Текст книги "Эйфельхайм: город-призрак"

Автор книги: Майкл Фрэнсис Флинн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 34 страниц)

XX
Июнь, І349
От дня памяти св. Герве. 17 июня

Там его, распростертым ниц на каменных плитах, и нашел Манфред. Он сел на ступенях алтаря рядом с Дитрихом:

– Я послал Макса и его людей перехватить еврея, – сказал он. – Здесь всего лишь несколько дорог, по которым можно проехать, к тому же с телегой. А люди Макса на конях. Он привезет его назад.

Дитрих встал на колени:

– А затем?

Манфред откинулся назад на локтях:

– А затем посмотрим. Я импровизирую.

– Ты не можешь держать его вечно.

– Разве? Увы, полагаю, герцог начнет задавать вопросы. Семья, находящаяся под опекой сеньора, не может просто так испариться. Но нас заботит одно и то же, Дитрих, – добавил господин. – У Фридриха появятся претензии и ко мне. Я укрыл тебя.

Я могу бежать, подумал Дитрих. Однако куда на этот раз? Какой властитель примет его? Новые города на Диком Востоке нуждаются в поселенцах, и там не задают вопросов о прошлом человека. Дитрих вернулся к молитве, но его тревожило самолюбие. Потому он стал повторять одни и те же строчки, надеясь, что мысли последуют за словами. Спустя какое-то время Манфред поднялся и вышел из церкви.

* * *

Солнце уже клонилось к закату, когда началась суматоха, оторвавшая пастора от молитвы. Он вышел на улицу и увидел отряд, возвращавшийся по седловине между церковным холмом и замком. Это был Макс со своими людьми и связанным пленником с мешком на голове, лошадь которого вели под уздцы. Народ стекался из домов или бежал с яровых полей узнать, что стряслось.

Иоахим вышел вслед за Дитрихом:

– Это еврей? Почему он связан? Что Манфред намерен с ним делать?

Он планирует убийство, подумал Дитрих. Герр не может держать Малахая в заточении, ибо герцог выслал эскорт сопроводить того до Вены, как и не может отпустить на волю, поскольку маркграф накажет Манфреда за укрывательство Дитриха в течение последних двенадцати лет. Священник вспомнил фразу Макса о службе двум господам. Но несчастный случай… Смерть будет более подходящим решением для всех.

За исключением самого Малахая, конечно.

– Куда ты собрался? – спросил Дитриха Иоахим.

– Спасать Манфреда.

* * *

Он обнаружил герра в дальней части замкового зала восседающим под знаменем Хохвальда. Войдя в зал, Дитрих услышал, как с треском захлопнулись ворота Главной башни, и увидел, что Манфред при этом тяжело вздохнул.

– Мой господин! – закричал пастор. – Вы должны освободить еврея!

Манфред, подпиравший кулаком щеку, удивленно поднял голову:

– Освободить его! – Он откинулся в кресле. – Известно ли тебе, что за этим последует?

Дитрих сжал кулаки:

– Ja. Doch. Известно. Но грех требует наказания, а не еще одного греха. Еврей сотворен по образу и подобию Господа, так же, как и крэнки, и последние из них однажды обретут спасение. Господь примет Малахая за его веру в прежний Промысел, ибо его Завет передается из колена в колено. Бог дал Его народу Завет, и Господь не сложил с себя клятвы. Малахай искал защиты у нас, и я клянусь так же, как в Рейнланде тогда, когда вы нашли меня: ни одному из тех, кто придет ко мне, не позволю я причинить вреда. Я клянусь, даже если этот обет поставит меня между ним и вами.

Лицо Манфреда стало непроницаемым:

– Ты задеваешь мою честь. Любишь ли ты пламя настолько, что будешь лить слезы над тем, кто подносит к тебе факел?

– У него достаточно на то оснований. Герр хмыкнул:

– И ты принимаешь искупление, которое последует за этим?

Во время восстания маркграфом был старый Рудольф Баденский, но Фридрих, возможно, унаследовал обиды отца так же, как и его земли. Дитриха передадут из ведения светского суда в руки суда церковного, если он попросит, но тот сможет лишь заменить петлю костром. И все же Карино убил своего инквизитора, Петра из Вероны,[237]237
  Имеется в виду убийство гонителя манихеев, мученика Петра из Вероны в 1252 г. Карино зарубил его топором, когда тот шел вместе со своим братом Домиником из Комо в Милан.


[Закрыть] и закончил жизнь в великой святости в обители Форли – где настоятелем служил родной брат Петра.

– Я не прошу о снисхождении, – ответил пастор. Манфред обратил взгляд в угол залы:

– Ты слышал, что он сказал?

– Я слышал.

Дитрих повернулся. Слева от него стоял старый еврей со следами побоев, а подле него растрепанный Тархан бен Бек. Малахай приблизился к Дитриху и в упор посмотрел ему в глаза. Тот вздрогнул, но затем покорно замер под пристальным взглядом иудея.

Наконец, Малахай отступил в сторону.

– Я ошибся, – сказал он Манфреду. – Это не тот человек. – Затем резко повернулся на каблуках и устремился к выходу. – Я буду ждать эскорта в Нидерхохвальде – и доверюсь до того времени своим заклинаниям.

Тархан последовал за ним, но задержался подле Дитриха, шепнув:

– Ты – счастливец. Тебе очень повезло, ибо хозяин никогда не ошибается.

* * *

Дитрих отыскал Макса в общей казарме донжона, где Терезия обрабатывала его раны. Макс поднял голову, когда вошел пастор, и осклабился:

– Вашим евреям повезло. Если бы мы не гнались за ними по пятам, они были бы уже мертвы, а женщины и того хуже. Ранаульф с разбойниками напали на них в двух лигах от Малого леса, где дорога на Оберрайд проходит через ту узкую лощину в Темном лесу. Хорошее место для засады. Я еще тогда его приметил. Это вино, женщина? Вино для питья, а не для ран! – Он выхватил чашу из ее рук и сделал добрый глоток.

– Тьфу! – Макс выплюнул все на пол. – Это же винный уксус!

– Прошу прощения, солдат, – сказала Терезия, – но, как мне известно, эта практика рекомендована папскими лекарями и итальянскими докторами.

– Итальянцы пользуются ядом. Но это и к лучшему, что разбойники выбрали теснину, – продолжил он рассказ, – ибо они не увидели погони за евреями, пока мы не напали на банду с тыла. Их дозорные бросили свой пост, чтобы присоединиться к грабежу добычи. Господь был с нами и… – Макс оглядел казарму и понизил голос: – У этого его слуги в котомке оказался меч с огромным изогнутым лезвием, как у турок, он принял участие в драке и сильно нам помог.

Я наметил себе противника: безобразного мерзавца, вся шкура – одни сплошные шрамы. Парень явно знал, как обращаться с кинжалом, и пошел на меня, зажав оружие рукояткой вверх. Я встал в позицию, называющуюся «расшатанная лестница». – Швейцарец принялся размахивать руками, пытаясь изобразить все сидя, доставив немало хлопот Терезии. – Но будь я проклят, он неожиданно перехватил клинок и изменил направление удара. Умный трюк.

Вот только кинжал хорош и удобен, если нужно проникнуть между звеньями кольчуги, а резать им несподручно. Я парировал квиллоном, а потом, вместо того чтобы защищать предплечье, полоснул негодяя по животу. У него, однако, были быстрые руки. Отдаю ему должное. Кинжальщику всегда нужно больше ловкости, чем силы.

Терезия запричитала, перевязывая его руку:

– Ах, несчастный! Макс нахмурился:

– Этот «несчастный» и его дружки убили двенадцать человек, с тех пор как сбежали с Соколиного утеса, включая Альтенбаха и всю его семью.

– Он был злым человеком, в том я уверена, – ответила она, – но у него теперь нет шанса исправиться.

– У него теперь нет шанса убить еще кого-нибудь. Ты слишком мягка, женщина.

Слишком мягка, подумал Дитрих, и все же иногда тверже кремня; а порой резче осколка стекла.

* * *

Пастор остался с Максом, когда Терезия вышла.

– Манфред сказал, ты не стал брать пленных, только Оливера.

Макс какое-то время молчал.

– Все-таки блокировать удар кинжала собственным телом – не самый лучший маневр. В следующий раз буду об этом помнить. – Он пошевелил плечом и поморщился. – Надо помолиться, чтобы рука не утратила подвижности. Не скажете Господу обо мне на мессе? Я заплачу семь пенсов. Пастор… – Солдат вздохнул. – Пастор, с Оливером следовало поступить как со своим. Остальные – падаль, но он-то один из нас, и мы должны повесить его собственными руками.

Так и произошло.

Манфред созвал судей во дворе замка, где батрак Нимандус поклялся, что Оливер был среди разбойников и убил мальчишку Альтеибаха. Юноша ничего не ответил, лишь прошептал:

– Я ездил на коне и носил меч. Я раздавал удары за бедных, в честь королевы любви и красоты.

«Нет, – подумал Дитрих, – ты убивал бедных потому, что твоя королева любви и красоты выбрала другого». Он спросил себя, почему остальные стали разбойниками. Может, тоже воображали себя свободными людьми, не повинующимися деспотичным сеньорам?

Никто не высказался в защиту Оливера, даже его отец принародно отрекся от сына, крича, что такова участь всех превозносящих себя над остальными. Но после он вернулся в пекарню и несколько часов сидел, не отрывая взгляда от холодной печи.

Только Анна Кольман пролила слезы над юношей:

– Это все из-за меня. Он всего лишь хотел завоевать мое сердце храбрыми подвигами. А вместо того сломал себе шею.

– Мой господин, – обратился Дитрих к герру, когда тот спросил, не хочет ли кто-нибудь высказаться, – если вы повесите его, у него не будет возможности встать на путь раскаяния.

– Ты заботишься о следующей жизни, – ответил Манфред. – Я должен заботиться об этой.

Крэнки, толпившиеся во дворе, прострекотали свое одобрение наравне со всеми прочими хохвальдцами, когда судьи вынесли вердикт, и Манфред огласил смертный приговор. Увалень фон Гроссвальд и Тьерри фон Хинтервальдкопф, сидевшие на скамье по обе стороны от герра, согласились с ним. Крэнк так просто щелкнул ороговелыми губами.

Посему на рассвете следующего дня заключенного со связанными руками и кляпом во рту, истекающего кровью из дюжины ран, с почерневшим от бесчисленных ударов лицом, вывели из замка. Его глаза бегали, словно мыши, над куском тряпки, закрывающей рот, в поисках спасения, в поисках поддержки, но не встречали ничего, кроме холодного презрения со стороны всех вокруг. Собственный отец плюнул в Оливера, когда того вели по улице к липе для исполнения приговора.

* * *

Позднее, когда Дитрих направился к домику Терезии, решив справиться, как она поживает, то столкнулся у ее дверей с Грегором – тот прижимал к себе и баюкал свою руку.

– Дело в мизинце, я думаю, – сказал каменщик. – Надо наложить шину. Я защемил его между двух камней.

Дитрих постучал по дверному косяку, Терезия отворила верхнюю створку и, увидев Грегора, широко улыбнулась в первый раз на памяти священника с тех пор, как крэнки пришли в деревню, и только потом заметила Дитриха.

– Да прибудет Господь с вами, святой отец, – сказала она, прежде чем повернуться и поприветствовать Грегора. – А как ты пожизаешь, каменотес?

Грегор поднял окровавленную ладонь в немом призыве, Терезия ахнула и потащила его внутрь. Пастор вошел за ними, оставив верхнюю створку открытой ради свежего воздуха. Он увидел, как девушка промыла рану и привязала конопляной веревкой к руке шину, хотя Дитриху до этого казалось, что каменщик не из тех, кто пасует перед такими небольшими травмами. Только закончив с Грегором, Терезия обратилась к священнику:

– Так у вас тоже рана, святой отец? Да, подумал он.

– Я зашел проведать, как у тебя дела.

– Все хорошо, – ответила она, отводя глаза. Дитрих помедлил, не скажет ли девушка что-нибудь еще, но ничего не дождался и потому взял ее за плечи и поцеловал в лоб, как часто делал, когда Терезия была ребенком. Она неожиданно расплакалась:

– Если бы их вообще никогда не было!

– Готфрид-Лоренц заверил меня, они скоро отправятся домой.

– В свой дом или какой-то иной, – отозвался Грегор. – Еще двое умерли на прошлой неделе. Я думаю, они умирают от тоски по дому.

– Никто не умирает от тоски по дому, – возразил пастор. – Холод убил некоторых – алхимика, детей, – но уже наступило лето.

– Мне Арнольд говорил, – настаивал каменотес. – Он сказал: «Мы умрем, ибо мы не дома». И еще добавил: «Здесь мы едим вдоволь, но не насыщаемся».

– Это бессмыслица, – ответил Дитрих.

Каменотес нахмурился, бросил взгляд на Терезию, затем на раскрытую створку двери, сквозь которую доносились звенящие в утреннем воздухе трели птиц.

– Это и меня озадачило, – признал великан. – Ваш друг Скребун сказал однажды, что хотел бы иметь хоть половину той надежды, что была у Арнольда. Однако алхимик убил себя, а Скребун нет.

– Их говорящая голова не понимает таких слов, как «надежда» или «отчаяние».

– Какая разница, – сказала Терезия, – умрут они или уедут?

Дитрих обернулся и вложил ее руку в свои, и она не стала вырываться.

– Все умрут. В глазах Господа важно то, как мы обращались друг с другом при жизни. «Возлюби Господа всем сердцем и всей душой и возлюби ближнего своего, как самого себя». Это наставление связывает нас друг с другом и спасает, не позволяя попасть в тенета мщения и жестокости.

– Среди христиан нет недостатка в мстительности и жестокости, – заметил Грегор.

– Люди есть люди. «По плодам их узнаете их», а не по тому, как они себя называют. Внезапная милость может снизойти даже на самого ужасного человека. Jа, даже на самого ужасного человека… Я сам… Я сам был свидетелем тому.

Терезия подняла руку и смахнула слезу с его щеки. Каменщик сказал:

– Вы имеете в виду Готфрида-Лоренца. Гроссвальд называл его вспыльчивым, а ныне он самый смирный из всех крэнков.

– Jа, – сказал Дитрих, посмотрев на него. – Jа. Я имел в виду такого, как Готфрид-Лоренц.

– Но я думаю, Гроссвальд не считает это большой заслугой. – Терезия была расстроена и встревожена.

– Нет, не считает, – ответил он. – Для него осторожность и прощение лишь слабость и глупость. Тот, за кем сила, пользуется ею; тот, у кого ее нет, подчиняется. Но я верю – всякий жаждет справедливости и сострадания, что бы ни было записано на «атомах его плоти». Мы спасли шестерых из них – может, семерых, но в отношении алхимика я не уверен.

– Справедливость и сострадание? – переспросил Грегор. – И то и другое разом? В этом-то и кроется загадка.

– Отец, – внезапно спросила Терезия, – можно ли одновременно любить и ненавидеть одного человека?

Пчела отыскала путь в дом и старательно засновала между цветков, которые девушка растила в небольших глиняных горшочках на подоконнике.

– Я думаю, – сказал Дитрих наконец, – что это может быть скорее не один человек, а сразу два: тот, каков он сейчас, и тот, каким был прежде. Если грешник искренне раскается, то умрет в момент покаяния, и родится новый человек. В этом смысл прощения, ибо бессмысленно обвинять одного человека в том, что содеял другой.

Он испугался, не став развивать мысль далее, и вскоре покинул дом травницы вместе с Грегором. Снаружи каменотес рассеянно потирал свой ушибленный палец.

– Она прекрасная женщина, хотя и простоватая. И, возможно, она не очень-то ошибается насчет демонов. Может, как сказал Иоахим, это испытание свыше. Но кого испытывают? Или мы направим их к смирению, или же они нас направят к отмщению? Зная людей, боюсь, более вероятно второе.

* * *

За завтраком на следующее утро Скребун откупорил фляжку, лежавшую в его мешке, и вылил оказавшийся внутри мутный бульон в овсяную кашу. Он вставил пробку на место, но сидел, застыв с фляжкой в руке какое-то время, прежде чем вернуть ее в мешок. Крэнк поднес ложку к губам, замер, затем вылил все обратно в миску и оттолкнул кушанье от себя. Дитрих и Иоахим обменялись недоуменными взглядами, и монах поднялся со скамьи проверить кашу в котелке на вкус.

– Наполняет, но не насыщает? – спросил пастор в шутку, вспомнив о словах Грегора.

Скребун ответил неподвижностью, в такие мгновения его племя, казалось, обращалось в камень. Дитриха всегда беспокоило это состояние, но внезапно он понял его смысл. Некоторые животные замирают подобным образом, реагируя на опасность.

– Что не так? Скребун перемешал кашу:

– Мне не следует говорить об этом. – Священник ждал, а Иоахим, нахмурившись, озадаченно взирал на них. Он зачерпнул каши в миску, и, хотя ему пришлось тянуться через Скребуна, крэнк не пошевелился.

– Я слышал, как некоторые из вас, – сказал, наконец, крэнк, – говорили о голоде, который случился много лет назад.

– Около тридцати лет назад, да, – уточнил Дитрих. – Я только что прошел рукоположение, а Иоахим еще даже не родился. На протяжении двух лет лили сильные дожди, и урожай пропал на полях от самого Парижа до болот Польши. Непродолжительный голод случался и прежде, но в те годы нигде в Европе не было хлеба.

Скребун с усилием, медленно потер ладони друг о друга.

– Мне говорили, люди тогда ели траву, – продолжил он. – Хотели набить желудок – но трава не насыщала их.

Дитрих бросил есть и уставился на крэнка.

– Что? – спросил Иоахим, опускаясь на скамью. Дитрих почувствовал направленный в его сторону взгляд существа, внешне остававшегося погруженным в свои мысли, и спросил:

– На сколько еще хватит ваших собственных запасов?

– Мы перебивались ими кое-как поначалу, но капля по капле однажды опустошит даже самое большое море. Некоторые питаются «надеждой», но их путь труден, возможно, слишком труден для некоторых из нас. Приятно, – добавил он, – что ваша «весна» наступила до того, как все закончится. Я буду скучать по виду ваших распускающихся цветков и оживающих деревьев.

Дитрих посмотрел на своего гостя с ужасом и жалостью:

– Ганс и Готфрид, может, все же починят… Скребун заскрежетал:

– Та корова со льда не стронется.

* * *

Выпросив лошадь у Эверарда, священник поспешил в лагерь крэнков. Он нашел Ганса, Готфрида и четырех остальных в нижнем помещении странного корабля – те столпились вокруг изображения «контура» и яростно чирикали.

– Правда ли, – спросил Дитрих, ворвавшись внутрь, – что ваш народ скоро умрет с голоду?

Крэнки замерли, и Ганс с Готфридом, на которых была упряжь для переговоров, повернулись лицом к двери.

– Кто-то сказал тебе, – произнес Ганс.

– У кого-то «рот не на замке», – прокомментировал Готфрид.

– Но это правда? – настаивал пастор.

– Правда, – подтвердил Ганс– Есть определенные… вещества – кислоты, на языке ваших алхимиков, – которые необходимы для жизни. Может, восемьдесят из них встречаются в природе – а нам нужна двадцать одна для того, чтобы жить. Наши тела производят естественным образом девять, остальные мы должны получать из еды и питья. В вашей пище есть одиннадцать из двенадцати. Недостает единственной, и наш алхимик не нашел ее ни в одном из исследованных им продуктов. Без этой особой кислоты, речь идет о… я бы сказал «первенце», так как это первый строительный кирпичик тела, хотя, полагаю, он должен носить одно из ваших греческих названий.

– Proteios, – выдохнул Дитрих. – Proteioi.[238]238
  Proteioi – белок, белки, протеины. Буквально означает «удерживающий первое место», «первоначальный» (греч.).


[Закрыть]

– Что ж. Меня всегда ставит в тупик, почему вы пользуетесь разными «языками», говоря о разных предметах. Греческий – для натурфилософии; латинский – для всего, касающегося вашего господина-с-небес.

Дитрих схватил крэнка за руку. Грубые шипы, бежавшие по предплечью Ганса, прокололи ему ладонь, выступила кровь.

– Это неважно! – закричал он. – Так что с этим протеином?

– Без этой кислоты не могут образовываться протеины, а при его недостатке наши тела постепенно разрушаются.

– Значит, мы должны найти ее!

– Как, мой друг? Как? Арнольд днями и ночами искал ее. Если она ускользнула от его зоркого глаза, что сможем сделать мы? Наш врач искусен, но он практик, а не ученый-исследователь.

– Так поэтому вы жевали розы у Прыжка Оленя? Поэтому ограбили монастырь Св. Блеза?

Взмах руки.

– Думаешь, эту кислоту можно определить на вкус? Да, некоторые из наших пробовали то и это. Но лучший источник протеина находится в конце нашего пути. Недостающая кислота содержится в нашей пище, ею мы перебивались, добавляя к той, что дали нам вы. – Ганс отвернулся. – Корабль уплывет, прежде чем голод станет нестерпимым.

– Что в бульоне, который не стал есть Скребун?

Ганс не повернулся, но его голос зашептал в ухе Дитриха, словно крэнк стоял рядом:

– Есть еще один источник, содержащий тот самый протеин, его запас пока не иссяк.

Дитрих довольно долго не мог понять, что он имеет в виду. Готфрид пояснил:

– Сие есть тело мое, которое за вас предается. Твои слова вселили в нас надежду… – и тогда весь ужас положения странников обрушился на священника, чуть не раздавив своей тяжестью.

– Вы не должны!

Ганс снова повернулся к Дитриху:

– Неужели должны умереть все, если некоторые смогут выжить?

– Но…

– Ты учил, что хорошо отдавать свое тело ради спасения остальных. У нас есть изречение: «Сильный пожирает слабого». Это условность, метафора, но в прошлом, когда наступал великий голод, так случалось на самом деле. Ты спас нас. Ведь не еда спасает, а предложение, жертва, ибо сильный соглашается пожертвовать собой ради спасения слабых.

* * *

Дитрих, потрясенный, вернулся в Оберхохвальд. Может, он ввел крэнков в заблуждение? Это было небезосновательно. «Домовой» не понимал значения слов и связывал знаки, основываясь на опыте и употреблении. Evidentia naturalis, подумал он.

И все же Скребун явно был опечален этой мыслью. Настолько, что даже не попробовал бульона. Дитрих вновь содрогнулся при воспоминании. Из кого сделали жидкость? Из Арнольда? Из детей? А может, ускорили чью-нибудь смерть ради перегонки? Подобная мысль ужасала больше всего. Не пошли ли крэнки добровольно в котел, повинуясь инстинктам?

Арнольд пожертвовал собственной жизнью. «Сие есть тело мое», завещал он другим крэнкам в предсмертной записке. Ужасная пародия, осознал Дитрих. Не отыскав неуловимую кислоту, он отчаялся и отказался от борьбы. И все же у него оставалась, словно легендарный ящик Пандоры, одна шаткая надежда – Ганс и Готфрид смогут починить корабль и увезут пришельцев назад, к их небесному дому. Увеличение запасов нужного провианта давало больше времени для ремонта корабля. Алхимик сам не желал следовать тому, что считал необходимым, а потому избрал единственный путь из всех возможных ради спасения остальных.

И, получается, все-таки умер как христианин.

* * *

Всадник носил одеяние Страсбургского епископства; Дитрих наблюдал за его приближением с утеса, откуда открывался вид на дорогу, ведущую в Оберрайд. Ганс, предупредивший его, присел на корточки рядом, уцепившись каким-то образом за скалу так, что, хотя и свешивался далеко над обрывом, вниз не срывался, как сорвался бы человек. Другой центр тяжести, сказал он однажды Дитриху, продемонстрировав ему трюк с соломинкой, пфеннигом и чашей.

– Везет ли он постановление о твоем аресте? – спросил крэнк. – Мы будем сражаться, чтобы уберечь тебя от их рук.

– «Вложи меч в ножны», – почти инстинктивно продекламировал Дитрих. – Ваше нападение едва ли ослабит те страхи, которыми питаются они.

Ганс засмеялся и застрекотал в «рупор» предупреждение всем остальным.

Пастор увидел, как герольд свернул коня на дорогу, ведущую к церкви Св. Екатерины.

Оглянувшись, Дитрих осознал, что Ганс без единого звука исчез, в свойственной крэнкам жутковатой манере словно растворяться в воздухе. «Я должен держать гостя подальше от пастората», – подумал священник, ибо внутри дома лежал слабеющий Скребун. Дитрих подобрал рясу и оказался у тропинки одновременно с герольдом, заставив того резко остановиться.

– Мир тебе, посланец, – сказал Дитрих. – Какое поручение привело тебя сюда?

Человек бросил взгляд по сторонам, посмотрел даже над собой и запахнул плащ потуже, хотя день выдался теплый.

– Я привез бумагу от его высокопревосходительства Бертольда II, Божьей милостью епископа Страсбурга.

– Я и впрямь заметил его герб на твоем плаще. – Если они приехали за ним, то почему отправили только одного человека? Однако ж, если в послании есть приказ возвратиться в Страсбург вместе с гонцом, он послушно это исполнит. В далеких полях некоторые крестьяне замерли над пашнями, обратив взгляды к церкви. У подножия холма неритмичный стук молотка Ванды Шмидт стих, пока она наблюдала за разворачивающимися над ней событиями.

Герольд вытащил пергамент, сложенный в несколько раз, перевязанный лентами и запечатанный. Этот сверток он бросил на землю к ногам Дитриха.

– Прочтите это во время мессы, – произнес всадник и затем с некоторым колебанием добавил: – Мне надо объехать еще много приходов, и потому я был бы не прочь выпить кружку пива, прежде чем уехать.

Спускаться с коня человек явно не намеревался. Его лицо осунулось и казалось болезненным. Сколько приходов посланник уже объехал и сколько еще лежало впереди? Дитрих только сейчас заметил другие свертки в мешке гонца.

– Вы можете попросить коня у герра Манфреда, – сказал он, махнув рукой поперек долины.

Посланник ничего не ответил, лишь посмотрел на священника с подозрением. Дверь пастората заскрипела, со стрехи дома внезапно сорвалась птица, отчего лицо незнакомца исказилось от ужаса.

Но это оказался всего лишь Иоахим, несущий пиво. Наверное, подслушал у окна. Епископский слуга окинул Минорита подозрительным взглядом и презрительно усмехнулся:

– Неудивительно обнаружить здесь одного из них.

– Я мог бы смочить губку в котелке и предложить тебе пиво, настоянное на семени иссопа,[239]239
  Иссоп – многолетнее сильно пахучее растение. Иоахим с иронией намекает на то, что при распятии Иисуса воины, напоив уксусом губку и наложив на иссоп, поднесли к устам Его (Иоан. 19:29).


[Закрыть] – сказал Иоахим, так и не дав всаднику выпить.

Герольд наклонился, выхватил чашу из рук монаха и, осушив ее до дна одним глотком, швырнул в грязь. Иоахим опустился на колени, чтобы поднять сосуд с дороги.

– Я оскорбил моего господина, – сказал он, – не предложив ему золотую чашу, унизанную изумрудами и рубинами.

На него не обратили внимания. Всадник указал на лежащий в пыли конверт:

– В Страсбург пришла чума.

Иоахим забыл подняться с колен, а Дитрих перекрестился и прошептал:

– Господи, помоги всем нам.