Текст книги "Эйфельхайм: город-призрак"

Автор книги: Майкл Фрэнсис Флинн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц)

Дитрих слышал приглушенное громыхание телег, звон ножей для обрезки веток и садовых ножниц, крики ослов, неразборчивые слова, брань, щелканье кнутов, скрип колес – это свободные селяне и крепостные заканчивали приготовления перед отправкой к виноградникам. Мало-помалу воцарилась тишина, нарушаемая только, помимо привычного бормотания стен, отдаленным и неравномерным лязгом из кузницы Лоренца у подножия холма

Удостоверившись, что Иоахима нет нигде поблизости, Дитрих поднялся с колен.

– Ганс, – тихо позвал он, надев крэнкову упряжь и нажав символ, пробуждавший «домового». – Тебя ли я видел на хорах во время мессы? Как ты забрался так высоко никем не замеченный?

Под стрехой зашевелилась тень, и голос сказал ему прямо в ухо:

– Я надел упряжь, которая позволяет летать, и проник внутрь через колокольню. У меня было суждение понаблюдать за вашей церемонией.

– Мессой? Но зачем?

– Была фраза о том, что вы владеете ключом к нашему спасению, хотя Скребун и высмеял ее, а Увалень не захотел даже выслушать. Оба они сказали, что мы должны отыскать собственный путь назад на небеса.

– Это ересь, в которую впадают многие, – согласился Дитрих, – то, что небес можно достичь без посторонней помощи.

Слуга-крэнк помолчал, прежде чем ответить.

– Я думал, что ваш ритуал дополнит картину о тебе в моей голове.

– И как?

Дитрих услышал резкий стрекот с балок над головой и выгнул шею, чтобы отыскать, где крэнк уселся теперь.

– Нет, – сказал голос у него в ухе.

– Я сам себя до конца не знаю, – признался Дитрих.

– В этом проблема. Ты хочешь помочь нам, но я не вижу в этом для тебя никакой выгоды.

От мерцающего пламени свечей пробегали тени, не столь густые из-за красных и желтых отблесков. Два маленьких огонька светились среди балок. Может быть, глаза крэнка, в которых отражалось танцующее пламя, а может, лишь металлические детали, скрепляющие бревна.

– Разве во всем, что я делаю, должна быть выгода для меня? – спросил Дитрих сумрак, с неловкостью осознав, что выгода, к которой он стремился, заключалась в охранении своего уединения и свободе от страха.

– Живые существа всегда действуют ради собственной выгоды: добыть пищу или возбудить органы чувств, завоевать признание в стае, сократить усилия, необходимые для обладания всем этим.

– Я не могу сказать, что ты неправ, друг кузнечик. Все люди ищут благ, и определенно к таковым относятся еда, плотские удовольствия и освобождение от труда, иначе мы бы к ним не стремились. Но я не могу сказать также, что ты и абсолютно прав. Какую выгоду извлекает Терезия с ее травами?

– Признание, – последовал быстрый ответ крэнка. – Свое место в деревне.

– Ну, этим сыт не будешь. В поисках пищи человек может осушить болото – или же присвоить борозду соседа; в поисках удовольствий – может любить свою жену, а может совокупляться с чужой. Дорога на небо – не в частных благах, а только в совершенном Благе. Помогать другим, – сказал Дитрих, – само по себе благо. Иаков, брат Господень, писал: «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать»[112]112
  Соборное послание святого апостола Иакова. 4:6.


[Закрыть] и «Чистое и непорочное благочестие есть то, чтобы призирать сирот и вдов в их скорбях».[113]113
  Соборное послание святого апостола Иакова. 1:27.


[Закрыть]

– Двоюродный брат Манфреда не имеет никакой силы над крэнком. Он не наш господин, да и Манфред не так силен, как того боялся Увалень. Когда его собственный народ бросил ему вызов из-за стогов сена, он не покарал их, как они того заслуживали, а позволил – своим слугам – решить вопрос об этом за него. Это проявление слабости. И они вернулись, его собственные ничтожные слуги, и сказали, что батраки правы. Долг обязывает их собирать сено Манфреда, но не грузить стога на телеги.

Дитрих кивнул:

– Так записано в вайстюмере. Таков обычай манора. Крэнк забарабанил по стропилам и так низко склонился в круг света, отбрасываемый оплывающими свечами, что Дитрих подумал, что тот свалится.

– Но в следующем году из-за этого стога останутся стоять на полях, – сказал Ганс, – тогда как крепостные будут ждать в курии, чтобы разгрузить телеги. Это бессмысленно.

По губам Дитриха пробежала легкая улыбка, когда он вспомнил, какая неразбериха воцарилась в суде вслед за оглашением жюри добытых сведений.

– Мы получаем небольшое удовольствие от парадоксов. Это форма развлечения, подобно пению и танцам.

– Пению…

– В следующий раз я объясню это.

– Тому, кто правит, опасно показывать свою слабость, – настаивал Иоганн. – Если бы ваш Лангерман потребовал того же от герра Увальня, то был бы наказан.

– Я не отрицаю того, что Увалень холерик по натуре, – сухо сказал Дитрих. Не обладая настоящей, кровью, крэнки не могли должным образом уравновесить свою желчь с сангвиническим темпераментом. Вместо этого у них был желто-зеленый гной; но не будучи доктором медицины, Дитрих не знал наверняка, как гной может управлять нравом. Возможно так, как Галену было невдомек. – Но не волнуйся, – сказал он Гансу, – на следующий сенокос стога сена будут погружены на телеги вновь, но батраки сделают это не из долга, а из charitas[114]114
  Charitas – любовь к ближнему, милость (греч.).


[Закрыть] – или же за вознаграждение за неурочный труд.

– Любовь к ближнему.

– Да. Стремиться к благу другого, а не своему собственному.

– Ты так делаешь – вопрос.

– Не так часто, как велит нам Господь Всемилостивый, но да, делаю. Это зачтется нам на небесах.

– Правильно ли «домовой» перевел – вопрос. Высшее существо спустилось с небес, стало вашим господином и повелело вам исполнять эту «любовь к ближнему».

– Я бы сказал по-другому…

– Тогда все сходится.

Дитрих подождал, но Ганс больше ничего не добавил. Молчание затягивалось и становилось гнетущим, и Дитрих начал было подозревать, что его невидимый гость улизнул – крэнки не обременяли себя долгими формальностями приветствия и прощания, – когда Ганс заговорил вновь:

– Я скажу одну вещь, хотя она и свидетельствует о нашей слабости. Мы – смешанный народ. Некоторые относятся к кораблю, и капитан был их господином. Капитан погиб при кораблекрушении, и ныне правит Увалень. Другие образуют школу философов, в чьи задачи входит изучение новых земель. Именно они наняли корабль. Скребун не их господин, но остальные философы позволяют ему говорить от их имени.

– Primus inter pares, – предположил Дитрих. – Первый среди равных.

– Примерно так. Дельная фраза. Я передам ему. В третьей группе – те, кто путешествует, чтобы увидеть диковинные и далекие места, места, где жили знаменитые или где случались великие события… Как вы называете подобный народ – вопрос.

– Паломники.

– Так вот. Корабль должен был посетить несколько мест ради паломников, прежде чем доставить философов к недавно обнаруженным землям. Команда корабля и школа философов всегда говорят, что в подобных путешествиях в неизвестное может и не быть возврата. «Так случалось; так случится не раз».

– Ты прав, – сказал Дитрих, – При жизни моего отца несколько францисканских ученых монахов вместе с братьями Вивальди отплыли на поиски Индии, которая, согласно карте Бэкона, располагалась совсем недалеко на запад через океан. Но с того момента, как они миновали мыс Нун,[115]115
  Экспедиция братьев Вивальди была послана на поиски морского пути в Индию в 1291 г. Судьба ее неизвестна.


[Закрыть] о них ничего не было слышно.

– Тогда у вас та же фраза в голове: Новый путь может вести только в одну сторону. Но в головах паломников этот путь всегда ведет домой, и причина того, что мы не смогли достичь нужного неба, должна заключаться в чьем-то… Я думаю, на вашем языке это будет «грех». Итак, некоторые паломники возлагают ответственность за нашу теперешнюю неудачу на слабость Увальня, и некоторые из числа команды корабля даже говорят, что он и в подметки не годится тому, кто был капитаном прежде. Кто-то, считающий себя сильным, может попытаться встать на его место. И если так случится, то Увалень, вероятно, вытянет свою шею, и у меня есть суждение, что он считает так же.

– Это серьезное дело, – сказал Дитрих, – опрокидывать установленный порядок, ибо кто может поручиться за то, что результат этого не будет еще хуже? Двенадцать лет назад у нас было такое же восстание. Армия крестьян опустошила страну, сжигая помещичьи дома, убивая господ, священников и евреев.

И Дитрих вспомнил с внезапной невыносимой отчетливостью пьянящее упоение увлеченностью чем-то большим и более властным, более правым, чем ты сам, безнаказанностью и самонадеянностью толпы. Он вспомнил о знатных семьях, принесенных в жертву в их собственных домах; о ростовщиках-евреях, сполна расплатившихся за все в петле или на костре. Среди них был проповедник, и он наставлял толпу словами Иакова:

«Горе вам, богатые! Богатство ваше сгнило, и одежды ваши изъедены молью.

Золото ваше и серебро изоржавело, и ржавчина их будет свидетельством против вас!

Вот плата, удержанная вами у работников, пожавших поля ваши, вопиет, и вопли жнецов дошли до слуха Господа Саваофа. Вы роскошествовали на земле и наслаждались; напитали сердца ваши, как бы на день заклания».[116]116
  Соборное послание святого апостола Иакова. 5:2–5.


[Закрыть]

И армия «кожаных рук» – они называли себя армией, имели самозваных капитанов и носили кожаные нарукавники в качестве отличительного знака – потные, неистовые от похоти, алчущие добычи, предчувствующие свой собственный смертный приговор; эта армия собралась до последнего часа, так что клич «День заклания!», с хрипом вырывающийся из тысячи глоток, был последним, что множество сеньоров или евреев слышали в своей жизни. В небе стояло зарево от горящих помещичьих домов, так что по Рейнланду можно было путешествовать ночью, словно днем. Обозы купцов грабили прямо на дорогах. Странствующих коробейников, приравненных при облавах к евреям-ростовщикам, разрывали на части. Бюргеры вольных городов, бежавшие под защиту древних стен, наблюдали оттуда за тем, как горят их ратуши и мастерские.

Но стены Бургов устояли перед недисциплинированными толпами, и ярость сменилась осознанием того, что впереди их ждет виселица. Из каменных цитаделей потекли стальные реки: властители и рыцари, солдаты, цеховая милиция и рекруты из числа крепостных; пики, алебарды и арбалеты, кромсающие и пронзающие плоть и кости. Охотники, более скорые, чем самые ярые из охотничьих соколов. Вдоль дорог грудами валялись брошенные сельскохозяйственные инструменты, дубинки, ножи и секачи. Кованная в железо кавалерия топтала копытами крестьян, у которых не было даже штанов под рубахами, так что большие дороги были перепачканы зловонными кучами и лужами, свидетельствами их предсмертного ужаса, и оставались неприкрытыми сморщенные гениталии, когда мятежники болтались на каждом суку в Эльзасе и Брейсгау.

Дитрих прервал затянувшееся молчание: – Тысячи погибли.

Крэнк по-прежнему безмолвствовал. В тишине лишь тяжело, вздыхали деревянные стены церкви. Дитрих позвал:

– Ганс?..

– Скребун ошибался. Наши народы очень сильно отличаются друг от друга. – Ганс поскакал по стропильный балкам в другой конец церкви, а затем впрыгнул в одно из раскрытых слуховых окон.

– Ганс, подожди! – закричал Дитрих. – Что ты имеешь ввиду?

Причудливое создание замерло в проеме и оборотило свои взор к Дитриху:

– Ваши крестьяне убивали своих господ. Это противоестественно. Мы – те, кто мы есть. У нас эти суждения в головах от животных, бывших нашими предками..

Дитрих, ошарашенный этой брошенной походя фразой, с трудом обрел дар речи:

– Вы… числите животных среди ваших предков? – Он вообразил себе отвратительные совокупления с животными. Женщин, лежащих с собаками. Мужчин, совокупляющихся с ослицами. Что могло уродиться от подобных союзов? Что-то, что нельзя выразить словами. Что-то чудовищное.

– В древности, – ответил крэнк, – жили твари, подобные вашим пчелам. Не по форме, а по способу разделения труда. У них не было фраз в голове, которые бы говорили о том, что должно. Суждения были записаны на атомах их плоти, и те при спаривании самцов и самок передавались их потомству и так, столетия спустя, нам. Так что каждый из нас знает о своем месте в огромной паутине. «Так было, так есть».

Дитрих затрепетал. Все живое, стремясь к положенному ему пределу, движимо к нему самой природой. Так камень, будучи землей, естественным образом стремится к земле; а человек, возлюбивший добро, так же естественно движется к Богу. Но в животных склонности управляются оценочной способностью, которая действует деспотически, тогда как люди направляются силой размышления, которая действует политически. Так, овца оценивает волка как врага и бежит от него без малейшей мысли; но человек спасается бегством или сражается, как подсказывает ему разум;[117]117
  Дитрих здесь размышляет в соответствии с положениями Фомы Аквинсхого (см. «Сумма теологии»; вопрос 81 «О силе чувственности»), вплоть до примера с овцой (см. Раздел 3. «Повинуются ли силы раздражительности и пожелания разуму»).


[Закрыть] Однако если крэнками управляют instinctus, то в них могли отсутствовать разумные устремления, поскольку возвышенное обязательно движет низшим.

Это означало, что крэнки были животными.

В голове замелькали воспоминания о говорящих медведях и говорящих волках, заманивающих детей на погибель. То, что существо на стропилах у него над головой было не более чем говорящим животным, ужаснуло Дитриха безмерно, и он бежал от Ганса.

А Ганс бежал от него.

3
В наши дни: Шерон

Иногда Шерон казалось, что в действительности они с Томом жили не вместе, а только рядом, объединенные лишь крышей над головой. Все происходило по инерции. Она никогда ему этого не говорила, а сам Том не отличался особой чувствительностью. Потому все дурные предчувствия, даже если они и были ошибочными, Нэги оставляла при себе. Вместо этого она почти интуитивно решила подстроить для него пару тестов, которые он, по всей видимости, должен был провалить. После своего грандиозного прорыва Шерон захотела отметить столь невероятное событие, но, так как праздновать в одиночку трудно и бессмысленно, она приготовила, как часто делала это в прошлом, обед на двоих.

Шерон мало понимала в домашнем хозяйстве. Том однажды охарактеризовал ее как лишь полуодомашненную особь. Она не была искусным гастрономом, но и Том в еде не привередничал, так что все обычно срабатывало.

Однако она слишком привыкла к тому, что Том вечно путается под ногами, поэтому его с недавнего времени участившиеся отлучки еще не зафиксировались в ее сознании. Ей и в голову не пришло предупредить его. В итоге ничего не подозревавший Том опоздал к обеду.

Деликатность не входила в перечень достоинств Тома, но дело было не в деликатности. Еда остыла, и, что еще хуже, ее пришлось подогревать в микроволновой печи. А потому, несмотря на работающее отопление, в комнате ощутимо похолодало.

– Как мило, что ты пришел, – сказала Шерон, многозначительно громыхнув тарелками. Она часто произносила эту фразу в более душевные мгновения, но Том знал, что сейчас – не тот случай. Жалобно звякнувшие столовые приборы были тому подтверждением.

Том извинился. Он вечно за все извинялся. Шерон подозревала, что раскаяние было стратегией, к которой он прибегал осознанно, и это лишь разжигало ее раздражение. В той легкости, с которой он вечно просил прощения, она усматривала что-то покровительственное.

– Несколько старых манориальных записей, предоставленных на время из Гарварда, – сказал он. – Подлинники. Мы должны были закончить с ними сегодня, чтобы отослать назад. Ты же знаешь, как легко забываешь о времени, когда целиком и полностью поглощен чем-то.

Шерон достала из холодильника две салатницы и выставила на стол, уже без подчеркнутого грохота, тут она его понимала.

– «Мы», – только и сказала она.

– Мы с библиографом. Я рассказывал тебе, что она помогает исследованию.

Шерон ничего не ответила.

– Кроме того, – добавил он, – это ведь ты подсказала мне прошерстить подлинные рукописи.

– Знаю. Я не думала, что ты будешь заниматься этим ежедневно.

– Вообще-то через день. – Он пустил в ход оправдания и факты, но напрасно. Дело было не в частоте его уходов. – Напомни, я рассказывал тебе об Эйфельхайме? То есть про то, почему не мог ничего отыскать о нем?

– Это будет в тысячу первый раз.

– Ох. Я догадываюсь, что повторяюсь. Теперь-то это ясно. Ну ладно. Luchshe pozdno, chem nikogda.

– Почему ты не можешь просто сказать это по-английски?

Он выглядел озадаченным, и Шерон решила не обратдать на это внимания. Она помешкала мгновение, после чего оба уселись за стол. Она задумывала праздничный обед и была полна решимости сделать так, чтобы таковым он и оказался.

– Я раскусила геометрию Джанатпурова пространства, – сказала она. Она воображала, что воскликнет это от всей души, победным гласом с городских крыш. А получилось угрюмо, в паузе неловкого молчания.

Своей реакцией на новость Том, верно, спас себе жизнь. Он поднял бокал с вином и отсалютовал ей, воскликнув:

– Sauwobl![118]118
  Sauwobl! – Чертовски хорошо! {Нем.)


[Закрыть]

И радость Тома была настолько искренней, что Шерон вспомнила: а ведь она уже много лет любит его. Они чокнулись и выпили.

– Расскажи мне об этом, – попросил Том. Он чувствовал себя обязанным за этот нежданный обед. Он ненавидел угадывать ответы на незаданные вопросы. И все же был явно рад ее успеху, и его просьба не была вызвана лишь желанием перевести разговор с его опоздания на что-нибудь другое.

– Ну, все сошлось совсем внезапно. – Шерон начала медленно, почти неохотно, но по ходу рассказа все больше воодушевлялась. – Поливерсум и Вселенная внутри воздушного шара. Скорость света. Вот почему я так благодарна тебе, даже если твоя помощь была нечаянной.

Том отставал от ее рассуждений на две-три фразы.

– А-а… «Внутри воздушного шара»? Она не слышала его.

– Ты знаешь, как это происходит, когда два не связанных между собой фрагмента информации вдруг сходятся? Когда внезапно обретает смысл масса совершенно разных вещей? Это… Это…

– Божественно?

– Да. Божественно. Та штука о том, что скорость света замедляется? Я проверила, и ты оказался прав.

Том опустил бокал на стол и уставился на нее:

– Я шутил. Я всего лишь спускал пар.

– Знаю, но иногда пар проделывает полезную работу. Гери де Брей подметил эту тенденцию в 1931 году, а Стен фон Фризен упомянул о ней в «Заседаниях Королевского общества» в 1937 году. Несколькими годами позже статистик по фамилии Шъюхарт показал, что результаты экспериментов с 1874 по 1932 год статистически не соотносились с константой. Халлидей и Ресник обнаружили, что это все еще верно в 1974 году.

– Я предполагал, что все дело в уточнении измерений.

– Как и я, поначалу. Взгляни на разброс данных Михельсона—Морли.[119]119
  Эксперимент Михелъсона – Морли (1887) был поставлен Альбертом Михельсоном и Эдвардом Морли и считался наиболее удачным провальным экспериментом, так как он стал первым серьезным свидетельством против теории светоносного эфира.


[Закрыть] Но уточнения бессистемны. Heт постоянно действующей тенденции. Однако использование различных методов…

Том яростно закивал:

– «Измерение определяется операциями, осуществленными в его процессе». Поэтому различные методы дают разные цифры. Это скверно даже в клиологии…

– Верно, – оборвала Шерон Тома, прежде чем он успел лишить ее удовольствия от триумфа. – Отчасти разнобой в данных объясняется тем, что физики находили более точные методы. Галилей использовал закрывающиеся заслонками фонари на двух башнях, удаленных друг от друга на милю, и пришел к выводу, что скорость света бесконечна. Но часы тогда не были достаточно точными, и его исходная точка была слишком близка по расстоянию. Используя звездную аберрацию, установили, что средняя скорость составляет 299 882 км/с. Но, используя вращающиеся зеркала, среднее значение…

– Михельсон – Морли!

– Среди прочих. Эй, а ты знал, что Михельсон никогда не доверял собственным результатам и позднее, вместе с Галем, утверждал, что обнаружил эфир? При использовании вращающихся зеркал величину скорости света определили в 299 874 км/с; при использовании электронно-оптических дальномеров – 299 793 км/с; при использовании лазеров – 299 792 км/с, предел. Но изменения метода измерения происходили последовательно; в какой мере изменение результатов было обязано методу, а в какой – измеряемому объекту?

На это Том среагировал единственным доступным для него способом:

– Ммм…

– С 1923 по 1928 год в пяти обнародованных измерениях, рассчитанных методами звездной аберрации и многогранных зеркал, средняя скорость света колебалась от 299 840 до 299 8.00 соответственно.

К этому моменту Том был глубоко погружен в состояние «у меня глаза – на лоб!». Обычно его завораживали вопросы статистики, но слово «завораживали» сегодня не подходило. Его «ммм» перешло в «угу?».

– Но есть небольшая подсказка, – сообщила Шерон. – Ван Фландерн заметил отклонения между орбитальным периодом Луны и атомными часами и выдвинул утверждение, что атомарный феномен замедляется. Но его назвали чудаком,[120]120
  Буквально: крэнком (англ. crank – чудак, оригинал).


[Закрыть] и никто не воспринял его заявления всерьез. Возможно, что Луна разгоняется. Даже допуская все это, они казались монотонно убывающим рядом, чья асимптота равнялась постоянной Эйнштейна. – Она триумфально сияла, хотя пока она раскрыла только курьез, а не объяснение.

Том перестал уподобляться рыбам:

– Ммм. Поправь, если ошибаюсь, но разве не было достаточных оснований для того, чтобы скорость света считалась постоянной? Тот парень, Эйнштейн? Я хочу сказать, я не очень много знаю об этом, но вырос, веруя в маму, яблочный пирог и постоянную «с».

– Вопрос шкалы, – объяснила Шерон, размахивая перед его носом наколотым на вилку огурцом. – Дюгем писал, что закон, удовлетворительный для одного поколения физиков, может оказаться неудовлетворительным для следующего, по мере возрастания точности измерений. Угол наклона сопряжен с массой измерительных погрешностей, так что «с» постоянна «во всех практических нуждах». Черт, для большинства практических нужд мы по-прежнему можем пользоваться физикой Ньютона… Но если мы вернемся к Большому взрыву и вооружимся ею при рассмотрении линейности или проблемы горизонта… Знаешь, – резко вдруг перескочила она, – Дирак пришел почти к тому же, но с другой стороны.

– Не была ли она другой диракцией!

Шерон и вправду была мрачным созданием, и Том спонтанно прибегнул к дешевому юмору, который мог наэлектризовать ее, подобно тому, как кошачья шкурка наэлектризовывается янтарем.

– Не дури, – сказала она. – Дирак обнаружил, что отношение силы электрического взаимодействия к гравитационной энергии пары электрон – протон примерно равно отношению возраста Вселенной ко времени, которое потребуется свету, чтобы пересечь атом.

Том засмеялся:

– Ловлю на слове. – Он снова наполнил вином бокалы. – Хорошо, но возраст Вселенной не постоянен. Он увеличивается…

– Со скоростью одна секунда в секунду. Кто сказал, что путешествие во времени невозможно? Проблема лишь в том, чтобы определить скорость и направление. – У Шерон было чувство юмора. Оно было еще более бесстрастным, нежели чувство юмора Тома. Братья Маркс были более бесстрастны, чем Том. Вино уже порядочно ее разогрело. Не отличаясь особенной деликатностью и чуткостью, Том все же был отзывчивым и доброжелательным; на таких людей бессмысленно сердиться долго, – Возьми еще рыбы, – сказала она, – она полезна для мозгов.

– Тогда две порции…

Они не смеялись вместе уже несколько недель, и разрядка была очевидной. Проблемы порой поглощают нас, но, что еще хуже – они могут разъединять. Было славно соединиться вновь.

– Итак, существует только один момент, когда соотношения Дирака сравниваются, – подсказал Том.

Шерон кивнула:

– Обычно все объясняли совпадением. Антропный принцип гласит, что возраст Вселенной таков, сколько она существует, ибо Вселенной потребуется именно столько времени, чтобы собрать физиков, способных оценить ее возраст. Но подумай… Если пространство и время могут искажаться ради одной-единственной цели поддержания постоянного соотношения – скорости света, – то почему и другие параметры не могут вступать во взаимодействие?

– А? – переспросил Том. Не самый содержательный вопрос, но ей и не нужны были вопросы. Шерон переживала счастливые мгновения. Ничто, как вино, не делало речь столь гладкой, так что слова сами собой вылетали все быстрее:

– Дирак уравнял две свои пропорции и решил ее для ускорения свободного падения; но его теория о постепенно испаряющейся гравитации в конце концов была опровергнута экспериментально.

– Так ты… решила его уравнение для «с», – догадался Том. Она кивнула.

– А «с» является функцией обратного корня времени, который…

– Который дает уменьшающуюся скорость света, – закончил фразу Том. – Но асимптота равна нулю, а не постоянной Эйнштейна, ne c'est pas?[121]121
  Ne c'est pas? – Не так ли? (Фр.)


[Закрыть]

Шерон махнула рукой:

– Еще не рассчитала все да конца, но коэффициент зависит от массы покоя электрона и протона.

– Что это означает?

– Что коэффициент тоже не является постоянной. Сокращение Лоренца – Фицджеральда. Если «с» сокращается, то что происходит с массой?

– Посрами меня.

– Брось, это же из школьной программы. С увеличением скорости относительно скорости света масса увеличивается. Это же каждый знает. А теперь переверни уравнение. Что изменится, если «с» будет уменьшаться по отношению к скорости?

– Хмм, ничего, я полагаю.

– Верно, Следовательно, масса Вселенной растет. Том похлопал себя по животу:

– А я-то думал, все дело в твоей стряпне

Шерон бросила на него многозначительный взгляд, но Том расплылся в улыбке, заставив ее улыбнуться в конце концов тоже.

– О'кей, я соединю все звенья цепочки. – Она отодвинула от себя тарелку и наклонилась вперед, положив руки на стол. – Скорость равна расстоянию, деленному на время, так? Учебник физики за пятый класс.

– Это где-то сразу за той ерундой Лоренца – Фицджеральда.

– Прекрати острить.

– Ничего не могу с собой поделать.

– Хорошо, Вселенная расширяется.

Он уже хотел было снова похлопать себя по животу, но вовремя спохватился.

– Большой бум. Вселенная сначала была величиной с небольшой мячик, а затем взорвалась, верно? И по сей день расширяется.

– Нет! Это не верно! Это наука в изложении популярных журналов. Ур-блок «взорвался!». Ур-блок «взорвался!». В чем он взорвался, чтобы об этом так громко кричать? Тебе представляются звезды и галактики, разлетающиеся в пространстве; но Ур-блок и был пространством. Галактики стремительно разлетаются друг от друга, а не от общего эпицентра. Они не разлетаются дальше в пространстве, это пространство увеличивается между ними. Космологическая среда. Улавливаешь? – В глубине души Шерон понимала, что она, пожалуй, выпила уже слишком много вина. Шерон понесло, она и рада была бы остановиться, но не хотела, ибо была чертовски, возбуждающе счастлива.

Том покачал головой:

– Космологическая среда… – Внезапно пространство Вселенной представилось ему глазами Аристотеля как нечто полное, а не пустое.

Шерон напирала, пытаясь заставить его понять, ибо ей хотелось приобщить его к своей радости:

– Смотри, вообрази себе галактики в виде точек, нарисованных на оболочке воздушного шара…

Том с торжествующим видом хлопнул по столу:

– Я знал, что в конце концов мы придем к воздушному шару!

– Вообрази себя небольшой плоской букашкой где-то на поверхности воздушного шара. Это должно быть нетрудно. Теперь представь, что воздушный шар надувается. Что случится со всеми точками?

Том воздел глаза к висящей над обеденным столом люстре и подергал себя за губу:

– Могу ли я видеть кривизну шара? Шерон кивнула:

– Да. Но она изгибается в двухмерном мире, и ты не можешь заглянуть внутрь шара.

Том закрыл глаза.

– Все точки разбегаются от меня, – решил он.

– А те точки, что дальше всего?

Он раскрыл глаза и посмотрел на нее с улыбкой:

– Они удаляются быстрее всего. Ай да сукин сын! Так вот почему…

– Астрономы используют скорость красного смещения спектральных линий для измерения расстояния. А теперь бухнись в какой-то другой части шара. Что ты видишь теперь?

Том пожал плечами:

– Simil atque,[122]122
  Simil atque – то же самое (лат).


[Закрыть] естественно.

Она взяла со стола небольшую перечницу и передвинула ее между ними. Шерон ткнула в нее пальцем.

– Так как может одна и та же галактика удаляться от точки А… – Шерон указала на себя. – … И точки В? – Она указала на него.

Том прищурился на суррогат галактики.

– Мы живем на поверхности шара, hein?[123]123
  Hein? – Так?(Фр.).


[Закрыть] Пространство между нами расширяется, так что мы кажемся друг другу разносящимися в разные стороны. – Он был даже более прав, чем думал сам.

– Трехмерное пространство очень причудливого шара. Я назову его «кажущейся вселенной». И твой поливерсум заключен внутри этого воздушного шара.

– Верно. Квантовые измерения – так они называются. Они буквально заключены внутри кажущейся вселенной. Я изучала их ортогональность по теории Джанатпура.

– И скорость света?

– Верно. – Она поставила солонку рядом с перечницей. – Отмерь километр на поверхности шара. Свету потребуется, уф, возможно, треть микросекунды, чтобы покрыть его. Километр, отмеренный на поверхности шара, и километр, воткнутый внутрь шара, одинаковы. Надуй воздушный шар, и что произойдет?

– Хм. Расстояние на поверхности шара увеличится, а расстояние внутри – нет.

– А если скорость света постоянна в поливерсуме, какое расстояние прейдет свет за треть микросекунды?

– Ровно один изначально данный километр… Который стал короче твоей километровой отметки.

– Верно. Следовательно, лучу света потребуется больше времени, чтобы покрыть «то же самое» расстояние, что было прежде.

Том потянул себя за нижнюю губу и вновь воззрился на люстру:

– Остроумно.

Шерон подалась еще ближе:

– Все еще хитрей.

– Почему?

– Я могу рассчитать только половину расчетного уменьшения скорости света.

Том посмотрел на нее и прищурился:

– А куда девается другая половина? Она усмехнулась:

– Расстояние деленное на время, любимый. А что, если секунды становятся короче? «Постоянный» луч света покрывал бы меньшее число километров «за то же» количество секунд Вся эта ерунда с «палочками» и «часами»… Они не в особом положении, они не вне Вселенной. Когда я делю расширение пространства на сокращение времени и экстраполирую все это на Большой бум – я хочу сказать Большой взрыв – я получаю в конце концов… я хочу сказать бесконечно долгую секунду и бес-ко-неч-но быструю скорость света – при делении; а это… палка о двух концах, благодаря кинематической теории относительности Милна. Э-спри-меи-льно… Экс-пи-ре-мен-тльно, ты не сможешь отличить Милна от Эйнштейна. До настоящего времени. Все, пора. – На сей раз она отсалютовала сама себе, осушив остатки вина. Когда она перевернула бутылку, чтобы наполнить его вновь, то обнаружила, что бутылка пуста. Том покачал головой:

– Я всегда чувствовал, что, чем старше я становлюсь, тем быстрее летит время.

* * *

Шерон проснулась с головной болью и приподнятым, неопределенным настроением. Ей хотелось валяться в постели. Ей нравилось ощущать на себе руку Тома. Она чувствовала себя в безопасности. Но головная боль пересилила. Шерон выскользнула из-под Тома – только что-то сопоставимое с извержением Кракатоа могло разбудить его – и на цыпочках прошмыгнула в ванную, где вытряхнула себе на ладонь две таблетки аспирина.

– Ньютон, – сказала она таблеткам. Она потрясла ими в кулаке, словно игральными костями, изучая собственное отражение в зеркале – Чему ты улыбаешься? – Она была женщиной, которая держала себя с чувством собственного достоинства, а прошлым вечером она вела себя образом, который ее решительно не красил. – Ты знаешь, что тебе нравится, когда выпьешь слишком много, – выбранила она свое отражение.