Текст книги "Эйфельхайм: город-призрак"

Автор книги: Майкл Фрэнсис Флинн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)

– Вы должны оставить Оберхохвальд, – сказал он. – Если останетесь, то «маленькие жизни» поразят и вас тоже. Возьмите также тех, у кого спала горячка. Когда чума пройдет, вы сможете вернуться и зажить как прежде.

– Я не вернусь, – закричала Ютта Фельдман. – Это место проклято! Место демонов и колдовства. – Некоторые одобрительно заворчали, но другие, например Грегор и Клаус, покачали головами, а Мельхиор Мецгер, словно внезапно постарев, опустился на траву с мрачным видом.

– Но куда мы пойдем? – спросил Якоб Беккер. – Чума повсюду. В Швейцарии, в Вене, во Фрайбурге, Мюнхене, в…

Священник прервал его, прежде чем тот успел перечислить весь мир:

– Идите на юг и восток к предгорьям. Избегайте городов и деревень. Стройте укрытия в лесу, поддерживайте огонь и оставайтесь рядом с пламенем. Возьмите пшеничной муки или муки с отрубями, и у вас будет хлеб. Иоахим, ты пойдешь с ними.

Молодой монах уставился на него с раскрытым ртом:

– Но… Но что я смыслю в лесах?

– Лютер Хольцхакер знает леса. И Герлах-егерь исходил их вдоль и поперек, промышляя оленей и волков. – Охотник, сидящий на корточках немного в стороне от общей массы, остругивая ветку, поднял голову, сплюнул и процедил:

– Сам справлюсь, – и вернулся к прежнему занятию.

Все переглядывались между собой. Те, кто еще не заболел, но чья кровь уже дала пристанище «маленьким жизням», повесили головы, а некоторые встали и ушли. Грегор Мауэр пожал плечами и посмотрел на Клауса; тот махнул рукой совсем как крэнк.

– Если Атаульф поправится, – решил он.

Когда селяне разошлись, Иоахим устремился за Дитрихом к мельничному пруду, как раз над водосбросом к мельнице.

Колесо поворачивалось в сверкающих всплесках, но жернова безмолвствовали, значит, вал был отсоединен. Водяная пыль освежала, и пастор радовался избавлению от жары. Монах посмотрел на журчащий поток в том месте, где он устремлялся в шлюз, потому они стояли оборотившись спиной друг к другу. Какое-то время тишину нарушало только шипение воды да скрип колеса. Обернувшись, Дитрих увидел, как юноша пристально смотрит на яркие, перекрещивающиеся солнечные блики, преломляющиеся в переменчивом потоке.

– Что-то не так? – спросил он.

– Ты отсылаешь меня прочь!

– Ты ведь чист. У тебя еще есть шанс выжить.

– Но ты тоже…

Священник жестом остановил его:

– Это мое искупление… за грехи, совершенные в юности. Мне уже почти пятьдесят. Мне почти нечего терять! Тебе еще нет и двадцати пяти, и тем больше лет останется на службу Господу.

– Итак, – горько вздохнул молодой человек, – ты отказываешь мне даже в короне мученика.

– Я вручаю тебе пастырский посох! – рявкнул Дитрих. – Эти люди будут переполнены отчаянием, неверием в Господа. Если бы я мог дать тебе легкое дело, то оставил бы здесь!

– Но я тоже жажду славы!

– Какая слава в перемене повязок, прокалывании пустул, подтирании дерьма, мочи и гноя? Господи Иисусе! Мы призваны делать все это, но в этом нет ничего славного.

Иоахим отпрянул от такой диатрибы:

– Нет, нет, ты ошибаешься, Дитрих. Это самое славное деяние из всех! Более достойное, чем рыцарские подвиги» когда украшенные плюмажем рыцари насаживают людей на копья и бахвалятся этим.

Дитрих вспомнил песню, которую рыцари распевали после восстания «кожаных рук». «Крестьяне живут как свиньи / И не разумеют доброго обращения…»

– Да, – согласился он, – деяния рыцарей не всегда славны.

Они отплатили ненавистью на ненависть и оставили всякий намек на благородство, которым когда-то славились – если только оно не было всего лишь ложью на устах миннезингеров. Пастор бросил взгляд в сторону Замкового холма. Он спросил Иоахима однажды, где тот был тогда, когда здесь проходили «кожаные руки». Но никогда не спрашивал о том Манфреда.

– Мы не справились, – проронил Минорит. – Эти демоны должны были стать нашим испытанием, нашим триумфом! Вместо этого большинство сбежало некрещеными. Неудача обрекла на нас Божью кару.

– Чума повсюду, – отрезал Дитрих, – там, где никогда и не видывали крэнка.

– У каждого свои прегрешения, – возразил монах. – У кого-то богатство. У другого ростовщичество. У прочих – жестокосердие или обжорство. Чума поражает каждого, поскольку грех повсюду.

– И так Господь убьет всех, не дав людям шанса раскаяться? Где же здесь завещанная Христом любовь?

Глаза Иоахима поблекли и погрустнели.

– Отец вершит это, не Сын. Он Бог Ветхого Завета, чей взгляд подобен пламени, рука – молнии и громам, а дыхание – буре! – Затем, спокойнее, добавил: – Он похож на любого отца, сердящегося на своих детей.

Дитрих ничего не ответил, а юноша посидел молча, а какое-то время спустя сказал:

– Я так никогда и не поблагодарил тебя за то, что ты приютил меня.

– Монашеские раздоры могут быть жестоки.

– Ты сам был когда-то монахом. Брат Уильям называл тебя «брат Анжелюс».

– Я знавал его в Париже. Он так надо мной смеялся.

– Он один из нас, спиритуалист. А ты?

– Уилла не заботили спиритуалисты, пока трибунал не осудил его идеи. Михаил и прочие бежали из Авиньона тогда же, и он к ним присоединился.

– Иначе его сожгли бы.

– Нет, иначе его заставили бы изменить формулировки своих высказываний. Для Уилла это хуже смерти. – Дитрих слегка улыбнулся своей остроте. – Можно говорить все, что угодно, если это оформлено в виде предположения, secundum imaginationem.[264]264
  Secundum imaginationem – согласно предположению (лат.). Схоластический термин.


[Закрыть] Но Уилл считал свои гипотезы непреложным фактом. Он встал на сторону Людвига в споре с папой, но для Людвига был всего лишь орудием.

– Неудивительно, что мы наказаны.

– Многие благие истины обращаются злыми людьми в свою пользу. А добрые люди сотворили немало зла в праведном рвении.

– «Кожаные руки». Дитрих смешался:

– Это один из примеров. Среди них были добрые люди. – Он оборвал себя, подумав о торговке рыбой и ее сыне на фрайбургском рынке.

– Одного из предводителей «кожаных рук», – медленно произнес Иоахим, – звали Анжелюс.

Дитрих довольно долго молчал, а потом сказал:

– Тот человек мертв ныне. Но через него я постиг ужасную истину: ересь есть истина in extremis.[265]265
  In extremis – в последний момент (лат.). Здесь в значении «доведенная до крайности».


[Закрыть] Свет необходим для человеческого глаза, но, когда его слишком много, он ослепляет.

– Так ты примирился бы с пороком, как это делают конвенту алы?

– Иисус сказал: плевелы будут расти вместе с зернами до самого Судного дня, – ответил Дитрих, – потому в церкви можно отыскать людей как добрых, так и растленных. По нашим плодам узнают нас, а не по именам, которые мы себе даем. Я пришел к убеждению, что благодать скорее в том, чтобы сеять зерна, а не искоренять плевелы.

– То бы сказали и плевелы, будь у них дар речи, – сказал Иоахим. – Ты ловишь блох.[266]266
  Ловить блох – (перен.) заниматься казуистикой, спорить по пустякам. Буквально: «разрубать волоски».


[Закрыть]

– Лучше ловить блох, чем сразу рубить головы. Иоахим поднялся с валуна и пустил камешек по поверхности мельничного пруда.

– Я поступлю так, как ты просишь.

* * *

На следующий день восемьдесят жителей деревни собрались на лужайке под липами, приготовившись к отходу. Узлы с пожитками были заброшены на спину или свисали с шестов, перекинутых через плечо. У некоторых был ошарашенный вид скотины, загнанной на бойню, такие стояли неподвижно в тесноте, опустив глаза. Жены без мужей, мужья без жен. Родители без детей, дети без родителей. Люди, на глазах которых соседи иссохли и почернели в смрадном тлене. Некоторые уже пустились в одиночестве по дороге. Мельхиор Мецгер зашел к Никелу Лангерману, лежавшему на соломенном тюфяке в госпитале, и обнял того в последний раз, пока Готфрид не прогнал мальчика прочь. Больной метался в тяжелом бреду и все равно ничего не понимал.

Герлах-егерь стоял в сторонке и наблюдал за собравшимися с немалым неудовольствием. Он был невысоким, крепко сбитым мужчиной с узкой черной бородкой, и множество лет, проведенных в лесу, отпечатались на его лице. Охотник носил грубую одежду, за поясом держал несколько ножей. Все его походное снаряжение составляла толстая дубовая палка, обрезанная и оструганная по собственному вкусу. Он стоял, опершись о палку обеими руками и положив сверху подбородок. Дитрих заговорил с ним:

– Как думаешь, дойдут ли они благополучно? Егерь отхаркнул и сплюнул:

– Нет. Но я сделаю все, что в моих силах. Научу их ставить силки и капканы, один или двое здесь, возможно, даже знают, каким концом вставлять стрелу в самострел. Я смотрю, у Хольцхаймера лук. И топор. Это хорошо. Нам понадобятся топоры. Ах! Нам не понадобится корзина, полная klimbim! Ютта Фельдман, о чем ты думаешь? Мы пойдем через Малый лес и вверх на Фельдберг. Кто, по-твоему, потащит эту дуру? Господи, Владыка небесный, пастор, я не знаю, о чем думают эти люди.

– Они думают о печалях и страданиях, охотник. Егерь хмыкнул и какое-то время молчал. Затем поднял голову и взял в руку посох:

– Наверное, меня можно считать счастливчиком. Жены и детей нет, терять некого. Это удача, я полагаю. Но лес и горы не заботят печали, и не стоит спешить в глушь, едва помня себя. Я хочу сказать, им нет нужды брать с собой все. Чума пройдет, мы вернемся, и все это подождет нас здесь.

– Я не вернусь, – проворчал Фолькмар Бауэр. – Это место проклято. – Он сплюнул на землю для пущего эффекта, и хоть был бледен и еще некрепок, но стоял среди тех, кто уходил.

Другие подхватили вопль Фолькмара, и некоторые даже швырнули комьями грязи в Готфрида, тоже вышедшего посмотреть им вслед.

– Демоны! – кричали некоторые. – Вы навлекли это на нас!

И толпа зарычала и заволновалась. Готфрид щелкнул ороговелыми уголками губ, словно ножницами. Дитрих боялся, как бы воинственная натура пришельца не вырвалась наружу. Даже в ослабленном состоянии крэнк своими зазубренными дланями мог зарубить с десяток нападавших, прежде чем те задавили бы его одной массой. Егерь поднял посох, затряс им и закричал:

– Тихо тут у меня!

– Зачем он остался, когда его отродье сгинуло? – завопил Беккер. – Явить нам погибель нашу!

– Молчать!

Это был Иоахим, прибегший к силе своего голоса. Он вышел на поляну, откинул капюшон и пристально взглянул на толпу:

– Грешники! Хотите ли вы знать, зачем остались они? Он указал в сторону крэнка:

– Они остались умереть! – Он позволил словам отозваться эхом от окрестных домов и мельницы Клауса. – И подать нам помощь! Ни один больной не остался без призрения, ни один умерший не остался без погребения! Разве поборовшие собственное упрямство не были вылечены ими? Ныне вам предложено то, что превосходит любую выдумку миннезингера. Вам предложено стать Новым Израилем, провести время в глуши и получить, как завещано, Землю обетованную. Мы войдем в Новый век! Недостойные, очистимся испытаниями в ожидании пришествия святого Иоанна. – Здесь он понизил голос, и перешептывающаяся толпа замолчала, стараясь не упустить ни слова. – Какое-то время мы будем разлучены, пока Петр сходит и Средний век завершается. Впереди множество испытаний, и некоторые окажутся неспособны справиться с ними. Мы претерпим лишения и жару, глад и, возможно, ярость диких зверей. Но это укрепит нас ко дню нашего возвращения!

Раздалось несколько нестройных возгласов приглушенного одобрения и восклицаний «аминь!», но Дитрих чувствовал: слушатели больше запуганы, чем убеждены.

Егерь перевел дух:

– Хорошо. Теперь, когда все здесь… Лютке! Якоб! – Изрядным количеством ругательств и парой ударов палкой он пустил в путь свое стадо и пробормотал: – Сыны Израилевы.

Дитрих ободряюще хлопнул охотника по плечу:

– Те тоже были капризным народом, я читал.

Когда остальные прошли мимо, Иоахим подошел к пастору и обнял его.

– Доброго пути, – напутствовал тот. – Помни, слушайся Герлаха.

Охотник в тот же миг разразился бранью на деревянном мосту:

– Ах ты, олух царя небесного! Иоахим слабо улыбнулся:

– Да не подвергну я искушению душу мою.

Все прочие двинулись обратно к деревне, и они остались наедине. Монах оглянулся на деревню, и словно тень набежала на его лицо, когда он обводил взглядом мельницу и пекарню, мастерскую каменотеса, кузницу, бург Хохвальд, церковь Св. Екатерины. Затем почесал щеку и сказал, поправив скатанное одеяло, висящее на плече:

– Я должен поспешить за ними. Иначе отстану и… Дитрих протянул руку и накинул капюшон ему на голову:

– День жаркий. У тебя может случиться солнечный удар.

– Ja. Спасибо тебе, Дитрих… Попытайся не думать так много.

Священник прикоснулся ладонью к щеке юноши:

– Я тоже тебя люблю, Иоахим. Береги себя.

Он стоял на лугу, глядя Минориту вслед; затем взошел на мост, бросив последний взгляд на уходящих, прежде чем те скрылись между озимыми полями и лугом. Люди скучились, ибо дорога там была узкой, и Дитрих улыбнулся, воображая все сквернословие Герлаха по этому поводу. Когда процессия окончательно скрылась из виду, пастор вернулся в госпиталь.

* * *

Той ночью он вынес Ганса на улицу, чтобы крэнк мог видеть небесную твердь. Вечер выдался теплый и влажный – воздух достиг подобного состояния из-за разрушения элемента огня, ибо день измучил жарой и сухостью. Дитрих захватил свечу и требник почитать и уже утверждал очки на носу, когда вдруг понял, что не знает, какой сегодня день. Он попытался отсчитать время с последнего праздника, в котором был уверен, но все расплывалось в памяти, а время сна и бодрствования последнее время не всегда следовало за небесным круговоротом. Священник проверил положение звезд, но с вечера не отметил время заката, да и астролябии под рукой не оказалось.

– Что хочешь узнать, друг Дитрих? – спросил Ганс.

– Какой сегодня день.

– Хм… Ты ищешь день ночью?

– Друг кузнечик, думаю, ты открыл synecdoche. Я имею в виду дату, конечно. Движение небес могло дать мне подсказку, умей я читать их. Но я уже давным-давно не читал «Альмагеста»[267]267
  «Альмагест» – классический труд Клавдия Птолемея, появившийся около 140 г. и включающий полный комплекс астрономических знаний Греции и Ближнего Востока того времени. Полное название «Великое математическое построение по астрономии в 13 книгах» или, кратко, «Мэгистэ» (греч. «мэгистос» – величайший), что у арабов, донесших этот труд до Европы, превратилось в «Альмагест». Содержит в себе детальное изложение геоцентрической системы мира.


[Закрыть] или ибн Куру.[268]268
  Абу-л-Хасан Сабит ибн Курра ал-Харрани ас-Саби – арабский астроном, математик и врач IX в.


[Закрыть] Припоминаю, кристаллические сферы сообщают дневное движение небесной тверди, которая располагается за седьмым небом.

– Сатурном. Я думаю, ты имеешь в виду его.

– Doch. За Сатурном идет небесный свод со звездами, а выше него – вода, хотя и в кристаллической форме льда.

– Мы тоже находим пояс ледяных тел, окольцовывающий каждую мир-систему. Хотя, конечно, они вращаются с ближней стороны небосклона, а не дальней.

– Будь по-твоему, но я все равно не понимаю, что в таком случае препятствует льду-воде устремиться к естественному положению здесь, в центре.

– Презренный! – ответил Ганс. – Разве не говорил я тебе? Твоя картина неверна. Солнце располагается в центре, не Земля.

Дитрих поднял указательный палец:

– Разве не ты рассказывал мне, что небосвод… Как ты назвал его?

– Горизонт мира.

– Ja, doch. Ты утверждал, его теплота – это останки дивного дня сотворения, и за него никто не может заглянуть. Однако этот горизонт располагается во всех направлениях на одном и том же расстоянии, а каждый, читавший Евклида, скажет тебе, что это локус сферы. Следовательно, Земля на самом деле располагается в центре мира, quod erat demonstrandum.[269]269
  Quod erat demonstrandum – что и требовалось доказать (лат.).


[Закрыть]

Дитрих широко улыбнулся Гансу, чем успешно разрешил этот вопрос, но пришелец окаменел и издал протяжный свист. Его руки взлетели вверх и поперек туловища, явив зазубренные края. Защитный жест, подумал Дитрих. Мгновение спустя крэнк медленно расслабился, и Ганс прошептал:

– Иногда тупая боль режет, словно нож.

– А я веду диспут, в то время как ты страдаешь. Неужели не осталось больше ваших особых лекарств?

– Нет, Ульф нуждался в них намного больше. – Ганс попытался на ощупь отыскать Дитриха. – Шевелись, дергайся. Я тебя едва вижу. Я охотно поспорю с тобой по серьезным проблемам. Непохоже, чтобы у тебя или у меня были на них ответы, но это слегка отвлекает от боли.

Мгла надвигалась вверх по дороге на Оберрайд. Священник поднялся:

– Может, тогда нужно заварить чая из ивовой коры. Она облегчает людям головную боль. Есть шанс, поможет и тебе.

– Или убьет. Или же я найду источник недостающего протеина. Чай из ивовой коры… Был ли он среди того, что испытывали Арнольд или Скребун? Подожди, посмотрю в памяти «домового». – Ганс прочирикал в mikrophoneh, послушал и вздохнул. – Арнольд пробовал его. Бесполезно.

– И все же, если оно притупляет боль… Грегор? – позвал Дитрих каменотеса, сидевшего подле старшего сына внутри кузницы. – У нас есть немного заваренного настоя ивовой коры?

Тот помотал головой:

– Терезия нарезала коры два дня назад. Мне сходить за ней?

Пастор отряхнул одежду:

– Я сам. – И, обращаясь к Гансу, добавил: – Отдыхай. Я вернусь со снадобьем.

– Когда я умру, – ответил крэнк, – а Готфрид с Беатке выпьют мою плоть в мою же честь, каждый даст свою долю другому из «любви-к-ближнему», и тем самым количество от этого обмена удвоится. Бва-ва-ва!

Смысл шутки ускользнул от Дитриха, он предположил, что у друга начинает мутиться рассудок. Священник пересек дорогу, помахал Сенеке, трудящемуся в мастерской отца. Тот вырезал могильные плиты. Дитрих уже говорил каменотесу не беспокоиться об этом, но Грегор возразил:

– Какой смысл жить, если люди забудут тебя после твоей смерти?

Дитрих постучал по дверному косяку дома Терезии и, не получив ответа, крикнул:

– Ты не спишь? Нет ли у тебя заваренной ивовой коры? Пастор постучал снова, раздумывая, не ушла ли Терезия в Малый лес. Затем потянул за веревку на засове, дверь открылась.

Терезия босая стояла в центре земляного пола, в одной ночной рубашке, в руках она скручивала и мяла передник, а увидев гостя, закричала:

– Чего ты хочешь? Нет!

– Я пришел спросить ивовой коры. Прости за мое вторжение. – Он попятился назад.

– Что ты сделал с ними?

Дитрих остановился. Она имела в виду тех, кто ушел? Или тех, кто умер в госпитале?

– Не делай мне больно! – Ее лицо покраснело от гнева, зубы стиснулись.

– Я никогда не причинял тебе боль, schatzi. Тебе это известно.

– Ты был с ними! Я видела тебя!

Дитрих едва разобрал слова девушки, как ее рот раскрылся вновь; но на сей раз вместо криков страха оттуда извергся фонтан рвоты. Он был достаточно близко, часть попала ему на одежду, и омерзительная вонь быстро наполнила комнату. Пастора едва не стошнило.

– Нет, Господи! – закричал он. – Я запрещаю!

Но Бог не слушал, и Дитриха посетила безумная мысль: может, Он тоже заразился чумой и Его всеобъятная бестелесная сущность, «бесконечно протянувшаяся без предела или измерения», сейчас гнила в безбрежной пустоте Эмпирей, за хрустальными небесами.

Страх и ярость покинули черты Терезии, и она посмотрела на себя с изумлением.

– Папочка? Что случилось, папочка?

Дитрих раскрыл объятия, и девушка упала ему в руки.

– Вот так. Теперь ты должна прилечь. – Он порылся в суме, вытащил оттуда мешочек с цветами и прижал к носу. Но то ли аромат цветов выветрился, то ли вонь оказалась слишком сильной.

Пастор отвел Терезию в постель, подумал, что она уже легка, словно бестелесный дух. Как земля по природе своей стремится к центру, так и воздух желает попасть на небеса.

Грегор вошел в дверь:

– Я услышал, ты кричала… Ах, Владыка Небесный! Терезия уже хотела идти ему навстречу:

– Входи, дорогой муж.

Но Дитрих твердо ее удержал:

– Ты должна лечь.

– Ja, ja. Я так устала. Расскажи мне сказку, папочка. Расскажи мне о великане и карлике.

– Грегор, принеси ланцет. Промой его в старом вине и подержи над огнем, как показывал нам Ульф. Затем поспеши сюда.

Мужчина привалился к дверному косяку и провел ладонью по лицу. Поднял взгляд:

– Ланцет. Ja, doch. Как можно быстрее. – Он замялся. – Будет ли она?..

– Я не знаю. – Пастор уложил Терезию на соломенный тюфяк, сложив одеяло ей под голову взамен подушки. – Я должен проверить, нет ли пустул.

– Я больна?

– Увидим.

– Это чума.

Дитрих не сказал ни слова и задрал промокшую рубашку.

Пустула оказалась у нее в паху, огромная, черная и разбухшая, словно злобная жаба, гораздо крупнее той, что священник проткнул на Эверарде. Такое не могло нарасти за одну ночь. Когда болезнь вспыхивала внезапно, пораженный ею умирал тихо и быстро, безо всяких нарывов. Нет, эта росла несколько дней, если судить по примеру других.

Ворвался Грегор и опустился рядом с ним, сперва передав еще теплый от пламени ланцет, затем приняв ладонь Терезии в свои.

– Schatzi.

Глаза Терезии были закрыты. Теперь она раскрыла их и серьезно посмотрела на священника:

– Я умру?

– Пока нет. Мне нужно проколоть твою пустулу. Это причинит ужасную боль, а у меня нет губок.

Девушка улыбнулась, и из уголков ее рта потекла кровь, напомнив Дитриху рассказы о «Фройденштадском оборотне». Грегор где-то отыскал тряпицу и обтер ей лицо, но с каждым прикосновением алая жидкость сочилась вновь.

– Я боюсь открыть ей рот, – сдавленно сказал он. – Я боюсь, жизнь тут же покинет ее,

Дитрих сел боком на ноги женщины.

– Грегор, прижми ее за руки и плечи.

Пастор наклонился к пустуле внизу ее живота, Когда острие едва лишь коснулось тугого, твердого покрова, Терезия вскрикнула:

– Sancta Maria Virgina, ore pro feminis![270]270
  Sancta Maria Virgina, ore pro feminisl – Святая Дева Мария-заступница! (Лат.)


[Закрыть]

Ноги больной конвульсивно дернулись, едва не опрокинув священника. Грегор безжалостно вцепился в ее плечи.

Дитрих слегка надавил острием, прокалывая кожу, к прискорбию, это движение уже стало для него привычным. «Я опоздал, – подумал он. – Пустула слишком разрослась». Размером с яблоко, та переливалась темным, зловеще синим цветом.

– Еще вчера у нее не было никаких признаков! – воскликнул Грегор. – Клянусь.

Дитрих верил ему. Она скрыла следы, страшась, что ее положат среди демонов. Как же она их боялась, если это смогло затмить даже ужас перед болезненной смертью? Не бойся, завещал Господь, но люди нарушали все заповеди, так почему бы и не эту?

Кожа прорвалась, и густой, гнилостный желтый гной брызнул наружу, оросив ее бедра и капая с соломенного матраса. Терезия закричала и стала звать Деву Марию вновь и вновь.

Дитрих нашел еще одну пустулу, гораздо меньшую по размерам, с внутренней стороны бедра. Эту он проколол быстрее и выдавил тканью столько гноя, сколько смог.

– Проверь под руками и на груди, – приказал он каменщику.

Г регор кивнул и задрал сорочку как можно выше. Крики Терезии перешли во всхлипывания.

– Другой не был таким милым.

– Что такое, schatzi? Пастор, что она имеет в виду? Дитрих не посмотрел на него:

– Она бредит.

– У того тоже была борода, но ярко-красная. Папочка прогнал его. – Кровь стекала по ее подбородку, и Грегор безнадежно каждый раз обтирал лицо девушки тряпицей.

Дитрих вспомнил того человека. Иззо; его борода стала красной от его же собственной крови, когда Дитрих перерезал ему горло и стащил с девочки.

– Теперь ты в безопасности, – сказал он ей тогда, как повторил сейчас взрослой женщине. – Твой муж рядом.

– Больно. – Она зажмурила глаза.

Под ее правой рукой виднелась еще одна пустула, величиной с большой палец Дитриха. Эту проколоть оказалось сложней. Как только он поднялся с ног Терезии, та засучила ими, словно маленький ребенок, не желающий спать, а потом обхватила колени и повторила: – Больно.

– Почему Господь оставил нас? – спросил Грегор. Дитрих попытался оторвать руку женщины от колен и

проколоть последний нарыв, хотя смысла это уже явно не имело.

– Господь никогда не оставляет нас, – с упорством сказал он, – но мы можем покинуть Господа.

Каменотес обвел рукой вокруг, ослабив хватку на плече Терезии, и закричал:

– Так где же Он?

Терезия вздрогнула от этого рева, и мужчина немедленно смягчил голос, пригладил ей волосы своими большими, похожими на обрубки пальцами.

Священник перебрал в уме все разумные доводы из Фомы Аквинского и других философов. Спросил себя, что ответил бы на его месте Иоахим. Затем подумал, что Грегор не нуждается в ответе, не желает его, и единственным утешением сейчас для него послужит только надежда.

– Терезия, мне нужно проколоть пустулу под твоей рукой.

Она открыла глаза:

– Я увижу Господа?

– Ja. Doch. Грегор, поищи немного кухонного жира.

– Кухонного жира? Зачем?

– Я должен миропомазать ее. Еще не поздно.

Грегор моргнул, будто миропомазание стало для него неожиданной и незнакомой вещью и ее никогда не делали прежде. Затем отпустил Терезию, сходил в другой конец комнаты, к очагу, и вернулся с небольшой склянкой:

– Я думаю, это масло. Священник принял сосуд из его рук:

– Подойдет. – Его губы зашевелились в немой молитве, которой он освящал масло. Затем, смочив в нем палец, пастор начертал крест на лбу Терезии, затем мазнул по ее опущенным векам, молясь:

– Illumina óculos meos, ne umquam obdórmium in morte…[271]271
  Illumina óculos meos, ne umquam obdórmium in morte… – Просвети очи мои, да не усну я сном смертным (лат.). Псалом 12:4.


[Закрыть]

Время от времени, когда Дитрих замолкал, вспоминая нужные слова, Грегор говорил сквозь слезы:

– Аминь.

Он почти закончил таинство, когда Терезия закашлялась, и комок крови с рвотой вылетел из ее рта. «Там „маленькие жизни", – подумал Дитрих. Они попали на Грегора и меня». Однако его обрызгало уже не первый раз; а Ульф, в последний раз проверяя ему кровь, объявил, что та все еще чиста. Но Ульф умер много дней назад.

Закончив соборование, Дитрих отставил масло в сторону – оно скоро понадобится другим – и взял Терезию за руки. Они казались такими хрупкими, хотя кожа на них покраснела и потрескалась.

– Ты помнишь, – спросил он, – когда Фальк сломал палец, я учил тебя, как вправить перелом на место? – Ее губы, растянувшиеся в улыбке, были красными, словно ягоды. – Я не знаю, кто из нас троих больше испугался, ты, я или Фальк. – Пастор обратился к Грегору: – Я помню ее первые слова. Она была нема, когда я привез ее сюда. Мы гуляли в Малом лесу, искали пионы, всякие травы и корешки, я показывал ей, где их искать, когда ее нога застряла среди упавших веток, и она сказала…

– Помоги мне, – выдохнула Терезия, сжав руку Дитриха так крепко, насколько позволила ее слабость. Она кашлянула, затем еще и уже не смогла остановиться, пока огромный поток рвоты и крови не излился из нее, пропитав сорочку по пояс. Дитрих потянулся поправить ей голову, чтобы женщина не захлебнулась, но уже понял, возможно, оттого, что она стала легче, чем прежде, – его приемная дочь умерла.

* * *

Спустя немалое время он вернулся в госпиталь рассказать Гансу о произошедшем и обнаружил, что крэнк умер в его отсутствие. Дитрих встал на колени рядом с телом, поднял огромные, длинные, зазубренные руки и молитвенно сложил их на покрытом пятнами торсе. Он не смог закрыть глаза, и те, казалось, все еще сияли, хотя в них, словно в дождевых каплях Теодориха, всего лишь отражались лучи заходящего за озимые поля солнца, отбрасывая на щеки Ганса радуги.