Текст книги "Эйфельхайм: город-призрак"

Автор книги: Майкл Фрэнсис Флинн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

XVIII
Июнь, 1349
Служба третьего часа
День поминания Ефрема Сирийца. 9 июня

Наступил июнь, и в бесконечной череде времен года с озимых собрали урожай, поля под паром подняли под засев на сентябрь. По меньшей мере половина пахотных дней отводилась на господские земли, потому, хотя вайстюмер и призывал к отдыху от трудов после наступления сумерек, свободные арендаторы работали на собственных наделах, наверстывая упущенное время. Один из волов Труды Мецгер умер от ящура на предыдущей неделе, ей пришлось пристегнуть к упряжке корову безо всякого видимого энтузиазма со стороны последней.

Дитрих и Ганс наблюдали за селянами с гранитной плиты у кромки Большого леса. В расщелине каменной породы Дитрих заприметил большие красные цветы кандыка и решил сообщить Терезии об их местонахождении. Неподалеку ручей, бежавший мимо лагеря крэнков, устремлялся вниз в долину.

– Какую пищу вы выращиваете в вашей стране? – спросил Дитрих. – Она, верно, отличается от той, что растим мы?

Ганс замер, словно стал частью гранитной плиты, на которой сидел. Эта абсолютная неподвижность, в которую иногда впадали крэнки, более не пугала Дитриха, но он так еще и не разобрался, что же она означает.

Затем усики Ганса дернулись, и он сказал:

– Я не могу правильно перевести названия, но мы выращиваем растения, очень похожие на ваши виноград, бобы, репу и капусту, А вот «пшеница» – нечто непривычное нам; хотя у нас достаточно всякого, что будет для вас очень необычно. Большелист! Двенадцатистебельник! Ах! Как же я соскучился по их вкусу!

– Возможно, ты их скоро отведаешь. Готово ли ваше судно к отплытию?

Крэнк мягко улыбнулся:

– Ты устал от моего общества?

– Ничего подобного, но здесь будут… проблемы, если вы задержитесь надолго.

– Да. Я слышал, ты якшаешься с демонами. – Ганс осклабился, и он сделал угрожающий жест. – Может, мне стоит наведаться в зтот Страсбург и взять епископа на испуг?

– Заклинаю, не делай этого.

– Будь спокоен. Скоро «демоны» не будут тебя тревожить. – Он сгорбился, как если бы изготовился к прыжку, и протянул вперед руку. – Я вижу движение на дороге из Медвежьей долины.

Дитрих заслонил глаза от солнца, всматриваясь в даль,

– Пыль, – сказал он наконец. – Воспользуйся своим рупором и предупреди барона Гроссвальда. Боюсь, ему придется снова прятать своих людей.

* * *

Поначалу путешественники казались лишь пятнышком в лучах заходящего солнца; и Дитрих, сидя на коне, слышал только топот утомленных копыт и плаксивые жалобы тележной оси, прежде чем смог разобрать очертания странников. Когда они приблизились, он увидел человека верхом на осле, одетого в отделанный бахромой талит,[209]209
  Талит – молитвенное покрывало у евреев.


[Закрыть] с длинными седеющими волосами, завивающимися искусными колечками. Даже без желтой звезды на плаще можно было легко сказать, какого он роду-племени. Второй мужчина, одетый попроще, более скуластый и смуглый, с прической в виде двух толстых кос, сгорбился на передке со смирением слуги. Тележный навес защищал от солнца двух женщин, закрытых покрывалами.

Еврей заметил облачение Дитриха и сказал, едва заметно кивнув головой:

– Мир моему господину.

Дитрих знал, что иудеям, строго придерживавшимся своего Закона, запрещалось приветствовать или отвечать на приветствия христиан, и потому под «моим господином» путник имел в виду своего раввина, а не Дитриха. Это была искусная уловка, благодаря которой он мог соблюсти бесчисленные законы своего племени и нормы вежливого обращения.

– Я – Малахай бен Шломо, – сказал старик. – Ищу земли герцога Альбрехта. – Его речь отдавала испанским акцентом.

– Герцог владеет вотчиной поблизости, называемой Нидерхохвальд, – ответил ему Дитрих. – Это дорога на Оберхохвальд. Я доведу вас до него, если угодно.

Старик провел пальцами по волосам – жест, говоривший «веди», – и Дитрих повернул коня к деревне.

– Вы приехали из… Страсбурга? – спросил он.

– Нет. Из Регенсбурга.

Пастор оборотился в седле с удивлением:

– Если вы ищете земли Габсбургов, то поехали неверной дорогой.

– Я поехал по той дороге, по которой смог, – ответил старик.

Дитрих привел еврея ко двору Манфреда, где чужестранец поведал о своей судьбе. Кровавый навет вызвал волнения по всей Баварии, как видно, и дом Малахая сожгли, имущество разграбили, а сам он едва сумел спастись.

– Сие постыдно! – воскликнул Дитрих. Малахай склонил голову:

– Я подозревал это, но благодарю за подтверждение.

Дитрих пропустил мимо ушей сарказм, и Манфред, сильно впечатленный бедами странника, одарил и лично сопроводил его до Нидерхохвальда, где Малахай остался ждать отряда герцогской стражи, который мог бы обеспечить ему безопасность во время путешествия через Баварию до Вены.

* * *

Единственным местом в Оберхохвальде, где евреи точно не могли появиться, была церковь Св. Екатерины, а потому многие крэнки спрятались именно там. Дитрих, войдя внутрь, чтобы подготовиться к мессе, заметил, как светятся глаза странников, умостившихся на стропилах. Он направился в святая святых, Ганс со Скребуном последовали за ним.

– Где остальные? – спросил их Дитрих.

– В лагере, – ответил ему Ганс. – Хотя ныне и тепло, они изнежились за последние месяцы и находят лес не слишком-то приятным местом, в отличие от деревни. Мы, в свою очередь, посчитали не слишком приятной их компанию, а потому пришли сюда. Скребун спрашивал, когда им можно выйти.

– Евреи отправляются в сторону Малого леса сегодня вечером. Твой народ может вернуться к своим занятиям наутро.

– Вот и славно, – сказал Ганс. – Труд – отец забвения.

– Суровый отец, – отозвался Готфрид, – когда так мало пищи, чтобы поддерживать силы.

Дитрих сильно удивился, ибо Великий пост давно окончился. Но Ганс жестом призвал своего товарища молчать. Он скакнул к окну, из которого открывался вид на деревню:

– Расскажи мне об этих евреях и… их особой пище.

Готфрид отвернулся к церковным облачениям и, казалось, внимательно их изучал, но по его склоненной набок голове было видно, что он тоже внимательно слушает.

– Мне мало известно об иудейской пище, – ответил пастор. – Например, они не едят свинины.

– Прямо как мы, – встрял Готфрид, но Ганс снова шикнул на него.

– А есть ли иная пища, которую они едят, а вы нет?

По тому, как замерли крэнки, Дитрих понял, что вопрос для них очень важен. Замечание Готфрида, с его намеком на подражание иудаизму, обеспокоило священника.

– Мне не известно ни об одной такой, – сказал он осторожно. – Но сами они очень отличаются от нас.

– Так же сильно, как и Готфрид от меня? – Тот прервал свой тщательный осмотр одеяний для литургии и прищелкнул.

Священник ответил:

– Я не вижу различий между вами.

– И все же его народ пришел однажды в наши земли и… Но то случилось в незапамятные времена, теперь все изменилось. Ты, может, заметил, что и Пастушка говорит немного иначе. На ее Heimat мало употребляют великокрэнкский, если говорить вашими словами, так что «домовому» приходится делать двойной перевод. Для нас ты и Малахай кажетесь почти одинаковыми, за исключением волос, одеяния… и пищи. Однако ж, мы слышали, твой народ нападает на них, изгоняет из домов и даже убивает. Дело не может быть в ростовщичестве, о котором я слышал. Бессмысленно уже само по себе убивать человека за то, что должен ему денег, и вдвойне бессмысленно убивать человека за то, что должен кому-то другому.

– Слухи об отравителях колодцев обгоняют чуму, а люди от страха творят безумства.

– Люди творят глупости. – Ганс провел пальцем по кромке оконного стекла. – Разве убийство ближнего воспрепятствует «маленьким жизням», переносящим заразу? Станет ли моя жизнь длиннее, если я укорочу век другого?

– Папа Климент писал, – сказал Дитрих, – что христианское благочестие должно распространяться на евреев, потому эти расправы – дело рук грешных и непокорных. Он настаивал, что вероучения евреев и христиан составляют одно целое, которое он называл «иудеохристианским». Наша вера вышла из Израиля, как ребенок рождается от матери, а потому мы не должны предавать их анафеме как еретиков.

– Но ты же недолюбливаешь их, – заметил Ганс. – И показываешь это.

Пастор кивнул:

– Они отринули Христа. Задолго до явления Спасителя Господь избрал евреев быть светочем для остальных народов, дал им многие законы в знак сего. Но с того дня, как явился Христос, их миссия окончилась, свет пришел ко всем, как и пророчествовал Исайя. Законы, прописывающие исключительность иудеев, потеряли свою силу; ибо если все народы призваны Богом, то между ними не может быть различий. Многие евреи уверовали в это, но прочие уцепились за старые порядки. Они подговорили римлян убить нашего благословенного Господа. Убили Иакова, Стефана, Варнаву и многих других. Посеяли раздор в наших общинах, извратили нашу службу. Их военачальник Бар Кохба расправился с евреями-христианами и многих из них изгнал. Позднее они предали христиан римским гонителям. В Александрии выманили их из домов, крича, что храм их в огне, и затем атаковали; а в далекой Аравии, где правили как цари, вырезали тысячи христиан в Наджране. Так что вражда наша давняя.

– А те, что творили эти деяния, все еще живы?

– Нет, они давно обратились в прах. Ганс потряс рукой:

– Виноват ли человек в том, что совершено не им? Вижу, у этой вашей charitas, которую ты проповедуешь на пару с Иоахимом, есть свои пределы, и иногда за зло расплачиваются злом. – Он принялся колотить по оконной раме ладонью. – Но если отмщение – закон, зачем я оставил Скребуна? – Готфрид и Дитрих встретили непривычную вспышку чувств молчанием. Ганс обернулся к ним: – Скажи мне, что я не свалял дурака, священник.

Готфрид передал Дитриху подризник из белого льна. Надевая его, пастор вспомнил, что именно в это одеяние Ирод облачил Господа, пытаясь выставить того на посмешище.

– Нет, – сказал он Гансу. – Конечно, нет. Но евреи были нашими врагами на протяжении многих поколений.

Ганс посмотрел на него совсем как человек:

– Кто-то сказал однажды: «Возлюби врагов своих». Готфрид вновь повернулся к столу и спросил:

– Отец, в последнее время ты носишь белую ризу. А эти тоже следует выложить?

– Да-да. – Дитрих отвернулся от Ганса и не мог собраться с мыслями. – Св. Ефрем – учитель Церкви, потому белый. Ведь этот цвет – сумма всех цветов, символизирует радость и чистоту души.

– Как будто этот ритуал что-то значит, – сказал Иоахим, входя в комнату. – У тебя появилось два помощника, как я погляжу. Хорошо ли им известны их обязанности? Знают ли они, какими пальцами прикасаться и поддерживать священные латы, дабы ты смог выйти на битву с дьяволом и триумфально повести народ к вечному Отечеству?

– Слишком неуклюжий сарказм, брат мой, – сказал ему Дитрих. – В следующий раз для нужного эффекта будь более деликатным. Люди жаждут церемоний. Такова наша натура.

– Изменить человеческую натуру – вот зачем Иисус оказался среди нас. «Вечное Евангелие» Иоахима из Флоры отвергает всякую необходимость в знаках и покровах. «Когда пришел тот, кто совершенен, формы, традиции и законы исполнили свое предназначение». Мы должны путешествовать в собственных душах.

Дитрих повернулся к двум крэнкам:

– И все из-за того, должен быть подризник белым или зеленым! Ради всего святого, Иоахим! Подобные minutiae[210]210
  Minutiae – мелочи, малости (лат.).


[Закрыть] завладели тобой куда больше, чем мной.

– Об этом нам ничего не известно, – сказал Ганс. – Он прав в том, что касается закручивающихся спиралью измерений. Чтобы отыскать наш дом небесный, мы должны совершить путешествие не в длину, не в ширину, не в высоту и не через время, которое имеет протяженность.

– Мы всегда можем уйти, – сказал Готфрид, чмокнув губами, но Ганс щелкнул челюстями, и его товарищ тут же прекратил смеяться, продолжив: – Мы оторваны от своего дома, от племени. Так давай не будем отрываться друг от друга.

* * *

На следующий день Дитрих наткнулся на человека, пристально осматривавшего стены церкви. Схватив его за плащ, он обнаружил, что это был слуга-еврей.

– Что ты здесь делаешь? – с подозрением осведомился пастор. – Зачем тебя сюда послали?

Неожиданно пойманный взмолился:

– Не говори хозяину, что я здесь был. Не говори, прошу! Его отчаяние было столь очевидным, что священник счел его слова искренними.

– Почему?

– Потому что… Для нас греховно ходить поблизости с домом… tilfah.

– Правда? Так почему же это не порочит тебя! Слуга склонился в раболепной позе:

– Досточтимый, я низкородный плут, не так чист и свят, как мой хозяин. Что может опорочить меня?

Не ирония ли слышалась в этом голосе? Дитрих едва сдержал улыбку:

– Объяснись.

– Я слышал о них, резных украшениях, от слуг в поместье и решил взглянуть. Нам запрещено творить изображения, но меня тянет к прекрасному.

– Во имя ран Христовых, я верю, ты говоришь правду. – Дитрих выпрямился и отпустил рукав собеседника. – Как тебя зовут?

Мужчина стянул с себя шляпу:

– Тархан Азер бен Бек.

– Слишком длинное имя для такого маленького человека, как ты. – Под грубым плащом тот носил украшенный кисточками наплечник, а толстые косы волос отличались от изящно закрученных локонов его хозяина. – Ты не испанец.

– Мой народ с востока, за литовскими землями. Быть может, ты слышал о Киеве?

Пастор отрицательно покачал головой:

– Он далеко отсюда, этот твой Киев? Тархан печально усмехнулся:

– На самом краю земли. Когда-то он был могущественным городом моего народа, тогда еще существовала Золотая империя. А теперь кто я, чьи отцы были царями?

В Дитрихе проснулось любопытство:

– Я бы пригласил тебя к своему столу и расспросил о Золотой империи, но боюсь, не осквернит ли тебя мое предложение.

Тархан скрестил руки на груди:

– Могущественные иудеи, как мой хозяин, столь чисты, что даже малое может загрязнить их. Ныне он думает, что за ним следит златоглазый демон, и чертит печать Соломона вокруг своих покоев. Что до меня, то какая разница? Кроме того, учтивые манеры не могут нанести вреда.

Упоминание о златоглазых демонах моментально лишило священника дара речи. Неужто крэнки пробрались в Нижние леса, чтобы подглядеть за необычным странником?

– Я… Думаю, у меня есть овсяная каша и немного пива. Я не могу определить твой акцент.

– У моего акцента нет места. В Киеве живут евреи и русы, поляки и литовцы, турки и татары. Удивительно, что я сам себя понимаю. – Он последовал за Дитрихом к домику.

Иоахим как раз выставил на стол две миски каши. Он вытаращил глаза, Тархан приветствовал монаха с осторожной улыбкой:

– Ты тот проповедник, о котором я слышал.

– Я не друг евреям, – ответил Минорит.

Тархан развел руками в притворном изумлении. Иоахим не сказал ни слова, но достал третью миску и принес немного хлеба с кухни. Все это он выставил на стол так, чтобы гость даже ненароком не коснулся посуды.

– Неудивительно, – пробормотал бен Бек, пока Дитрих накладывал ему еду, – что иногда вы нас сжигаете.

– Остерегайся излишнего остроумия, – прошептал Дитрих в ответ.

Каждый прочитал благодарственную молитву на свои манер. Когда деревянные ложки застучали по мискам, Тархан продолжил беседу:

– Господские слуги говорят, вы человек ученый, много поездили по свету, природу изучаете.

– Я учился в Париже. У Буридана. Но о твоем Киеве мне ничего не известно.

– Киев. Купеческий город. Многие приезжали и уезжали, и еще мальчишкой я всем этим интересовался. Теперь служу бен Шломо, он путешествует, ну и я посещаю множество мест. – Бен Бек развел руками. – Кстати, я знаю, он запрещает маймонизм.[211]211
  Маймонизм – направление в иудейской философии, названное по имени Маймонида (1135–1204), философа-талмудиста, врача и систематизатора еврейского Закона. Среди прочего его целью было объединение веры и разума, а также иудаизма и учения Аристотеля, которого он ценил выше всех других философов.


[Закрыть] Говорит, совет раввинов постановил сорок лет назад, что scientia ненадлежащее занятие для еврея. Один Талмуд должен служить руководством всему. А как мне об этом узнать? Я спрашиваю, где в Талмуде это записано, а он отвечает, только чистые могут читать Талмуд – я к ним не отношусь, естественно, а! – Он поднял глаза к небу в немой мольбе – или упреке. Иоахим хмыкнул:

– Твой хозяин прав относительно суетности мирского знания, но заблуждается в том, какая книга дает ответы.

Еврей зачерпнул еще одну ложку каши:

– Куда бы я ни приезжал, везде слышу одно и то же. Вот в землях мусульман, например, вся истина в Коране, лишь его следует изучать.

– Мусульмане когда-то были замечательными учеными, – заметил Дитрих. – И я слыхал о вашем Маймониде – таком же великом ученом, что и наш Фома и Аверроэс у сарацин.

– Хозяин называет последователей Маймонида еретиками еще худшими, чем самаритяне. «Разрушь, сожги и искорени их», – говорит он. Вот, наверное, самое популярное учение. Для всех. – Тархан пожал плечами. – Э! Все преследуют евреев. Почему бы их не преследовать и другим евреям? Маймону пришлось бежать из Кордовы, испанские раввины хотели с ним расправиться. А ведь, пока хозяин мне о нем не рассказал, я ничего и не знал. Должно ли следовать за учителем, о котором никогда не слышал?

Пастор фыркнул:

– Для еврея ты остроумен. Улыбка сошла с лица бен Бека:

– Да. «Для еврея». Но я вижу, так во всех землях. Кто-то умен, кто-то глуп; некоторые злы, другие добры. У кого-то соединяется все сразу, в других эти качества проявляются лишь время от времени. Я скажу, что христианин спасается своей религией, как еврей – своей, а мусульманин – своей. – Он помедлил. – Хозяин никогда не скажет вам этого, но мы сумели выбраться из Регенсбурга только потому, что гильдии взяли в руки оружие и сражались с убийцами евреев. Во всем городе набралось двести тридцать семь праведных гоев.

– Благослови Бог этих людей, – сказал Дитрих.

– Аминь.

– Теперь, – сказал Дитрих, когда трапеза закончилась, – давайте сядем у огня и послушаем рассказ о Золотой империи.

Еврей опустился на стул, пока священник ворошил поленья, разжигая пламя. Снаружи завывал ветер, уже темнело, на окна набегали тени от облаков.

– Это давняя история, – начал Тархан, – а потому правдивая ли? Но она хороша, поэтому неважно. Давным-давно на севере Персии жили «горные евреи», Симеоново племя, оттесненные туда ашшурцами. Они позабыли многие законы, пока царь Иосиф не отыскал Талмуд вновь. Этот народ знал об Элии и Амосе, Мике и Нахуме, но иудеи с равнин из Вавилона принесли им весть о новых пророках: Исайе, Иеремии, Иезекиле. Затем и нечестивые турки обратились к Единому Богу. Вместе мы создали Золотую империю.[212]212
  Речь идет о Хазарском каганате (650–969) и его столице г. Итиль. «Тарханы» относились к высшему сословию родовой аристократии в государстве. «Бек» (в рус. традиции – «царь») – второе лицо государства, фактически наместник при «кагане», исполняющем верховные сакральные функции. Правящая династия исповедовала иудаизм.


[Закрыть] Наши купцы доходили до Стамбула, Багдада и даже Катая.

– Торгаши, – сказал Иоахим, притворявшийся, что не слушает. – Значит, у вас тогда было много золота.

– У турок каждая ветвь племени имеет свой цвет. Южные турки – белые, к западу – золотые, а хазары жили дальше всех на востоке. Хан Итиля назначал семерых судей. Двое судили мой народ по Талмуду; двое – христиан; двое – мусульман согласно законам sharia.[213]213
  Sharia – шариат.


[Закрыть] Седьмой судил язычников, поклонявшихся небу. Много лет наш хан сражался с арабами, булгарами, греками, русами. Я видел в древней книге изображение иудейского рыцаря в кольчуге верхом на коне.

Дитрих воззрился на него в изумлении:

– Я никогда не слышал о подобной империи!

Бен Бек ударил себя в грудь:

– Как и всех возвысившихся в гордыне, Господь покарал нас. Русы взяли Киев и Итиль. Все это случилось давным-давно, и большинство уже обо всем забыло. Только некоторые любители древних преданий вроде меня помнят. Ныне той землей правят монголы и поляки; а мне, чьи праотцы когда-то правили империей, приходится служить испанскому ростовщику.

– Ты недолюбливаешь Малахая, – догадался пастор.

– Его собственная мать не любит. Испанские евреи спесивы, их обычаи странны. Есть рисовые лепешки на Песах![214]214
  Песах – иудейская Пасха.


[Закрыть]

* * *

Тархан собрался уходить, и уже в дверях Дитрих спросил его:

– Стемнело. Сможешь ли ты найти дорогу к Нидерхохвальду?

Еврей пожал плечами:

– Ишак найдет. Я поеду с ним.

– Я бы хотел… – Пастор опустил голову, затем бросил взгляд на ночное небо. – Я бы хотел поблагодарить тебя. Хотя я и не желал никогда вашему народу зла, я никогда не относился к вам как к равным. Всегда было так: «Еврей есть еврей!»

Тархан нахмурился:

– Верно. А для нас греки ли, римляне, все едино – notzrim.[215]215
  Notzrim – назаряне.


[Закрыть]

Священник вспомнил, какими ему в первый раз показались крэнки, и подытожил:

– Это все с непривычки. Как деревья в отдаленном лесу сливаются в одно неразличимое целое, так и черты чуждых нам смешиваются, если их наружность или обычаи далеки от привычных.

– Возможно, ты и прав, – сказал бен Бек. – Хозяин путешествует много лет, но видит вокруг одну только скверну. Хотя он считает, что видел тебя прежде, когда был намного моложе.

Последние слова нежданного гостя чрезвычайно обеспокоили пастора. Он возблагодарил Господа за то, что Малахай не станет выходить из замка и не увидит его вновь до своего отъезда в Вену.

* * *

В полдень на праздник св. Варнавы[216]216
  Отмечается 11 июня.


[Закрыть] одинокий наездник верхом на муле, облаченный в коричневую рясу францисканца, показался на пути из Санкт-Вильхельма и въехал в замок.

– Я не вернусь, – усмехнулся Иоахим, когда Дитрих рассказал ему о незнакомце. – Ни за что, пока в предстоятелях Страсбурга раболепствующий конвентуал, совершенно забывший о смирении, которому учил Франциск.

Позднее, когда они отправились вымести церковь, он указал на ложбину, отделявшую два холма:

– Он едет сюда. Если он конвентуал, я не поцелую его волосатую…

Странный монах исследовал вершину Церковного холма и замер, поймав на себе взгляды двух наблюдателей. Казалось, под капюшоном нет лица, одна черная пустота, и в голове Дитриха мелькнула непрошеная мысль о том, что к ним, проделав утомительный путь по горам в его поисках, явилась сама Смерть, запоздавшая на двенадцать лет. Затем в тени ткани мелькнуло белое лицо, и священник понял, что его страхи – всего лишь порождение непривычного угла, под которым на путника падали лучи солнца. Правда, одно опасение немедленно сменило другое: всадник вполне мог быть exploratore, посланным страсбургским епископом для допроса.

Его беспокойство росло по мере того, как упрямый мул тащился на вершину холма. Здесь всадник откинул капюшон, открыв узкое лицо с вытянутым подбородком, увенчанное лаврами белых спутанных волос. В его лице словно смешались черты лиса и оленя, застигнутого охотником, а губы скривились, как у человека, желавшего отведать молодого вина и вместо этого хлебнувшего из фляги винного уксуса. Хотя время состарило его, сделало еще более сухопарым, чем прежде, и избороздило пятнами бледную кожу жителя севера, двадцать пять лет слетели с путника в одно мгновение, Дитрих ахнул от неожиданности и восторга.

– Уилл! – воскликнул он. – Ты ли это?

И Уильям Оккам, venerabilis inceptor,[217]217
  Venerabilis inceptor – досточтимый инцептор – прозвище Уильяма Оккама в Оксфорде, где он занимал должность инцептора, или бакалавра, преподавателя низшего ранга (лат.).


[Закрыть] склонил голову в наигранном смирении.

* * *

Примирившись с частыми вторжениями незнакомцев в Оберхохвальд, крэнки ушли с людных мест; но, может, от скуки, теперь они стали играть в прятки – опасную забаву – скрываясь от посторонних глаз, но не улетая в Большой лес.

Когда Дитрих шел с гостем по деревне, то заметил краем глаза, как один из пришельцев внезапно перепрыгнул из одного укрытия в другое.

Стены церкви заставили неутомимый язык Уилла Оккама приумолкнуть – сей подвиг пока не удалось совершить ни одному папе. Он постоял какое-то время перед ними, пока не двинулся вокруг здания, восклицая от удовольствия при виде блемий, отпуская похвалы изображению райского древа и дракона.

– Восхитительное язычество! – объявил философ. Какие-то элементы Дитрих решил пояснить: пепельный человечек из лесов Зигмана или гнурр из долины Мург, вылезающий на свет божий, казалось, прямо из дерева. Дитрих перечислил имена четырех великанов, поддерживавших крышу:

– Грим и Хильда, Сигенот и Экке – великаны, убитые Дитрихом Бернским.

Оккам дернул головой:

– Дитрихом?

– Популярным героем наших сказок. Обрати внимание на гнома Альбериха, вот он стоит на пьедестале Экке. Он показал королю Дитеру берлогу, где жили Экке и Грим. Великаны не любят гномов.

Оккам какое-то время обдумывал услышанное:

– Думаю, они их даже не замечали. – Еще какое-то время он не отрывал взгляд от гнома. – Сначала я решил, он гримасничает, пытаясь удержать на себе великаншу. А теперь вижу, он смеется, потому что вот-вот опрокинет ее. Умно. – Уильям исследовал кобольдов под карнизом. – Слушай, но вот тут у вас какие-то исключительно уродливые горгульи!

Дитрих проследил за его взглядом. Пятеро крэнков без всяких одежд сидели под самой черепицей, застыв в той противоестественной неподвижности, в которую иногда впадали, и делали вид, что поддерживают крышу.

– Пойдем, – заторопился пастор, уводя Оккама прочь. – Иоахим, верно, уже приготовил нам поесть.

Потащив гостя за собой, он оглянулся и увидел, как мягкие губы одного из крэнков разошлись в характерной для них улыбке.

* * *

Дитрих и Оккам провели вечер за ужином из ржаного хлеба и сыра с разумным количеством пива. Новости огромного, необъятного мира доходили в Оберхохвальд через горные леса на устах путешественников, а Оккам находился в самом центре этого мира.

– Мне сказали, – молвил Дитрих, – ты собираешься примириться с Климентом.[218]218
  3десь и далее речь идет о жизни Уильяма Оккама с 1323 г., после того как канцлер Оксфордского университета Иоанн Люттерелл обвинил того в ереси. Еще до того, в 1314 г., Оккам вступил в ряды ордена миноритов. В конце 1324 г. философа привезли в Авиньон, где тот провел в тюрьме четыре года. Комиссия из шести магистров во главе с Люттереллом признала 29 тезисов Оккама из общих 51 еретическими, а 22 – ошибочными. В 1328 г. Оккам, генерал ордена францисканцев Михаил Чезенский и юрист Беренгаций бегут из Авиньона и присоединяются к Людвигу IV Баварскому, в то время воюющему с папой. Оккам оседает в Мюнхене, где «защищает императора Людвига словом», утверждая, что в светских вопросах папы должны подчиняться императору, а в духовных – церковному собору. В 1342 г. умирает Михаил Чезенский, и Оккам рассматривается сторонниками как возможный генерал ордена францисканцев, но в 1347 г. от апоплексического удара умирает Людвиг Баварский, и на момент описываемых событий Уильям Оккам остался фактически без поддержки.


[Закрыть]

Уилл пожал плечами:

– Людвиг мертв, а Карл не хочет ссориться с Авиньоном. Ныне, когда все остальные мертвы – Михаил, Марсилий[219]219
  Марсилий Падуанский (между 1270 и 1275–1343) – сторонник Людвига Баварского, автор трактата «Защитник мира» (1324), где одним из первых выдвинул идею возникновения государства в ходе общественного договора. Считал, что для познания мира достаточно одного разума, так как вера не опровергает и не дополняет выводов, сделанных разумом. Высшей властью на земле признавал светскую.


[Закрыть] и другие, – к чему делать вид, что мы были подлинным Капитулом? Я отослал печать ордена назад, ту, что Михаил захватил с собой, когда мы бежали. Капитул собрался на Троицын день и сообщил Клименту о моем жесте, а тот послал в Мюнхен, предложив лучшие условия, нежели Жак де Кагор. Так что мы поцелуемся и сделаем вид, что все в порядке.

– Ты имеешь в виду папу Иоанна?

– Кайзер называл его не иначе как Жак де Кагор. Он был очень набожным человеком.

– Людвиг – набожным!

– А как же? Он сотворил себе собственного папу. Трудно проявить большую набожность. Но слова «охота», «пиры» и «bohorts» обрисовывают сущность этого человека. Ах да, не забудем о благополучии семьи. Простой человек, с легкостью направляемый своими более ловкими советниками, – он никогда не пошел бы в Италию, если бы не лесть Марсилия, – но об его упрямство разбивались самые изощренные доводы. Карл, с другой стороны, много занимается искусством и хочет основать в Праге университет, который мог бы соперничать с Монпелье и Оксфордом, если не с самим Парижем. Место свободное от жесткой ортодоксальности признанных авторитетов.

Он имел в виду – свободное от томистов и аверроистов.

– Место, где можно будет развивать номинализм? – подразнил Дитрих.

Оккам нахмурился:

– Я не номиналист. Проблема в преподавании Нового пути, современного метода философствования, в том, что ученые небольшого ума, взбудораженные самим фактом новизны, редко даже пытаются понять суть моих представлений. Как бы я хотел, чтобы с некоторых уст никогда не срывалось мое имя. Скажу тебе, Дитль, в наше время человек чаще провозглашается еретиком не за свои труды, а за то, что о его трудах думают другие. Но я переживу всех своих врагов. Лжепапа Жак мертв, так же как и старый идиот Дурандус.[220]220
  Дурандус (Вильгельм Durandus, или же Дуранд из Сен-Пурсена, родился примерно между 1270 и 1275 гг., умер в 1322 г.) – ученый-схоластик, доминиканец, прозванный doctor resolutissimus за последовательное отстаивание своих взглядов, во многом казавшихся новыми его современникам; был епископом. Сначала поклонник Фомы Аквинского, выступил затем против его учения; аргументация его характеризует собою переход схоластики от реализма к номинализму, разработанному затем Оккамом.


[Закрыть] Надеюсь, гнусный Люттерелл скоро последует за ними. Попомни мои слова. Я еще спляшу на их могилах.

– «Решительный доктор» едва ли был старым идиотом, – осмелился возразить Дитрих.

– Он заседал в составе трибунала, который осудил мои сочинения!

– Дурандус сам однажды предстал перед трибуналом, – напомнил ему пастор. – Такая оценка – судьба всех стоящих философов. А он использовал свое влияние в пользу двух твоих положений.

– Из пятидесяти одного! Столь убогая милость оскорбляет больше, нежели честная враждебность мерзостного Люттерелла. Дурандус выбрал стезю сокола, который решил никогда не летать, и был бы гораздо меньшим дураком, не обладай он столь блестящим умом. Никто не осуждает камень за то, что тот падает вниз. Но сокола? Ну, кого еще мы знали по Парижу?

– Петра Ауреоли… Нет, подожди. Его произвели в архиепископы, и он умер за год до твоего приезда.

– А архиепископское звание часто столь фатально? – вопросил Оккам с любопытством. – Ты и красноречивый доктор имели много общего. Он брился твоей бритвой. А Вилли ныне архидьякон во Фрайбурге. На прошлой ярмарке мы с ним даже побеседовали.

– Вилли Ярлсбург? Тот, с надутыми губами? Да, я помню его. Посредственный мыслитель. Он будет хорошим архидьяконом, ибо ему никогда не придется говорить ничего оригинального.

– Ты слишком суров. Он всегда относился ко мне с добротой.

Оккам внимательно посмотрел на пастора, но уже через секунду отвел взгляд.

– Как и полагается людям его сорта. Но добрый человек может, тем не менее, обладать посредственным интеллектом. Данное утверждение – не оскорбление. Второсортность – это и так намного больше того, чего достигает большинство ученых.

Дитрих вспомнил об искусстве Оккама скрываться за точностью собственных слов.

– Сеньор привез мне трактат ныне преподающего в Париже молодого ученого, Николая Орезма, выдвинувшего новые доказательства в пользу суточного движения Земли.

Уильям фыркнул:

– Так ты все еще обсуждаешь философию природы?

– Природу не обсуждают: ее постигают в опыте.

– Ах да, конечно. Кстати, Жан из Мирекура[221]221
  Жан из Мирекура – последователь Уильяма Оккама, развивавший субъективистские положения оккамизма. В основе его концепции лежал агностицизм в вопросе о существовании внешнего мира.


[Закрыть] – ты не слыхал о нем? Его еще называют белым монахом. Капуцин, как нетрудно догадаться. Его положения осудили в Париже в прошлом году – нет, это было в сорок седьмом. Нынче это стало той акколадой, благодаря который можно сразу определить первоклассного мыслителя. Он показал, что опыт – evidentia naturalis[222]222
  Evidentia naturalis – естественная очевидность (лат.).


[Закрыть] – низший род свидетельств.

– Эхо Парменида. Но Альбрехт говорил, в исследовании природы опыт – единственно надежное руководство.

– Нет. Опыт – плохой советчик, ибо завтра он может стать совершенно иным. Только тех положений, чья противоположность сводится к противоречию – evidentia potissima[223]223
  Evidentia potissima – важнейшая очевидность (лат.).


[Закрыть] – можно придерживаться со всей определенностью. – Оккам развел руками, приглашая поспорить.

– Противоречие в терминах, – отозвался Дитрих, – не единственный род противоречий. Я знаю, что трава зелена, из опыта. Противоположное может быть подделано с помощью experientia operans.[224]224
  Experientia operans – деятельным опытом (лат.).


[Закрыть]

Уильям проложил ладонь к уху:

– Слова произносишь ты, но я слышу голос Буридана. Кто может поручиться, что в каком-нибудь далеком месте трава не окажется желтого цвета?

Пастор не нашелся с ответом, вспомнив, что на родине крэнков трава и впрямь желтая, нахмурился, но предпочел промолчать.

Оккам вскочил на ноги:

– Пойдем, давай проверим свое положение на опыте. Земля вертится, ты сказал.

– Я не говорил того, что она вертится; только то, lоquendo naturale,[225]225
  Loquendo naturale – говоря естественно (лат.).


[Закрыть] что может. Небесное движение будет тем же самым в любом случае.

– А тогда зачем искать другое объяснение? Какой от него прок, даже если оно верно?

– Астрономия упростилась бы. Поэтому, прибегая к твоему собственному принципу самого простого основания…

Оккам рассмеялся:

– Ага. Аргумент в виде лести! Это куда более веско. Но я никогда не писал о сущностях в природе. Господь не связан простотой и мог решить сотворить одни вещи элементарными, а другие сложными. Моя бритва применима только к порождениям разума. – Англичанин зашагал к двери, а Дитрих поспешил за ним.