Текст книги "Эйфельхайм: город-призрак"

Автор книги: Майкл Фрэнсис Флинн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)

– Французская война была прихотью. Эта война – долг. Если не удастся преуспеть сейчас – с цехами Фрайбурга, герцогом и всеми остальными, – то дело тогда вообще неосуществимо. Но барон Гроссвальд на себя его не примет. – Манфред кивнул головой по направлению к двери, подразумевая южную башню, где размещались гостящие в замке крэнки. – Я переговорил с ним по возвращении, и он сказал, что не рискнет своими сержантами против Фалькенштайна. Какой прок от их волшебного оружия, если я не могу воспользоваться им?

– Крэнков мало, – предположил Дитрих. – Гроссвальд не хочет потерять еще кого-то из своего отряда, помня о тех, кто уже погиб. Последний их ребенок умер вчера. По возвращении домой его наверняка ждут неприятности и официальное дознание.

Манфред ударил по столу:

– Так он торгует своей честью ради безопасности? Дитрих обернулся к властителю во внезапной ярости:

– Честь! А война тогда что? Развлечение? Манфред вскочил на ноги и, опершись руками о стол, подался вперед:

– Развлечение? Нет, совсем не развлечение, священник. На войне мы постоянно давимся страхом и подставляемся любой опасности. Плесневый хлеб или сухари, приготовленное или сырое мясо; сегодня еды вдосталь, завтра ничего, вина мало или совсем нет, вода из пруда или бочонка; дурные жилища, палатка в качестве пристанища или лишь ветви деревьев над головой; неудобная постель, беспокойный сон в полном облачении, тяжесть металла и близость врага на расстоянии полета стрелы. «Стой! Кто идет? К оружию! К оружию!» – Манфред яростно жестикулировал пустым Krautstrunk[180]180
  Krautstrunk – питьевой бокал особой формы с прилепами в виде оплывших капель (нем.).


[Закрыть] в руке. – При первой дремоте: тревога. На рассвете: рожок. «На коня! На коня! Сбор! Сбор!» Часовой – неусыпно начеку день и ночь. Фуражир или дозорный – сражаешься без доспехов. Стража за стражей, караул за караулом. «Вот они! Сюда! Слишком много. – Нет, не так много. – Новое донесение! Сюда. – Туда. – С этого края! – Тесни их здесь. – Вперед! Вперед! – Не уступать! – Стой!» – Герр замер, внезапно осознав, что кричит, вышагивает по зале и возбужденно размахивает руками, заставив Гюнтера остановиться в дверях, словно громом пораженного. Манфред повернулся назад к столу, взял свой бокал, заглянул в него и, обнаружив, что тот пуст, поставил обратно. – Таково наше призвание, – сказал он спокойнее, падая в свое кресло.

Повисло молчание. Гюнтер заменил пустой кувшин новым и осторожно удалился. Тогда герр поднял голову и пронзительно посмотрел на Дитриха:

– Но ведь и тебе ведомо что-то подобное, не так ли?

Пастор отвернулся:

– Вполне.

– У тебя есть друзья среди крэнков, – услышал он голос своего господина. – Объясни им, что значит слово долг.

* * *

На рассвете сервы, несшие службу посыльных, надели на себя плащи с гербом Хохвальда и понесли известия вниз по долине и к рыцарям-вассалам. С Церковного холма Дитрих наблюдал за тем, как кони танцуют на заметенных метелями дорогах.

Снег, лежавший толстым слоем всю зиму вокруг манора, как барьер, отделявший его от смятения внешнего мира, таял. Через него уже протоптали тропинки. Люди, разносившие вести, разнесут и слухи, по округе начнут ходить странные небылицы о гостях Оберхохвальда.

* * *

Ровно две недели спустя, в первый понедельник Великого поста, под стенами замка забили копытами в грязи и зафыркали паром в морозном мартовском воздухе кони. Хлопающие на ветру разноцветные знамена отмечали рыцарей, призванных от своих феодов. Оруженосцы проверяли клинки и укладывали ношу для вылазки в долину. Скрипели повозки, кричали ослы, лаяли собаки. Дети орали от волнения или целовали отцов, ожидавших похода с торжественными лицами в пешем строю. Женщины стойко сдерживали слезы. Ожидаемый вызов от маркграфа прибыл, и герр Оберхохвальда собирался на войну.

Pafefridus[181]181
  Palefridus – иноходец. Так обычно обозначались лучшие породы скаковых лошадей, в противоположность к боевым коням.


[Закрыть] Манфреда был цвета воронова крыла и весь испещрен белыми крапинками, словно его недавно вымыли с мылом. Густую гриву скакуна зачесали на левую сторону, а оголовье уздечки щедро украшали цвета Хохвальда. Едва герр вскочил на коня, как тот встал на дыбы, радуясь тяжести своего хозяина в седле. Вокруг в возбуждении носились две гончие из своры замка, бегая вокруг жеребца кругами. Они были натасканы выслеживать зверя и думали, что предстоит охота.

Манфред накинул поверх доспехов плащ с гербом. Шлем, притороченный на время похода позади седла, переливался на солнце. Рукоять меча сияла золотом. На шее у герра висел горн в форме когтя грифона размером с половину человеческой руки, чей толстый конец расширялся раструбом, а тот, что зауживался к мундштуку, был украшен чистым золотом и удерживался замшевыми ремешками. Он сверкал как драгоценный камень, и, когда его прикладывали к губам, звук из него разносился дальше, чем самое звучное эхо на свете.

Оруженосец Манфреда восседал на не столь роскошно экипированном коне и вместо седла использовал старую торбу. Перекинув через правое плечо дорожный мешок господина, набитый разными походными принадлежностями, а на левое с помощью перевязи повесив щит хозяина, с копьем за спиной и колчаном в руке, он казался снаряженным куда более устрашающе, чем тот, кому служил.

– Вообрази, – сказал Манфред Дитриху, стоявшему подле вороного коня в разбитом копытами месиве грязи и талого снега. – Герцог призвал от меня шесть с половиной человек, а выбирать того, кто раньше отправится домой, – всегда такая морока. Они борются за привилегию, знаешь ли, но никогда в открытую. Тот, кто заслуживает эту милость, сразу становится врагом для остальных и чаще всего задерживается дольше, лишь бы его не сочли трусом. Зато теперь я могу взять полчеловека герцога и полчеловека маркграфа и получить, таким образом, целого, – герр запрокинул голову назад и расхохотался, а Дитрих пробурчал нечто невнятное. Манфред подмигнул ему: – Ты считаешь остроту неуместной? А что еще остается человеку, отправляющемуся навстречу возможной погибели?

– Здесь нет повода для смеха, – ответил ему Дитрих. Манфред хлопнул перчатками по левой ладони:

– Что ж, я покаюсь на исповеди после, как и подобает солдату. Дитрих, как бы ни хотел я держать свой манор в мире, для мира требуется согласие всех, а войну может разжечь и один. Я поклялся защищать беззащитных и карать нарушителей спокойствия, даже если они будут людьми знатными. Вы, священники, учите прощать врагов своих. Это правильно, иначе можно до скончания времен мстить друг другу. Но если сравнивать того, кто не остановится ни перед чем, и того, кто не готов хоть на что-нибудь, то преимущество обычно на стороне первого. Язычники тоже бывают правы. Всепрощение – это ложный мир. Твой враг может счесть снисходительность за слабость и ударить первым.

– А как ты решаешь для себя этот вопрос? – спросил Дитрих.

Манфред усмехнулся:

– Ну, я должен сражаться со своим врагом… но честно. – Он повернулся в седле посмотреть, собралось ли его войско. – Эй, Ойген, знамя вперед!

Юнкер, верхом на белом валашском коне, под приветственные крики собравшихся проскакал галопом со знаменем Оберхохвальда, вставленным в стремя.

Кунигунда подбежала к коню Ойгена и, вцепившись в поводья, закричала:

– Обещай мне, что вернешься! Обещай! – Знаменосец подхватил платок девушки как знак милости, засунул его за пояс и объявил, что тот убережет его от всякого зла. Кунигунда оборотилась к отцу: – Обереги его, отец! Не позволяй никому причинить ему боль!

Манфред погладил дочь по щекам:

– Оберегу, насколько это позволит мой меч и его честь, радость моя, но все в руках Господа. Молись за него, Гюндл, и за меня.

Девушка убежала в часовню, прежде чем кто-либо смог увидеть ее слезы. Манфред вздохнул, глядя ей вслед:

– Она слишком много слушает миннезингеров и думает, что все прощаются как в романах. Если я не вернусь… – добавил он, но не договорил и спустя секунду продолжил уже спокойнее: – В ней вся моя жизнь. Я решил, что Ойген женится на ней, как только тот заслужил свои шпоры, и именно ему суждено оберегать Оберхохвальд от ее имени; но если он… Если ни один из нас не вернется… Если это случится, проследи, чтобы она удачно вышла замуж. – Он перевел взгляд на Дитриха: – Доверяю ее тебе.

– Но маркграф…

– Маркграф Фридрих оставит ее незамужней, чтобы доить мои земли и набить свой карман. – Манфред помрачнел. – Если бы мальчик выжил и Анна вместе с ним… А! Никто бы слова не сказал против, если бы эта женщина стала моим бургфогтом! То была жена, достойная мужчины! Часть меня умерла, когда я услышал вопль повитухи! Все эти годы – одна сплошная пустота.

– Так вот почему ты отправился на французскую войну? – спросил Дитрих. – Заполнить пустоту?

Манфред разозлился:

– Следи за своим языком, священник. – Он рванул уздечку на себя, но, посмотрев вверх, остановил коня. – Тпру! Что тут у нас такое?

По рядам ожидающих рыцарей и слуг пробежал шум. Некоторые на биваке указывали на небо и приветственно восклицали. Другие вскричали от ужаса, когда пять крэнков в упряжи для полетов опустились, словно опадающие листья, с небес на взрытое конями поле. Оки несли ручные pot de fer, висящие на перевязях, и длинные светящиеся трубки через плечо. Дитрих узнал Ганса и Готфрида – и ему показалось странным, что когда-то они все казались ему на одно лицо.

Среди тех, кто до сих пор не видал крэнков, прибыв из отделенных имений, поднялся вой. Маркитантка из Хинтервальдколфа принялась размахивать в воздухе ковчегом для мощей, который носила на шее. Другие пытались улизнуть, опасливо оглядываясь назад. Францль Длинноносый успел пройтись жезлом по спинам нескольких убегающих маркитантов.

– Как, вы уже бежите от горстки кузнечиков? – смеялся он. Некоторые рыцари наполовину вынули свои мечи из ножен, а Манфред громовым голосом крикнул, что незнакомцы – путешественники из далекой страны и явились помочь войску своим хитроумным оружием. Затем прибавил sotto voce[182]182
  Sotto voce – вполголоса (лат.).


[Закрыть] Дитриху:

– Благодарю тебя за то, что сумел убедить Гроссвальда. Дитрих, знавший, сколь безуспешны были его просьбы, промолчал.

Дружелюбие, с которым местный гарнизон приветствовал вновь прибывших, многих успокоило. Некоторые пробормотали о том, что «демонов приветствуете», но ни один из окрестных рыцарей не решился взять в галоп, пока их братья из замка стояли на месте, ничуть не тревожась. Когда Ганс и Готфрид склонили колени перед Дитрихом, осенили себя крестным знамением и попросили благословения священника, шушуканье стихло, подобно тому как вода уходит в пересохшую землю. Многие из тех, кто больше всех волновался, невольно тоже перекрестились и взяли себя в руки, а то и вздохнули с облегчением при виде столь благочестивого жеста.

– Это что значит? – спросил Дитрих Ганса посреди всеобщей сумятицы. – Гроссвальд согласился?

– Мы должны вернуть медную проволоку, украденную фон Фалькенштайном, – сказал Ганс. – Она лучше подойдет, чем та, которую вытянул благословенный Лоренц. – Один из трех незнакомых крэнков запрокинул голову и прокомментировал сказанное жужжанием, но на создании отсутствовала упряжь для переговоров, Дитрих не понял его, а Ганс жестом велел своему товарищу молчать.

Манфред, надев собственную упряжь, приблизился и спросил, кто из них капрал.

Ганс выступил вперед:

– Мы прибыли восславить Гроссвальда, мой господин. С вашего позволения, мы полетим впереди колонны и будем сообщать о том, что предпринимает Фалькенштайн, посредством устройства, передающего голос на расстоянии.

Манфред потер подбородок:

– И будете вне поля зрения наиболее слабых духом среди нас… Есть ли у вас гром-глина? – Крэнк хлопнул по ранцу, перекинутому через туловище, и герр кивнул: – Очень хорошо. Пойдет. Полетите в авангарде.

Дитрих со смешанными чувствами наблюдал за тем, как крэнки растворяются в небе. Доводов против было два. Армия разболтает секрет без особых усилий, посеяв по всей округе изрядное волнение, а даже мимолетное появление Ганса и его спутников придаст молве плоть. С другой стороны, крэнки смогут вернуть проволоку и тем ускорить свое отправление. Ergo… Главный вопрос в том, что произойдет раньше – прибытие любопытных или отлет гостей. Конечно, к настоящему моменту слухи наверняка уже широко разошлись, так что россказни солдат не слишком осложнят ситуацию. А вот насчет отбытия крэнков у Дитриха ответа не нашлось.

По дороге к Церковному холму священник проходил мимо домика Терезии и заметил ее лицо в раскрытом окошке. Они встретились взглядом, и он вновь увидел закоченевшую, неспособную плакать девочку лет десяти, которую увез в леса. Взмахнул рукой, и что-то, кажется, дрогнуло в ее чертах, но девушка захлопнула ставни, прежде чем он смог в этом убедиться.

Дитрих медленно опустил руку и сделал еще несколько шагов по склону, а потом внезапно сел на валун и заплакал.

* * *

После полудня того же дня Дитрих и Иоахим кормили приходскую скотину. Воздух в сарае был теплым от тел животных и густым от запаха навоза и соломы.

– Я буду очень рад, – заметил пастор, бросая вилами силос в кормушку, – когда крэнки отбудут, а Терезия вернется к своим обязанностям.

Иоахим, занятый более шумным делом у клеток с цыплятами, прервал свое занятие и отбросил ладонью прядь волос с бровей:

– Сосиску в свинью обратно не превратить.

Священник нахмурился и оперся на вилы. Корова замычала. Минорит повернулся и раскрошил корм птицам. Из пристройки доносился грохот горшков.

– Она всегда была мне словно дочь, – сказал Дитрих наконец.

Иоахим хмыкнул:

– Дети – проклятие отцов. Мне это говорил мой папаша. Имел в виду меня, конечно. Он потерял руку в войне баронов и вечно бесился от того, что больше не может кромсать других людей на куски. Хотел, чтобы я занял его место, стал наследником дяди, но я желал только, чтобы во мне пребывал Господь, а профессия мясника казалась мне не самой верной дорогой в Новый век. – Дитриха передернуло, и Иоахим кивнул. – Ты научил Терезию любви к ближнему, но, когда от нее потребовалось величайшее милосердие, его у нее недостало. Я так и записал в дневнике: «Даже подопечная пастора Дитриха подверглась испытанию и не выдержала его».

Дитрих покачал головой:

– Никогда не говори так. Это причинит ей боль. Скажи лучше: «Пастор Дитрих подвергся испытанию и не выдержал его», ибо я всегда ошибался в своих оценках других.

В сарай ворвался Скребун, жужжа, щелкая и потрясая поварешкой. Дитрих подпрыгнул от неожиданного вторжения и выставил перед собой вилы, но, когда увидел, кто перед ним, вытащил упряжь для переговоров из заплечного мешка и надел ее на голову.

– Где Ганс? – спросил крэнк. – Время прошло, а пища не приготовлена.

Иоахим открыл было рот, чтобы ответить, но Дитрих предостерегающе поднял руку.

– Мы не видели его с самого утра, – увильнул он от ответа.

На это крэнк стукнул кулаком по дверному косяку, пробормотал какое-то слово, которое «домовой» не перевел, и выскочил из сарая.

Дитрих стащил с головы ремешки и осторожно выключил устройство:

– Итак, он не знает. Значит, Гроссвальд не посылал их. – Пастор обеспокоился. Увалень заточил Ганса в тюрьму за похищение Дитриха из донжона замка Фалькенштайна. Какое наказание может последовать за этот новый проступок?

* * *

К службе третьего часа барон Гроссвальд узнал о случившемся и ворвался в пасторат, толкнув дверь так, что та хлопнула и отскочила от стены. Дитрих, готовивший проповедь, отшатнулся от аналоя, уронив на пол часовник, у которого подогнулись страницы.

– Он покажет мне свою шею, когда вернется, – кричал Гроссвальд. – Почему Манфред дозволил ему?

В комнату протолкнулись Пастушка и Скребун, и предводительница паломников задержалась на мгновение, чтобы прикрыть дверь от февральского холода.

– Господин барон, – сказал Дитрих. – Герр Манфред не оспорил присутствие Ганса на смотре по той причине, что ранее взывал к вашему долгу и решил, что те явились по вашей воле.

Гроссвальд забавными скачками мерил пространство перед светящимся камином; они напомнили Дитриху прыжки через скакалку, но явно выдавали сильное волнение предводителя крэнков.

– Мы и так потеряли слишком многих, – сказал тот, обращаясь не к одному только Дитриху, ибо на это откликнулась Пастушка:

– Трое погибли от холода, один из них ребенок, прежде чем ты хотя бы попытался… войти в деревню. И затем…

– Алхимик, – добавил Скребун.

– Не произноси его имя, – предупредил Гроссвальд главного философа. – Я не желаю видеть, как еще одна жизнь оборвется – причем так бессмысленно!

– Если жест Ганса напрасен, – возразила Пастушка, – зачем мы вообще заботимся о собственных жизнях?

Гроссвальд замахнулся на нее, но крэнкерин ловким движением отразила удар, словно рыцарь, парировавший выпад меча. Оба сдержались, но смотрели друг на друга искоса, насколько так можно было сказать об их чудных глазах.

– Неужели ты рассчитывал питаться от щедрот герра Манфреда, – настаивал Дитрих, – ничем не отблагодарив его? Разве не дал он тебе пищу и кров зимой?

– Ты смеешься над нами, – сказал Гроссвальд, стряхивая руку, которую Скребун предупреждающе положил на его плечо.

– Я не знал, что Ганс мог действовать вопреки твоим повелениям, – сказал Дитрих. – Разве покорность вышестоящему не записана в атомах вашей плоти?

Скребун, выдававший доселе свое возбуждение только покачиванием на месте, быстро протянул руку, сдерживая Гроссвальда.

– Я отвечу на это, Увалень. – Дитрих отметил про себя то, что тот использовал уменьшительную форму. Среди взрослых это означало либо проявление нежности, либо снисхождения, а крэнки, судя по наблюдениям пастора, особой нежностью друг к другу не отличались.

– Атомы нашей плоти, – пояснил философ, – предписывают нам… вкус… к покорности вышестоящим. Но голодный может поститься, а мы умерить страсть к покорности. У нас есть поговорка, которая гласит: «Подчиняйся приказу, пока ты не силен настолько, чтобы его ослушаться». И другая: «Власть ограничивается пределами досягаемости».

Он совсем по-человечьи кивнул в сторону отошедшей в угол комнаты Пастушки.

– И очень многое зависит, – отозвалась та, – от того, кто отдает приказы.

Увалень окаменел на мгновение, затем внезапно ринулся наружу, да так, что дверные петли жалобно скрипнули.

– Понимаю, – сказал Дитрих, закрыв за ним дверь.

– Неужели? – сказала Пастушка. – Меня мучает вопрос. Может ли человек поститься вечно, или же голод в итоге повергнет его в отчаяние?

* * *

На следующий день, в день памяти св. Кунигунды,[183]183
  3 марта.


[Закрыть] среди крэнков вспыхнул мятеж. Они бросались друг на друга на главной улице и на грязном лугу, к изумлению как жителей деревни, так и гарнизона замка. Удары наотмашь, кулаками и ногами оставляли ужасные раны и издавали громкий стук, словно при фехтовании сухими деревянными палками.

Перепуганные хохвальдцы попрятались в церкви, домах и замке, вся работа в деревне замерла. Дитрих взывал к толпе дерущихся на лугу о перемирии, но сражение вихрем пронеслось мимо, словно водный поток, обогнувший камень.

К Церковному холму скачками пронеслась Пастушка, за ней еще четыре крэнка. Дитрих бросился вслед. Преследователи молотили по резным дубовым вратам церкви, оставляя своими зазубренными клешнями глубокие раны на деревянных фигурах. Такое увечье св. Екатерине не наносили даже ее римские мучители.

– Остановитесь ради Бога! – закричал он и бросился наперерез между толпой и драгоценными резными изображениями. – Это здание неприкосновенно!

Страшный удар рассек кожу на его голове, из глаз брызнули искры, и свет померк. Дверь за ним распахнулась, и он опрокинулся на пол, ударившись и без того раскалывающейся от боли головой о камень. Его подхватили чьи-то руки и втащили внутрь. Дверь захлопнулась, заглушив шум беснующихся.

Он не знал, как долго пролежал в оцепенении, но, придя в себя, сел с криком:

– Пастушка!

– В безопасности, – отозвался Иоахим.

Пастор обвел взглядом полумрак церкви, увидел Грегора, зажигающего свечи, свет которых освещал Пастушку и нескольких селян. Жители деревни сторонились крэнкерин, прячась подальше в укромные уголки строения. Минорит помог Дитриху подняться на ноги.

– Хорошо сказал, – прокомментировал монах. – «Остановитесь ради Бога!» Ты позабыл о своей диалектике. – Грохотанье в дверь прекратилось, и он подошел к ней и отодвинул засов. – Они ушли.

– Какая муха их укусила? – подивился Дитрих.

– У них всегда был скверный характер, – сказал Грегор, поднимая шест, чтобы зажечь свечи высоко на стене. – Надменны, словно евреи или высокородные. Уже второй раз они ударили тебя.

– Прости им, Грегор, – ответил священник. – Они не ведают, что творят. Я оказался между их кулаками и мишенью. В противном случае они не обратили бы на нас никакого внимания.

Дитрих понимал, в нем сейчас говорит инстинкт. На уровне атомов плоти крэнки не считали людей ни друзьями, ни врагами.

Пастушка сидела на корточках, задрав колени выше головы и обхватив их длинными руками. Уголки ее губ ритмично пощелкивали, она походила на человека, бормочущего себе под нос.

– Миледи, – обратился к ней Дитрих, – что значит этот бунт?

– Тебе ли спрашивать? – ответила крэнкерин. – Ты и коричневая ряса тому причиной.

Иоахим оторвал полосу ткани от подола своего одеяния и замотал ею лоб Дитриха, чтобы остановить кровь.

– Мы тому причина? – переспросил монах.

– Если бы не ваши местные суеверия, Ганс не стал бы поперек естественного порядка вещей.

– Миледи, – возразил Дитрих, – Ганс действовал ради общего блага – вернуть проволоку. Для людей, как и для всех живых созданий, естественно стремиться к благу.

– «Всем живым созданиям» естественно поступать как сказано – сказано правителями или же самой природой. Вот как поступает «благой» человек. Но Ганс сам решил, какая цель благая. Не по своим обязанностям, не по велению стоящих над ним. Неестественно! Теперь же некоторые говорят, что он действовал по повелению – повелению вашего господина-с-неба, «чья власть даже выше власти герра Увальня».

– Благословенно имя Господне! – вскричал Иоахим. Дитрих жестом приказал ему молчать.

– Вся власть под Богом, – пояснил монах, – иначе она не знала бы меры, и справедливость бы стала волей господ. Но продолжай.

– Ныне среди нас раздоры. Слова разбегаются во все стороны, словно цыплята от когтей сокола, тогда как они должны бежать по положенным порядком каналам от техкто-говорит к тем-кто-слушает. Ибо вы не можете вообразить… празднества-внутри-головы… от осознания того, что трудишься на своем месте, и нити Гигантской Паутины связывают тебя с верхом и низом, со всем на свете, разно как вам не известна и недостаточность-внутри-нас, когда Паутина рвется. Скребун сравнил ее с голодом, но голод – ничто… – Она помолчала и мягко зажужжала: – Его можно с легкостью терпеть, пока он не станет невыносимым. Но недостаточность… Это словно сидишь на берегу раздувшейся от половодья реки и не можешь добраться до… до… вы называете это возлюбленным… до возлюбленного на другом берегу.

– Сердечная мука, – сказал неожиданно Иоахим. – То, о чем ты говоришь, называется сердечной мукой.

– Doch? Тогда сердечная мука.

Каменщик Грегор подошел и встал рядом с ними, а услышав, что сказал Иоахим, заметил:

– Они чувствуют сердечные муки? Тогда они явно меры не знают, показывая их.

– В нас сердечная мука по полноте Паутины, – сказала Пастушка, – и мы бросимся в неспокойную реку, чтобы восстановить ее. В нас сердечная мука по родной земле – вы называете это Heimat[184]184
  Heimat – Родина (нем.).


[Закрыть] – и… и ее плодам.

– Но ныне вас охватили ереси, – догадался Дитрих. – Гроссвальд говорит одно, Ганс говорит другое. Быть может, ты, – предположил он, – говоришь третье.

Пастушка подняла неподвижное, похожее на маску, лицо:

– Ганс пошел против слов Увальня, но вина целиком на Гроссвальде, ведь он не смог произнести толком, чего хотел. Теперь он повернул дело так, что я тоже отвергаю естественный порядок, и толпа – как высшие, так и низшие – ополчилась на меня за это прегрешение. Но, когда двое в разладе, ошибаться могут оба – как Гроссвальд, так и Ганс.

– Тот, кто встает посередине, – поделился опытом Грегор, – часто получает удары с обеих сторон. Опасно пасти стадо на поле меж двух армий.

– Раздоры, – сказал Дитрих, – дело очень серьезное. Мы всегда должны стремиться к миру и согласию.

Иоахим засмеялся и процитировал:

– «Не мир пришел Я принести, но меч. Ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее».[185]185
  Евангелие от Матфея, 10:35.


[Закрыть] Так философы, играя словами, потеряли из виду их прямое значение, которое всегда начертано в сердцах.

– И здесь тоже раздор, – мягко заметил Грегор. Дитрих обратился к Пастушке:

– Скажи своим людям, что нельзя нападать на любого, кто придет в церковь или же ко двору Манфреда, ибо таков Мир во Христе; что воины не могут нападать на женщин и детей, крестьян, торговцев, ремесленников или животных, равно как на какое-либо религиозное или общественное здание. А по закону, да и по обычаю никто не может ударить другого в церкви или при дворе господина.

– И действенен ли этот Мир?

– Госпожа моя, люди по природе своей жестоки. Мир – это сито, и падает немало сквозь него, хотя, возможно, не так много, как могло бы.

– Дом-в-котором-никого-нельзя-ударить… – произнесла Пастушка странным голосом. Было непонятно, то ли она задумалась, то ли пришла в циничное настроение. – Новая мысль. Это здание скоро переполнится.

* * *

Дитрих попросил Тьерри положить конец дракам, но бургфогт отказался.

– У меня здесь только гарнизон, – объяснил он. – Пять рыцарей, восемь стражников, еще двое на воротах и один в надвратной башне. Я не буду рисковать ими, усмиряя этих… этих созданий.

– Зачем вас оставили здесь, сэр, – спросил Дитрих – как не для поддержания порядка?

Тьерри переносил наглость с меньшим спокойствием, чем Манфред.

– Фалькенштайн не тот человек, который будет терять время понапрасну, ожидая нападения врагов. Он не может ударить по Фрайбургу или по Вене, но способен легко опустошить Хохвальд. Если он сделает вылазку, мне будет нужно, чтобы каждый мужчина был здоров, начеку и при оружии. Всякий крэнк, что будет искать здесь убежища, получит его, но я не буду разнимать дерущихся. Это дело Гроссвальда, и я не собираюсь вставать между ним и его вышедшими из повиновения вассалами.

Неудовлетворенный этим решением, Дитрих взял лошадь из конюшни замка и отправился к Соколиному утесу, где надеялся добиться вмешательства Манфреда. Пастор спешил, как мог, но приходилось осторожно выбирать путь зигзагами по склону Катеринаберга, через заросли и другие препятствия в ущелье. Он уже далеко углубился в сумерки ущелья, когда услышал глухой раскат грома и увидел султан черного дыма над другим концом долины.

* * *

Дитрих добрался до Соколиного утеса после полудня, устав не столько от езды, сколько от тревожных мыслей, и принялся искать знамя Хохвальда в раскинувшемся без особого порядка или системы военном лагере. Дворянские гербы развевались повсюду, словно на праздничном дереве. Здесь двуглавый орел Габсбургов; там золотой пояс маркграфа и красно-белые полосы Урахов. Дальше – каждый на своем укреплении – гербы ткачей, серебряных дел мастеров и других цехов Фрайбурга. Фон Фалькенштайн жестоко просчитался в том, как долго члены гильдий будут терпеть его пошлины. Теперь ремесленники и лавочники встали со скамьи, чтобы наконец вытряхнуть камень из башмака.

Прислуга праздновала, и Дитрих увидел причину этого, достигнув кромки лагеря. Ворота замка Фалькенштайн были разбиты, а надвратная башня обвалилась, словно размозженная дубиной Сигенота. Лязг оружия и крики сражающихся едва доносились сверху. Гром-глина крэнков позволила проникнуть в замок, но путь оказался узким, а, как известно, пролом в крепостной стене можно удержать, если стоять насмерть. И верно: на нагромождении каменных обломков в лучах заходящего солнца мерцали доспехи людей и упряжь лошадей.

Наконец, Дитрих отыскал палатки Хохвальда, но шатер герра пустовал, а его оруженосцев нигде не было видно. Честь увлекла Манфреда в пролом, и, возможно, сейчас он уже покоился среди лежащих около стены тел. Дитрих вернулся в шатер, приметил оттоманку в турецком стиле, уселся на нее и стал ждать.

* * *

Поздний вечер сменился ночью, звуки битвы угасли, давая знать о том, что последних «твердолобых» или убили, или взяли в плен. Оружие и доспехи доставались победителю, многие рыцари сражались насмерть – не столько из любви к сеньору, сколько в стремлении избежать бедности и позора. Штурмующие ручейками возвращались обратно в лагерь; они гнали перед собой пленников, за которых можно было получить выкуп, и несли на себе добычу, богатства Соколиного утеса, коих там немало скопилось за годы разбоя на большой дороге.

Дитрих от скуки взял было в руки книгу из клади Манфреда; но она оказалась посвящена соколиной охоте, тоску не развеяла, а Дитрих вместо этого лишь рассердился из-за почерка переписчика и качества иллюстраций. Когда он услышал неровный грохот кованых сапог снаружи, то отложил том в сторону и вышел из шатра.

Слуги разводили костры, Макс Швайцер как раз выбирал лучшее место для своих солдат. Он с удивлением выпрямился:

– Пастор! Что случилось? Вы ранены! Дитрих дотронулся до повязки:

– В деревне была драка. Где Манфред?

– В палатке костоправа. Драка! На вас напали? Мы думали, они сбежали к Брайтнау.

– Нет, крэнки дрались между собой – и Тьерри ничего не предпринял.

Макс сплюнул в костер.

– Тьерри искусен в защите. Пусть Гроссвальд улаживает свои проблемы сам.

– Гроссвальд сам хорош и сыграл в этом не последнюю роль. Дело должен решить Манфред.

Макс нахмурился:

– Ему это не понравится. Андреас, прими командование. Пойдемте тогда, пастор. Вам нипочем не найти костоправа з этом лабиринте. – Он припустил скорым шагом, Дитриху пришлось рвануть с той же прытью, чтобы не отстать.

– Рана серьезная? – спросил священник.

– Герр получил удар, который стоил ему щеки и нескольких зубов, но думаю, лекарь пришьет все на место. Щеку, естественно.

Дитрих перекрестился и молча помолился за здоровье Манфреда. Этот человек на протяжении многих лет был предупредительным, хотя и не понятным до конца другом, с необычным складом характера. После смерти жены у него появилась склонность к размышлениям, хотя герр по-прежнему отличался грубостью вкусов, что одновременно не мешало ему глубоко смотреть на вещи. Манфред был одним из немногих, с кем Дитрих мог обсудить чуть ли не все, за исключением самых мирских вопросов.

Но священник неправильно понял Макса. Ойген, а не Манфред сидел привязанным на стуле в палатке лекаря.

Dentator[186]186
  Dentator – дантист (лат.).


[Закрыть] удалял один за другим раскрошенные зубы при помощи пеликана – французской новинки, вошедшей в употребление совсем недавно. Мускулы dentator вспухли от напряжения, а Ойген сдерживал крики при каждом рывке. Лицо юнкера почернело от удара. Кровь залила лоб, нос, подбородок и окрасила зубы, торчащие сквозь висящую лоскутьями щеку, отвратительно алым. Челюсти скалилась сквозь рану. Рядом, ожидая своей очереди, заляпанный кровью хирург читал книгу с загнутыми краями страниц.