Текст книги "Эйфельхайм: город-призрак"

Автор книги: Майкл Фрэнсис Флинн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)

«Знак!» – подумал Дитрих. Господь послал ему знак. Схватив поводья, пастор вскарабкался на возвышение и вскочил в седло. Затем, не оборачиваясь, пустил упирающегося коня на восток.

8
В наши дни: Шерон

Подсознание – замечательная вещь. Оно никогда не спит, и неважно, чем оно занимается. Главное, оно никогда не прекращает думать. Нет разницы, чем занято в это время сознание. Шерон вела лекцию по структуре Галактики – семь аспирантов-физиков старших курсов, – когда, поворачиваясь после доказательства очередного положения, посмотрела на большую карту распределения красного смещения.

Ну конечно.

Она замолчала, и студент, секунду назад ответивший на ее вопрос, смущенно опустился на свое место, гадая, в чем ошибся. Он отрывисто постучал ручкой по крышке стола и оглянулся, прося помощи товарищей.

– Я хотел сказать… – Он помедлил, надеясь на намек.

Шерон повернулась:

– Нет, вы совершенно правы, Гириш. Но я только что поняла… Все свободны.

Ныне единственная разница между аспирантами и студентами заключается в том, что первые иногда недовольны подобной неожиданной милостью, ведь большинство из них сидели здесь, так как хотели этого, а не просто подчинялись требованиям общества. Потому они покинули семинарскую аудиторию, недовольно жужжа, тогда как Шерон бросилась в свой кабинет, где принялась яростно писать.

Когда Эрнандо полчаса спустя вошел к ней, зашвырнул кепку на книжную полку и уронил рюкзак рядом со столом, она так глубоко была погружена в свои мысли, что даже не заметила его. Он смотрел на нее какое-то время, а потом расположился рядом, приводя в порядок выписки перед лекцией по нуклеонике.

– Все потому, что время квантовано, – сказала Шерон, выведя Эрнандо из его размышлений.

– Что? Время квантовано? Да, полагаю. Почему нет?

– Нет, это я о красном смещении. Почему галактики разбегаются на дискретных скоростях. Вселенная распыляется.

Эрнандо повернул стул лицом к ней:

– Верно.

– Хорошо, энергия вакуума. Лямбда Эйнштейна, та самая – он еще называл ее своим самым большим промахом.

– Космический выдуманный фактор, который он вбросил, чтобы получить желаемый результат.

– Правильно. Поэтому Эйнштейн и был гением. Даже его ошибка оказалась блестящей. Лямбда все быстрее и быстрее разносит галактики друг от друга. Но количество энергии в вакууме зависит от скорости света – и наоборот.

– Похоже, именно это предполагает твоя теория. Она пропустила мимо ушей его сомнения.

– Если скорость света падает, возможное количество энергии, содержащееся в вакууме, сокращается. Так куда уходит излишек?

Эрнандо поджал губы и принял задумчивый вид.

– За пределы Вселенной?

– Нет, внутрь Вселенной. В обычную радиацию и материю. В облака частиц и микроволны, звезды, планеты и галактики, в китов, птиц и профессоров колледжей.

Постдок присвистнул:

– Большой взрыв в себе…

– И без дурацкого поля инфлатона в качестве эпицикла. Квантованное время – единственное, что объясняет интервалы длинноволнового смещения.

– Разрешающая способность измерительных приборов? – предположил Эрнандо. – Ограниченное число примеров? Нерепрезентативные примеры?

– То же самое сказали Тиффту,[262]262
  Уильям, Г. Тиффт – астрономом Стьюардской обсерватории Аризонского университета в Туксоне. Доказывал, что красное смещение «квантовано», то есть оно происходит только в определенных регулярных гармонических интервалах.


[Закрыть] когда он открыл это. И… его оппоненты были во многом правы, но не смогли побороть ортодоксию, цепляясь за существующую догму. Смотри, свет квантован, пространство квантовано, почему время должно быть исключением? Оно – всего лишь другое измерение континуума.

– О, это убедительный аргумент. Кроме того, если ты права, то он не совсем контину-ум.

– И вот почему в красном смещении есть интервалы. То, что выглядит как непрерывная картинка кинофильма, на деле всего лишь серия кадров. Во вселенной есть «трещины».

Мужчина засмеялся:

– И что же в этих «трещинах»?

– Разве тебе не хочется это узнать? Целые вселенные, я думаю. Параллельные миры.

Эрнандо вздернул голову, задумался и, наконец, спросил:

– Объективные свидетельства? – А здесь твой выход.

– Мой? – Он явно встревожился, словно Шерон намеревалась отправить его в один из этих параллельных миров.

– Тебе нужно построить мне измеритель хрононов.

– Ну конечно, завтра после двухчасовой лекции я абсолютно свободен. Я полагаю, что хронон это…

– Квант времени.

Он поразмыслил над этим:

– Хорошенькое дельце. Но как вообще засечь нечто подобное?

– Ты и я, Эрнандо, нам предстоит это вычислить. Только подумай. Однажды ты сможешь прогуляться на другую планету или в параллельный мир.

Постдок фыркнул:

– У меня есть чем заняться в этот уик-энд.

Она откинулась на спинку стула, уверенная, что ей удалось зацепить его вечно сомневающийся разум. Каждый энтузиаст нуждается в скептике, иначе Шерон давно вышла бы из-под контроля.

XXV
Июль, 1349
Непраздничные дни

Лошадь не хотела бежать, и ее неохотный шаг стал компромиссом между жаждой Дитриха сорваться в галоп и желанием скакуна никуда не двигаться. Когда они достигли площадки перед воротами на луг, где кусты уступали место открытому пространству, кобыла увидела распущенные, разбросанные ветром, наполовину сложенные копны сена и свернула с дороги, попытавшись мордой сбить веревочную петлю с воротного столба.

– Если ты так голодна, кума-лошадь, – сдался Дитрих, – то не выдержишь путешествия. – Наклонившись вниз, он снял запор, и животное затрусило на луг, словно ребенок, которому показали праздничный пирог.

В нетерпеливом ожидании, пока серая насытится, пастор поддался любопытству и направился к седельным сумкам, чтобы узнать, кому, помимо Господа, обязан этим даром. Покопавшись, священник обнаружил льняной орарь, выкрашенный в ярко-зеленый цвет и окантованный золотой нитью в виде крестов и христограм. Под ним еще лежали другие церковные одеяния удивительной красоты. Дитрих сел в седло. Какого еще знака можно желать, что этот дар послан именно ему?

Когда кобыла наелась досыта, пастор направился под сень Большого леса. Там протекал ручей, где лошадь могла напиться, а балдахин из листьев давал облегчение в этой ужасной жаре.

Священник не входил в лес с самого отправления корабля крэнков, а лето изменило все вокруг. Воздух полнился благоуханием ясменника и дикой розы. Жужжали пчелы. За молодой порослью стали не видны многие из зарубок Макса. И все же лошадь, казалось, стремилась к какой-то цели. Дитрих предположил, что она почуяла воду, и отпустил поводья.

Невидимые создания стремглав бросались с их пути, шурша в кустах и орешнике. Синекрылая птица наблюдала за его приближением, прежде чем улететь. Петрарка, как говорили, находил успокоение в природе и однажды забрался на гору Вентус близ Авиньона с одной лишь целью – полюбоваться видом с вершины. Возможно, необузданность его сочинений, искажения и оскорбления были отчасти связаны с любовью к диким местам.

Дитрих выехал на поляну, где ручей образовывал заводь, прежде чем довершить свой бег со склона горы. Лошадь опустила голову и начала пить. У пастора тоже пересохло в горле, он спешился и, стреножив кобылу, сделал несколько шагов выше по течению ручья, ища место, где мог зачерпнуть воды.

В заводь шлепнулся камень, Дитрих отскочил назад. Над ним, на горном перекате, с которого поток падал в заводь, сидела на корточках Элоиза. Священник пробудил свою упряжь на голове и поприветствовал ее по личному каналу связи.

Крэнкерин пошарила рядом с собой и бросила в заводь еще один камень,

– Здравствуй, – отозвалась она. – Я думала, ваше племя избегает этих лесов.

– Здесь страшновато, – согласился Дитрих. – Что привело тебя сюда?

– Мой народ находит «спокойствие-внутри-головы» в местах вроде этого. Они словно… как это по-вашему… лабиринт. Равновесие.

– Арнольд любил сидеть здесь, – сказал Дитрих, – Я подсмотрел за ним однажды.

– Вот как… Он тоже был с Большого острова. – Она бросила еще один камень в пруд, пустив по нему новые круги, которые уже начали замирать. Пастор подождал, но крэнкерин ничего не добавила, и он уже повернулся уйти.

– Когда ты стоишь неподвижно, – сказал Элоиза, – кажется, что исчезаешь. Я знаю, так устроены наши глаза, и Ульф пытался объяснить, насколько отличаются ваши; но он только… тот, кто работает-с-машинами-для-физиков, а не сам физик. – Она опять метнула камень. – Но это ничего не меняет. – Булыжник попал ровно в центр разбегающейся ряби, и Дитрих заметил, что каждый ее бросок приходится в одно и то же место. Ее целью было колебание воды? Люди оценивали расстояние вернее, нежели крэнки; но пришельцы куда точнее рассчитывали движение. Так Господь наделил каждый народ подходящим ему даром.

– Как поживает Ульф? – спросила крэнкерин. – Появились ли у него пятна? – И она вытянула руку, чтобы Дитрих смог разглядеть темно-зеленые синяки, которые предвещали странное голодание гостей.

– Нет, насколько я видел.

Она провела пальцем по большому пятну:

– Скажи мне, лучше умереть быстро или медленно?

Пастор наклонился, счищая грязь с ног:

– Все живые существа естественным образом стремятся жить, ибо смерть есть зло, и к ней никогда не рвутся ради нее самой. Но все живое также старается избегнуть боли и страха. Поскольку умереть быстро – значит преуменьшить последние, следовательно, это если не само «благо», то, по крайней мере, меньшее зло. Но быстрая смерть не оставляет шансов на раскаяние и искупление тем, кто заблуждался. Поэтому медленная смерть также может быть названа меньшим злом.

– Все, сказанное тобой, правда. – Пятый камешек последовал за остальными. – Ульф остался, поскольку Ганс воззвал к его особым знаниям, и он подчинился, как если бы тот был… тем, кто-поставлен-выше.

– Так он сказал тебе?

– Я не могла оставить его. И все же каждый день чувствую, что смерть подступает все ближе. Это неправильно. Она должна бросаться, словно ястреб; не выслеживать, словно ваши волки. «Так было, так будет».

– Смерть – это всего лишь врата в иную жизнь, – заверил ее Дитрих.

– Разве?

– И наш Господин, Иисус Христос, – врата к ней.

– И как же я пройду через эти ворота-которые-человек?

– Твоя рука уже лежит на засове. Путь – это любовь, а ты уже проявила ее в своих поступках.

Так же, как и ее муж. Дитриха поразило, когда он возвращался к лошади, что оба остались, поскольку считали это долгом другого. Так люди обращаются от заботы, потому что есть долг, а долг в результате превращается в заботу. Пастор вставил ногу в стремя и поднялся в седло.

– Приходи ко мне, когда вернешься в деревню, и мы еще поговорим. – С этими словами он натянул поводья и пустил серую по тропинке.

Лошадь и впрямь была знаком свыше, даже чудом. Она привела его сюда, где Господь смог мягко предостеречь словами из жвал пришельца. Чаша не могла миновать Элоизу, как и Сына Человеческого в Гефсиманском саду. Каким же высокомерием со стороны Дитриха было полагать, что она обойдет его самого!

– Господи, – принялся молиться он, – когда бы я видел Тебя больным или в нужде и не смог утешить Тебя? – Пастор нагнулся вперед и похлопал кобылу по холке, та заржала от удовольствия. – Ты чудесная лошадь, – сказал он, ибо Бог позволил ей приблизиться к крэнку без страха.

По пути назад священник прочел молитву за упокой души отца Рудольфа. Господь наградил Дитриха средством к бегству и вместе с тем предупредил о возмездии, поджидающем беглеца.

* * *

Страх во многом подобен ливневому шторму: сначала легкий дождь, затем период затишья, когда народ думает, что опасность миновала, затем вновь дождь и, наконец, буря. Селяне замкнулись в своих домах. В полях урожай гнил на корню, трава увядала нескошенной. Немногие присоединились к Дитриху и крэнкам в госпитале. Иоахим, когда оправился от своих ран, а также Грегор Мауэр, Клаус Мюллер, Герда Беттхер, Лютер Хольцхакер. Терезия Греш, хотя и не входила в кузницу, занималась своими травами, приготавливая снадобья, что облегчали боль или навевали сон.

Готфрид посвятил госпиталь св. Лоренцу, хотя Дитрих подозревал, что он имел в виду покойного кузнеца, а не диакона Сикста. Услышав от пастора рассказ о рыцарях-госпитальерах, крэнк облачился в плащ с крестом ордена, изображенным в верхнем левом углу.

Люди заболевали медленно и внезапно; в припадках кашля и от бубонов. Гервиг Одноглазый, кажется, почернел прямо на глазах охваченного ужасом Дитриха, как если бы на его душу набежала туча. Маркус Беттхер умирал, как Эве-рард, в агонии и конвульсиях. Погибла вся семья Фолькмара Бауэра: его жена, Сеппль, даже Ульрика с младенцем. Только сам фогт выжил, да и его жизнь висела на волоске.

Дни походили один на другой: Маргариты Антиохийской, Марии Магдалены, Аполлинария, Иакова Созидателя, Бертольда Гаштейнского… Потеряв счет святым, Дитрих проводил безымянные будничные мессы.

Во время похорон люди выходили на улицу. Маркус Беттхер. Конрад Фельдман и обе его дочери. Руди Пфорцхаймер. Герда Беттхер. Труда и Петер Мецгеры. По каждому умершему Дитрих бил в колокол. Один раз за ребенка, два – за женщину и три за мужчину. Кто услышит, спрашивал он себя и воображал, что перезвон разносится слабее по земле, лишенной жизни.

Погост был переполнен, они копали могилы в целине, а пастор освящал их, когда мог. Не все умрут, вновь и вновь говорил он себе. Париж уцелел и Авиньон. Даже в Нидерхохвальде несколько человек выжило. Хильда вроде шла на поправку, маленький Грегор и даже Фолькмар Бауэр.

Райнхард Бент больше не будет воровать борозды у соседей, не будет подбирать колосья с господских полей Петронелла Люрм. В одночасье скончалась жена Фалька, Констанца. Мельхиор Мецгер привел бредящего Никела Лангермана в госпиталь.

– Это нечестно, – юноша словно обвинял священника. – Он заразился ящуром и поправился. Зачем Господь опять заразил его?

– Дело не в зачем, – отозвался Ганс, сидевший у постели Франца Амбаха. – Есть один вопрос – как, а это никому не известно.

* * *

Ульф работал с приспособлением, которое увеличивало очень маленькие вещи, по причине чего Дитрих назвал его mikroskopion. Посредством этого прибора пришелец изучал кровь как пораженных болезнью, так и здоровых. Однажды, когда священник пришел в пасторат разбудить Иоахима на смену в госпитале, пришелец показал им доску для изображений с бесчисленными черными пятнышками разной формы и размеров, похожими на пылинки в луче солнца. Он ткнул в одну, необычной формы:

– Вот эта никогда не попадается в крови здоровых, но всегда есть в крови заболевших.

– Что это? – спросил еще не до конца проснувшийся Иоахим.

– Враг.

Но одно дело знать противника в лицо и совсем другое поразить его. Крэнку Арнольду, возможно, это бы удалось, по крайней мере, так сказал Ульф.

– Однако мы не обладаем его навыками. Мы можем лишь проверить кровь человека и сказать, проник ли враг в него.

– Тогда, – сказал Иоахим, – все, кто еще не несет на себе этой отметины дьявола, должны бежать.

Дитрих почесал щетину на подбородке:

– А больных следует удержать от бегства, иначе они разнесут «маленькие жизни» еще дальше. – Он бросил взгляд на Иоахима, но ничего не сказал о логике этих поступков. – Ja doch. Это немного, но уже что-то.

* * *

Макс идеально подходил на роль человека, способного вывести здоровых. Он лучше, чем кто-либо другой, знал леса, если не считать Герлаха, но охотник не умел так управляться с людьми.

Дитрих отправился в господскую конюшню, где взнуздал лоснящегося вороного коня, затянул подпругу и уже накидывал уздечку, когда сзади раздался голос Манфреда:

– Я мог бы приказать выпороть тебя за гордыню.

Дитрих обернулся. Герр держал на левой руке огромную охотничью птицу и кивнул в сторону лошади:

– Только рыцарь может ездить на боевом коне. – Но когда пастор начал снимать уздечку, господин покачал головой. – Хотя какая разница? Я вышел только потому, что вспомнил о своих птицах и решил отпустить их, прежде чем они умрут с голоду. Я был в птичнике, когда услышал, как ты шаришь тут неподалеку. Кстати, я хотел отпереть псарню и конюшню, даже хорошо, что ты пришел именно сейчас. Полагаю, ты хочешь сбежать так же, как Рудольф.

Та легкость, с которой герр сказал это, рассердила Дитриха, ведь она едва не оказалось правдой, но он ничем себя не выдал:

– Я еду отыскать Макса.

Манфред погладил сокола, тот в ответ вытянул шею, переступил боком на толстой кожаной перчатке и заклекотал.

– Ты знаешь, что значит эта перчатка, не так ли, мой драгоценный? Ты жаждешь расправить свои крылья и улететь? Макс, скорее всего, тоже улетел, иначе уже вернулся бы. – Дитрих промолчал, а Манфред продолжил: – Но он вскормлен так, чтобы вернуться ко мне. Не Макс – этот красавец. Хотя мне только сейчас пришло в голову – Макс тоже. Он будет все кружить и кружить в поисках приветственной руки и не найдет ее. Правильно ли отпускать его, обрекая на такие муки?

– Мой господин, несомненно, птица приспособится сообразно новым обстоятельствам.

– Да, приспособится, – грустно ответил Манфред. – Забудет меня и то, как мы охотились бок о бок. Вот почему сокол символизирует любовь. Ты не можешь его удержать и должен отпустить. А затем он вернется по своей воле или же…

– Или улетит в другие страны.

– Ты знаешь это выражение? Изучал выноску ловчих птиц? Ты способный человек, Дитль. Парижский ученый. Однако тебе известно искусство верховой езды и, возможно, соколиная охота. Я думаю, ты знатного происхождения. И все же ты никогда не рассказывал о своем детстве.

– Моему господину известны обстоятельства, при которых вы нашли меня.

Манфред состроил гримасу:

– Сказано самым тактичным образом. Конечно, известны. И если бы я не видел, как ты остановил толпу в Рейнхаузене, то не оставил тебя здесь. И все же, в общем, все было к лучшему. Я записал многие из наших разговоров в свой мемуар. Никогда не говорил тебе об этом. Я не ученый, однако считаю себя практичным человеком и всегда находил удовольствие в твоих размышлениях. Знаешь ли, как заставить сокола возвратиться?

– Мой господин…

– Дитрих, после стольких лет мы можем обращаться друг к другу на «ты» и отбросить формальности.

– Очень хорошо… Манфред. Никто не может заставить сокола вернуться, зато очень легко помешать ему сделать это. Сокольничий должен управлять своими чувствами и не совершать резких движений, которые могут отпугнуть птицу.

– Подобное искусство лучше всего известно влюбленным, Дитрих. – Он засмеялся, но резко остановился, лицо его вытянулось. – У Ойгена горячка.

– Спаси его Господь. Губы Манфреда дернулись:

– Его смерть станет концом моей Гюндль. Она не захочет жить без него.

– Да отринет Господь ее желание.

– Неужели ты считаешь, что Господь все еще слышит тебя? Наверное, Он удалился из этого мира. Я думаю, люди отвратили Его, и Он более не желает иметь с ними дела. – Герр вышел из конюшни и, взмахнув рукой, выпустил сокола. – Господь улетел в другие земли. – Какое-то время он смотрел птице вслед, восхищаясь ее красотой, после чего вернулся. – Мне неловко разрывать нашу клятву с ним подобным образом. – Он имел в виду сокола.

– Манфред, смерть – всего лишь сокол, отпущенный «лететь в другие края».

Господин невесело улыбнулся:

– Уместно, но, вероятно, слишком легковесно. Когда ты вернешься, дай вороному сена, но не загоняй в стойло. Я должен позаботиться о других животных. – Он повернулся, замер в нерешительности, затем развел руки в стороны. – Мы с тобой можем больше не увидеться.

Дитрих обнял его:

– Мы встретимся, если Господь наградит нас сообразно желанию наших сердец.

– А не по нашим заслугам! Ха-ха. Итак, мы расстаемся шутя. Что еще остается человеку среди стольких горестей?

* * *

Поначалу Дитрих не заметил Макса, только услышал громкое жужжание мух на летнем солнцепеке. Пастор сгорбился и сполз со спины коня, аккуратно привязав его к стоящему поблизости дубу. Вытащив носовой платок, нарвал в него цветов и растер, надушив тряпицу их ароматом, прежде чем завязать ее на лице. Отломал ветку у орешника и, используя ее как веник, помахал над телом сержанта, разгоняя собравшихся к обеду насекомых. Затем, стараясь отключить эмоции и чувства, осмотрел бренные останки своего друга.

Анатомы Болоньи и Падуи изучали трупы, высушенные на солнце, поглощенные землей или утонувшие в реке, но Дитрих не думал, чтобы они когда-нибудь работали с телом в подобном состоянии. Священника вырвало прямо на него, еще одно оскорбление давно умершего человека. Отдышавшись и освежив «цветочную повязку», Дитрих убедился в том, что заметил прежде. Макса закололи в спину. Его куртка была разорвана в районе почек, и из раны натекла большая лужа крови. Он упал лицом вперед, вытаскивая квиллон, его правая рука сжимала мертвой хваткой рукоять длинного кинжала, а лезвие было наполовину вытащено из ножен.

Дитрих взобрался на камень неподалеку – глыбу, которая бессчетное количество лет назад сорвалась с кручи наверху. Здесь он заплакал – по Максу, по Лоренцу, по Гервигу Одноглазому и всем остальным.

* * *

Пастор вернулся в госпиталь после вечерни. Какое-то время наблюдал за тем, как Ганс, Иоахим и остальные ходили между страдальцами, прикладывая намоченные холодные тряпки к пылающим лбам, вливая по ложечке пищу в безразличные рты, промывая повязки на язвах в бадьях с горячей мыльной водой и раскладывая их сушиться – практика, рекомендованная Гуго из Лукки и другими.

Наконец, Дитрих вошел внутрь. Неподалеку Грегор присматривал за своим больным сыном, бормоча:

– Все говорят, у него мое лицо. Может, это и так, когда он бодрствует и пытается походить на меня; но когда спит, то вспоминает, что был ее первенцем, и тогда ее тень проступает передо мной изнутри его сердца. – Он помолчал. – Я должен присмотреть за Сейбке. Они дрались, Боролись друг с другом, словно два медвежонка. – Грегор вытянул шею. – Грегерпь не был набожным мальчиком, Он потешался над Церковью, хотя я и бранил его,

– То Промысел Божий, не наш, и Господь вершит не из мелочной злобы, а из безграничной любви,

Грегор обвел взглядом кузницу:

– Безграничная любовь. Вот это она?

– Это не утешает, – вставил Ганс, – но мы, крэнки, давно знаем. Мир не может быть устроен иначе, чтобы нести в себе жизнь. Это все… числа, Сила уз, связывающих атомы вместе; сила… эссенции elektronik; притяжение материи… А! – Он махнул рукой. – Фразы в голове блуждают, это не мое призвание. Мы доказали, что эти числа не могли быть другими. Малейшее изменение, и мир бы не возник. Все происходящее следует им: небо и звезды, солнце и луна, растения, животные и «маленькие жизни».

– «Бог все расположил, – процитировал Дитрих Книгу премудрости Соломона, – мерою, числом и весом».[263]263
  Книга премудрости Соломона, 11:21.


[Закрыть]

– Doch. И из этих чисел происходят также болезни и страдания, смерть и чума. Однако если бы господин-на-небе устроил мир иначе, в нем бы вообще не нашлось места жизни.

Пастор вспомнил, как мастер Буридан сравнивал мир с огромными часами, когда-то Господь завел их, и теперь они шли сами по себе.

– Ты прав, монстр, – подвел итог Грегор, – Это не утешает.

* * *

Крэнкерин Элоиза умерла на следующий день. Ганс и Ульф отнесли ее тело в церковь и положили на скамью, приготовленную Иоахимом. Позже Дитрих оставил их одних, уже смирившись с их обрядами. По прошествии времени Ганс поднес флягу к окну.

– Вот сколько всего осталось дней, – сказал он, показывая уровень пальцем. – Я не останусь с вами до самого конца.

– Но когда все кончится, мы снова увидимся, – сказал ему Дитрих.

– Возможно, – согласился крэнк. Он осторожно поставил сосуд на полку, затем вышел.

Дитрих последовал за ним и обнаружил его на краю скалы, где тот любил сидеть. Пастор опустился на траву рядом. Его ноги ныли, и он принялся массировать голени. Внизу тени удлинялись в лучах заходящего солнца, а небо на востоке уже потемнело до цвета синего кобальта. Ганс вытянул левую руку, указав на Ульфа.

Дитрих обратил взгляд вслед за его жестом в сторону поросших бурьяном озимых полей, где стоял, раскинув руки, пришелец. Его тень на бороздах лежала подобно копью рыцаря, изломанная неровностью растений и земли.

– Он принял позу Распятого! Ганс пришлепнул губами:

– Вероятно. Господин-с-неба часто принимает причудливые очертания. Но посмотри, как он обращает свою шею вверх. Он приглашает Пикирующего забрать его жизнь. Это давняя традиция, ее практикуют среди народа Ульфа на их далеком острове в Восточном море штормов. Народ Готфрида и мой одинаково считаем ее глупой и пустой, а народ Пастушки пытался покорить предков Ульфа. И правда, этот обычай давно вышел из практики, даже на Большом острове; но во времена опасности человек может воззвать к обычаям прародителей и встать напоказ в чистом поле.

Ганс привстал, зашатался и едва не свалился со скалы. Дитрих поймал его за руку и оттащил на безопасное расстояние. Крэнк засмеялся:

– Эх! Какой был бы недостойный конец! Пусть уж лучше заберет Пикирующий, чем случайно свалиться из-за собственной неуклюжести, хотя лично я предпочел бы тихо скончаться во сне. А! Что это?

Один из выпущенных Манфредом соколов опустился на вытянутую руку Ульфа! Птица отвесно спикировала, и Дитрих с Гансом услышали ее далекий крик. Но, не получив привычного лакомства, она расправила крылья и снова воспарила в вышину, где сделала еще три круга, прежде чем улететь.

Ганс внезапно упал навзничь и обхватил колени, раскрыв свои боковые челюсти. Далеко в поле Ульф подпрыгнул высоко в воздух на манер танца крэнков. Пастор в замешательстве переводил взгляд с одного на другого.

Ганс поднялся, рассеянно отряхнул с кожаных штанов траву и грязь, сказав:

– Ульф теперь примет крещение. Пикирующий пощадил его. А если Он может проявить милосердие, то почему бы не принести присягу самому господину милосердия?

* * *

– Пастор, пастор! – крикнул маленький Атаульф, который уже привык везде ходить за Клаусом и называть его папой. – Человек! На дороге в Оберрайд!

Это случилось на следующий день после того, как крестился Ульф, и Дитрих с мельником, Иоахимом и другими мужчинами рыли могилы на вершине Церковного холма. Они подбежали к мальчишке на гребне холма, и Клаус подхватил того на руки.

– Возможно, они принесли весть, что чума прошла. Дитрих покачал головой. Чума никогда не пройдет.

– Судя по одеяниям, это герольд маркграфа и капеллан. Возможно, епископ отправил замену отцу Рудольфу.

– Он – полный глупец, раз приехал сюда, – предположил Грегор.

– Или сильно обрадовался, сумев покинуть Страсбург, – напомнил Дитрих.

– В любом случае, нам он не нужен, – проворчал Иоахим.

Но Дитрих успел сделать лишь несколько шагов вниз с холма, как конь герольда встал на дыбы и едва не сбросил всадника. Тот вцепился в поводья, а испуганное животное било копытами в воздухе и ржало. В нескольких шагах позади него лошадь капеллана тоже заупрямилась.

– Ну вот, – тихо произнес Грегор. – Дело и решилось. Оба наездника отступили в ложбину между холмами, после чего герольд развернул лошадь и, стоя в стременах, махнул правой рукой, Дитриху это напомнило жест крэнков, символизирующий отказ, Затем гребень холма скрыл всадников из виду, и остались только клубы пыли, тянущиеся вслед за ними.

Ганс стоял на открытом пространстве между кузницей и двором Грегора и смотрел в сторону дороги на Оберрайд.

– Я хотел предупредить их, – сказал он, слегка покачиваясь. – Забыл, что я не один из вас. Они увидели меня и…

Клаус, единственный из всех вокруг, положил руку на плечо крэнка и сказал:

– Но ты и есть один из нас, брат монстр. Готфрид выступил из тени лечебницы:

– Ну увидели они нас, что с того? Что они могут сделать, как не избавить нас от всего этого! Человек в изукрашенном плаще бросил какой-то предмет в грязь.

Грегор побежал по дороге поднять его. Ганс сказал:

– Мне жаль, я подвел тебя, Дитрих. Для нас неподвижность значит невидимость. Я забылся и замер. Привычка. Прости меня. – С этими словами он рухнул в дорожную пыль.

Клаус и Лютер Хольцхакер отнесли подергивающееся тело в госпиталь и положили там на соломенный матрас. Готфрид, Беатке и остальные выжившие крэнки собрались вокруг него.

– Он делился своей порцией с нами, – мрачно сообщил Готфрид. – Я обнаружил это только вчера.

Дитрих посмотрел на него:

– Он пожертвовал собой, как и алхимик?

– Нет, не как алхимик. Арнольд думал, дополнительное время позволит нам завершить ремонт. Ну, он не был человеком elektronikos, но кто скажет, что он надеялся напрасно? Ганс поступал так не из плотских чаяний, а из любви к нам, служившим ему.

Вошел Грегор с листом пергамента, перетянутым бечевой, и вручил его пастору:

– Вот то, что уронил герольд. Тот развязал нить.

– Как долго?.. – спросил он Готфрида.

Слуга эссенции elektronikos пожал плечами, словно человек.

– Кто может сказать? Элоиза отошла на небо спустя всего несколько дней; Скребун продержался несколько недель. Это как с вашей чумой.

– О чем здесь говорится? – спросил Иоахим, и Дитрих вытащил из заплечного мешка свои очки.

– Если среди нас более не останется священника, – возвестил он, закончив чтение, – миряне уполномочены выслушивать исповедь друг друга. – Пастор поднял голову. – Чудеса.

– Что тут чудесного? – сказал Клаус. – Вот если я покаюсь в своих грехах каменотесу прямо здесь, это будет чудо.

– Ну уж нет, Клаус, – поспешно отреагировал Лютер. – Я наслушался твоих признаний после пары кружек пива Вальпургии.

– Архидьякон Ярлсберг пишет, что больше не осталось людей, которых бы он мог прислать.

– И впрямь чудо, – хмыкнул Клаус.

– Половина бенефициев в диоцезе пустует – их священники не сбежали, подобно отцу Рудольфу. Они остались вместе с паствой и погибли.

– Как и вы, – заметил мельник. Дитрих даже рассмеялся над этим комментарием.

Грегор нахмурился:

– Пастор не мертв. Он даже не болен.

– Как ты и я, – нахмурился Клаус. – Пока.

* * *

Дитрих просидел у соломенного ложа Ганса весь день и здесь же провел ночь. Они беседовали о многом, он и монстр. Есть ли вакуум. Как может существовать множество миров, ведь тогда каждый будет стремиться к центру другого. Свод ли небо или безбрежное море пустоты. Можно ли из магнитов мастера Петра создать машину, которая, как тот утверждал, никогда не остановится. Обо всех философских вопросах, доставлявших такое удовольствие Гансу в более счастливые дни. Они говорили о Скребуне, и Дитрих лишний раз убедился, что если любовь и значила хоть что-нибудь в глубине сердца крэнка, то Ганс и Скребун любили друг друга.

Наутро, лязгая цепями, поднялась решетка замка и староста Рихард, клерк Вилфрид и еще несколько человек бешеным галопом устремились с Замкового холма и далее по дороге в Медвежью долину. Вскоре после этого в часовне замка один раз ударили в колокол. Дитрих все ждал и ждал, но второго удара не последовало.

* * *

В тот же день после полудня жители провели внеочередной сход под липами, и Дитрих спрссил собравшихся, у кого из них Ульф не нашел «маленьких жизней». Примерно половина подняла руки, пастор заметил, что они сели, по большей части, на удалении от своих соседей.