Текст книги "Вирикониум"

Автор книги: Майкл Джон Харрисон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 41 страниц)

Кровь… И его невыносимое наследие.

– Поторопимся! – пробормотал он, стряхивая дремоту.

Карлик бросил на него сочувственный взгляд. Вечерело.

Они устали, по уши измазались грязью. И давно потеряли след Твари. Они приближались к месту, которое на картах принца обозначалось как «озеро Стоячий Кобальт», а также «Темничная Закись», «Тюремная Лужа» или просто «Гадюшник».

– В любом случае, речь о водоеме, – объяснил тегиус-Кромис.

Здесь охотники разожгли костер и разбили лагерь. Все трое чувствовали себя весьма неуютно.

– С тех пор, как мы сюда пришли, меня просто наизнанку выворачивает, – сообщил Распутник Кан. – Хорошо, что есть нечего.

Спутники принца разглядывали озерцо. Оно и впрямь оказалось мелким. На поверхности виднелись бугорчатые «подушки», образованные какими-то плавучими растениями. Лучи заходящего солнца уже не падали, а словно стелились по земле, ненадолго окрасив эти языки в милю длиной ультрамарином и цветом кошенили. Обрывки «подушек» время от времени прибивало к берегу; они были упругими и выглядели мерзко. Вдоль дальнего берега протянулись ряды бугорков и холмиков, покрытых влажной растительностью, похожие на отвалы на краю заброшенных каменоломен. Картина произвела на карлика совершенно неизгладимое впечатление.

– Это были дома, – восхищенно повторял он. – А болото когда-то было городом.

– Я знаю, – отозвался принц. – Есть карта, где они отмечены – правда, мне ее никогда не показывали. Некоторые знающие люди тоже придерживаются такого мнения, но мы полагаем, что это досужие домыслы. Большинство считает эти холмики естественными образованиями. На карте они обозначены как «каменные блоки».

Карлик не мог с этим согласиться.

– Когда-то здесь был город, – твердил он спокойно, но настойчиво.

Внезапно он вскочил, зажал нос двумя пальцами и забубнил, подражая ясновидцам Двора Марджери Фрай.

– Я ясно вижу его расцвет. Воистину, это Урокониум Севера! Я нарекаю его анти-Врико, и да станет он снова владением Матушки Моргант, Королевы всех империй земли!

Он торжественно взмахнул руками, потом изобразил фанфары, а под конец издал совершенно непристойный звук.

– Я нарекаю его так от имени всех своих подданных – в том числе и этого! – и он ткнул пальцем в сторону принца.

– Прекрасно. По такому случаю ты караулишь первым.

Солнце село и над Стоячим Кобальтом разлилось странное ровное сияние, которое окутывало все вокруг, точно полупрозрачная вуаль. Огонь вдруг стал апельсиново-рыжим и далеким. Остальные предметы словно покрылись мыльной пленкой. Это была лишь игра света, однако принцу казалось: стоит прикоснуться к кому-нибудь из своих спутников – и окажется, что они превратились в нечто похожее на серое мыло. Однако при таком свете вполне можно было писать. Тень пера скользнула по странице:

«Тогда Крапивника удалось подвесить за ногу в центре двух обручей, соединенных под прямым углом».

Если он погибнет, можно надеяться, что один из его приятелей заберет эти заметки и доставит в город. Там они попадут в библиотеку его Дома. Их внесут в каталог…

– Да хоть всю ночь, – отозвался Грязный Язык. – Я не какая-нибудь деревенщина, чтобы уснуть здесь, в сердце Жемчужины Северных Топей!

После, за разговором, тегиус-Кромис и Кан видели, как он медленно бродит вокруг поляны, время от времени исчезая из виду, то напевая или бормоча что-то себе под нос, то останавливаясь и прислушиваясь к журчанию воды, сочащейся среди зарослей тростника.

– Если наткнемся на след, то только случайно.

– Думаю, мы уже на полпути к южном берегу.

Они так ничего и не решили. Распутник Кан вдруг завалился набок и через мгновенье уже спал; во сне он похрюкивал и невнятно бранился. Заснул и тегиус-Кромис. Он проснулся лишь незадолго до рассвета, и то ненадолго – его разбудил холод. Принц подвинулся поближе к тлеющим уголькам и какое-то время лежал, сплетя пальцы за головой. Карлик до сих пор чувствовал себя на седьмом небе. Вот он зевнул, потер руки, успокоил лошадей… а потом произнес тихо, но внятно: «Это был город», – и глубоко вздохнул.

Утром Морганта обнаружили лежащим на земле. Он свернулся калачиком, изо всех сил обхватил колени руками, словно пытался вдавить их в грудь, и уже начал проваливаться в размякшую землю. На лице застыла гримаса страдания и одиночества. Карлик дрожал и выглядел беспомощным: что-то заставило его сорвать с себя одежду и разбросать ее. Он без конца повторял: «слизь, слизь»… или что-то вроде того, и больше от него было уже ничего не добиться.

– Ну, держись, – пробормотал Кан. – Остались мы вдвоем.

Позже Кан нашел клинок Морганта.

– Многие хорошо бы заплатили за эти ножны, – заметил он. – По-моему, они сшиты из кожи с конского члена. На юге делают такие штуки.

Он вырыл в грязи глубокое отверстие и опустил туда тело карлика.

– Этот малыш был одним из лучших бойцов, каких я знал. Такой быстрый…

Принц сглотнул и посмотрел на озеро.

– Моргант, Моргант!.. Должно быть, он отравился. Выпил воды или съел что-то… чтобы умереть.

С рассветом воздух едва согрелся. Теперь в воздухе закружились хрупкие снежинки – сперва словно нехотя, потом все более оживленно, пока Стоячий Кобальт не скрылся из виду, а болото не стало похожим на сады Гартен Босх, когда смотришь на них из окна на Монруж сквозь тюлевую занавеску. Если вы на миг сосредоточите взгляд на самих хлопьях, вам покажется что они падают очень медленно, а иногда даже зависают в воздухе… и вдруг закружатся, как мухи в пустой комнате в разгар лета, чертя замысловатые спирали, и вновь разлетятся, словно вдруг лопнула невидимая струна, что их связывала.

Снежинки кружились и опускались на берег озера; кружились и опускались на лицо карлика. Кутаясь в плащ, тегиус-Кромис коснулся носком сапога кучки земли и спихнул ее в яму.

– Это была Тварь, – проговорил он. – Все признаки налицо.

– Он сам себя убил, – упрямо твердил Распутник Кан. – Как Тварь могла его убить, когда он убил себя сам?

– Все признаки налицо.

Они продолжали сгребать землю в яму, пока ее не набралось столько, что ее можно было утоптать.

– Ладно. Двое из нас пока целы.

– Первый раз я услышал про Ламию, когда мне было шесть лет, – проговорил тегиус-Кромис. – Ночью раздался какой-то певучий звук… Мне объяснили, что это такое, а потом я узнал. История против нас. Мне следовало ехать одному.

– Ну, а вот мы взяли и поехали вместе.

Найти свежий след ничего не стоило. Вскоре недалеко от озера, у северной оконечности болота, они обнаружили старую башню. Растительность снова приобретала привычный вид. По желтовато-коричневому камню вились плети самого обычного плюща, из трещины под крышей свешивался наполовину засохший тернослив, в его скрипучих ветвях прятались птички. У подножия, цепляясь друг за друга, росли кусты боярышника и бузины.

– В книгах есть указания на полуразрушенную башню, – проговорил тегиус-Кромис. – Правда, там сказано, что она находится на востоке.

Он заставил лошадь идти вперед. Над боярышником взлетели птицы. Принц обнажил меч.

– Страшно приближаться к ней в открытую, – бросил он. Башня, как вскоре стало ясно, так глубоко ушла в землю, что узкие окна-бойницы на первом этаже превратились в прямоугольные дыры от двенадцати до восемнадцати дюймов высотой.

– Ты туда не пролезешь, – заметил Распутник Кан. Из окон тянуло вонью, от которой к горлу подступала тошнота. Он подошел чуть ближе и принялся их разглядывать, тяжело дыша ртом. Вокруг его грузной неподвижной фигуры водоворотом крутились снежинки.

Наконец здоровяк тряхнул головой и повторил:

– Ты туда не пролезешь. Ни один из нас не пролезет. Дырка слишком маленькая.

«Не для меня», – подумал принц.

– Я тоньше тебя, – сказал он вслух. – А если сниму плащ, то задача упростится.

– Собрался лезть в одиночку? Ты спятил.

– А у меня есть выбор?

– Имей в виду: если бы я мог пролезть, я бы тоже полез!

– Ты меня не понял.

Принц бросил плащ на круп лошади, потом развернулся и быстро зашагал к ближайшему окну.

– Здесь уже сто лет никого не было, – шептал он сам себе.

Оглянувшись назад сквозь вуаль снега, он увидел, что Распутник Кан возмущенно смотрит ему вслед. Принц хотел что-нибудь сказать ему, но ощущение, что Ламия уже совсем рядом – а может быть, радуясь, что долг наконец-то будет исполнен, – крикнул:

– Ступай домой! Не стоило брать тебя сюда!

Чтобы не слышать ответ Кана, он опустился на четвереньки. В нос ударил ни на что не похожий запах. Принц закашлялся, из глаз невольно брызнули слезы. Он услышал, что Кан что-то кричит вдогонку… но ему было слишком стыдно. В любом случае он не мог разобрать ни слова, поэтому решительно сунул голову в отверстие. Потом, стараясь не выронить меч, который держал перед собой как щуп, и отчаянно извиваясь, полез внутрь.

Темь была – хоть глаз выколи. Встав, тегиус-Кромис ударился обо что-то головой: трудно было предположить, что потолки тут такие низкие. Он неловко присел и принялся тыкать мечом во все стороны. Примерно так он и представлял встречу с Тварью. Что-то холодное капнуло на голову и стекло по щеке. Ноги скользили по мягкой гнили. Он упал, меч вылетел из руки, ударился об стену и высек сноп голубых искр. тегиус-Кромис медленно поднялся. Некоторое время он стоял в темноте.

– Ну давай, убей меня, – негромко произнес он. – Теперь тебе никто не мешает.

Собственный голос показался ему унылым и фальшивым. Прошла минута, может быть, две. Ничего не происходило. Он достал огарок, который его учили использовать в таких случаях и зажег его. Несколько секунд он в ужасе смотрел на пламя, потом бросил свечу и зарыдал. В логовище было пусто… а может, это и не логовище?

– Я не то хотел спросить, – пробормотал тегиус-Кромис. В детстве он часто твердил про себя эти слова – например, склоняясь над книгой, изучая способы опознать Тварь… Сейчас это вспомнилось.

Он ощупью нашел меч, но схватился не за рукоять, а за клинок и порезал ладонь. Корчась, тегиус-Кромис полез обратно в окно и вывалился в снег. Сделал несколько неуверенных шагов, ища лошадей. Но лошади исчезли. Несколько секунд принц лишь тупо смотрел на кровь, стекающую по клинку.

Он трижды обежал вокруг башни, кричал, звал. Три пальца на раненой руке онемели и перестали действовать. Он перевязал рану, заодно избавив себя от неприятного зрелища. И тут, согнувшись, чтобы защититься от ветра, он обнаружил в грязи следы копыт двух лошадей. Следы вели обратно к озеру.

«Если поспешить, – подумал тегиус-Кромис, – можно будет его догнать, А может быть, он вернется, чтобы найти меня».

У Стоячего Кобальта, сквозь снег, он мельком бросил взгляд на длинную илистую косу и отмели на мелководье. Вот его лошадь – лежит, вытянув шею, головой в воду… Его плащ все еще прикрывал заднюю часть ее крупа, как попона. Тело раздулось, кровь медленно сочилась у нее изо рта и из заднего прохода. На глазах проступили желтые прожилки.

Принц озадаченно разглядывал ее, когда дальше по берегу послышался крик.

Распутник Кан сидел на своей могучей кобыле. Ну и что, что с норовом, говаривал ее хозяин, зато других достоинств у нее было хоть отбавляй – например, круп шириной с полдома. Лошадь выгнула шею и непокорно потряхивала крупной головой. Ее уздечка из мягкой красной кожи была украшена тончайшей металлической инкрустацией… Смог бы Канн держаться за такую, будь у него руки как у тегиуса-Кромиса – тонкие, точно женские? Изо рта лошади вырывались облачка пара. Кан надел кольчугу, которую несколько недель назад покрыл на Жестяном рынке роскошной кобальтовой эмалью. Чтобы не запачкать эту красоту, он набросил поверх шелковое сюрко ядовито-желтого цвета, в точности под цвет попоны своей кобылы. Он любил такие цвета. Его волосы развевались на ветру, как вымпел.

Кан взмахнул над головой мечом с посеребренной рукоятью. Принцу, который слишком долго жил в мире символов и знаков, болото на миг показалось чем-то неуместным. Лошадь и всадник напоминали рисунок на гербе. Казалось, ничто не может устоять перед ними… Нет, это свет сыграл злую шутку с его глазами. Прошел миг, и тегиус-Кромис увидел, как они ничтожны перед Тварью Шестого Дома.

Ламия!

Она раздраженно встряхнула оперение. Пустила ветры. Ее хитиновые пластины при каждом движении трещали, как сухой тростник. Она взревела, потом насмешливо присвистнула и подмигнула: тяжелое веко опустилось и поднялось, открыв фасетчатый, как у насекомого, глаз. И закружилась в неуклюжей похотливой пляске, притопывая копытами и свивая кольца в притворной угрозе.

Она не искала добычи – добыча пришла сама.

– Фр-р-р!

Тварь пыталась заговорить.

Вот она восхищенно засмеялась, расправила крыло и принялась чистить перья. Ламия, крылатая змея… Приятный запах мускуса разлился в воздухе.

Ламия!

Ее длинные узловатые пальцы потянулись к обреченному человеку, словно собираясь щипком сорвать его с прекрасной лошади.

– Я врун, – отчетливо произнесла она. – Это верно, как то, что я карлик.

И выпустила горячую струю в раскисшую землю.

– Мне на тебя нассать.

Потом, словно дивясь самой себе, Тварь выросла вдвое, захихикала, восстановила равновесие и тут же повалилась прямо на Кана.

– Беги, беги! – закричал тегиус-Кромис.

Кровь брызнула из-под попоны. Кобыла стойко держалась до последнего. Распутника Кана стошнило. Однако бежать он явно не собирался, только крепче вцепился в луку седла, раскачиваясь и постанывая. Снег кружил на ветру, Ламия нависала над ним как рок. Он заставил себя поднять голову.

– Сначала я тебя уделаю.

Он отчаянно взмахнул длинным мечом и всадил его в тело Твари по самую рукоятку.

Ламия уменьшалась, словно ссыхаясь.

– Нет, – выдохнула она. – Вот увидишь.

Стало ясно, что он просто не знает, что делать дальше. Он слишком устал. Кобыла все еще стояла спокойно, покусывая удила, явно боясь сбросить седока. Распутник Кан выронил меч. Кольчуга, которой он так гордился, была изодрана в клочья. Казалось, обрывки стальных колец впились в плоть на груди и плече. Но Кан еще держался в седле, хотя был изранен, и следил, как Шестая Тварь усыхает, теряет крылья, копыта… фасетчатые глаза тускнели.

– Пожалуйста, – произнесла она. – Ты же знаешь.

Пахнуло паленым волосом, потом запах рассеялся. Потянуло пеплом, пылью, жженой кожурой каких-то растений. Большинство конечностей твари уже отсохло, оставив бородавчатые культяпки, но и они вскоре исчезли. Радужная жидкость, которая текла из ее ран, смешалась с водой топи. Пасть слабо щелкнула и начала терять очертания.

– Пожалуйста…

После того, как тело Твари, пройдя все воплощения, сморщилось и приняло истинный облик, Кан осмелился поднять глаза. Его лицо посерело и словно оплыло. Он соскользнул с лошади и некоторое время стоял, пошатываясь, точно пьяный.

– Ноги у нее… у этой кобылы… что колонны в храме, – пробубнил он. Потом прочистил горло, глядя на тегиуса-Кромиса так, словно видел его впервые в жизни, и кивнул, соглашаясь с какими-то своими мыслями.

– У тебя была возможность. Надо было тогда ее прикончить.

И вдруг отшатнулся. Его рот удивленно раскрылся.

Кан опустил глаза, увидел меч принца, который вошел ему в пупок, и всхлипнул. По телу прошла короткая сильная дрожь, и по ногам побежали ручейки крови. Он потянулся и нерешительно обхватил клинок, словно надеясь его вытащить, потом осторожно отвел руки.

– Зачем ты это сделал?

– Я должен был погибнуть, убивая тварь. Кто я теперь после этого?

Распутник Кан осторожно сел, прокашлялся и вытер рот.

– Мне бы такое и в голову не пришло, – сказал он. – Ты видел эту мерзость? Я разделался с ней, и вот тебе раз. Если поможешь, я выберусь из этого болота… Сказать тебе, что делать, если ты не знаешь?

Он засмеялся.

– И тебя, и всех твоих предков просто одурачили. Убить ее ничего не стоит. Совсем ничего не стоит. Поможешь мне выбраться отсюда?

– Что мне теперь делать? – прошептал принц, который, казалось, не слышал ни одного слова.

Кан заворочался и в конце концов повернулся лицом к телу мальчика из гостиницы. Он видел, какое оно хрупкое и бледное; все суставы были странным образом вывернуты, но больше ничто не указывало на недавнее преображение. В этот миг он выглядел точно так же, как самый обычный мертвец. Тогда Канн потянулся вперед, направил острие меча принца себе под ребра, навалился на него. И хрюкнул.

тегиус-Кромис просидел на берегу озера до самого вечера – до тех пор, пока над водой не начало разливаться странное сияние. На коленях у него стояла оловянная табакерка. Снег прекратился, но еще не успел слежаться.

«Джонни Джек… – написал он на полях одной из своих книг. – Он был нал, а его семья – велика».

Надо было что-то делать, но в голову ничего не приходило. Он вспоминал все, что когда-либо делал, но и это не помогло. В конце концов он вытащил меч из живота Распутника Кана и швырнул его в озеро. Похоже, это не удовлетворило его, тогда он снял все кольца и отправил их туда же.

Он подошел к его кобыле. В седельной сумке обнаружился большой толстый плащ, в который можно было закутаться. Потом сделал то, чего избегал весь день: заставил себя посмотреть на мертвого мальчика.

– Когда я вспоминаю, как ты ловил моль, мне хочется рыдать, – проговорил он. – Тебе стоило убить меня еще в гостинице.

Всю ночь принц скакал на юг. Деревья уже не загораживали небо у него над головой. Но он по-прежнему опасался поднять глаза – словно Звезды-имена могли сдвинуться с места, чтобы описать те безумные противоестественные перемены, что произошли на земле.

IN VIRIKONIUM

Карта первая
Depouillement (Оскуднение)

Эта карта означает болезнь. Насколько она окажется тяжелой – неизвестно. Мрачные предчувствия, страх и непонятные препятствия, задержки и проволочки. Ожидайте трудностей в делах.

Все в мире взаимосвязано. Просто некоторые связи более очевидны.

Чарльз Уильяме. «Старшие Арканы»

Эшлим – портретист, про которого говорили, что он «помещает душу своего клиента в морилку, а потом пришпиливает к холсту и разглядывает, точно пойманную моль», – вел дневник. Вот какая запись появилась однажды ночью.

В чумной зоне произошел очередной всплеск, и ее границы раздвинулись еще на милю. Меня бы это беспокоило меньше, чем кого бы то ни было в Высоком Городе, если бы не Одсли Кинг. Дом на рю Серполе, где она живет, оказался на зараженной территории. И она уже заболела. Не знаю, что делать.

Странный маленький человечек – слишком маленький для своей репутации. Именно так думали при первой встрече с ним клиенты, которые позже выставляли себя настоящими жертвами. Голова Эшлима напоминала формой тупой клин, увенчанный хохолком ярко-рыжих волос, из-за чего казалось, будто художник постоянно пребывает в состоянии глубочайшего потрясения. Бледность лица и какая-то мягкость черт усиливали это впечатление, и лишь глаза у него были огромными, широко распахнутыми. Что касается одежды, то одевался он как большинство людей его времени, и носил стальное кольцо – очень ценное, как ему однажды сказали. Близких друзей у Эшлима в городе было немного. Он вырос в семье помещиков из Миддендса – по старой памяти кое-кто именовал эти места «Срединными землями». Однако ни его родителей, ни родственников никто не знал.

С родителями Эшлиму не повезло: доход имение приносило жалкий, зато положение обязывало носить меч. Впрочем, на последнее обстоятельство ему было ровным счетом наплевать, и меч валялся где-то в буфете.

«Ее необходимо увезти оттуда, – писал он, и перо скользило по бумаге чуть быстрее. – Ни о чем другом я не могу думать с тех пор, как сегодня вечером встретил Полинуса Рака. Ох уж этот Полинус Рак со своими жирными губами и вечной привычкой отпускать как бы между прочим двусмысленные полунамеки! Интересно, с каких это пор он взялся устраивать ее дела? В своих сальных лапках он держал несколько набросков. Это были ее эскизы к его постановке «Die Traumunden Кnаbеn» – «Мечтающие мальчики». Я смотрел и не мог оторваться. Я знаю, ее необходимо спасти. Они необъяснимы, эти фигуры-люди, словно погруженные в забытье и при этом полные боли. Линии и формы, которые она предлагает, совершенно чужды нам, существам более теплым, более человечным. Может быть, она каким-то образом постигла природу катастрофы, которая от нас пока скрыта?»

Он принялся грызть перо.

«Но как убедить ее уехать? Как уговорить кого-то помочь мне?»

Это были просто слова. Кое-кого он уже уговорил – того лее астронома Эммета Буффо. Но зачем нужен дневник, если не для того, чтобы изливать свои чувства? Множество таких кропотливо записанных историй позже становятся достоянием человечества… В это подсознательно верят все, кто достиг возраста Эшлима.

Когда чернила высохли, он захлопнул блокнот, затем собрал легкий мольберт, с которым выходил на натуру, и спустился по лестнице.

«Заходи как-нибудь ночью, – сказала она, когда он согласился принять заказ, и засмеялась. – Лампа столь же безжалостна, как и дневной свет».

И коснулась его рукава. Рука у нее была крупной, как у мужчины.

На нижней площадке он на пару секунд задержался, потом вышел на пустую улицу, в гулкую, отзывающуюся эхом ночь. Отсюда открывался вид на Низкий Город. Все заливал странный лунный свет; все предметы – и далекие, и близкие – выглядели одинаково яркими и четко очерченными. Перспектива исчезала, беспорядочное нагромождение крыш, голубых и белесых, точно залитых млечным соком, заполняло пространство, упираясь в склоны холмов за городом.

Эшлим спустился по лестнице в тысячу ступеней, которая в те дни вела с высот Мюннеда, скрытого за фасадами Маргаретштрассе и ее триумфальных арок. Ему предстоял путь по извилистым улочкам мимо рыбных рядов и лавок пекарей – туда, где Артистический квартал трется о подножие Высокого Города, точно старое бездомное животное. Это был путь любого, кто ходил из Низкого Города в Высокий или наоборот, из Высокого в Низкий, но хотел сохранить свои визиты в тайне. Можно было лишь слышать, как всю ночь кто-то то поднимается, то спускается по лестнице, соединяющей два города, двух сиамских близнецов. И среди прочих – всем известные близнецы, Братья Ячменя…

Как объяснить, кто они такие, что они такое? Они не были людьми, это ясно. Знай Эшлим, как крепко сплетена его судьба с их судьбой – был бы он столь осторожен в чумной зоне… или нет?..

У подножия лестницы находились маленькие железные ворота, устроенные так, чтобы люди проходили через них только по одному. Их название напоминало Низкому Городу о некоем злодеянии, о котором давно забыли в Высоком.

У Эшлима имелись собственные причины держаться в стороне от Маргаретштрассе. Возможно, эти ночные визиты немного смущали его самого.

Артистический квартал он старался миновать побыстрее. Из хромированных дверей баров и крошечных забегаловок, мимо которых он проходил, сочился голубоватый свет. В бистро «Калифорниум», под печально известными фресками Кристодулоса, полным ходом шло собрание, которое в пору было назвать «пиром во время чумы». Оттуда долетал высокий голос какого-то поэта, который пытался подороже продать некие вещи, обнаружившиеся на задворках его подсознания. То и дело раздавался странный смех, потом слышались аплодисменты… и наконец все стихло. Дальше на площади Утраченного Времени, под окнами, в которых обычно можно увидеть дам, околачивались нищие. Вместо того чтобы скрывать их язвы, бинты и повязки свободно болтались – видимо, попрошайки решили дать своим изувеченным членам отдых после тяжелого дня. Один из нищих улыбнулся Эшлиму, другой подмигнул. Портретист крепче сжал мольберт, прибавил шагу, и скоро докучливые спутники отстали.

Вскоре он вошел в чумную зону.

Чума – вещь трудноописуемая и труднообъяснимая. Все началось несколько месяцев назад… Строго говоря, это была даже не болезнь, а нечто тонкое и почти неуловимое. Подхватив эту заразу, люди начинали стремительно дряхлеть, их могла свести в могилу любая хворь, будь то скоротечная чахотка или грипп. Сами здания ветшали и выглядели неряшливо, словно никто не пытался продлить им жизнь. У людей все валилось из рук. Любые планы, любые замыслы погрязали в необъяснимых проволочках и в итоге заканчивались ничем.

Эммет Буффо уверял: если подняться на вершину холма и посмотреть на город в телескоп, можно увидеть, что чумная зона словно затянута прозрачным туманом.

– Оптика позволяет взглянуть на вещи по-новому!

Улицы Низкого Города, люди на этих улицах – у Эммета имелись инструменты, позволяющие разглядеть их во всех подробностях, – теряли очертания, словно собирались вот-вот исчезнуть. Можно подумать, что дело в плохом освещении, или надо просто протереть окуляр… Но наведите тот же телескоп на пастельные башни и просторные площади Высокого Города: четкие линии, яркие краски, радующие глаз – ни дать ни взять цветущая клумба на солнце.

– Нет, – важно сообщит Эммет Буффо, – дело не в освещении и не в инструментах!

Верить ему или нет – ваше дело. Небольшой участок к югу от бульвара Озман пока безопасен. А вот на востоке зараза уже угрожает Высокому Городу: граница чумной зоны проходит прямо по Маргаретштрассе и чуть выгибается, захватывая сеть густонаселенных полуразрушенных улочек, дома мелких рантье и зеленные рынки у подножия холма Альвис. Что до результатов наблюдений Буффо… можете доверять им, можете не доверять; в любом случае это лишь часть картины. Все остальное – в Низком Городе, и чтобы составить полное впечатление, вам придется туда отправиться.

Эшлим, который уже не раз побывал там и в общих чертах оценил картину, поставил мольберт на тротуар и принялся разминать локоть. С приходом чумы стало казаться, будто все улицы в этой части города на одно лицо: прямые, усаженные одинаковыми пыльными каштанами, с переломанными рельсами. Десять минут назад он проходил рю Серполе и обнаружил, что не узнал ее. Здания справа и слева от дома Одсли Кинг опустели. Повсюду валялись лохмотья отслоившейся краски, обломки реек, кляксы затвердевшего раствора – следы грандиозного ремонта, который затеяли местные рантье, и который, подобно остальным их замыслам, уже никогда не будет завершен. Всевозможные догадки и слухи постоянно лихорадили чумную зону. В Высоком Городе поговаривали, будто целая улица за неделю трижды переходила от владельца к владельцу, а ее жители воспринимали это как само собой разумеющееся, точно впали в прострацию.

Одсли Кинг жила на верхнем этаже, в многокомнатной квартире, где непривычному человеку легко заблудиться. На лестнице слабо пахло геранями и сухими цветами померанца. Эшлим в нерешительности топтался на лестничной площадке, а у его ног урчал кот.

– Добрый вечер!..

Никогда не знаешь, что от нее ожидать. Как-то раз она спряталась в туалете, а шагом прыгнула на Эшлима, давясь от смеха. Из какой-то комнаты доносились тихие голоса, но из какой, понять было невозможно. Эшлим толкнул мольберт, и тот громко заскрежетал по плитке, которая была положена без раствора и непонятно на чем держалась.

Кот убежал.

– Это я, Эшлим.

Он шел из комнаты в комнату, ища Одсли Кинг. На стенах, выкрашенных в бесстрастно кремовый цвет, висело множество картин. Неожиданно Эшлим поймал себя на том, что смотрит из окна на квадратный садик, похожий на цистерну, полную растений и затопленную темнотой.

– Я тут, – позвал он.

Я? Кто «я»? Одсли заставила его чувствовать себя призраком, который кружит никому не нужный и ждет, когда его наконец заметят.

Эшлим полез в буфет. Только это был вовсе не буфет. За дверцей открылась маленькая прихожая с зелеными бархатными шторами в дальнем конце. Там и находился вход в мастерскую.

Одсли Кинг сидела на полу вместе с Толстой Мэм Эттейлой, гадалкой и картежницей. Одинокая лампа изливала на них желтый свет, играющий на лежащих между ними картах. Ярко освещая самих женщин, он был слишком слаб, чтобы полностью осветить просторную комнату. В результате казалось, что они застыли в неудобных, напряженных позах посреди желтой пустоты, а рядом висят туманные призраки разных предметов: горшок с анемонами, кусок мольберта, оконная рама. Это придавало изумительную двусмысленность сцене, которую Эшлим позже нарисовал по памяти. Эта картина известна под названием «Две женщины в комнате наверху».

На картине мы видим Толстую Мэм Эттейлу – или Матушку Эттейлу, как ее зовут некоторые. Она сидит на полу, широко разведя колени, склонившись над картами; юбки туго обтягивают ее мощные чресла. Карты – это просто белые прямоугольники: они предназначены для предсказаний, но не скажут ничего. Перед ней на корточках, тоже склонившись над картами, замерла другая женщина, куда более хрупкая, с коротко стриженными, как у мальчика, волосами, с угловатым телом, которое словно все состоит из локтей и коленей. Проработка этих фигур у Эшлима весьма необычна. Руки женщин переплетены; кажется, они раскачиваются туда-сюда – может быть, вместе переживая какое-то горе, а может быть, соединенные неким странным чувственным порывом. Их черты обозначены несколькими грубыми линиями – все остальное несущественно. В том, как прорисованы цветастые юбки Мэм Эттейлы, есть что-то милосердное. Но Одсли Кинг смотрит с холста почти с вызовом, в ее глазах хитринка.

В этой позе женщины находились около тридцати секунд – считая с того момента, как Эшлим отодвинул штору. В мастерской стояла тишина, нарушаемая лишь хриплым дыханием гадалки. Потом Одсли Кинг сонно улыбнулась Эшлиму, но художник ничего не ответил, тогда она непринужденно потянулась и смешала карты. Внезапно у нее начался кашель. Художница поспешно прикрыла рот ладонью, отвернулась и передернула хрупкими плечиками. Казалось, что-то попало ей не в то горло.

– Да ну тебя, глупая старуха, – невнятно пробормотала она, обращаясь к гадалке. – Ты же видишь, ничего не выйдет.

Когда Эшлим взял ее руку, на ладони была кровь.

– Как мне это надоело, – Одсли Кинг улыбнулась. – Легкие скрипят, точно новые ботинки. Целыми днями только это и слышишь.

Она вытерла рот тыльной стороной руки.

– Я стала такой торопыгой…

После кровотечений она делалась растерянной, но требовательной, как ребенок, проснувшийся во время длинной поездки. Она забыла его имя, а может, лишь делала вид, что забыла. Но кто бы позволил ему просто взять и уйти! Она и слышать об этом не хотела. Нет, пусть он поставит мольберт – «мы же все-таки художники!» – и займется портретом. Тем временем она расскажет ему что-нибудь интересное, а Мэм Эттейла будет гадать на картах. Потом можно будет выпить чаю или шоколада – что ему больше нравится.

Однако Эшлим никогда не видел ее такой бледной.

Почему она не в постели? Еще чего не хватало! Они должны написать ее портрет. Что ему оставалось? Только восхищенно взирать на ее резко очерченный мужской профиль, белые щеки… и подчиняться.