Текст книги "Вирикониум"

Автор книги: Майкл Джон Харрисон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 41 страниц)

Во дворе будет накрапывать дождь, желтый свет липнет к мокрому булыжнику, раздаются шаги. Смеркается. Сидя одна, в темноте, она будет спрашивать себя: а что же случилось с его пони?

Город, карлик, королева; все ждали.

Ждал старик Целлар, в мозгу которого тускнели и увядали иные тысячелетия.

Ждали Фей Гласе и Эльстат Фальтор – на севере, посреди содрогающейся равнины. Ждал измученный упорством вселенной, обезумевший от боли Бенедикт Посеманли – ему оставалось только ждать.

Ждал и сам Хорнрак, бесконечно долго падая на таинственный город. Он туго, до боли стянул волосы на затылке и скрепил стальной заколкой в подражании обреченным капитанам ныне забытой войны. Он поплотнее закутался в свой плащ цвета свежего мяса, знак наемника-убийцы из Низкого Города, для вящего эффекта подкрашенный по низу тем, что должно изображать кровь пятидесяти человек. Он только что обнаружил, что руки снова выдали его: они скрыли под плащом обломок старого верного ножа. Теперь искалеченный клинок, черный и загадочный, лежал у него на коленях. В общем, он оставался все тем же наемником, какого королева видела в последний раз у себя в гостиной. Он отверг миф, который она предложила ему, и хранил верность собственному. Символы насквозь фальшивой роли, что поддерживала его на протяжении восьмидесяти лет, той маски, что он надевал каждое утро, едва над рю Сепиль занимался промозглый рассвет… Возможно, теперь с их помощью он снова доказывал эту верность.

Лодка падала. Он даже не пытался коснуться панели. Он изо всех сил сжимал нож – только чтобы занять руки. На миг по его худому липу скользнула тень. В следующее мгновение все утонуло в розово-красной вспышке света, который вырвался из разлагающегося нароста, что находился прямо под ней.

Что им двигало? Мы не будем это обсуждать, Всю жизнь он искал., нет, не лучшей доли, но некоего откровения, которое придаст его жизни целостность, вернет ей смысл. Некоего знака – не важно какого. Хотел ли он и был ли в состоянии признать это теперь, когда его ожидания сбылись? Этого мы сказать не можем. В любом случае, это не имеет значения. Главное, что он пожертвовал собой, чтобы освободить старого авиатора из плена кошмаров, из ада, которого тот не заслужил.

Спасение пришло.

Когда корпус лодки раскололся, как пустая тыква, он не почувствовал ничего.

Вместо этого, когда кристаллические осколки вошли в его мозг, он увидел два забавных сна о Низком Городе – они последовали друг за другом с такой быстротой, что почти слились.

…По фрескам на потолке бистро «Калифорниум», ползают длинные тени, а за столиками сидит клика лорда Мункаррота и ждет, когда вернется Хорнрак, чтобы раскинуть кости на четверых. Шаги на пороге… Женщины опускают глаза, улыбаются… подавляют зевок, прикрывая затянутыми в сизые перчатки пальцами свои сизые, как у чахоточных, губы…

Вирикониум, со всей его самовлюбленностью стареющей кокотки, двусмысленными намеками и сомнительными приглашениями, снова приветствовал его. Он ненавидел этот город – и все же теперь это было его прошлое, все, о чем ему полагалось сожалеть…

Второй сон был о рю Сепиль.

Лето в разгаре, светает. Цветут каштаны, их белые восковые свечки роняют первые капли на пустынные тротуары. Яркие косые лучи заливают улицу; обычно она кажется бестолково длинной, но сейчас словно выяснилось, совершенно неожиданно, что именно эта улица ведет в сердце Города – иного, более юного и бесхитростного. Солнце бьет в глаза, освещая фасады зданий, в одном из которых он когда-то жил, нагревая гнилой кирпич и передавая ему весьма приятный розоватый цвет. Мальчик возится в распахнутом окне второго этажа с ярко-красными геранями в грубых терракотовых горшках, выставленными снаружи на подоконнике. Он смотрит вниз на Хорнрака и улыбается…

Прежде чем Хорнрак успел что-то проговорить, мальчик опустил оконную створку и отвернулся. Стекло, разделившее их, отразило утренний солнечный свет бесшумным взрывом, и Хорнрак, ослепленный, обманутый той улыбкой, внезапно увидел, как раскаляются все эти старые улицы – и начинают плавиться!

Рю Сепиль, Чилдрен-авеню; Курт Марджери Фрай – все тает! Тают обшарпанные пристройки на площади Утраченного Времени! Все разом оседает, проваливается само в себя, рушится… И вот в обозримом пространстве не остается ничего, кроме невыносимо белого неба и каштановых листьев, похожих на отпечатки пятерни без ладони…

А потом – только бездонная непрозрачность.

Хорнрак узнал биение собственной крови в молочной жидкости, наполняющей глазные яблоки. Он видел, как растекается старый, покрытый коркой копоти кирпич, как лопается стекло, как выплавляется из рам, и сами рамы иссыхают, и ошметки краски вспыхивают изумрудной зеленью и золотом, и горшки с геранью летят с подоконников в огонь, кометами падая в раскаленном воздухе. Он видел, как под напором света исчезают каштаны – и не остается ничего, даже белого пепла! Все мелькнуло, как солнечный блик в банке с водой, и осталось только пространство, в котором все это когда-то существовало – сияющее, вязкое, свободное. У Хорнрака возникло странное ощущение: будто он чувствует, как невыносимо краток век материи, как она отчаянно пытается что-то сказать ему, коснуться его, прежде чем погибнуть… Невыносимая краткость "и одновременно – невыносимая длительность бытия…

Он подумал: что-то стоит за всеми реальностями вселенной и замещает их здесь, что-то не столь осязаемое, но более постоянное. И тогда мир покинул его навсегда.

Как это трудно – передать одновременность…

Пока Хорнрак грезил – как и Гробец по прозвищу Железный Карлик, старый друг королей и принцев, умирающий в тысяче миль от него на сто пятидесятом году жизни…

Пока Целлар и королева стояли в холодном тронном зале, глядя на север и перешептываясь сухими голосами, вспоминая старые времена…

Пока Фей Гласе и Эльстат Фальтор стояли вдалеке на пустоши и смотрели на Город, Бенедикт Посеманли раскинул руки, словно хотел принять падающую лодку в свои объятия. Он издал мрачный, глухой возглас, похожий на крик совы, и ветер унес этот звук в пустоши. «С возвращением!» – хотел крикнуть он, хотя неясно, к кому были обращены эти слова – возможно, к самому себе. В любом случае, выяснять было поздно. «Тяжелая Звезда» похоронила себя во вздутом куполе его груди, разворотила ее… и с глухим треском разломилась пополам.

Он вздрогнул, как раненый кит, мягко, почти по-женски вздохнул – от горя или от удовольствия?., и белое сияние вдруг хлынуло из всех его пор. В считанные минуты оно затопило яму, потом Город… и он преобразился на глазах. Казалось, его странные галереи и бумажные купола запылали изнутри.

Дрожа и понемногу слабея, это сияние растекалось по всей Земле. К тому времени, когда его волны пересекли горькие побережья Фенлена, оно было уже просто бледным маревом. Но оно проникало в самое сердце камней – и смывало все следы иной реальности. Оно захлестнуло руины Железного ущелья, где вот уже месяц среди белесых останков несчастного флота Эльма Баффина копошились огромные жуки-бронзовки. Перетекая через зубчатые стены остывшего Дуириниша, оно будило стражей, разгоняя их сны – долгоножек, что бродят по далеким фантастическим побережьям, деревьев, превращающихся в людей, и людей, превращающихся в геометрические фигуры. Оно неслось меж полуразрушенных контрфорсов Эгдонских скал. И когда волна прошла, чахлые дубравы на склонах снова опустели.

Почти невидимая, волна катилась по высоким перевалам Монарских гор, отмывая их до мерцающего льдистого блеска… и наконец перелилась через стены Пастельного Города, чтобы очистить его улицы от всех иллюзий… кроме чисто человеческих. Эти не исчезнут, наверно, никогда.

На далекой странной равнине Фей Гласе и Эльстат Фальтор ощутили его биение в своих венах… и отделились от прошлого.

– Эрнак сан Тенн! – ликуя, прокричал Фальтор. – Мы встречаемся в Саду Женщин! В полночь!

– Нет, – прошептала Фей Гласе – возможно, немного опечаленная этой потерей, – так много крыльев…

И повторила, видя, как это жестоко:

– Так много крыльев.

Они еще немного задержались там, среди полуразрушенных пирамидок и водораздельных хребтов, похожие на пару серых призраков, и Послеполуденные культуры постепенно возвращали их себе. Теперь мы можем оставить их навсегда.

Бенедикт Посеманли тихо корчился, словно пытался вытолкнуть из себя что-то еще. Все было сделано, оставалось лишь одно: умереть.

Великий авиатор застонал, напрягся… И личинки вдруг брызнули из его пор, словно их вытолкнуло взрывом, и посыпались в яму, иссыхая, как мертвые пиявки.

Он торжествующе закричал. Еще несколько минут свет бил из него – весь свет, который он поглотил в течение своего долгого заключения на Луне, вся его боль. Он тонул в блаженстве, распадаясь в его собственном сиянии. Слишком долго этот человек был вместилищем двух реальностей и их соединением. Теперь он отпускал их и, отпуская, покидал Землю.

Равнина темнеет. Мы видим ее словно издалека. Старый авиатор мертв. Небо медленно теряет цвет, поднимается холодный ветер; близится полночь. Таинственный Город мерцает на краю равнины, как тлеющие угли, тускнеет, становясь из белых пурпурными, потом красноватыми… И не остается ничего. На мгновение стая зависает над своей первой и последней цитаделью, образуя причудливую сеть в обсидиановом воздухе – последняя попытка найти общий язык с человеческим миром, пылающий символ на фоне темноты, бессмысленный, и все же полный значимости. С неба льется их трескучий гимн, ликующее песнопение пустошей вселенной. Энергия, до сих пор определявшая и направлявшая их существование, растрачена. Их положение в вещественном мире ненадежно, и жизнь уходит из них. Те, что выживут, станут обычными насекомыми. Им суждено вечно скитаться по равнинам, и они никогда не смогут развернуть крылья – потерянные, как все расы, что когда-либо приходили на Землю и чьи потомки теперь населяют Сердце Пустоши. Встречаясь, они будут долго глядеть друг на друга, словно пытаясь что-то вспомнить – или, уныло совокупляясь под черным дождем, внезапно застынут, похожие на замысловатые серебряные брошки, разбросанные по пустыне гетерами некоей исчезнувшей цивилизации…

Эпилог

Вирикониум.

Мучительно правильные сады и причудливое переплетение улиц, крепкий запах рыбы и раздавленных фруктов, ковром устилающих тротуары; пурпурные раны его цветов на лужайках Эрмитажа в Труа-Верте; его дворец, похожий на гигантскую раковину… Как можно назвать это одним словом?

Вирикониум.

Если вы обернетесь и посмотрите на него с предгорий Монар, то увидите, как он висит под вами, окутанный мантией тысячелетнего спокойствия. С гатей на Нижней Падубной Топи вы можете наблюдать, как он исчезает в ночи. Его история превращает его воздух в подобие янтаря, в котором он застыл, как древнее насекомое, как искушающая загадка. Легкие блики вспыхивают на сияющих многоярусных башен Минне-Сабы, на дуге Протонного Круга, невероятных шпилей и площадей квартала Аттелин. В лучах заходящего солнца горят, точно витражное стекло, анемоны и бессмертники на могилах тегиуса-Кромиса и карлика по прозвищу Гробец – его настоящего имени так никто и не узнает. Говорят, бессмертник вырастает лишь там, где лежат настоящие герои. И кто-то далеко, в тишине сумерек, читает вслух стихи Анзеля Патинса, городского поэта.

Вирикониум. Весна.

В Посюстороннем квартале снова начинают расцветать растения. Здесь больше не увидишь женщин, собирающих хворост. Трава со странным названием «амброзия» укроет все рухнувшие стены, все шрамы земли; ее стебли, уже облепленные черно-желтыми полосатыми гусеницами – ближе к лету они превратятся в нарядных темно-красных бабочек, что некогда считались символом Города. В Альвисе день-деньской дерутся галки, гнездящиеся в проломленном куполе умирающей обсерватории. В Полусветском квартале с центром на площади Утраченного Времени из створчатых окон выглядывают женщины, улыбаются и поднимают руку, чтобы пригладить свежевымытые волосы. Человечество заново заселяет невообразимые авеню Высокого Города. Разинув от удивления рот, оно таращится на невообразимые постройки Послеполуденных культур, тут же запросто опорожняя мочевой пузырь в их тысячелетние сточные канавы… и снова развешивает свои свежевыстиранные носки в Низах.

Зима Саранчи миновала. Только внезапное увеличение числа нищих на Приречном шоссе – некоторые из них обзавелись новыми уродствами – убеждает нас, что она была на самом деле, что мы когда-то слышали ее тихую песню, песню без рифмы, без чувств.

Мы слышали, что лорд Мункаррот встречается с холодной, как рыба, Чорикой нам Вейл Бан. Он перевез ее мать в свой дом в Минне-Сабе – по крайней мере ходят такие слухи. Мы услышим, что беспокойная мадам Эль прекратила прогулки по бульвару Озман, исцелилась от всех хворей – кроме дурного вкуса, разумеется, – и на этой неделе вновь открывает свой салон. Мы услышим, что Полинус Рак, жирный рифмоплет, агент похоронного бюро, при сомнительных обстоятельствах стал обладателем стопки рукописей, собирается отредактировать их и издать под своим именем. Попугай, повторяющий за попутаем… Его каждый день можно найти в бистро «Калифорниум» – он сидит, сжимая нефритовую тросточку в жирных ручках, и потягивает лимонный джин.

У него есть собственная теория относительно Зимы Саранчи и ее безумия. А у кого ее нет? Пригласите его на обед, и он изложит ее вам – вернее, напишет на собственном жилете заварным кремом.

Что касается остальной части Низкого Города… Поэты помоложе придерживаются гностицизма бистро «Калифорниум». Мир уже прекратил свое существование, утверждают они, уже закончился, и мы доживаем часы, которые не вписываются ни в какую хронологию. Они принимают жуткие позы, прогуливаясь по Артистическому кварталу и убивая время в полемике. У этих любителей громких фраз пошла мода на плащи мясного цвета, так что наемным убийцам пришлось переодеться в желтый бархат.

Короче говоря, Вечный Город стоит, как стоял всегда, то приводящий в бешенство, то прекрасный, то вопиюще безвкусный. Исчезли только Рожденные заново. Вы не встретите их в квартале Аттелин, не увидите, как они спешат по Протонному Кругу во дворец по поручению Эльстата Фальтора.

Фальтор не вернулся. «Следовало ожидать», – говорит Низкий Город. Низкий Город многозначительно потирает нос и презрительно сопит.

После гонений со стороны Знака Саранчи большинство из Рожденных заново тоже никогда не вернутся. Теперь они из поколения в поколение будут жить в пустынях. Пройдет время, и их кровь будет похожа на человеческую не больше, чем у варанов Великой Бурой пустоши. Оттачивая свою теорию Времени, пересматривая свое наследие, они будут казаться все более безумными и странными.

Иногда по вечерам Метвет Ниан, королева Вирикониума – или просто Джейн – сидит в тронном зале, который использует как библиотеку и гостиную, и размышляет о своей потере – одной из многих потерь в ее жизни.

«Мир пытается вспомнить себя»…

Окруженная нотными листами и хрупкими кораллами, она сохраняет спокойствие стареющей танцовщицы. Ее поза похожа на кривую улыбку, но тело по-прежнему послушно. Она прижимает к груди музыкальный инструмент с далекого Востока – инструмент, похожий на тыкву из красноватой древесины тропических деревьев, стянутый полосками меди. В каждом мимолетном шаге ей слышится прошлое, и она часто задается вопросом: что случилось с мечом, кольчугой и наемным убийцей, которому она их отдала.

– Я так надеялась на Рожденного заново, – доверчиво признается она своему новому советнику – старику, который очень редко показывается на людях. – Возможно, мы возродили культуру. Но они, мне кажется, были слишком озабочены собственным спасением, чтобы научить чему-то нас… И мы всегда казались слишком примитивными для таких чувствительных натур…

Она закрывает глаза.

– Даже в этом случае они сделали нас богаче. Вы же помните, Целлар: когда Гробец только-только разбудил их? Какое представление они устроили Великой Разумной палате под Кнарром со своим диковинным оружием!

Он не может помнить. Его там не было. Но он забыл даже это – а может быть, понимает, что она тоже забыла – и, немного застенчиво разведя руками, отвечает:

– Уверен, что видел, моя госпожа… – и, вспомнив что-то еще, вдруг улыбается. – Разве я не жил тогда в башне у моря?

И десятки тысяч серых крыльев снова взбивают соленый ветер – настоящую бурю – у него в голове!

ТАНЦОРЫ ДЛЯ ТАНЦА

В городе всегда полно бесхозной земли. Клочки, иначе не скажешь – они действительно похожи на ленточки и треугольники, которые отщипнули от куска ткани. Рухнул ряд зданий на Ченаньягуине; место расчистили под застройку, потом оно заросло бузиной и крапивой… Теперь здесь никогда и ничего больше не построить. Или вот клочок побольше, находится в муниципальной собственности. Новые добились, чтобы закладку парка на этом месте отменили, потом перессорились – и вот неглубокие траншеи и низкие ряды кирпичной кладки исчезли в зарослях пырея и лебеды. А тот лоскут, от которого их отщипнули, – это, наверно, знаменитый Всеобщий Пустырь, с двух сторон ограниченный пустыми складами, скотобойней и инфекционной больницей, а с третьей – жалкими останками Веселого канала.

Несколько домов мрачно таращатся на противоположный берег. Живущие в них люди, верят, что на Пустыре обитают насекомые размером с лошадь. Правда этих тварей никто и никогда не видел. Тем не менее, раз в год из каждого дома выносят огромную восковую фигуру саранчи, покрытую свежим лаком, с пучком тростника во рту, и торжественно таскают туда-сюда на веревке. Пустырь, на фоне которого происходит эта церемония, тянется до самого горизонта. Примерно таким же он предстанет перед вами, если решите пройтись мимо пустых загонов на скотном рынке или выглянуть из окна старой больницы. Вся прогулка займет около часа.

Из года в год каждую зиму маленькие девочки рисуют мелом клеточки для игры в «слепого Майка» на внутреннем дворе возле площади Утраченного времени – слева, если встать спиной к кафе «Плоская Луна». В этом кафе даже в феврале столики выставляют на тротуар. Их полированные столешницы мерцают в лучах бледного солнца. Так что можете посидеть под яблоней, увешанной всевозможными украшениями.

Большинство этих девочек – внебрачные дочери мидинеток и прачек, которые работают в Минне-Сабе, и торговцев с Приречного рынка. Крохи яростно отстаивают свою независимость, носят короткие жесткие блузки, из-под которых даже в самую скверную погоду сверкает полоска голой кожи. Если договоритесь, одна из них спрячет мел в свои белые панталончики, слизнет сопли с верхней губы и отведет вас в Орвэ. Вам придется по-настоящему попотеть, чтобы не отстать от нее на крутых извилистых улочках.

– Большинство экскурсантов отказываются от своих намерений, едва завидев тень обсерватории, накрывающей соседние здания, и возвращаются, чтобы пропустить кружку горячего женевера[15]15
  Ароматный джин, дистиллированный из смеси пшеницы, ржи и ячменя в равных пропорциях. Именно ячменный солод придает женеверу особый аромат. Дистилляция проводится трижды, в последний раз добавляются анис, ягоды можжевельника, специи и травы.


[Закрыть] в «Плоской Луне». А тот, кто продолжит путь под черными бархатными знаменами Новых – в те дни их тяжелые полотнища свисали из всех окон вторых этажей… Вскоре он окажется на берегу канала, у Всеобщей Заводи.

Смотреть там особенно не на что. В это время года дома чаще всего заколочены. Несколько увядших побегов конского щавеля и догнивающие остатки пристани выстроились у края воды, где дорожка обрывается. Нигде ни души. Ветер с Пустыря выжимает из глаз слезы. И тогда вы отворачиваетесь и обнаруживаете, что девочка все еще стоит рядом с вами, безвольно опустив руки. Она не смотрит ни на вас, ни на Пустырь – скорее всего она разглядывает носки своих сапожек. Если вы предложите ей деньги, она схватит их и с визгом и смехом убежит прочь, вниз по холму. Позже вы увидите ее где-нибудь в другом конце Квартала: стоя на коленях и держа в зубах размокший мел, она будет благоговейно разглядывать свою добычу.

Вера Гиллера, бессмертная балерина Врико, в свое время обычная девочка из провинции, тоже побывала у Всеобщей Заводи. Она сделала это в первый же день, как приехала в город из Квасного Моста – сама еще ребенок, такой же хрупкий, жестокий и наивный, как любая из девочек, играющих на внутреннем дворе возле площади Утраченного времени. Но, в отличие от них, она решила добиться успеха, Возможно, она делала ставку на свои мускулы, словно созданные для классического танца… но уже тогда у нее были чудовищный самоконтроль и блестящее чувство техники. Зимний день подходил к концу когда она пришла к Всеобщей Заводи. Она стояла в стороне от своей маленькой проводницы и смотрела на канал. Через минуту ее глаза сузились, словно она увидела что-то вдалеке.

– Погоди, – проговорила она. – Можешь немножко подождать?.. Все, исчезло.

Солнце заливало лед багровым сиянием.

Задолго до того, как город узнал ее лирические port de bras,[16]16
  упражнение для рук, корпуса, головы; здесь – наклоны корпуса, головы (фр.).


[Закрыть] она уже знала город. Задолго, очень задолго до того, как ей удалось перебраться на другую сторону канала, она видела Всеобщий Пустырь… и они с Пустырем признали друг друга.

Все мы читали о том, как танцевала Вера Гиллера. Хореография мадам Чевинье, костюмы Одсли Кинг, декорации, созданные Полинусом Раком по эскизам, которые приписывают Энсу Лаурину Эшлиму… Впервые она блеснула в роли Счастливицы Парминты, в балете «Конек-Горбунок» на сцене театре «Проспект». Мы читали, помимо прочего, как за ней ухаживали такие знаменитые люди, как Полинус Рак и Инго Лимпэни, хотя она так и не вышла замуж. Как она в течение сорока лет оставалась прима-балериной, несмотря на неизлечимые фуги,[17]17
  Фуга, или «реакция бегства» – периоды временной потери памяти, во время которых человек покидает привычное окружение и идет прочь, не осознавая, куда направляется и с какой целью. Может развиваться в результате психологической травмы; может являться побочным симптомом депрессии или психического заболевания.


[Закрыть] которые заставили ее регулярно, в тайне от всех, прятаться в сумасшедшем доме в Вергасе.

Меньше известно о ее юности. В своей автобиографии «Вечное имаго» она не слишком распространяется по поводу своей болезни, не пишет о том, как это началось. И мало кто из современников знает о чувстве, перед которым она оказалась бессильна – о ее безумном влечении к Эгону Рису, вожаку «Общества исследователей Бытия "Синий анемон"».

Рис был сыном торговки фруктами и овощами с Приречного рынка – одной из тех крупных женщин с сомнительной репутацией, чей голос годами гремит над рыночным кварталом – а когда смолкает, становится тихо и пусто. Рис бегал с рынка на рынок до самой ее смерти – живое приложение своей матери, существо, не привыкшее испытывать обычные человеческие чувства, ничем не интересующееся, кроме собственной жизни… но честное и добросовестное.

Ростом он был ниже Веры.

Поначалу он торговал засахаренными анемонами возле площадок, где сражались бойцы, потом стал учеником Осджерби Практала. У него Рис научился ходить чуть подволакивая ноги – трудно было догадаться, насколько парень энергичен и как прекрасно держит равновесие. Эта походка осталась у него на всю жизнь.

С возрастом его руки и ноги стали толще, но сил, кажется, только прибавлялось. Говорят, в семьдесят лет ему было трудно остановиться, если кто-то окликал его, желая поговорить. Впрочем, руки у него всегда были слишком крупными. Он имел привычку разглядывать их – пристально, со снисходительным недоумением, словно ему крайне интересно, что они вытворят через несколько минут.

Когда Вера приехала в город, его скорбное, но не лишенное приятности лицо уже хорошо знали на рингах. Под эгидой «Синего анемона» он убил сорок человек. В результате другие «братства» нередко заключали перемирие только ради того, чтобы отправить его на тот свет. Особый интерес к нему проявлял «Пиретрум Аншлюс»… впрочем, как и группировка «Четвертое октября» или «Рыбьи головы» из Остенли. Время от времени у него возникали трения даже с «анемонами». Рис воспринимал это спокойно. Казалось, он просто развлекается подобно другим печально известным наемным убийцам. Однако под маской равнодушия скрывалось не беспокойство, а безразличие, которого он стыдился. Порой оно даже пугало его. Он позволял себе появляться в Квартале без сопровождающих и открыто разгуливал по Высокому Городу, где Вера и увидела его из окна своей мансарды.

К тому времени «Конек Горбунок» уже вошел в историю. Вера блистала в «Мариане Натесби», с яростной сосредоточенностью осваивала как изматывающие классические па, так и формализм «Имбирного Паренька» Лимпэни. Она танцевала с де Кьюва, когда его слава уже начала меркнуть, и была его любовницей. Раз в год кто-нибудь рисовал ее портрет, а потом продавал сделанные с него олеографии – например, Вера в костюме из «Дельфины» или «Пряничного человечка» смотрит с парапета, или загадочно улыбается из-под полей шляпы, как безымянная девочка из балета «Воскресный пожар в Низах». Она выросла. Хотя она стала высокой, на сцене ее тело казалось чем-то компактным, чем-то безупречным и точным, как удар милосердного убийцы. Но без грима она выглядела так, словно находилась на последней стадии истощения – особенно в те минуты, когда в пятнистом от пота платье для репетиций она полулежала в низком кресле, неловко вытянув ноги. Она забыла, как сидеть. Она превратилась в воплощение так называемой «профессиональной деформации» души и тела. Ее огромные глаза следили за вами лишь до тех пор, пока ей казалось, что вы смотрите в другую сторону, а потом взгляд становился пустым и усталым.

Она никогда не забывала о своем предназначении, но ее постоянно терзало беспокойство.

Утром, перед репетицией, ее можно было встретить на рынке, в кафе для рабочих. Она куталась в дорогой шерстяной плащ и выглядела очень хрупкой. Она слушала унылые крики торговцев, разносящиеся в предрассветном тумане, далекие и настойчивые, как возгласы впередсмотрящего на носу баржи:

– Два фатома и больше!

Она наблюдала за девочками, играющими в «слепого Майка» на внутреннем дворе возле площади Утраченного времени; но едва те узнавали ее, быстро удалялась.

– Один фатом!

Впервые она увидела Эгона Риса, когда переходила улицу ни о чем не думая, а он стоял нос к носу то ли с двумя, то ли с тремя молодцами из «Колледжа желтых листков». Опасный момент: в руках противников уже появились клинки. Потусторонний свет огней Минне-Сабы окрасил булыжную мостовую под цвет ртути. Рис прижался спиной к железной ограде, Струйка крови из царапины под глазом вертикальной линией пересекала его скулу.

– Оставьте человека в покое! – крикнула Вера. За десять лет жизни в городках Срединных земель, которые все больше приходили в упадок, она не раз наблюдала, как мальчишки от нечего делать тайком дрались под мостами или жгли костры на пустырях. – Вам что, нечем заняться?

Рис удивленно уставился на нее, а потом сиганул через перила и был таков.

– Только не спрашивайте, кто она такая, – сказал он позже в «Седле Дриады», – Я дал деру прежде, чем вы успели бы сказать «дал деру» – прямиком через чей-то сад, Эти «желтые листки» – засранцы, каких мало.

И ощупал свою рану.

– Я уж решил, что мне челюсть раскроили, – он рассмеялся. – Вообще, ни о чем меня не спрашивайте!

Но после этого случая Вера, казалось, была повсюду. Каждый вечер он мельком замечал ее бледное лицо с густо накрашенными ресницами в толпе, наводняющей Рыночный квартал. Как-то раз ему показалось, что он видел ее среди зрителей на ринге, на заднем дворе «Седла Дриады» – она моргала от резкого запаха керосиновой копоти. Позже она следовала за ним по всему городу, от площадки к площадке, и каждый раз, когда он одерживал победу, вручала ему охапку бессмертников.

Через мальчишек-цветочников она сообщила ему свое имя и передала билеты в театр «Проспект». Звуки оркестра раздражали его, постоянные перемены: декораций сбивали с толку, откровенные костюмы балерин: вгоняли в краску. Запах пыли, пота и глухой стук пуантов лишили его всяких иллюзий: он всегда считал, что балет – это что-то утонченное. Когда чуть позже его проводили в гримерку великой балерины, он застал ее за стиркой старой блузки, в которой она репетировала. Шелк буквально расползался у нее под руками. На ногах у веры красовалось то, что он принял за поношенные и растянутые сверх меры шерстяные чулки, у которых зачем-то отрезали нижнюю часть.

– Мне надо держать ноги в тепле, – объяснила она, поймав его недоуменный взгляд.

Его напугала небрежность, с которой она потягивалась, пристально следя за ним в зеркалах. «Лицо суровое и усталое, как у мужчины», – подумал он. И ушел при первой возможности.

Вера вернулась домой и некоторое время в нерешительности стояла у кровати. Герань на подоконнике снаружи напоминала искусственный цветок на кривом стебле. Белые лепестки казались полупрозрачными, как облака, которые время от времени заслоняют луну. Она представила, как говорит ему:

«Ты пахнешь геранью».

Она начала покупать для него последние романы. В это время повсюду начали играть новую музыку, и она водила его на концерты. Она поручила Энсу Лаурину Эшлиму нарисовать его портрет.

Рис сказал, что не утруждает себя чтением. Смущенно слушая завывания альтовых гобоев, он весь вечер то и дело оглядывался через плечо, словно ожидал увидеть кого-то знакомого. Он пугал художника, показывая, как надо использовать нож, которым соскребают краски с палитры.

– Не надо заваливать меня цветами, – попросил он балерину. Казалось, ничто из того, что она могла предложить, его не интересовало – равно как и собственная слава.

А потом в «Аллотропном кабаре» в Чеминоре он увидел номер под названием «Насекомые». Среди реквизита этой интермедии, поставленной с редким цинизмом, была огромная восковая фигура саранчи. По крайней мере таковой она казалась, когда ее вытаскивали на тесную сцену. Но спустя некоторое время статуя зашевелилась, потом начала помахивать одной из своих шести конечностей – и зрители обнаруживали, что дрожащие усики и марлевые крылья наклеены не на воск, а на тело живой женщины. Ее голая кожа была окрашена под воск. Сначала танцовщица лежала на спине, а ее согнутые в коленях ноги изображали задние конечности насекомого. Картину дополняла маска, покрытая толстым слоем лака. Очарованный, Рис подался вперед, чтобы получше разглядеть танцовщицу. Вера услышала шипение – юноша дышал сквозь стиснутые зубы… А потом он громко спросил:

– Что это? Что это за существо?

Он был сам не свой. Люди вокруг начали пересмеиваться. Они не понимали, что он не уловил скрытого смысла постановки.

– Кто-нибудь знает, что это? – продолжал вопрошать Рис.

– Тише! – шикнула Вера. – Ты мешаешь другим.

Скудное освещение, запах тухлой пищи… «Аллотропное кабаре» было не самой роскошной сценической площадкой, к тому же на редкость холодной. Женщина развернулась, чтобы оказаться лицом к зрителям – маска при этом сохраняла прежнее положение, – потом встала и исполнила что-то вроде «возбуждающего танца». Во всяком случае постаралась изобразить нечто подобное. Она сводила и разводила пухлые руки перед грудью. Облачка пара вырывались у нее изо рта, ноги выстукивали по ненатертому мелом полу: «Раз-два-три, раз-два-три», Однако Рис не ушел до самого конца представления, когда маска была сорвана, явив публике торжествующую улыбку, взъерошенную каштановую шевелюру и утомленное опухшее лицо местной «звезды» от силы шестнадцати лет от роду.