Текст книги "Вирикониум"

Автор книги: Майкл Джон Харрисон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 41 страниц)

Протянув около часа, Эшлим отложил черный мел и осторожно начал:

– Если бы ты только уехала в Высокий Город… Рак – мошенник, но с тобой он будет носиться, как курица с яйцом, потому что все его расходы окупятся.

– Эшлим, ты обещал.

– Скоро будет слишком поздно. Карантинная полиция…

– Уже слишком поздно, глупый, – Одсли Кинг беспокойно повела плечами. – Чума уже здесь… – она указала на себя, потом обвела жестом комнату с ее мебелью под мрачными драпировками и пустыми рамами, – и здесь. Она висит на улице как туман. Они ни для кого не делают исключений, мы это уже выяснили.

На миг в ее глазах вспыхнул жуткий голод… и медленно обернулся безразличием.

– К тому же, – продолжала она, – я бы не ушла, если бы ушли они. Почему это я должна уходить? Высокий Город – просто грандиозный склеп. Искусство там мертво, и его могильщики – Полинус Рак и ему подобные. От него нет спасения ни живописи, ни театру, ни поэзии, ни музыке… от него и от старух, которые снабжают его деньгами. Я больше не желаю там находиться… – она почти кричала. – Я больше не желаю, чтобы они покупали мои работы! Я принадлежу этому месту!

Эшлим почти с ней согласился.

Если он станет настаивать, она нарочно будет кашлять, отхаркивая по кусочку собственные легкие, пока не замучает себя до смерти! Чувствуя себя ничтожеством, Эшлим все-таки решил вернуться к работе.

В мастерской воцарилось странное безразличие, та унылая тишина, которая заменяет все слова и в которой время тянется ниткой слизи. Мэм Эттейла вновь перетасовала карты.

Что она здесь делает, эта жирная терпеливая женщина? Что она делает так далеко от своего грязного атласного павильончика на площади Утраченного Времени? Что за встреча была здесь назначена?

Мэм Эттейла раскладывала карты, читала их, потом собирала – без единого слова. Она все сидела на полу, а Одсли Кинг без всякого выражения наблюдала за ней, совершенно безразличная к ее присутствию, словно гадалка попросту ей снилась. Казалось, то лихорадочное воодушевление, приступ которого оборвал кровавый кашель, покинуло молодую женщину. Она опустилась в кресло, веки опустились. Лишь раз карты привлекли ее внимание. Тогда она подалась вперед и произнесла:

– Когда я была совсем маленькой, мы жили на ферме, ферма стояла среди бесконечных сырых пашен за Квошмостом. Каждую неделю отец резал и ощипывал трех цыплят. Они висели за дверью, пока их не забирали на кухню. Мне очень не хотелось проходить мимо, когда они вот так висели. Шейки у них были каким-то безумным образом свернуты на сторону. Но мне приходилось пройти мимо – это был единственный способ добраться до маслобойни.

Однажды, открывая дверь, она внезапно увидела, как у одного из цыплят опускается веко, закрывая глаз, похожий на стеклянную бусинку.

– Теперь мне снится, что за дверью у меня висят мертвые женщины, и одна из них мне подмигивает.

Поймав удивленный взгляд Эшлима, художница рассмеялась и провела рукой по подлокотнику кресла.

– Возможно, этого никогда не было. Или было, но не со мной. Я родилась в Квошмосте… Или я все время жила в чумной зоне? Здесь у всех нас разыгрывается воображение…

Она еще немного понаблюдала за своей рукой, которая все дальше скользила по подлокотнику… и Эшлиму показалось, что женщина задремала.

Признав поражение, портретист собрал мелки и сложил мольберт.

– Мне надо идти, пока темно, – сказал он Толстой Мэм Эттейле.

Гадалка прижала палец к губам и взяла одну из карт – он не смог разглядеть, что на ней нарисовано: взгляд поймал лишь желтый отблеск лампы, – но тоже ничего не ответила.

«Я вернусь, – жестами показал он, – завтра вечером».

Он уже проходил мимо ее кресла, когда умирающая, к его ужасу и смущению, прошептала:

– Бывают призраки тоски, Эшлим. Я рисовала этих призраков, как тебе известно. Не ради удовольствия! Это мой долг. Но все, чего хотят в Высоком Городе, – это развлечений.

Она сжала его руку, по-прежнему не открывая глаз.

– Я не хочу туда возвращаться, Эшлим. И они не хотят, чтобы я вернулась. Им нужна моя тень – бледная, бесплодная, недоразвитая. Теперь я принадлежу чумной зоне.

Гадалка пропустила Эшлима. Кот потерся о его ноги. Но когда он бегом бросился в направлении Высокого Города, ему послышалось, как что-то тяжелое упало в комнате наверху и растерянный, полный отчаяния голос завопил:

– Помогите же мне! Помогите!

Эшлим продолжал приходить на рю Серполе раз или два в неделю. Он приходил бы сюда чаще, но были и другие дела. Его охватило какое-то необъяснимое состояние, которое трудно назвать иначе, как летаргия: он по-прежнему мог посещать умирающую, но обнаружил, что никак не может довести до конца подготовку спасательной кампании. Однако работа над портретом шла полным ходом. В обмен на наброски и карикатуры, которые восхищали ее жестокостью, она передала ему несколько собственных холстов. Эшлим был смущен. Он не смел принять их. По сравнению с ней он чувствовал себя просто толковым подмастерьем. Одсли Кинг протестующе закашляла.

– Я почту за честь их забрать, – объявил Эшлим.

Однако он ни на шаг не приблизился к пониманию ее отношений с гадалкой, которую теперь редко можно было застать в павильоне, желтеющем посреди Артистического квартала. Почти все время она проводила у Одсли Кинг, стирая за ней окровавленные носовые платки, готовя для нее еду, которая остывала, не будучи съеденной, и до бесконечности раскладывая карты.

Карты!

Картинки на них пылали, как грубо расписанное стекло, как окна в другой мир, как знак спасения. Но какими будничными казались предсказания, которые гадалка делала с их помощью! Одсли Кинг смотрела карты без всякого выражения, как и прежде. Она использовала их, как казалось Эшлиму, для чего-то еще – наверно, для какого-то более замысловатого самообмана.

Все его визиты начинались с того, что он спускался по лестнице Соляной подати. В месяцы эпидемии там было людно. Маленькая, излучающая благопристойность фигурка Эшлима выглядела странно среди поэтов и позеров, князьков, политиканов и популяризаторов, которых можно встретить спускающимися или поднимающимися по лестнице на рассвете или в сумерках. Правда, его огненно-рыжий гребень не давал ему слишком выделяться из толпы. Однажды утром, когда уже почти рассвело, он столкнулся на лестнице с двумя пьяными юнцами, которые крутились на задворках знаменитой кондитерской Огдена Финчера. Парочка выглядела премерзко: руки в цыпках, грязные светло-русые волосы, настолько короткие, что их крупные круглые головы казались поросшими поросячьей щетиной. Их вычурные наряды были перепачканы пятнами от еды и кое-чего похуже.

Когда Эшлим заметил их, они сидели на ступенях, один справа, другой слева, перебрасывались подпорченной дыней и фальшиво распевали:

 
Мы – Братья Ячменя! Нас прогнали
Из Бирмингема и Вулверхэмптона,
Мы – властелины снесенных башен,
Тени странных дел преследуют нас всю ночь.
 

Однако вскоре пение прекратилось.

– Эй, викарий, благослови нас!

Шатаясь, близнецы подошли к художнику и пали перед ним ниц. С какой радости они приняли его за священника? Впрочем, возможно, они обращались с подобной просьбой ко всем прохожим. Один из них схватил Эшлима за лодыжки обеими руками, смиренно вытаращился на него, и тут его обильно стошнило.

– У-у-упс!

Эшлима передернуло. Он попытался не обращать на них внимания и пошел дальше, но парочка последовала за ним, время от времени делая попытки выхватить у него мольберт – просто шутки ради.

– Вам должно быть стыдно, – в отчаянии произнес он, стараясь не встретить взгляд их голубых телячьих глаз.

«Братцы» дружно застонали и кивнули.

Таким образом они прошли, наверно, шагов сто по направлению к Мюннеду, заговорщически перемигиваясь, когда им казалось, что Эшлим их не видит. После этого им что-то ударило в голову.

– Финчер! – заорали они и принялись швырять друг в друга объедками мяса и фруктами. – Финчер, спеки нам пирожок!

И побрели прочь, спотыкаясь и барабаня во все двери.

Эшлим прибавил шагу. Терпкий запах раздавленных фруктов преследовал его до самого Высокого Города, где он услышал много интересного про свои ботинки.

Кто они были, эти пьяные братцы? Трудно сказать. Они правили городом – по крайней мере по их собственному утверждению. А наткнулись они на этот город – опять-таки по их утверждению – во время некоего таинственного путешествия.

Впрочем, иногда они говорили, что сами создали его за один-единственный день, единственно из пыли, которую ветер приносит с низких холмов у подножия Монарских гор. С тех пор, по их словам, прошли тысячи лет.

Поначалу они выглядели весьма необычно: две фигуры в алых латах, которые примерно раз в десять лет возникали в небе над площадью Аттелин, огромные и совершенно неправдоподобные, похожие на омаров, с любопытством взирающие на город. Верхом на гигантских белых лошадях они двигались по воздуху, как созвездие, и в течение часа исчезали. Теперь они жили где-то в Высоком Городе у какого-то карлика, уроженца Мингулэя. Они пытались стать людьми.

«Для них это игра – по крайней мере так кажется, – писал Эшлим в своем дневнике. – Они любопытны и могущественны. Не проходит и ночи, чтобы они не учинили какое-нибудь пьяное безобразие. Они день-деньской слоняются по писсуарам винных лавок, вырезая свои инициалы на их стенах, носятся по Маргаретштрассе и набивают желудки пирожками и лапшой, а потом блюют всю дорогу до мавзолея Цецилии Металлики, куда добираются к полуночи».

Виновны ли они в том бедствии, которое обрушилось на город? Эшлим всегда считал, что виновны.

«Если они и в самом деле создатели и повелители города, – писал он, – то не заслуживают доверия, эти пожиратели обедов на вынос с лексиконом подзаборников».

В то время как Братья Ячменя лезли вон из кожи, пытаясь стать людьми, чума растекалась у подножия Высокого Города, как озеро. Атмосфера необъяснимо распространяющегося разрушения накрыла весь Артистический квартал. Кладбища были засажены рядами маргариток, улицы увешаны порванными политическими плакатами. Из бистро «Калифорниум» и кафе «Люпольд» доносился безрадостный презрительный смех. По утрам, когда лил дождь, старухи с выражением невероятной осведомленности выглядывали из окон кондитерских на Виа Джелла. В это же время в Высоком Городе и на всех холмах ниже Альвиса бдительные служаки выгуливали огромных собак в украшенных драгоценностями ошейниках, – тварей, похожих на волков, которые туго натягивали поводки. Это были тайные агенты Братьев Ячменя.

«Все их знают, – писал Эшлим в своем дневнике. – Они делают вид, что обеспокоены настолько, что волосы встают дыбом, поэтому и заводят гигантских псов. За кем они шпионят? Кому сообщают то, что видят? Некоторые говорят, что Братьям, другие – что их карлику, который недавно присвоил себе титул «Великий Каир». Теперь, когда Братья Ячменя появились среди нас, ни в чем нельзя быть уверенным».

Отряды полиции следили за соблюдением карантина на зараженной территории. Их поведение отличали странное безразличие и непредсказуемость. Бывало, что их никто не видел целыми месяцами. Потом они внезапно надевали роскошную черную униформу, брали под арест любого, кто пытался покинуть зону, и уводили куда-то «на проверку». Людей, задержанных таким образом, вскоре выпускали. Однако никакой системы в этом не прослеживалось.

«Я не могу относиться к ним серьезно, – писал Эшлим. – Какая это полиция?»

Но это была самая настоящая полиция. Однажды, когда он отправился навестить Одсли Кинг, они остановили его на лестнице Соляной подати – прежде чем он вошел в чумную зону. Это было уже что-то новое.

Они были вежливы – поскольку задержанный явно пришел из Высокого Города, – но настойчивы. Они забрали мольберт, но несли его так, чтобы у владельца не возникало беспокойства по поводу своего имущества. Они провели Эшлима обратно вверх по лестнице, в ту часть города, которая тянулась за роскошными особняками и площадями Мюннеда, где парки Хааденбоска, похожие на рощицы с небольшими озерцами, летними аллеями и кустарником, незаметно сливаются со старым и немного зловещим кварталом, некогда известным как Монруж. Здесь, как они сказали, у него будет возможность объясниться.

Эшлим тревожно огляделся. Из Монруж становилось видно, что величественные башни с их строгими надписями и причудливыми куполами, визитная карточка города, после какой-то давно забытой гражданской войны совсем обветшали. Нежные пастельные краски потускнели или наоборот почернели от копоти. На верхних ярусах башен обитали птицы. И хотя Маргаретштрассе с ее деловитой суетой находилась на расстоянии броска камня, здесь давно никто не жил. Когда Эшлим напомнил об этом полицейским, те только улыбнулись и спросили, указывая на планшет, в котором он держал краски и кисти: не тяжело с таким ходить?

Вскоре Эшлим начал замечать признаки недавно начатых строительных работ: траншеи, прорытые поперек улиц, наполовину возведенные стены среди зарослей кипрея и травы, которую почему-то именуют «амброзией», низкие кирпичные ограждения по краю котлованов. Тут и там возвышались здания полностью отстроенные, только стены не были выкрашены. Каждое из них напоминало ратушу, а весь комплекс наводил на мысли о том, что в них должен размещаться муниципалитет и прочие подобные учреждения. Но работы, похоже, давно прекратились. Большинство построек так и стояли незаконченными, и древние ветшающие башни презрительно взирали на них, словно на искусственно выведенных уродцев, стесняющихся своего роста.

Эшлиму велели войти в одну из башен для допроса. Снаружи она напоминала обугленную колоду, но была вполне пригодна для жилья. Новенькие деревянные перегородки, еще пахнущие столярным клеем, делали внутреннее пространство еще более тесным. В узких коридорах было людно и шумно. Эшлима перепоручили заботам мрачного, безвкусно одетого господина, который провел художника через анфиладу голых комнатушек. В каждой художнику приходилось объяснять должностным лицам, зачем он пытался пройти в чумную зону. Должностные лица безразлично взирали на него, и под конец Эшлиму начало казаться, что его история с самого начала выдумана и навязла у него самого в ушах.

Разве он не знал, спрашивали они, что вход в зону запрещен?

– Боюсь, не знал. У меня там клиент.

Вот уже много недель на всех стенах в округе развешаны плакаты, ответили они. Неужели он их не заметил?

– К сожалению, я портретист. Видите ли, мой клиент живет в Низком Городе…

Он не назвал имени Одсли Кинг.

– Я всегда хожу туда по вечерам. Мне нужно заплатить штраф?

Этот наивный вопрос был выслушан без всякого выражения. Внезапно Эшлим понял, что они действительно не знают, что с ним делать. Как ни странно, это только усилило его беспокойство. Они небрежно осмотрели его планшет и мольберт. Внезапно они начали расспрашивать его о Братьях Ячменя. Как часто он видел их в последнее время в Низком Городе? С кем он их видел? Какое мнение у него сложилось?

– Кто не видел Братьев Ячменя? – ответил Эшлим, недоуменно пожив плечами. – Никакого особенного мнения у меня о них не сложилось.

Не совершали ли они каких-то вызывающих поступков, пытаясь напугать его? Эшлим сказал, что затрудняется ответить. Когда он закашлялся и спросил, можно ли ему идти домой, никто ему не ответил. Каждый раз, когда его переводили в следующую комнату, ему казалось, что он продвигается чуть дальше вглубь здания. Внутренняя архитектура этой полой колоды имела любопытное свойство: никакие новые проходы и лестницы не могли заполнить ее. Стоило закрыть глаза, и можно было без особого труда представить, что плывешь в какой-то звонкой пустоте, где странные голоса говорят с тобой на странных старинных языках. Эшлим понятия не имел, кто может тут обитать: под ногами валялись пустые бутылки и тухлые огрызки – и при этом, заглянув на миг в очередную полуоткрытую дверь, можно было увидеть богато обставленную комнату, или мельком увидеть слугу, который вел пса на унизанном драгоценными камнями поводке.

Наконец портретист оказался в помещении, оборудованном медным рупором – в этот рупор надо было говорить. Когда Эшлим сообщил, чем зарабатывает на жизнь, из воронки донеслись какие-то металлические звуки, непонятные, но чрезвычайно взволнованные. Охранники внимательно выслушали их и начали совещаться.

– Спроси, как его зовут, – говорил один из них. После того, как художник повторил свое имя в сотый раз – из них дважды в рупор, – ему сообщили:

– Его милость желает вас видеть.

Великий Каир был человеком очень маленького роста и неопределенного возраста, с толстой шеей, сильно раздавшимся в талии. «Я предпочитаю считать себя воином, – постоянно повторял он, – ветераном войн, о которых мало кому известно».

Он передвигался легкой, агрессивной походкой завзятого забияки, каких немало на площади Утраченного Времени, что порой совершенно сбивало с толку. Но для обычного солдата у него был слишком хитрый взгляд. К тому же пил «бессен» – крепкий джин из черной смородины, очень популярный в Низком Городе. От этого пойла зубы у него портились, глаза стали водянистыми и злобными, мышцы на руках – дряблыми. Тем не менее он был чрезвычайно высокого мнения о своей особе. Руки были его гордостью – особенно крупные квадратные пальцы. При любой возможности он хвастался мускулами, выступавшими на его коротких бедрах, точно узлы, и тем, что до сих пор не начал лысеть. Волосы он густо смазывал неким снадобьем, именуемым «Бальзам Альтаэн» – это зелье слуги приобретали для него в ларьке на Жестяном рынке.

Эшлим увидел Великого Каира у окна, где тот стоял, не скрывая нетерпения. Коротышка щеголял в безрукавке с подплечиками, пошитой из великолепной кожи тускло-красного цвета, а забавная поза заставляла заподозрить у него лордоз:[21]21
  Искривление позвоночника, при котором человек как бы прогибается назад, так что его осанка кажется «надменной».


[Закрыть] он держал сцепленные руки за спиной. По его мнению, так его грудь представала в самом выгодном свете.

– Проходите, господин Эшлим, – произнес он. – Скажите, что вы видите.

К этому времени на улице уже стемнело. Оконные стекла отражали свет ламп и мебель, точно бездонный водоем. Присмотревшись с некоторым усилием, Эшлим смог разглядеть крыши – до некоторых было рукой подать. Он пришел к выводу, что перед ним менее фешенебельный стороны Мюннеда, а рядом находятся Ченаньягуин и госпиталь Куактье. Левее, едва различимый, тянулся район Монруж. Из-за странных траншей и заброшенных зданий он выглядел так, словно там велась подготовка к затяжной ночной войне.

– Если бы они не вмешивались… – Великий Каир особенно ядовито подчеркнул слово «они» и тут же оглянулся через плечо, словно подозревал, что кто-то подслушивает разговор, – эта часть города была бы уже преобразована. Преобразована!

– Я очень слабо разбираюсь в градостроительстве, – осторожно ответил Эшлим, чтобы случайно не оказаться втянутым в ссору между Братьями Ячменя и карликом.

Великий Каир напряженно склонил голову набок.

– Тем не менее, – без всякого выражения отозвался он. Внезапно карлик рывком распахнул окно, впуская теплый воздух с маленького балкона, где ранние розы в причудливых старинных купелях, вьющиеся вокруг кованых металлических прутьев, испускали тяжелый, пошлый запах.

– Идите сюда, и посмотрим, сможете ли вы догадаться, как я это делаю.

И он издал низкий, жалобный вой – «у-лу-лу-лу!» – который эхом разнесся среди крыш, точно крик совы. Ничего не произошло. Великий Каир рассмеялся и попытался поймать взгляд Эшлима.

Художник, смущенный, отвел глаза и сделал вид, что разглядывает балкон.

– Мы все тут птицы невысокого полета, – он ощутил легкое разочарование.

– Смотрите! Смотрите! – радостно воскликнул карлик. – Видите?

Балкон запрудили кошки. Урча и мяукая, они на миг поднимались на задние лапы, чтобы потереться головой об его колени. Карлик подзывал их одну за другой, хихикая и называя по именам:

– Вот Наунаун… Вот Сексер… и Зеро – тот, у которого хвост крючком. А вот мой свирепый Планшет… Безымянный… Имо… Локоток…

Овеянный благоуханием ночи, Великий Каир задумчиво перечислял своих любимцев, словно зачитывая список. Ощущение было жутковатое. Больше дюжины тощих зверьков явилось к нему из темноты. Да, не слабо…

– Ни одной моей. Но они собираются ко мне со всего города, потому что я говорю на их языке… – он в упор посмотрел на портретиста. – Что вы об этом думаете? Такое возможно?

– Какие прелестные создания! – воскликнул Эшлим, чтобы не отвечать на вопрос. Он попытался погладить одного кота, но тот так холодно посмотрел на него, что художник поспешил убрать руку.

– Очень впечатляет, – добавил он.

Великий Каир, казалось, потерял интерес к кошкам. Он потребовал, чтобы Эшлим прошел в соседнюю дверь. Помещение с кошмарно высоким потолком, которое карлик называл «боковой залой», позволяло судить о подлинной высоте башни. Здесь карлик словно превратился в испорченного ребенка, который бродит ночью по дворцу. Даже мебель вдруг стала казаться слишком громоздкой. Огромные кресла с подлокотниками, шкафы-великаны, набитые оловянными сервизами… Круглые столы, украшенные причудливой резьбой, старинные занавески из тяжелой парчи, подушки, расшитые металлической нитью. Стены с красными панелями были отделаны потускневшей позолотой на черном фоне. Здесь Эшлим увидел работы Одсли Кинг, Кристодулоса и свои собственные.

– Как вы видите, я настоящий коллекционер! – гордо объявил карлик.

Здесь была даже сентиментальная акварелька, подписанная Полинусом Раком – она почти терялась на фоне этого великолепия. В комнате пахло ладаном и засохшим печеньем. Запахи старины… Кошкам они явно нравились: они одна за другой проходили в комнату и оглашали комнату звонким «мурр-р-р!», словно чуяли валерьянку. Но у Эшлима голова шла кругом, а при виде своей работы на стене этого древнего помещения он испытывал некоторую неловкость.

Великий Каир вздохнул и глубокомысленно уставился на пейзаж Одсли Кинг, выполненный в масле и карандаше. Пейзаж изображал старый подвесной мост у причала Линейной массы.

– Что вы видите, когда смотрите на меня? – произнес он наконец. – Я скажу. Вы видите человека, который обтирал своей спиной все углы этого мира. Человека, который перенес множество бед и лишений, постоянно играл роль изгоя…

Он презрительно рассмеялся.

– «Изгой»! Возможно, вы с восхищением разглядываете эту комнату и говорите себе: в этом человеке равно перемешано дурное и хорошее. Вы правы! – Он с довольным видом поклонился, словно эти высокопарные слова относились не к нему самому, а к Эшлиму. – Однако имейте в виду: я человек очень чувствительный – не забывайте об этом! Человек, который сам мог стать художником, атлетом, математиком!

Он бросил на работу Одсли Кинг последний восхищенный взгляд.

– Если бы мы могли быть такими, как она! Мы можем лишь стремиться к этому, стремиться изо всех сил… Я прикажу подать завтрак, а потом встану… или сяду… где вы скажете. Как, вы считаете, будет лучше: правый или левый профиль?

Заметив, что Эшлим беспомощно таращится на него, он пояснил:

– Я хочу, чтобы вы написали мой портрет, господин Эшлим. Вы тот, кто сможет ухватить самую суть и показать меня таким, каков я есть!

Он был невыносим. Энергия била из него ключом. Казалось, он постоянно недоволен тем, как выглядит со стороны. Сначала он стоял, воздев одну руку, как оратор-популист. Потом сел и подпер рукой подбородок. Но вскоре и эта поза показалась ему не слишком удачной, он снова вскочил и встал так, чтобы продемонстрировать мускулатуру верхней части спины. Сначала ему показалось, что на него падает слишком много света, и это не позволяет подчеркнуть двойственность его характера. Потом света оказалось слишком мало – при таком освещении подбородок получался недостаточно выразительным. Он улыбался, пока не вспомнил, что показывает зубы, затем нахмурился.

– Не могу придумать, как лучше встать, – со вздохом признался он. Все это время он болтал без умолку. – Знаете, почему я так привлекателен? Потому что у меня ноги прямые.

Он явно ненавидел и боялся своих повелителей. Одной из его любимых тем для беседы было стальное кольцо, которое он носил на большом пальце правой руки – злобная игрушка с острым шипом вместо камня. Однажды, мрачно объяснил Великий Каир, его нынешние хозяева напали на него. Настанет день, когда ему снова придется опасаться их. Неожиданно он вскочил и закричал:

– Представьте себе картину! На меня нападают! Я рассекаю противнику лоб! Кровь тут же заливает ему глаза, и я делаю с ним все, что захочу!

Он так размахивал руками, что опрокинул оловянную вазочку с засахаренными анемонами.

Так прошла ночь. По просьбе Эшлима в комнату принесли еще несколько светильников, а для карлика – поднос с анисовым печеньем и напиток, который он называл «кофе служанки». Это питье готовили, нагревая молоко на медленном огне с большим количеством сахара, одновременно кроша туда промасленную гренку, а потом запекали до тех пор, пока на поверхности не образовывалась толстая корка. Карлик с наслаждением пил эту смесь, закатывая глаза и потирая солнечное сплетение, в то время как Эшлим, тайком выглядывая из-за мольберта, зевал и делал вид, что продолжает рисовать. Комнату выстудило, и кошки жались у его ног или бегали вокруг, подбирая кусочки пищи, которые им бросал Великий Каир.

Светало, когда снаружи раздался приглушенный треск. Карлик встал и торопливо прошел в соседнюю комнату. Эшлим нашел его на балкончике: приподнявшись на цыпочки, коротышка смотрел вниз на Братьев Ячменя.

– Спой нам песенку, карлик! – орали они. – Или сказку расскажи!

Послышалось пьяное пение, прерываемое хохотом и звуками отрыжки. Братья попытались взобраться на балкон по гнилой стене – а может быть, хотели проломить ее. Потом с удвоенной силой замолотили в дверь, явно намереваясь ее вынести. Гулкое эхо разнеслось по заброшенным пустырям Монруж. Карлик молча помахал им рукой, глядя куда-то поверх крыш, но на скулах у него заходили желваки, словно от зубной боли. Эшлим был напуган, но для виду сохранял спокойствие.

Где-то у подножия башни громко хлопнула дверь. Служители бросились врассыпную. В конце концов все снова стихло, но карлик еще некоторое время стоял у перил. Когда он все-таки повернулся, было очевидно: он надеялся, что остался в одиночестве. Пару секунд он взирал на Эшлима с неприкрытой ненавистью, потом проговорил так, словно это стоило ему невероятных усилий:

– Видите, как они меня изводят? Не хочу, чтобы они появились на моем портрете. Поторопитесь. Если они увидят вас здесь, то непременно все испортят.

Эшлим кивнул и пошел собирать мольберт.

Карлик стоял в дверном проеме, наблюдая, как художник упаковывает мел и бумагу.

– Что за дела у вас в чумной зоне, Эшлим? – спросил он спокойно. Его лицо ничего не выражало. Заметив смущение портретиста, Великий Каир рассмеялся.

– Можете ходить куда душе угодно! Мои люди оставят вас в покое, если я скажу. Но не забывайте: у вас новый заказ.

Ни один звук не нарушал предутреннюю тишину. И пока Эшлим пробирался между заброшенными башнями и заполненными мусором траншеями, ему казалось, что город сжался в одну-единственную черную точку в дальнем углу огромной, равнодушной карты мира.

«На этой неделе, – написал Эшлим в своем дневнике, – Высокий Город не может думать ни о чем, кроме как о Братьях Ячменя. Что они носят, куда направляются, что будут делать, когда наконец туда доберутся – все это вдруг стало необыкновенно интересно. Самый жгучий вопрос: где они живут? Вчера Ангина Десформес по секрету сообщил, что они обитают в Посюстороннем квартале, в домике у какого-то работяги. Сегодня утром я услышал нечто противоположное: они ночуют в плавучем домике у причала Линейной массы и коротают время, бросая в канал все, что подвернется под руку. Полагаю, завтра выяснится, что они скупили все здания на Ураниум-стрит и тайно вырыли под тротуаром склеп – для себя и своего карлика…»

Он чувствовал, что за этой дурацкой озабоченностью не стоит ничего, кроме желания лишний раз уличить Братьев Ячменя в дурном поведении.

«Теперь, когда мне довелось побывать в башне на Монруж и полюбоваться на это безумное строительство под Хааденбоском, – приписал он, – я не склонен доверять подобным предположениям».

* * *

Эшлим постарался выбросить из головы историю с Великим Каиром – насколько возможно. Скорее всего ему очень не хотелось признавать, что привычный для него образ жизни мог быть так легко нарушен. В качестве дополнительной меры он занялся заказами в Мюннеде – и весьма рьяно.

«В большинстве своем, – писал он, – мне приходится писать женщин средних лет. Они скучны, образованны и… как бы это выразиться помягче… обладают артистической натурой. С их легкой руки я вхожу в моду. В настоящее время они, конечно, сходят с ума по Братьям Ячменя, а близость чумной зоны наполняет их восторгом и ужасом. Однако они по-прежнему обожают поболтать о Полинусе Раке, который остается их любимцем, несмотря на растущий ажиотаж вокруг «Die Traumunden Knaben»: многие считают, что ставить подобные спектакли в Высоком Городе слишком рискованно. Как и все мы, Рак надеется на финансовую поддержку со стороны этих дам и безумно робеет перед ними. Если пьеса провалится, это будет провалом и для Одсли Кинг. «Мечтающие Мальчики» – последняя ниточка, которая связывает ее с Высоким Городом, последнее дело ее жизни, которое не должно ее погубить. Дамы из Мюннеда, которые понятия об этом не имеют, предпочли бы сделать из ее состояния небольшой скандал. «Может быть, послать ей немного денег?» – спрашивают они у меня. «Боюсь, это будет нарушением карантина», – отвечаю я. Их такое положение дел не устраивает».

Он всегда терял двух-трех подобных клиентов, когда те обнаруживали, что портрет «не вызывает тех чувств», которых они ожидали.

«La Petroleuse[22]22
  «Поджигательница» (фр.) – женщина, горячо защищающая свои радикальные политические убеждения; авторитарная, властная женщина; красотка.


[Закрыть] жалуется, что я сделал из нее провинциалку. Ничего подобного. Я нарисовал ей лицо бакалейщицы, а это совсем другое дело, так что пусть не наговаривает. Мне некогда переживать из-за подобных мелочей: последнее время и так забот хватает. Кажется, с каждым моим визитом Одсли Кинг все больше падает духом. Эммет Буффо беспокоится: он хочет знать, какая роль ему отводится в нашей затее, и засыпает меня письмами. Он считает, что мы должны обязательно изменить свою внешность – и я тоже, иначе он в чумную зону ни ногой, – и высказывает соображения по поводу того, как это сделать. Он знает старика, который может обеспечить нас всем необходимым».

«После некоторых размышлений, – добавляет Эшлим, – я пришел к выводу, что это не повод для беспокойства».

Тем не менее Буффо он напишет:

«Давай встретимся и сходим к этому человеку – только я немного разберусь с делами».

В то утро в Высоком Городе было прохладно.