Текст книги "Вирикониум"

Автор книги: Майкл Джон Харрисон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 41 страниц)

Рис засвистел, выражая восхищение.

Вера и ее спутник вышли из зала. Их тени, огромные и черные, покачивались рядом, скользя по стене, облепленной полусодранными политическими карикатурами, что тянется по всей длине Эндиньялл-стрит.

– Кажется, так просто – выступать перед публикой, – начала Вера, подстраиваясь под его ленивый, обманчиво вялый шаг. – Мне бы духу на такое не хватило. Ты видел ее щиколотки? Бедняжка.

Рис нетерпеливо махнул рукой.

– По-моему, здорово. Вот это зверушка!.. Как думаешь, такие сейчас где-нибудь водятся?

Вера засмеялась.

– Сходи на Всеобщий Пустырь и увидишь все собственными глазами. Как я понимаю, ты туда пойдешь – верно? А что ты будешь делать, если столкнешься с таким существом нос к носу? Вот с таким огромным?

Он схватил ее за руки, чтобы помешать ей пуститься в пляс.

– Я убью его, – сказал он серьезно. – Я…

Что бы он мог сделать еще, так и осталось неизвестным: он увидел лицо Веры. Она словно окаменела.

– Ну, может быть, это оно меня убьет, – добавил он, словно удивляясь такому повороту разговора. – Никогда не задумывался о таких вещах. Ну… Никогда не думал, что на свете есть такие твари.

Он дрожал от волнения. Вера чувствовала это, держа его за руки. Она смотрела на него сверху вниз. Толстошеий и заводной, он чем-то напоминал маленького пони. Внезапно его жизнь представилась ей похожей на длинный ряд причудливой мебели вдоль бесконечной Эндиньялл-стрит. Открытые двери «Аллотропного кабаре», беспомощная танцовщица в туфлях, похожих на колодки, с искалеченными щиколотками… И все это тянулось к чему-то такому, что невозможно разглядеть.

– Никто не сможет тебя убить, – смущенно пробормотала она. Рис пожал плечами и отвернулся.

После этого Вере, кажется, удалось забыть его на пару недель. Погода стала сырой и мягкой. Бурное течение жизни раскидало их и не давало снова сблизиться.

Отношения Риса с «Синим анемоном» никогда не были настолько напряженными. По большому счету он не принадлежал ни одной из группировок. Знай Вера, каково ему пробираться по переулкам и бесхозным пустырям в окрестностях Ченаньягуина и Низкого города – кто знает, что бы она тогда сделала. К счастью, пока он носился как угорелый – в одной руке – бритва, на другой – грязные, наполовину размотавшиеся бинты, – она по десять часов в день отрабатывала барре и прочие элементы балетной техники. Лимпэни готовил новую постановку под названием «Чистый воздух». Он был уверен, что открывает новую эру в балете. Идея взволновала всех, а это означало: техника, техника и еще раз техника.

– То, что лежит на поверхности – мертво! – убеждал он балерин. – Действо – только видимость, за всем стоит техника!

Со времени приезда из Срединных земель Вера ненавидела дни отдыха. Праздность оборачивалась бессонницей и сыпью. Лежа в кровати, она представляла, как через слуховое окошко Город тянет к ней пальцы из гранулированного дыма, тревожа и соблазняя ее. В итоге ей оставалось только одно: на ночь глядя идти на стадион и смотреть на клоунов опухшими глазами. И тогда, размышляя о чем-то, она снова вспомнила Риса… Крак! Словно треснуло зеркало. Воздух над стадионом казался пурпурным от «римских свечей», и при их резком, мерцающем свете она точно наяву увидела, как он стоит посреди Эндиньялл-стрит, дрожа от восторга, полностью отдавшись этому чувству, подрагивая, как пугливая лошадь, И еще она вспомнила танцовщицу-саранчу из «Аллотропного кабаре».

«Да уж, настоящее мастерство!.» – подумала она.

Ночью на Монруж, если вам повезет, вы все еще можете услышать, как хриплый шепот двадцати пяти тысяч голосов, подобно некоему невидимому фейерверку, эхом стекает по желобкам черепичных крыш, К этому времени арена была уже не просто огромным, общедоступным открытым цирком. Четвертования и казни на костре уступили место акробатическим номерам, скачкам, полетам на трапециях и тому подобным зрелищам, Новые любили диковинных животных. Все выглядело так, словно они решили не казнить политических противников – равно как и друг друга – публично, хотя исход некоторых номеров в исполнении воздушных гимнастов весьма напоминал предумышленное убийство. Каждую ночь на арену выводили огромного, тупого варана или гигантского ленивца. Он беспомощно и даже немного печально моргал, глядя на толпу, пока публика не убеждала себя в том, что перед ними кровожадная тварь. Фейерверки стали роскошнее, чем когда бы то ни было. Под взрывы каштанов, начиненных магнием, из-за широкого занавеса, образованного дождем сыплющегося церия выбегали клоуны, спотыкались, кубарем выкатывались на круглую, посыпанную песком площадку. Они скакали и падали – беспорядочно и весело, как кузнечики на солнцепеке, забирались друг к другу на плечи, образуя неустойчивые пирамиды из девяти-десяти человек. Они дрались резиновыми ножами и мазали друг друга белилами, бегали наперегонки в огромных ботинках, Вера любила клоунов.

Величайшим клоуном наших дней был карлик, которого зрители наградили кличкой «Дай-Ротик». Как его звали по-настоящему, никто не знал. Одни звали его Моргантом, другие – «Грязный Язык» или «Великий Чан». Его кривые ноги казались совсем слабыми, но он был великолепным гимнастом и мог четырежды перекувырнуться в прыжке, а потом приземлиться, чуть согнув колени, и замереть, как скала, словно всегда стоял здесь, на песке, черном от горелого магния. Он мог крутить колесо с такой скоростью, что зрителям начинало казаться, будто они видят двух карликов. Его всегда приветствовали свистом и восторженными воплями. Каждое свое выступление Грязный Язык заканчивал стихами собственного сочинения:

 
Кордопули – та!
Кордопули – та!
Кордопули – та, та, та!
Роет пес,
Роет, роет яму пес,
Роет, роет яму пес,
Крысу вытащит за хвост!
Та, та, та!
 

Одно время он настолько вошел в моду, что стал чем-то вроде живой достопримечательности на Унтер-Майн-Кай, в бистро «Калифорниум», где частенько выпивал в компании местных мыслителей и мелких аристократов. Он с важным видом прохаживался в красном бархатном дублете с длинными зубчатыми рукавами и сам гримировался под «короля карнавала»…

В это время он купил большой дом в Монруж.

Дай-Ротик прибыл с жарких, белых, как кость, равнин Мингулэйской литорали, где кибитки, похожие на желтые птичьи клетки, плывут по лиловым озерам миражей под полуденным солнцем, а женщины в них торопливо спрашивают совета у потрепанных карточных колод. «Если вы родились в этой пустыне, – хвастливо утверждают ее жители, – вы знаете все пустыни». Дай-Ротик не родился карликом. Он сделал это своей профессией, много лет проведя в глуттокоме – черном дубовом ящике, – чтобы не дать себе расти. Теперь его слава достигла зенита. Когда он важно вышагивал по арене, остальные клоуны словно растворялись в воздухе. Его голос эхом разносился над стадионом: «Роет, роет яму пес!» – а толпа вторила ему, но Вере, которая мысленно находилась на Эндиньялл-стрит, рядом с трепещущим Эгоном Рисом, слышалось:

«Рожденный в пустыне – знает все пустыни!»

На следующий день она послала Морганту большой букет анемонов и записку:

«Я в восторге от вашего представления».

И тайно посетила его на Монруж.

В бистро «Калифорниум», положив голову на стол, сидел Анзель Патинс, городской поэт. Скатерть, которую он скомкал и сунул себе под голову вместо подушки, пахла лимонным джином. Неподалеку сидел маркиз де М. и делал вид, что пишет письмо. Они недавно поссорились – якобы из-за вопроса об обозначаемом и обозначающем, – после чего Патинс попытался съесть свой стакан.

Была ночь, и все, кроме этой парочки, ушли на арену. Без них «Калифорниум» стал просто помещением со стульями и столиками, которое кто-то расписал фресками – явно не от хорошей жизни. Де М. тоже собирался отправиться на арену, однако снаружи было холодно. Мелкие снежинки падали на Унтер-Майн-Кай, словно проваливаясь под собственной тяжестью сквозь свет фонарей.

«Когда оказываешься внутри, – писал де М., – обнаруживаешь, что место это тихое, словно ошеломленное. Смотреть тут особенно не на что».

Эгон Рис и Вера вошли в бистро как раз в тот момент, когда она говорила:

– …Уверена, он должен быть здесь.

И беспокойно закуталась в пальто. Рис заставил ее сесть туда, где потеплее.

– Я сегодня устала, – пробормотала она. – А ты нет?

Едва они переступили порог, она огляделась и заметила личико ребенка, улыбающееся с засаленной пыльной фрески.

– Я устала. Целый день port de bras, – жаловалась она.

Лимпэни хотел получить нечто совершенно новое, нечто такое, чего прежде никто не делал.

– «Новый тип port de bras!». «Совершенно новый стиль танца!» Но на таком холоде хочешь – не хочешь, а будешь двигаться осторожно. Если дать себе волю и выкладываться полностью, можно что-нибудь повредить.

Вера заказала только чай, который в бистро «Калифорниум» всегда подавали в широких фарфоровых чашках, тонких и прозрачных, как детское ушко. Сделав несколько глотков, она откинулась на спинку стула и засмеялась:

– Ну вот, так-то лучше!

– Он опаздывает, – заметил Рис.

Вера взяла юношу за руку и ненадолго прижалась щекой к его плечу.

– Ты такой горячий! Когда ты был маленьким, тебе когда-нибудь приходилось гладить собаку – просто для того, чтобы почувствовать, какая она теплая? Или кошку? Мне случалось. И каждый раз я думала: «Она живая! Живая!».

Рис не отвечал, и она добавила:

– Два-три дня, и ты точно получишь то, чего хочешь. Имей терпение.

– Уже полночь.

Она позволила его руке выскользнуть из своей.

– Он обещал прийти. Ничего не случится, если мы подождем.

Прошло пятнадцать минут, а может быть, и полчаса. Де М., убедившись, что Патинс нарочно притворяется спящим, чтобы над ним поиздеваться, неожиданно для всех смял бумагу и швырнул на пол. Рис, раздраженный бесконечным ожиданием, вскочил. От ужаса у маркиза отвисла челюсть. Однако больше ничего не произошло, и Рис снова сел.

«В конце концов, – подумал юноша, – это самое безопасное место в городе».

Тем не менее некоторые опасения у него вызывал поэт, который, похоже, узнал его. Вера несколько раз переводила взгляд со своей чашки на фрески – такие старые, что никто не мог разобрать, что там нарисовано. Мнений было столько же, сколько посетителей.

Все это время Дай-Ротик сидел, болтая ногами, на каминной полке у них за спиной, точно большая кукла, которую кто-то оставил здесь несколько лет назад для красоты.

В этот день он надел красные чулки и желтые туфли с колокольчиками. Его дублет был пошит из толстого черного материала, простеган на манер кожаных наголенников и весь оклеен крошечными стеклянными зеркальцами. Пребывая в неподвижности, он чувствовал себя вполне уютно: его тело вспоминало глуттокому и часы, проведенные там. Его лицо напоминало маску из папье-маше, покрытую блестящим лаком; пыль осела в двух морщинках, которые тянулись от крыльев его крючковатого носа до уголков рта, растянутого в странной, необычайно сладкой улыбке.

Маленький акробат следил за Верой с тех пор, как она вошла. Когда она в очередной раз повторила: «Он уверял, что придет», он шепнул себе:

– И он пришел. Да, он пришел.

Раз! – карлик спрыгнул с каминной доски и легонько дунул в ухо Эгону Рису. Опрокидывая столы, юноша метнулся через весь зал, к вешалке – он держал свою бритву в рукаве пальто, – налетел на маркиза де М. и завопил:

– Прочь с дороги, чтоб тебе!..

Но маркиз лишь дрожал и таращился на него. С секунду они стояли, дыша друг другу в лицо, пока не упал еще один столик. Рис, который понятия не имел, кто это сделал, сбил маркиза с ног и навалился на него.

– Не убивайте меня! – взмолился де М.

Потом обнаружилось, что бритва запуталась в шелковой подкладке рукава. В конце концов Рис запустил два пальца в шов и разорвал рукав до локтя, чтобы вытащить свое оружие. Сталь сверкнула в свете ламп. Рис занес руку, бритва раскрылась…

– Стой! – крикнула Вера. – Прекрати!

Рис растерянно огляделся и заморгал. Его трясло. Увидев, как карлик смеется над ним, он понял, что произошло. Пришлось помочь маркизу подняться.

– Извините, – с отсутствующим видом пробормотал юноша.

Он подошел к карлику, стоящему посреди зала, широко расставив кривые ноги, и схватил его за запястье.

– А если бы я тебе лицо порезал? – спросил он, поглаживая акробата по щеке, словно пытаясь успокоить. – Вот здесь? Или, скажем, здесь. Что бы тогда было?

Казалось, Дай-Ротик задумался над этим вопросом. Внезапно его кисть начала извиваться, словно пойманная рыбка. Рис усилил хватку, но ручонка карлика крутилась все быстрее, пока юноша не выпустил ее – сам не понимая как.

Всю ночь после этого у него покалывало в кончиках пальцев, словно он натер кожу песком.

– Не думаю, что она пригласила нас за этим, – заметил Грязный Язык. – Уверен: ей бы не хотелось, чтобы ты кого-нибудь порезал. Тем более меня.

Он закукарекал, шлепнул Риса по щеке, отскочил назад, точно на пружинах и, перелетев через стол, оказался возле камина. Оказалось, что под дублетом карлик прятал маленькую баночку из-под варенья, которую торжественно водрузил в центр стола. Внутри сидело полдюжины кобылок, серых, с желтоватыми ножками. Сначала они были неподвижны, но огонь камина, танцующий на стекле, словно оживил их, и пару секунд спустя они запрыгали, как угорелые.

– Смотрите! – сказал карлик.

– Они живые? – воскликнула Вера и восхищенно улыбнулась.

Карлик захихикал. Оба выглядели такими счастливыми, что Эгон Рис в конце концов не удержался и тоже засмеялся. Он сунул бритву обратно в рукав и, насколько возможно, расправил подкладку. Его кисть обвивали алые шелковые ленты, и юноша время от времени пропускал их между пальцами.

– Не шути с такими вещами, – назидательно проговорила Вера.

Она постучала пальцем по стеклу. Казалось, две кобылки несколько мгновений пристально и серьезно разглядывали ее. Их загадочные головки, и впрямь похожие на лошадиные, не шевелились. Потом крошки возобновили попытки выбраться; они снова и снова бросались на крышку.

– Какая прелесть! – воскликнула Вера. Рис бросил на карлика косой взгляд и рассмеялся еще пуще, – Какая прелесть! Верно?

Маркиз бросил на балерину и ее спутников взгляд, полный недоверия. Потом встал, посмотрел на Анзеля Патинса так, словно хотел сказать: «Это все вы виноваты», и вышел на Унтер-Майн-Кай.

Чуть позже Рис, Вера и карлик последовали его примеру. Они все еще смеялись, Вера и Рис шли под руку. Когда они выходили в ночь, Патинс – который до сих пор действительно спал – приподнял голову.

– Чтоб вам пусто было, – буркнул он в полудреме. Мысли у него путались.

В день, когда они перебрались через канал, за ними следили всю дорогу от кафе «Плоская Луна» до Всеобщего плеса. Группировки переживали очередной период слияния. Рис различал посвисты «Рыбьих голов» и «Двенадцатого января», а также «Колледжа желтых листков», который теперь не скрывал, что откололся от «еретиков» из «Синего анемона», и повесил собственный плакат в подсобке кондитерской, откуда можно попасть на задворки переулка Красного оленя. На сей раз Эгон боялся даже «анемонов». Он никому и нигде не мог доверять. Оказавшись в Орвэ, он велел карлику следить за одной стороной дороги, а сам наблюдал за другой:

– Первым делом смотри на двери.

В глубине вымощенного брусчаткой переулка, похожего на глотку, мелькнули чьи-то лица. Вера Гиллера вздрогнула и надвинула капюшон поглубже.

– Не разговаривай, – предупредил Эгон Рис. В руке у него сверкнула новая бритва – прежняя его уже не устраивала. В то утро он подумал: «Старовата, но сойдет», и взял ее с пыльного подоконника, где она лежала рядом с кольцом, доставшимся от матери, и стаканом мутной воды, в которой ни с того ни с сего заиграли блики.

Он изо всех сил старался не размахивать руками, чтобы никого не провоцировать – для этого пришлось обнять самого себя, спрятав руки в рукава. Всю дорогу, пока они поднимались по холму, он то и дело представлял, что убегает, подобно сумасшедшему, с двумя бритвами в руках… или бросается на врагов по предательски скользкой ледяной брусчатке, а они прячутся по углам, за гнилые заборы, перебегая от одного ненадежного укрытия к другому.

«Я загоню их к обсерватории, – думал он. – Теперь меня никто не остановит. Эти ублюдки из Остенли…»

И чувствовал себя почти так, словно уже сделал это. Казалось, он смотрит на себя со стороны, слышит собственные крики, видит, как две полоски зимнего солнца покачиваются у него в руках, как живые.

– Посмотрим, что из этого выйдет, – пробормотал Рис, и карлик удивленно поглядел на него. – Посмотрим.

Но они дошли до обсерватории, потом она осталась позади, и ничего не произошло. К этому времени молодцам из Остенли надоело прятаться, и они, тупо ухмыляясь, зашагали посередине улице. Скоро к ним присоединились бойцы из других группировок, и позади образовался неплотный круг непринужденно болтающих молодых людей. Облачка пара, срываясь с их губ, смешивались в холодном воздухе. Через несколько минут послышались смех и шутки, которыми обменивались недавние противники. Заметив, что Рис прислушивается, они подтянулись ближе, едва не наступая ему на пятки, но не сводя взгляд с его рук и опасливо подталкивая друг друга. Впрочем, «желтые листки» держались особняком, а «анемонов» вообще не было видно… иначе это слишком походило бы на праздник.

Кто-то похлопал Риса по плечу и, тут же проворно отскочив, спросил – голос был мягким, почти мальчишеским:

– Все еще таскаешь в рукаве игрушку старого педика Осджерби, Эгон? Это я про тот перочинный ножик. Неспроста у него ручка костяная…

– Заполучил-таки ее? – подхватил кто-то еще.

– Дай-ка взглянуть, Эгон.

Рис опасливо и презрительно передернул плечами.

На берегу канала было сыро и холодно. Вера стояла, слушая, как ревет вода, прорвавшая плотину в ста ярдах от запруды. Брызги темно-алых плодов шиповника покачивались над водой, словно ожерелье, брошенное в заледенелый воздух. Среди сухого тростника и сморщенных листьев конского щавеля прыгал крапивник.

– Похоже, даже такой крохе тут пищи не найти, – обронила она. – Или я ошибаюсь?

Никто не ответил. Шум воды эхом отдавался в покосившихся стенах домов. Выход из переулка был забит людьми, однако наемники все прибывали и прибывали, окружая Эгона и его спутников. Здесь собрались молодцы из доброго десятка группировок – мощных, независимых, и тех, что помельче. Они вяло прохаживались по гаревой дорожке, стараясь не наступать на замерзшие лужи, дышали на сложенные чашечкой ладони и бросали на Риса короткие осторожные взгляды, словно хотели сказать:

«Вот ты и попался».

Кого-то послали перекрыть тропинку. И тут представители «Общества исследователей Бытия "Синий анемон"» вышли из дверей здания, где коротали утро, играя в «красное и черное» в одиноком луче света, плоском, как крыло бабочки, который проникал сквозь щель в досках, освещая одинокий деревянный стул. В дверях наемники ненадолго замялись. Рис отсалютовал им, не выпуская из рук бритв.

– И какой в этом смысл? Орсер Паст уже месяц как покойник. А не далее как четыре ночи назад я уложил Ингардена. Какой в этом смысл, я спрашиваю?

– Никакого, – ответили они. – С этим не поспоришь.

– Скольких я уделаю, прежде чем вы меня прикончите?

«Анемоны» дружно пожали плечами.

– Тогда давайте! Давайте! – заорал Рис, обращаясь к убийцам, сгрудившимся в переулке. – Кажется, кое-кого из этих уродов я знаю. Как им больше понравится? По глазам? По шее? Или просто рожи вам покромсать, как Орсеру?

Внезапно карлик присел на корточки и расшнуровал ботинки. Потом подвернул широченные черные брюки, насколько возможно, скорчил уморительную гримасу, шагнул в канал и почти сразу погрузился в воду по самую промежность. Пройдя несколько ярдов, он обернулся и спокойно сказал Рису:

– Судя по тому, как они суетятся, ты все равно покойник.

И, зайдя еще глубже, осторожно ощупывая ногами грязное дно, добавил:

– Тебя все равно прикончат на Всеобщем Пустыре… Упс.

Он поскользнулся, покачнулся, но замахал руками и восстановил равновесие.

Дрожа, пыхтя, маленький акробат выбрался на другой берег и принялся энергично растирать ноги.

– Фу… совсем окоченел… фу… Эй, ты! – крикнул он неожиданно громко. – А чего ради вам драться, если им только и надо, что убедиться, что ты не переметнулся на другую сторону?

Рис уставился на него, потом на «анемонов».

– Вы были ничем, пока я не вытащил вас из сточной канавы, – бросил он им и, запустив пальцы в волосы, пригладил шевелюру.

Пришла очередь Веры. Вода была такой холодной, что сердце, казалось, вот-вот остановится.

Край Пустыря густо зарос бузиной. Если там кто-то пытался поселиться, то это было давным-давно. Стоит шагнуть в заросли – и Врико начинает казаться тихим и далеким; рев плотины стихает. Низкие насыпи прячутся в крапиве и спутанных стеблях пырея. Высокие, ломкие бело-коричневые зонтики борщевика торчат вдоль фундаментов и стен. Всюду норы, разрытые собаками, приплывающими по ночам из города. На черной рыхлой земле белеют осколки фарфора. Слышно, как среди спутанных плетей ежевики журчит вода, выходящая на поверхность, она покидает канал и бежит дальше, по траншеям и мелким руслам, которые промыла сама и которые никуда не ведут.

Пробираться через заросли, показывая дорогу спутникам, оказалось для карлика непосильной задачей. Где-то через полчаса он упал навзничь в неглубокую прямоугольную яму, похожую на пустой резервуар, и пару секунд слепо таращился оттуда. Его руки и ноги напряглись и вытянулись, словно у паралитика.

– Вытащите меня отсюда, – тихо, настойчиво попросил он, – Вытащите меня.

Позже он признался Вере:

– Когда я был мальчишкой и лежал в глутгокоме, я иногда просыпался в темноте и не знал, ночь сейчас или день, не знал, где я и кто. Может, я был ребенком из темной кибитки. Или уже стал Грязным Языком, Моргантом, Великим Коротышкой, который держит в кулаке толпу? Не могу ничего сказать… Мои мечты о славе были такими отчетливыми… а мое положение – таким непонятным.

– А я никогда не могла наесться, – ответила Вера. – Пока мне не стукнуло десять, я ела и ела.

Пристальный ничего не выражающий взгляд карлика на мгновение остановился на ней.

– В любом случае, именно так себя чувствуешь, когда живешь в коробке, – сказал Дай-Ротик. – И представь вспышку света, когда ты наконец-то приоткрыл крышку!

Бузина вскоре уступила место группам истощенных березок. Здесь в неглубоких долинах вдоль длинных отрогов бежали ручейки – их дно напоминало мостовую, вымощенную булыжником медового цвета. Несколько дубов росло среди валунов размером с дом, которые застыли на террасе, образованной древними речными наносами.

– Здесь так пусто! – воскликнула Вера.

Карлик рассмеялся.

– На юге такое место назвали бы «плазой», – сообщил он, явно гордясь своими познаниями.

– Если об этом месте узнают, по праздникам здесь будет полно народу.

Однако, пройдя с милю – все это время местность плавно повышалась – они достигли края плато. Дальше начинались торфяники, изрезанные глубокими оврагами – казалось, землю кромсали ножом. Склоны оврагов были крутыми, черными, по дну текла рыжая вода. Камни, похожие на битую плитку, усыпали берега. Мороз склеил их в причудливые многогранники. Ветер носился над равниной, и от него не было спасения. Если оглянуться, еще можно было разглядеть Врико, но создавалось впечатление, что до города миль пятнадцать, а то и двадцать. Он казался нагромождением игрушечных башенок. В лучах заходящего солнца они выглядели хрупкими, а их очертания расплывались.

– Вот это уже на что-то похоже, – проговорил Дай-Ротик.

Эгон Рис осторожно перебрался через один водораздел, сложенный какими-то мелкозернистыми массами, потом через следующий. Он так и брел от одной ямы до другой – похоже, в них когда-то добывали торф, – пока не почувствовал, что должен остановиться. Возможно, его лишала сил мысль о стычке, оборвавшейся, точно фраза на полуслове. Происходящее не вызывало у него ни малейшего интереса. Но стоило Вере позволить, и он склонялся ей на плечо, начинал рассказывать об «Аллотропном кабаре» так, словно она никогда там не была; о прелестной маленькой танцовщице, о том, как мастерски она танцевала, как здорово изображала животное, которое, по его мнению, просто не могло существовать.

– Я был поражен! – повторял Рис. И каждый раз после этих слов он останавливался и осматривал свою одежду, словно проверяя, не слишком ли перемазался.

– Да на здоровье, – отозвалась Вера, решив, что он болен.

Когда стемнело, Рис уже спал… и все-таки сквозь сон услышал, как карлик бормочет в темноте, потому что очнулся и сказал:

– На рынке, когда была жива моя мать, только и было слышно: «Живо, принеси коробку засахаренных анемонов. Давай, Эгон, поживей…»

Почти сразу он снова начал проваливаться в сон – рот у него приоткрылся, голова склонилась набок, – а он все твердил, как маленький мальчик, с тоской и негодованием: «Давай, поживей! Давай, поживей! Давай, поживей!»

И смеялся.

Утром, открыв глаза и обнаружив себя посреди Всеобщего Пустыря, он уже этого не помнил.

– Посмотри! – воскликнул юноша, помогая Вере подняться. – Ты только на это посмотри!

Он весь дрожал от волнения.

– Ты когда-нибудь видела, чтобы ветер был таким холодным?

Плоская, пепельно-серая равнина тянулась до самого горизонта, не перегороженная ничем. Ветер принес слабый запах – так пахнет от выгребных ям в сырую погоду. Пятна света ползали по равнине, и она казалась дном гигантской жестянки, наполненной дождевой водой, а города больше не было видно, сколько ни вглядывайся. Отсюда равнину покрывал слой чего-то рыхлого, наподобие пепла. Стоило сделать шаг – и пепел поднимался, открывая миллионы ржавых обломков машин, похожих на детали часового механизма. Скоро клубы пепла стали плотными и серыми, как тучи. Вера перестала понимать, где заканчивается одно и начинается другое.

Рис бодро шагал вперед. Он заставлял карлика рассказывать о пустынях, которые тот посетил. Насколько они велики? Каких животных он там видел? С минуту он слушал акробата, потом с довольным видом сообщал: «Думаю, нигде не было такого мороза, как здесь» или: «Я слышал, на юге вы обзавелись ленивцем-альбиносом». Потом остановился поднять что-то похожее на очень длинный тонкий побег, с удивительным изяществом обмотавшийся вокруг самого себя. Должно быть, это были останки какой-то огромной, но хрупкой стрекозы.

– Как думаете, что это может быть? По вашему опыту? Карлик, который этой ночью толком не выспался, ничего не ответил.

– Я бы мог идти так целую вечность! – воскликнул Рис, подбрасывая стрекозу в воздух. Но позже он, похоже, снова почувствовал усталость и начал жаловаться, что они идут целый день, а ради чего – непонятно.

– Как вы это объясняете? – спросил он, в упор глядя на карлика.

– Меня сейчас только одно волнует, – буркнул тот. – Где бы отлить.

Он отошел в сторону и, удовлетворенно пыхтя, пустил толстую желтую струю.

– Ф-ф-фу!

Вернувшись, он потыкал пепел носком ботинка и сообщил:

– Радует меня это. Только полюбуйся. Можно хоть весь день поливать, и никто тебе слова не скажет… Ого, думаю, там уже что-то выросло! Карлики более плодовиты, чем обычные люди.

Этой ночью Рис снова проснулся, перекатился набок, обхватил руками согнутые коленки и с неопределенным выражением лица уставился на Веру Гиллера. Потом, поняв, что смотрит сквозь нее – а может быть, и от порыва ветра, который дунул ему в спину, – вздрогнул и снова закрыл глаза.

– Когда я первый раз тебя увидела, тебе рассекли щеку, – обратилась Вера к Эгону. – Помнишь? Потек крови… и на конце – одна прекрасная капля, готовая вот-вот упасть.

– И тебя это зацепило, верно?

Балерина уставилась на него.

Молодой человек отвернулся и начал раздраженно разглядывать Пустырь. Они шли уже три дня, а то и четыре. Эгону это нравилось. Он засыпал усталым, а просыпался бодрым и полным сил. Но сейчас его охватило разочарование. Ничего не происходило. Карлик, похоже, не мог толком объяснить, что они ищут. Иногда Рису казалось, что он замечает что-то краем глаза, но оно двигалось слишком быстро, исчезало, словно скрываясь за углом невидимого здания… Это не могло быть насекомое – скорее призрак или иллюзия, предваряющая чье-то появление. Поначалу Эгона это раздражало, но теперь… пусть хоть так, чем никак.

– Я повредила колено, когда танцевала Феклу в «Баттенбергском пироге». Там такая сложная цепочка шагов – даже Лимпэни ничего сложнее не смог бы придумать. После них ноги просто деревянные. Это было настоящее мучение – спуститься по лестнице, чтобы помочь тебе…

Рис присвистнул.

– Держите меня!

– Я та саранча, что привела тебя сюда, – внезапно призналась Вера.

Она попятилась и встала на слежавшийся пепел.

Раз-два-три, раз-два-три… Она повторяла все те убогие, ломкие прыжки и повороты, которые проделывала танцовщица в «Аллотропном кабаре». Она подражала ее боли и усталости. Носки ее пуантов сухо, чуть слышно чиркали по земле.

– Я саранча, которую ты хотел здесь увидеть. В конце концов, я делаю то же самое, что она.

Рис настороженно переводил взгляд с нее на карлика и обратно. Ленты потертого красного шелка на его рукаве трепетали на ветру.

– Я имел в виду настоящее насекомое, – пробормотал он. – ты знала это еще до того, как мы сюда отправились.

– Не повезло, – согласился Дай-Ротик.

Рис стиснул его запястье. На этот раз карлик не сопротивлялся. Он стоял, покорный, точно маленькое животное.

– Может, время года неподходящее?

В нем как будто что-то было – и исчезло. Рис пристально глядел на маленького акробата сверху вниз, разглядывал морщинистое личико, словно пытался вспомнить, кто это такой. Потом он осторожно уложил карлика на пепел и опустился над ним на колени. Он ошарашенно проводил кончиками пальцев сначала по одной щеке, гладко выбритой, точно полированной, по нижней челюсти. Казалось, он собирался что-то сказать… но вместо этого его рука сделала быстрое, змеиное движение, и в ней щелчком раскрылась бритва. Свет блеснул на голом изогнутом лезвии. Карлик посмотрел на нее и кивнул.

– Я в жизни не был в пустыне, – признался он. – Я затеял это ради Веры. Добавил немного экзотики…

Несколько секунд он размышлял над собственными словами.

– Подумай, как я мог ей отказать? Она – величайшая в мире балерина.

– А ты – величайший в мире клоун, – отозвался Рис. Он мягко прижал бритву плашмя к щеке карлика, точно под глазом, где под кожей проступала синеватая сетка вен. – Я всему этому поверил.

Голубые глаза маленького акробата казались фарфоровыми.

– Постой, – попросил он. – Смотри!

Вера, которая оставила попытки изобразить саранчу – или танцовщицу из «Кабаре», – встала на пуанты и вышагивала по пеплу, все более и более усложняя движения. И вот она уже казалась лентой, оторвавшейся от рукава Риса… В театре «Проспект» говорили, что это для нее как разрядка – проделывать одно за другим самые сложные па, всевозможные allegro[18]18
  широкие балетные прыжки (фр.).


[Закрыть] и batterie,[19]19
  Нога танцовщицы в положении sur le cou-de-pied (одна нога на щиколотке другой, опорной) проделывает ряд мелких ударных движений (фр.).


[Закрыть] немыслимо переплетая их, а потом, совершенно неожиданно, взлетать в широком прыжке с разворотом, который балеринам запрещали исполнять вот уже более ста лет. Танцуя, она словно сшивала Пустырь с небом. Горизонт, вечно неуверенный в собственном существовании, таял. Осталась только Вера, снова и снова пересекающая пространство, границы которого становились все более смутными. Губы карлика тронула улыбка, жирной ручкой он отодвинул бритву и воскликнул: