Текст книги "Вирикониум"

Автор книги: Майкл Джон Харрисон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 41 страниц)

Мгновенье он смотрел на запад, и на его лице были лишь слабость и испуг, а в глазах, затененных капюшоном, появилось что-то человеческое.

«В конце концов беднягу вытащили из его мира, как краба из раковины, – подумал Хорнрак; он сочувствовал Целлару, поскольку сам не так давно пережил нечто подобное. – За что он может поручиться?.. А с другой стороны… чего ему бояться после этих десяти тысяч лет?»

Он сделал движение, словно отсекая что-то ребром ладони.

– Тише, – проговорил старик. – Я не спешил свести эти вещи воедино. Я слишком радовался, что могу отойти в сторону, предоставив Фальтору командовать. Фальтор не оправдал моих ожиданий, и мне пришлось сделать то, что я сделал. Фенлен, остров-континент, заражен. Одиннадцать лет назад они потоком хлынули с Луны и высадились там. Я просто наблюдал за этим, как дурак. А если разобраться – что я мог сделать? Все время про это забываю… Но воздух Земли для них невыносим. И когда их разведчики летят на материк через море, над самой водой – а им лететь приходится ночью и днем – их окутывает кокон родного воздуха, который они сами создают. Днем они натыкаются на моряков Баффина. Они – такие же безумцы, не имеющие цели, как и люди, которых убивают. Они не принадлежат этому миру.

Старик жестом обвел опустевшую деревню, скрипящую шелуху.

– И вы еще сомневаетесь? Они до сих пор пытаются изменить наш воздух, чтобы дышать… – он вздрогнул. – И это – только начало. Они перекроят всю Землю, дай им волю. Поднимайте Железное ущелье, Хорнрак. А я еду в столицу. Не задерживайте меня!

Хорнрак не выпускал его стремя. Надо было что-то сказать, но все, что ему пришло в голову это…

– Один вопрос – насчет Эльстата Фальтора. На склоне он пытался меня прикончить.

– Это было невыносимо, – проговорил Фальтор, мотая головой. Он тихо подошел сзади, баан в его руке казался живым существом. – Я был сам не свой.

Гробец, затянув последний ремень, попытался отвести смертоносный клинок – ради безопасности самого Фальтора.

– Полегче, старина.

Через миг они уже катались по дороге, сцепившись и осыпая друг друга самой черной бранью. Наконец Рожденный заново вырвался и снова поднялся на ноги.

– Слезайте с коня и объясните, что здесь творится. Будь я неладен, по этому хребту марширует целый взвод гигантских тараканов! – он ткнул куда-то пальцем, но не в сторону хребта, а туда, где, отплевываясь и прижимая ладонь к лицу, на четвереньках ползал карлик. – Или это плод моего больного воображения?

Фальтор передернул плечами, смущенно улыбнулся и отошел в сторону. Фей Гласе очнулась и жестко посмотрела на него. Потом, опасливо косясь на карлика, слезла с лошади… И внезапно оба запели:

 
Мы покинем нынче Вегис,
Фал-ди-ла – ди-я…
 

Потрясенный, Хорнрак наблюдал за ними.

…Когда он среди ночи бежал по Высокому Городу, как истекающий кровью король, обливаясь холодным потом и надеясь, что никто его не заметит; когда во дворце вполголоса бормотал себе под нос девять имен своего Дома, длинные, похожие на алхимические заклинания, и надеялся, что никто не услышит – все слышали, все знали, кроме него самого. Эльстат Фальтор… Могучее течение прошлого сносило его.

– Когда мы встретились в первый раз, – промолвил Целлар, – он часто говорил со мной о своих воспоминаниях. Они представлялись ему неким скрытым потоком, а сам он сидел на берегу и смотрел на воду. И что-то парило над ним, как стрекоза, в момент его пробуждения в пустыне Кнарра.

Он вздохнул.

– Кого он убивал там, в лабиринте? Мы с вами ничего не видели. Но это ускорило наступление неизбежного. Скоро он будет так же безумен, как женщина. Она поможет ему. А вы должны помочь им обоим. Вот почему я пытаюсь вас убедить…

– Я сам до всего дошел, старик.

– Будь что будет.

– Что я должен делать?

– Заслужи то, что тебе дали, – вмешался Гробец; похоже, он имел в виду меч. – Как я понимаю, больше тебе ничего не заплатят.

Карлик был не в духе. Он вытер запястьем рябой дряблый нос, чтобы показать, что обо всем этом он думает, и решительно нахлобучил свою промокшую кожаную шляпу.

– Тебя не убедили, а купили, – бросил он с безжалостной усмешкой. – До скорого, Хорнрак…

Он вскарабкался в седло и добавил:

– Мы пересечем Пустошь и вернемся в Дуириниш. Самая короткая дорожка, если тебя не воротит от мест былых сражений и древних ящериц. А оттуда в Вирикониум. Целлар боится Знака Саранчи. Он боится за королеву. На самом деле он сам толком не знает, чего боится.

Карлик огляделся, точно ожидал дождя.

– Вот этого я и боюсь. И все-таки… смею заметить, в ближайшее время нам будет кому поотрывать бошки. Ну как, позаботишься об наших несчастненьких?

И он принялся энергично колотить своего пони пятками – испуганный бурей, тот не соглашался тронуться с места.

Гробец уже почти скрылся из виду… и вдруг замер. На миг пони и его маленький всадник словно превратились в странное кряжистое существо, над головой которого, точно вымпел, злобно изогнулось энерголезвие секиры.

– И не говори, что я тебя не люблю!

Прежде чем пони отвернул голову, его глаза сверкнули мертвым зеленым светом. Целлар нетерпеливо ждал, глядя куда-то на юго-запад.

– Поднимайте Железное ущелье! – долетел сквозь бурю чуть слышный крик. Никого из них Хорнрак больше никогда не видел.

 
С берегов озер алмазных
Мы увидим рыб чудесных, —
 

пели потусторонними голосами двое безумцев.

 
На вершинах гор высоких
Прокричим: Эректалайя!
Мы покинем нынче Вегис…
 

Буря крепчала. Хорнрак был один. Даже призрак Бенедикта Посеманли, достигнув своей цели – по крайней мере частично – растаял, как свечка. На опустевшую деревню спустился вечер… который с таким же успехом мог оказаться полднем. С сумрачного неба сыпала снежная крупа. Снег заметал высохшие трупы и пустые комнаты, собирался с наветренной стороны на карнизах. Время от времени ветер с Сердца Пустоши подмешивал к нему пару пригоршней старого льда и швырял на улицу, точно грязный стеклярус.

Хорнрак потер загривок. Угораздило же до такого дожить! Мало того, что потащился на этот треклятый север с двумя сумасшедшими. Так теперь еще и третьего искать на свою голову! И никто не спросит, хочешь ты этого или нет!

Ладно, сперва – Железное ущелье. А потом – на юг вдоль побережья… Другого пути Хорнрак не знал. Берег моря, такой неприветливый, с его далекими миражами и полуразрушенными утесами, теперь казался почти родным.

Потом он снова затеряется в Низком Городе. Возможно, найдет мальчика. И прикончит этого гребаного карлика, если когда-нибудь представится возможность…

Все это время на краю его сознания, точно личинки на краю блюда, копошились странные мысли – не свои, чужие. Там, у обрыва на Эгдонских скалах, это шевеление было почти незаметным, упорным… и слишком далеким, чтобы превратиться в пытку, но слишком близким, чтобы чувствовать себя спокойно. Внезапно Хорнрака охватил страх. А что, если эти твари опустятся с неба и обнаружат его среди мертвых сородичей? Какую пытку они придумают для него? Как бы то ни было, но их мысли в голове… это невыносимо.

Хорнраку и его подопечным оставили двух лошадей. Две лошади на троих… Он лихорадочно убеждал сумасшедшую сесть на одну из них. Потом, держа руку на рукоятке ножа, приблизился к Рожденному заново, жалея, что карлик не вырвал у него баан во время драки, когда лошади чуть не затоптали обоих. Глядя на наемника так, словно зрелище одновременно забавляло и печалило его, Фальтор проговорил:

– Я побегу рядом с вами. Здесь не слишком далеко.

Ветхая оранжерея Святого Эльма Баффина с изобретенными им самим флагами и фантастическими телескопами покачивалась над рыбачьими пристанями. Здесь царили тишина, соленый воздух и запах пищи, принесенной неделю назад, а то и больше. Хозяин сидел на своем стуле с высокой спинкой, окруженный тарелками с засохшей сельдью – казалось, он не двигался с места, с тех пор, как Хорнрак покинул его, только снял отцовские латы. Оказалось, что все тело Святого Эльма обмотано какой-то грязной белой тканью – то ли льном, то ли фланелью, – словно у него болели все суставы. Он смотрел перед собой в никуда, вытянув свои длинные тощие ноги и сплетя их между собой так, словно они принадлежат кому-то другому. Лицо, вялое, словно нарисованное на мешке, исказило отчаяние. Он был раздавлен. Его инструменты, разбитые, валялись на полу – просто обломки, по большому счету бесполезные: изогнутые латунные трубки, вставленные одна в другую, сложные цветные линзы, похожие на растоптанные засахаренные анемоны. Карты были сорваны, под ними белела голая стена. Возможно, их вид стал для Баффина невыносим.

Хорнрак протер запотевшее, разбитое оконное стекло и посмотрел вниз.

– Зря вы с собой такое сотворили, – проговорил он.

Все впустую. Он кипел от злости… которая вдруг сменилась какой-то ледяной отстраненностью.

– Что тут стряслось?

Баффин не отвечал очень долго. Полдень снова предал его. Старый нож с энерголезвием, которым он пытался убить себя, лежал у него на коленях, вяло сплевывая искры: его энергия истощилась. Крови вытекло немного, она уже высохла и побурела. Казалось, Эльм Баффин не в состоянии пошевелить головой. Пауза затянулась. Не умер ли он? Хорнрак ждал, стараясь выровнять дыхание и все-таки понять, что случилось в порту.

– Какая разница? – пришел запоздалый ответ. И потом, после новой бесконечной паузы: – Недостроенная часть флота уничтожена. Теперь все бесполезно. Вирикониум больше никогда не станет нам помогать.

И Святой Эльм Баффин безмятежно рассмеялся.

– Остальные уплыли навстречу безумию и смерти. Туман окружает нас… разве вы не слышите? Это похоже на зов… Все пошло прахом.

И прикусил нижнюю губу.

– Боюсь головой двинуть, – пробормотал он, по-прежнему глядя перед собой и вертя в пальцах рукоятку бесполезного ножа. – Видите, что я сделал?

– Горло себе перерезал, – отозвался Хорнрак, дыша на стекло. – Но не слишком умело.

Протерев пальцем стекло, он разглядел черные постройки, спокон веку обрамляющие фьорд и похожие на жаб, рассевшихся на низких склонах. Справа вытянулся утес, такой же черный и украшенный на пятисотфутовой высоте ледяными фестонами. До недавнего времени гавань была скована льдом. Теперь его изломанные, развороченные погибшими кораблями пласты вошли в черные каналы, как обломки кораблекрушения. Ниже, вяло стекая по мощеным пандусам на причалы, колыхались гряды белых испарений. Местами этот ватный слой был достаточно глубок, чтобы скрыть верхние створки окон домов, между которыми он проползал, словно нехотя, влекомый промозглым неустойчивым ветром. В других местах он становился тоньше, там можно было разглядеть торсы и головы людей, которые, как показалось Хорнраку, направлялись с каким-то загадочным поручением. Ниже что-то продолжало шевелиться, но Хорнрак старался не обращать на это внимания. Выше, в зеленом небе, полыхало полярное сияние. Широкие красно-черные полотнища облаков словно пытались притвориться дымом и пламенем, что бушевало внизу, где люди в отчаянии носились по верфям, сжигая плоды своего многолетнего труда.

«Смерть» – это имя читалось в причудливых завитках на носах кораблей, «Смерть» – на пестрых кормовых досках и медных рындах, покрытых причудливыми узорами. «СМЕРТЬ» возвещали разрисованные паруса, и палубы, когда-то белоснежные, а теперь обугленные и вспучившиеся, давали достаточно жара, чтобы расплавить металлические мачты. Пепел кружился в воздухе, лились в море таинственные сверкающие сплавы – последний плод союза между Полднем и Закатом… чьи пути ныне, как известно, разошлись. Стекая в огонь, туман окрашивал его изумрудом и лазурью – и тут же с воем превращался в седой дым, похожий на пудру. Беспощадные восходящие потоки всасывали его и выдували над гибнущим кораблем облако, похожее на омерзительный шар. Вспыхивали и ломались рангоуты. Выбленки лопались, как струны гигантских скрипок. То там, то здесь кто-нибудь запутывался в силки веревок или попадал в ловушку среди опор сверкающего бушприта, и никто не слышал криков. В разгар этой жуткой феерии один из разрисованных парусов сорвался с рей, развернулся и взмыл вверх. В течение краткого мгновения пара огромных призрачных ящериц танцевала в воздухе!.. Лишь для того, чтобы с печальным шепотом опуститься обратно. Огонь пожирал их, они корчились среди дыма в поддельной боли под холодным, испуганным взглядом Святого Эльма Баффина.

– Во мне не было жизни, – прошептал Баффин. – Даже когда я был ребенком…

Хорнрак наклонился, почти коснувшись его холодным губ, чтобы услышать хоть что-то.

– Отец посоветовал мне: «Наблюдай море»…

– У меня тоже не было жизни, – отозвался Хорнрак.

Он заставил себя посмотреть в единственный уцелевший телескоп. Ничего не разглядеть…

В комнату влетел моряк.

– Баффин, они среди нас, в тумане!

Заметив Хорнрака, он в нерешительности остановился. В его голосе послышалась мольба:

– Баффин, остался только один корабль. Позволь взять тебя на борт!

– Он умер, – произнес Хорнрак, который как раз разглядел унылый серый горизонт, а на этом фоне – нечто, вращающееся в конце нити. – Что тут стряслось?

– Сегодня утром туман шел за нами по пятам и накрыл берег. Женщины, дети – все мертвы… – он уставился в спину Хорнраку.

– А, ваш старый недруг… Где этот твой корабль?

– На западе, позади остального флота. Так хотел Баффин.

Вертится, вертится…

– Возьмите меня с собой, – выпалил Хорнрак. – Вместо него.

Он отвернулся от телескопа и вышел. В пустой комнате над мертвым телом из воздуха на миг возникла фигура в дыхательной маске – и исчезла.

За время перехода от Эгдонских скал до ущелья к Эльстату Фальтору частично вернулся рассудок. Теперь он помнил, где и кем был – последнее, правда, лишь отчасти. Но как-то ночью, пока он спал, девушка обстригла ему волосы, оставив клочковатую щетину, и словно передала ему что-то от себя: ввалившиеся глаза и вечно удивленное выражение. Его кожа выглядела обесцвеченной, и лицо казалось бесплотным, как у святого. Они проводили вместе много времени, читая стихи, что составляли почти весь ее лексикон, упражнялись в бессвязных, бессмысленных диалогах, перебирали списки несуществующих городов, которые, кажется, и были ее «ключами к Прошлому». Фальтор учился тем способом, каким ребенок изгнанников изучает остатки своего наследия. Повтор, снова повтор… С каждым пересказом смысл меняется все сильнее и имеет всё меньше и меньше отношения к стране, которой этот ребенок никогда не видел – и так до неузнаваемости. Хорнрак пытался не обращать внимания на их открытые проявления нежности, их странные, почти бесстрастные соития, и скрывал смущение под маской обычного брюзжания.

Он обнаружил обоих в порту. Высокие, неуклюжие, закутанные в плащи, они стояли возле горящей верфи, словно испытывали неловкость при виде этой картины. Несмотря на жар и дым, они ждали Хорнрака именно там, где он их оставил. Пламя отражалось в их странных спокойных глазах. Позже, на палубе последнего уцелевшего корабля, который отчаливал от холодного берега, наблюдая, как матросы печально грузят якорь на шлюпку, сбрасывают его в море, а потом сматывают цепь, и судно медленно ползет вперед, Фальтор разговорился. Он был рассудителен, вежлив, прекрасно осознавал, что происходит… но каждое новое погружение в поток памяти уносило его все дальше от эпохи Заката. Он уже забыл, как грубо и высокомерно говорил со Святым Эльмом Баффином. И когда он спросил: «Почему умер корабел?», со стороны Хорнрака было жестокостью ответить:

– Вообще-то, перерезал себе глотку. Но умер он из-за вас.

Железное ущелье не пережило своего правителя. Меж домов уже плясал огонь: покидая свои жилища, моряки поджигали их. Пламя мерцало и за стеклами обветшалой оранжереи, парящей над городом.

Полоса черной воды между бортами корабля и причалом становилась все шире. Мимо проплывали заледеневшие утесы. Нелепые флаги и цветные лоскуты, что еще недавно реяли над оранжереей, вспыхивали один за другим… а еще выше, точно кровавый рассвет иной планеты, полыхали облака.

Что случилось с флотом Святого Эльма Баффина? Он был оснащен не лучшим образом. Эльм Баффин не слишком задумывался о том, как будет управлять своим творением. Большинство кораблей сразу заблудились в белесых водах, среди отравленных берегов, яростных течений и островов, что во множестве рассеяны вдоль изрезанного бухтами побережья Вирикониума, но не отмечены ни на одной карте. Отяжелевшие ото льда, который облепил палубы и снасти, они тихо перевернулись посреди холодного моря. Проливы, отделяющие Фенлен от Железного ущелья, на сотни миль затянуло туманами; они и стали главной причиной крушений. Корабли поодиночке пробивались сквозь пелену, окутанные сказочным саваном жемчужного света. Иней горел на выбленках и растяжках россыпью квасцов. Корабли сталкивались друг с другом. Бунты, пожары… Моряки взывали к тем, кто, подобно им самим, потерял надежду и умирал за перламутровой стеной тумана. Это было провальное предприятие – во всех смыслах этого слова. Туман пах гнилыми фруктами. Заслышав шум крыльев, люди прыгали за борт или перерезали себе глотки… и в свои последние мгновенья тупо созерцали вселенную, граненую, как глаз насекомого.

Уцелел лишь один корабль.

Представьте низкий темный берег. Он чуть заметно поднимается и уходит куда-то вдаль. Череда размытых окаменелых пляжей плавно сменяется унылой пустошью – самой обширной пустошью Вирикониума, похожей на заливной луг. Ничто не живет на этих берегах, кроме морских блюдец, водорослей, пахнущих йодом, да подозрительных крачек, которых легче услышать, чем увидеть, и которые выживают лишь потому, что воруют друг у друга яйца из гнезд. Во время охотничьего сезона сюда заплывает стайка уродливых тюленей. Отравленные реки пробиваются сюда с запада и из болот, лежащих на севере материка. Тысячи лет смолы и масла из выгребных ям, расположенных в его глубине, вяло сочатся сквозь породу и, проделав путь в тысячу миль, проступают на черной пемзе террас, окрашивая ее изумрудной зеленью, охрой, пурпуром.

Представьте себе океан – серовато-голубой, серовато-зелёный, тусклый, мрачный. Остывший, почти замерзающий, он из последних сил выполз на омерзительно шершавый берег. Сгустки минеральных пигментов, похожие на волосатые луковицы, застыли под водой, точно сорняки, растущие из ядовитого ила. О ветре нет и речи. Примерно в миле от берега, вдоль побережья, на юг катит вал тумана.

Представьте белый корабль – неуправляемый, с мачтами, кренящимися под тяжестью льда. Его палубы вздыбились, покоробились, они похожи на скомканную свинцовую фольгу. Рулевая рубка почернела от пламени, что не так давно проело дыру в его корпусе. Фигура, некогда украшавшая его нос, теперь висит на обрывках талей, ее получеловеческие формы уже трудно описать. Она отвернулась к корме и скособочилась, словно прислушивается к тому, что творится у правого борта. Молчаливый, этот корабль отдался во власть течения, что влечет его к пляжу, все быстрее и быстрее… пока он не врезается со стоном, как таран, в пятнистую пемзу шельфа. Корпус раскалывается, судно заносчиво вздергивает нос и начинает оседать. Несколько птиц взлетают с его рей. Чешуйки льда со скрипом осыпаются на палубу. Парус, наполовину развернувшись от толчка, показывает пустому берегу огромного перекошенного жука. Кажется, судно укладывается спать в мертвый ядовитый ил. Оно не хочет двигаться дальше, но волны настойчиво подталкивают его. Несколько минут спустя в холодном воздухе над разрушенной палубой медленно возникает нелепая фигура – грубо очерченный силуэт человека, тень, непонятно каким образом отброшенная на облако пара.

9
Объяснения старого авиатора

Зима в разгаре, и стужа стиснула Пастельный Город – холодная, как мысль.

Женщины Посюстороннего квартала весь день снуют туда-сюда, собирая щепу и все, что можно сунуть в печь. К полудню пустыри вычищены до голой земли. Наклоняясь и тут же выпрямляясь, женщины неровными рядами ходят среди унылых стеблей прошлогодней растительности, покрытых чешуйчатыми листьями; черные платки делают их похожими на грачей на картофельном поле. Они не щадят ни бузину, ни ежевику. Остаются одни пеньки – и те завтра выкопает чья-нибудь неугомонная мотыга, сжатая в костлявой руке. Сумерки приходят рано – на самом деле не приходят, а выползают из всех щелей. Тогда женщины на полчаса заполоняют соседние улицы, спеша со своими громоздкими вязанками по Микрофиш-авеню и рю Сепиль, по дороге Марджери Фрай и старому, выскобленному до блеска бульвару Сент-Этьен – на запад, туда, где их дожидаются старики; старики, чьи души, кажется, высушены холодом, как грецкие орехи. Теперь и те, и другие сидят у вонючих печурок, сжигая останки диких роз, чтобы приготовить капусту.

Капуста! Низкий Город благоухает этим изысканным лакомством всю зиму. Ею разит из каждого рта, от каждой куртки. Им пропиталось сукно во всех комнатах. Он поселился в кирпичной кладке каждой уборной, он копится в переулках, висит в безлюдных углах и сохраняет весь свой букет в ожидании того дня, когда сможет наконец проникнуть в Высокий Город. Этим вечером, подобно невидимой армии, он понемногу просачивается на бульвар Озман, где будит запертых в клетках кроликов на задних дворах пекарен и заставляет цепных собак поскуливать от волнения. Он растекается у подножия Альвиса, придавая запустению, царящему в обсерватории, новый, особый смысл… и в конце концов достигает высот Минне-Сабы, где собирается, чтобы начать тайную атаку на Высокие Носы. По дороге он не преминет заселить всевозможные странные щели… Например, затопит полузаброшенный рукав канала в Низах и как бы невзначай отравит своим тлетворным духом трагедию, что разыгралась на его льду, превратив ее в фарс.

Воздух такой холодный, что горчит в носу, небо черно, как антрацит. Звезды-имена поблескивают, словно афиша с именем некоего благополучно забытого короля. Под ними на берегу замерзшего канала стоит неряшливый атласный павильончик. Шторы на его окнах задернуты, светильники остыли. У входа жаровня, в которой тлеет холодный конский навоз, она похожа на длинноногое красноглазое существо. Владелица павильончика сидит внутри, под изображениями знаков зодиака и свидетельствами собственных достижений – и яростно режется с поэтом в «слепого Майка».

Поэт – жалкий ошметок, щуплый, с ввалившимися щеками: он явно живет в нищете. Ярко-красные волосы торчат у него на голове, как плетень, а в уголках его губ, когда он ухмыляется, прячется алчность. Он не дает своим маленьким ручкам ни минуты покоя: если не поглаживает карты и не пытается стянуть бутылку, то размахивает ими, точно деревянная марионетка. Когда в игре возникает пауза, он молча смотрит в пространство, его лицо становится пустым, а рот – вялым. Потом, поймав себя на какой-то мысли, он вскакивает со своег трехногого табурета и начинает отплясывать что-то вроде джиги, хихикая и декламируя стихи, которые сочиняет на ходу, а потом снова садится и погружается в прежнее состояние. Но в то время приступов радости, и в те моменты, когда он просто развлекается рифмоплетством, его голос остается крикливым и сдавленным, как звук ножа, которым изо всех сил скребут по тарелке.

Этим вечером он уже сотворил «Балладу о тушеной капусте», поскольку обнаружил, что ненавидит запах этого кушанья и боится его. Он кривится и раздувает ноздри, едва павильон окатывает очередная волна этого благоухания.

Поэта зовут Анзель Патине, а толстуха, сидящая напротив за карточным столиком – последняя надежда его жизни.

Толстая Мэм Эттейла с больными лодыжками и кашлем, который добивает ее, известна как самая мудрая женщина в Низком Городе. И в се же она оплатила долги поэта, восхищенная его стихами, хотя совершенно их не понимает. Он ничего не дал ей взамен, но она прощает ему и дикие выходки, и бесконечные приступы хандры. Когда властвует Темный Человек, возможно все. В более спокойные дни Патине сидит у нее на коленях и изображает для ее клиентов чревовещателя. Когда у него сдают нервы, он распугивает их, притворяясь, будто его сейчас вырвет прямо на карты, и гадалка отвешивает ему подзатыльник…

Он смешил ее. Она боялась смерти, а он боялся всего… и в преддверии смерти она пришла к выводу, что будет лучше, если она станет заботиться о нем. Из одной ее большой мягкой руки получилось бы три таких, как у него! Это была странная пара, которая родилась ради таких вот одиноких ночей на опустевшем Веселом канале – чтобы коротать их, пока приличные люди спят.

За павильоном находилось кладбище, и Патине не мог закрывать на это глаз а. Едва наступала полночь, он начинал скрести подмышки и в сотый раз раздвигал грязные атласные занавески. Казалось, ряды надгробий тянутся под лунным светом неизвестно куда. Там, где они кончались, начинался Артистический квартал – его пегие крыши висели над темным горизонтом, точно зловещая головоломка. Взгляд Патинса скользнул по крышам, по рядам надгробий, снова по крышам…

– Спи спокойно!..

Он присвистнул и произнес имя, которое гадалка не разобрала. Узкие угловатые плечи поэта судорожно дернулись. Мэм Эттейла позвала его, но Патине едва услышал. Он толком не спал с той ночи, как пырнул ножом Галена Хорнрака. Мерзкая ночь, одна из многих ночей, въевшихся в его спутанное сознание благодаря отвратительной смычке запаха и того, что видели его воспаленные, слезящиеся глаза. С тех пор он не мог избавиться от ощущения, будто кто-то ходит за ним по пятам.

– Кто-то прошелся по моей могиле, – произнес он и засмеялся. – Ладно, я не буду носить траур!

Лунный свет, затопивший павильон, имел странный оттенок. При таком освещении, как мы скоро увидим, вещи кажутся более надежными, чем при свете дня.

– Там, на Пустыре, им хорошо спится, – буркнул Патине и задернул атласные занавески.

В тот же миг запах тушеной капусты с удвоенной силой хлынул внутрь, заставив поэта застыть на месте. Им снова овладела клаустрофобия.

– Хорнрак! – завопил он, завертелся волчком, налетел на гадалку – которая с трудом поднялась и неуклюже раскинула руки, словно желая заключить поэта в объятия и даровать ему утешение, – и выскочил на лед. Ноги у поэта тут же разъехались. Пытаясь сохранить равновесие, он схватился за одну из железных ножек жаровни. Это могло принести лишь к одному результату: он опрокинул жаровню прямо на себя. Вопя от боли и страха, Патине выскользнул из светового пятна, лихорадочно выщипывая из одежды тлеющие угольки.

Толстая Мэм Эттейла уже привыкла к подобным вывертам. Чуть слышно ворча себе под нос, она поправила столик. На картах, рассыпанных перед ней, яркими красками были нарисованы странные сценки. Древние священные башни и насекомое перед ними… Это пробудило в памяти давно забытое предсказание. «Хороший расклад, – подумала она, – ив то же время плохой: все портит этот светловолосый человек…»

Каждая карта походила на маленький, ярко освещенный дверной проем в конце коридора. И она, Мэм Эттейла, похоже, слишком состарилась, чтобы шагнуть туда и остаться навеки в картонной коробке с раком-отшельником и стаей летящих лебедей.

Направляясь к задней стенке павильона, чтобы узнать, что расстроило ее подопечного на этот раз, она остановилась, наугад перевернула одну карту, уставилась на нее, тяжело дыша… и медленно кивнула. Потом раздвинула занавески и выглянула наружу.

Мощь Знака Саранчи значительно возросла, хотя взгляды и виды на будущее день ото дня становились все непонятнее. Орден жаждал мести – помимо всего прочего, за кровавую стычку в бистро «Калифорниум». Вот уже месяц, если не больше, шпионы и соглядатаи обшаривали густонаселенные кварталы Низкого Города в поисках Анзеля Патинса. Они не искали торных путей, но терпения им было не занимать. Все следы вели к Веселому каналу. Теперь они пересекали Всеобщий Пустырь, стремительно и бесшумно приближаясь к жилищу трепещущей Мэм Эттейлы. Да, это были они: их движения были слишком странными, чтобы обознаться. Закутанные в тряпье, высоко взлетая в воздух и вскидывая руки немыслимым образом, они перепрыгивали через могилы. Странные, почти бесформенные головы были обмотаны лоскутами, ножи в лунном свете казались белыми.

С коротким бульканьем, за которым могли последовать другие подобные звуки, Патине откатился в темный подлесок на дальнем берегу канала…

Вскоре после того, как приверженцы Знака вошли внутрь, павильон зашатался. Атласные стенки захлопали, словно он когда-то умел ходить, а теперь пытался вспомнить, как это делается. Одновременно послышались жутковатые мерные удары – казалось, два или три топора рубят сырую колоду. Каждый удар сопровождался возгласом ужаса и недоумения. Прикусив губу, Патине отползал все дальше в сорняки. Он зажал уши ладонями, но это ничего не изменило. Ножи мерно поднимались и опускались, и павильон, словно и впрямь научившись ходить, продолжал неуверенно двигаться по льду. Скоро он достиг середины канала, где еще недавно торговали жареными каштанами, а рядом бегали на коньках мальчишки с засахаренными анемонами, и рухнул. Какое-то время под мятым атласом что-то ворочалось; потом ткань выпустила то, что скрывалось под ней. Бесшумной клочковатой волной, похожей на тень облака на каменной осыпи, бесформенные фигуры поползли на кладбище. Павильон булькнул и стих. Каким-то образом он зацепил ножки опрокинутой жаровни. Огонь словно нехотя лизнул его грязный атласный полог… и все исчезло в бесшумной вспышке пламени.

Анзель Патине стоял на льду, освещенный желтым призрачным светом. В приступе чувств, которые толком не осознавал, он вытащил нож, заорал и побежал в сторону холмов. Там его заманили в засаду, и он был убит среди могильных камней.

Недалеко от Всеобщего Пустыря, посреди морозной, пропахшей капустой ночи, пинками погонял своего пони Гробец-карлик. Ноги у него совсем окоченели. Проплутав по пустошам три-четыре недели, они с Целларом-птицетворцом вошли в Город через Врата Нигг. Риск и лишения сопровождали их всю дорогу – впрочем, как всегда. Древние вараны следовали за ними по пятам, собирались ночью вокруг их костра и, мигая своими маленькими глазками, глядели на огонь. Пони по колено проваливался в дыры, из которых когда-то сочились химикалии. Огромная птица сначала неподвижно висела высоко в воздухе, прямо над ними, а потом осторожно, словно чего-то опасаясь, уселась на скалу и озадаченно разглядывала их круглыми умными глазами – птица с перьями из металла! Здесь, на Севере, не нашлось бы и акра, где не был бы похоронен кто-то из друзей карлика. Рыцари Метвена, угрюмые старые следопыты, принцы и нищие… все, кто когда-то шатался с ним по этим бесполезным уголкам Империи. Они тоже следовали за карликом, едва на поля былых сражений Великой Бурой пустоши опускалась ночь…