Текст книги "Неизвестный Троцкий (Илья Троцкий, Иван Бунин и эмиграция первой волны)"

Автор книги: Марк Уральский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 41 страниц)

217 Stengel Т, Gerigk Н. Lexikon der Juden in der Musik. Эта книга выдержала пять переизданий в 1940-1943 гг. и находится в фондах 105 библиотек разных стран (www.worldcat.org/identities/lccn-no99-41723).

218 Lexikon verfolgter Musiker und Musikerinnen der NS-Zeit (www. lexm.uni-hamburg.de/0bject/lexm_lexmpers0n_00004117;jsessionid=5i2BF67FF37D4B112CE31AB7BF5C8292?wcmsID=ooo3).

219 www.death-record.com/l/174086680/Alexander-Libermann

220 Ancestry.com: New York, Passenger Lists, 1820-1957, July 12^th 1947,

221 См. выше: Eidesstattliche Erklärung von А. Libermann.

222 Die wirtschaftliche und soziale Lage der Angestellen. Ergebnisse und Erkentnisse aus der grossen sozialen Erhebung des Gewerkschaftsbundes der Angestellen. Berlin, 1931. S. 106.

223 Libermann ЛА. Comprehensive Approach to the Piano. Berkeley, 1984. В предисловии к этой книге, написанном Элинор Армер, также указано, что супруги Либерман переехали во Францию «после прихода Гитлера к власти».

224 Русское зарубежье. Хроника научной, культурной и общественной жизни. 1920-1940. Т. 3. М., 1996. С. 143.

225 Libermann A.А. Comprehensive Approach to the Piano. P. 5.

226 Элинор Армер в письме к автору отметила: «Я уверена, что он действительно говорил мне, что знал Рубинштейна».

227 Зильберман Ю., Смилявская Ю. Киевская симфония Владимира Горовица. С. 252-257. Киев, 2002.

228 Будницкий О.В., Полян ЛА. Русско-еврейский Берлин. С. 302-303.

229 Rodogno D. Fascism's European empire: Italian occupation during the Second World War. N. Y., 2006.

230 Никоненко С. Свидетель истории // Бахрах Л. По памяти, по записям (www.darial-0nline.ru/2004_5/bahrah.shtml).

231 Устами Буниных. Т. 3. Мюнхен, 1982.

232 Heywood A.J. Catalogue of the I.A. Bunin, V.N. Bunina. Leeds, 2011. MS. 1066-535. P 19.

233 Устами Буниных. T. 3.

234 Франция. Мировая война и катастрофа // Электронная еврейская энциклопедия (www.eleven.co.il/article/15504).

235 Alexander Libermann // Berkely Daily Gazette. 1968. 2 March. P. 2.

236 Согласно утверждению Элинор Армер в письме к автору статьи: «Стефа не выглядела как “типичная” еврейка, возможно, именно поэтому она осмеливалась выходить».

237 Libermann Л. A Comprehensive Approach to the Piano. P. 6.

238 Benedict M. Egon Petri and the Petriots (www.rodoni.ch/busoni/ cronologia/Note/petri.html).

239 Американский пианист и композитор, ученик Е. Петри и А. Либерман в Mills College. Автор книги: Sheldon, R. Petri-Libermann notes on the art and technique of pianoforte playing, 1958 (www.worldcat.org/title/petri-libermann-notes-on-the-art-and-technique-of-pianoforte-playing/oclc/18388806).

240 По свидетельству Э. Армер, А. Либерман в совершенстве владел русским, немецким и французским.

241 Heywood A.J. Catalogue of the I.A. Bunin, V.N. Bunina. MS.1067/3853-3867-MS.1067/3868. C. 260.

242 В списке пассажиров парохода, на котором А. Либерман прибыл из Гавра в Нью-Йорк, в графе «Nacionality» (страна, гражданином или подданным которой являетесь) указано «Indetermined», т.е. «неопределенная».

243 У А. Либермана была диагностирована неоперабельная злокачественная опухоль мозга, которая в считанные недели свела его в могилу. После смерти мужа Стефи разбил паралич, и остаток жизни она провела в инвалидной коляске в одном из калифорнийских санаториев. Эта информация получена автором из частной переписки с одним из друзей супругов Либерман , доктором Эрнстом Вольфером (Ernst Valfer).

244 Некролог в «Berkley Daily Gazette» (7 февраля 1978 г.)

Глава 6 Приложения

Переписка И. М. Троцкого 1946-1969 годов

Политические деятели и литераторы русского Зарубежья оставили огромное эпистолярное наследие.

Переписка играла огромную роль в жизни российских интеллектуалов, в архивах сохранились тысячи писем; многие из них скорее напоминают политические или историософские трактаты, а по откровенности и литературной отточенности нередко превосходят опубликованные теми же авторами тексты на те же темы¹.

Переписка на самые разные и подчас весьма серьезные в литературно-историческом плане темы занимает внушительное место в архиве Буниных². И.М. Троцкий явно не входил в число корреспондентов-интеллектуалов. С ним – на очень доверительном уровне! – разговор, как правило, велся о проблемах частного и сугубо прагматического характера. Главным образом речь идет о деньгах, точнее материальной помощи или адресанту или третьим лицам из числа эмигрантского литературного сообщества. Таким образом, они еще раз документально подтверждают факт неутомимой подвижнической деятельности И.М. Троцкого – ходатая по делам русских литераторов в изгнании. Одновременно в этих письмах немало уникальных свидетельств культурно-исторического характера, заслуживающих подробного анализа и комментария.

Такая работа была проделана в процессе подготовки материалов к публикации. Все письма публикуются в выборочной форме по современным правилам орфографии и пунктуации. Раскрытия сокращенных слов, имеющих единственно возможное прочтение, не оговариваются. Восстановленные слова и части слов как предположения заключены в угловые скобки.

«Бедные дают взаймы, а богатые дают советы»: Переписка В.Н. и ИЛ. Буниных с Ильей Троцким

После окончания Второй мировой войны русская эмиграция в Западной Европе влачила жалкое существование. Большая часть из переживших войну литераторов заметно одряхлела и обнищала. В Париже – единственном культурном оазисе русского Зарубежья в Старом Свете, – обещанная возможность вернуться на Родину крайне обострила отношения между различными группами эмигрантов.

Эмиграция, и ранее не отличавшаяся единством, оказалась в годы войны расколота еще в большей степени – значительная ее часть поддержала нацистов, рассматривая Гитлера как освободителя России от большевистского ига. Среди тех, кто в той или иной форме сотрудничал с нацистами или открыто высказывался в их поддержку, оказались не только крайне правые политики и публицисты, но и вполне респектабельные фигуры русского Парижа, такие как танцовщик и коллекционер Серж Лифарь, писатели Иван Шмелев, Илья Сургучев <Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус, художник и историк искусства Александр Бенуа, философ Борис Вышеславцев. Список далеко не исчерпывающий. Другая часть политически активной эмиграции стояла на оборонческих позициях, если не позабыв, то на время спрятав свои разногласия с советской властью. Немало эмигрантов приняло участие в движении Сопротивления.

Эмигрантский «пейзаж» после освобождения Франции выглядел не слишком радостно: численность эмиграции существенно сократилась, а моральный кредит заметно упал. В нацистских лагерях погибли сотни русских евреев-эмигрантов; сотни эмигрантов покинули страну. Немало видных деятелей эмиграции разной политической ориентации умерли в годы войны по естественным причинам, в том числе лидер либералов П.Н. Милюков, <...> писатель Д.С. Мережковский и многие другие³.

Если в межвоенную эпоху, несмотря на политические антагонизмы и расслоения, острые споры и дискуссии, конфликты и раздоры, внутри беженской русской интеллигенции все-таки сохранялось понятие общности и единства судьбы, принадлежности (со всеми разумеющимися поправками и оттенками, партийными и индивидуальными вариациями) к одному антибольшевистскому лагерю, то послевоенная реальность привела к полной и окончательной идеологической поляризации. «Пробным камнем», как и в прошлые годы, было отношение к Советскому Союзу, но теперь само это отношение приобрело крайне амбивалентный характер. С одной стороны, в СССР видели страну-участницу антигитлеровской коалиции, сыгравшую столь важную роль в разгроме нацизма, с другой – оплот тоталитарного режима и угрозу для западных демократий⁴.

В 1945 году перед русскими изгнанниками-«оборонцами» встал вопрос о смысле существования эмиграции: если они оказались по одну сторону с советской властью, не пора ли если не признать ее правоту, то поискать точки соприкосновения? <...>

В этом отношении знаменательным событием в жизни парижской эмигрантской колонии был <...> визит группы писателей и общественных деятелей в советское посольство. <...> Посольство 12 февраля 1945 г. посетили девять человек. Два адмирала, бывший командующий Балтийским флотом и военно-морской министр Временного правительства Д.Н. Вердеревский и М. А. Кедров, в 1920 г. командующий флотом и начальник морского управления в правительстве П.Н. Врангеля, были приглашены по настоянию посла. Кроме них, были В.А. Маклаков, A. С. Альперин, А.А. Титов, М.М. Тер-Погосян, Е.Ф. Роговский, B.Е. Татаринов и А.Ф. Ступницкий⁵.

Прием прошел в приподнятой и весьма дружелюбной обстановке. Однако в эмигрантской среде затем начались жаркие дискуссии на тему «Что делать?» и «Как в нынешних условиях бытия позиционировать себя по отношению к Москве?», сопровождавшиеся ссорами, громкими скандалами и взаимными обвинениями. Даже всегда дистанцирующийся от эмигрантских «разборок» аполитичный:

...В. В. Набоков отправил В. М. Зензинову текст, который тот не без оснований назвал стихотворением в прозе. <...>

Остается набросать квалификацию эмиграции.

Я различаю пять главных разрядов.

Люди обывательского толка, которые невзлюбили большевиков за то, что те у них отобрали землицу, денежки, двенадцать ильфпетровских стульев.

Люди, мечтающие о погромах и румяном царе. Эти обретаются теперь с советами, считаю, что чуют в советском союзе Советский союз русского народа.

Дураки.

Люди, которые попали за границу по инерции, пошляки и карьеристы, которые преследуют только свою выгоду и служат с легким сердцем любым господам.

Люди порядочные и свободолюбивые, старая гвардия русской интеллигенции, которая непоколебимо презирает насилие над словом, над мыслью, над правдой⁶.

21 июня 1946 г. был опубликован указ Президиума Верховного Совета СССР от 14 июня «О восстановлении в гражданстве СССР подданных бывшей Российской империи, а также лиц утративших советское гражданство, проживающих на территории Франции».

На фоне патриотического энтузиазма, охватившего русское Зарубежье, Родина-мать, преследуя сугубо пропагандистские цели, усиленно подогревала примиренческие настроения. 28 июля в православном храме Парижа митрополит Евлогий отслужил молебен и произнес проповедь, в которой были такие слова: «Это день соединения нашего с великим русским народом!» Он первым из эмигрантов получил «молоткастый, серпастый» паспорт из рук советского посла А. Богомолова. Не менее символично, что вскоре после получения советского гражданства владыка Евлогий скончался – 8 августа 1946 г.; его распоряжение служить благодарственные молебны Советам было воспринято основной частью прихожан и клира резко отрицательно и в большинстве приходов игнорировалось.

На пике послевоенного просоветского энтузиазма 1945-1947 гг. в СССР репатриировались около двух тысяч эмигрантов, главным образом, из Франции. Это были люди, все или почти все простившие большевикам за победу в войне, до крайности обнищавшие и наивно убедившие себя, будто их мечты сбылись, раз на плечи советских генералов вернулись прежние золотые погоны.

Надежды на «примирение» не обошли стороной и чету Буниных. Пожилые супруги, измученные хроническим безденежьем, находились в отчаянном положении. Они окончательно превратились в просителей, постоянно взыскующих о вспомоществовании на те или иные житейские нужды. Оттого примиренческий «зов Родины» при всем неприятии ее рабоче-крестьянской деспотии звучал для них так же заманчиво, как и для большинства эмигрантов.

Более того, Родина, верховный правитель которой высоко ценил писательский талант единственного в то время русского лауреата Нобелевской премии, всячески подогревала стремление Бунина вернуться «домой». Советский посол во Франции Александр Богомолов настойчиво демонстрировал интерес к личности престарелого писателя⁷: приглашал на приемы, организуемые посольством для русских парижан, посвященных разъяснению Указа от 14 июня 1946 г., знакомил с командированными в Париж советскими придворными литераторами, в числе которых был специально присланный из Москвы Константин Симонов:

В своих записках «Глазами человека моего поколения», надиктованных за несколько месяцев до смерти, Симонов говорит, что с постановкой вопроса о возможности возвращения Бунина в Россию впервые столкнулся летом 1946-го во Франции. Послом во Франции тогда был Богомолов, который, кстати, и устанавливал уже прежде контакты с Буниным, не приведшие, как рассказывал Симонов, к успеху⁸.

Симонов утверждает, что был послан в Париж по личному указанию Сталина. «Я не знал деталей, но знал, что контакты с Буниным, которого хотели вернуть в Россию, уже устанавливались прежде, но ни к чему не привели. А теперь ожидалось, что у меня сложится успешнее».

<...> в Кремле <пришли> к мысли, что надо бы отрядить в Париж молодого, знаменитого, дворянских кровей, княжеского рода, боевого офицера, лауреата, поэта, – классический, по сути хрестоматийный для отечественной истории тип барда, – у которого много больше шансов обольстить строптивого своего коллегу по цеху изящной словесности и склонить к возвращению в родные Пенаты⁹.

Симонов явно понравился Буниным, но дальше этого дело не пошло.

Перед моим отъездом в Москву Бунин просил уладить кое-какие дела с Гослитиздатом. Настроение у него держалось прежнее. До меня доходило, что Алданов сильно накручивал его против большевиков. Но старик все-таки не уклонялся от разговора. Видно, оставалось чувство недосказанного, незавершенного. Когда я воротился в Москву <...> как раз взяли в оборот Зощенко с Ахматовой, так что Бунин отпал само собою.

<...> Нет <...> в Россию он не вернулся бы. Это чепуха, что Бунин пересмотрел позицию, ничего он не пересмотрел¹⁰.

Бунин действительно ничего не пересмотрел. Да, он откликнулся на приглашение посла Богомолова, прибыл в советское посольство и имел с ним беседу, в ходе которой обсуждался вопрос его возвращения в СССР – поступок немыслимый для «довоенного Бунина»¹¹, но здравый смысл быстро возобладал в нем над искусительным «зовом Родины».

В письме от 3 марта 1945 г. Бунин писал Я.Б. Полонскому, с которым после войны очень сблизился:

Вы <...> знаете, что еще давным-давно меня три раза приглашали «домой» – в последний раз через А.Н. Толстого (смертью которого я действительно огорчен ужасно – талант его, при всей своей пестроте, был все-таки редкий!) Теперь я не отказываюсь от мысли поехать, но только не сейчас и только при известных условиях: если это будет похоже на мышеловку, из которой уже не дадут воли выскакивать куда мне захочется, – слуга покорный!¹²

Бунин был не только крупнейший русский писатель XX в., живший в эмиграции, но и человек с ничем не запятнанной репутацией. К его мнению прислушивались, на него равнялись. Что же касается вопроса «о возвращении», остро стоявшего в русском Зарубежье в первые послевоенные годы, то он относился к числу людей, которых от своего имени следующим образом охарактеризовал В.С. Варшавский – впоследствии автор знаменитой книги «Незамеченное поколение» (1956):

Да, я принадлежу к числу тех, кто не берет советского паспорта. Но сказать, что я не думаю о возвращении в Россию, я не могу. Наоборот, я постоянно и много думаю об этом, и мне пришлось пережить тяжелую и трагически безвыходную внутреннюю борьбу. Наше положение писателей, остающихся в эмиграции, так безнадежно, что меня охватывает отчаянье. И все-таки я не беру паспорта, хотя я и не принадлежу к эмигрантам, ставшим равнодушными к судьбе русского народа¹³.

В силу означенных обстоятельств любые шаги, предпринимаемые Буниным в ответ на жесты советского начальства, однозначно истолковывались в кругах русской эмиграции как политические акции. Особенно жестко реагировали «непримиримые антибольшевики», группировавшиеся вокруг газеты «Русская мысль», совсем недавно еще числившиеся друзьями и единомышленниками (Б. Зайцев, М. Цетлина, Ф. Зеелер, С. Яблоновский¹⁴).

Вот выдержки из его писем к Алданову за 1946-1947 гг.:

23 января 1946

<...> Визиту моему <в советское посольство> придано до смешного большое значение: был приглашен, отказаться не мог, поехал, никаких целей не преследуя, вернулся через час домой – и все... Ехать «домой» не собирался и не собираюсь¹⁵. <...>

Открытка мне от Телешова из Москвы: «Государств<енное> издательство печатает твою книгу избранных произв<едений>. Листов в 25».

Это такой ужас, которому имени нет! Ведь я еще жив! Но вот, без спросу, не советуясь со мной, – выбирая по своему вкусу, беря старые тексты... Дикий разбой! <...>¹⁶.

15 сентября 1947

Нынче письмо от Телешова – писал вечером 7-го сент<ября>, очень взволнованный (искренно или притворно, не знаю) дневными торжествами и вечерними электрическими чудесами в Москве по случаю ее 8оо-летия в этот день. Пишет, между прочим, так: «Так все красиво, так изумительно прекрасно и трогательно, что хочется написать тебе об этом, чтобы почувствовал ты хоть на минуту, что значит быть на родине. Как жаль, что ты не использовал тот срок, когда набрана была твоя большая книга, когда тебя так ждали здесь, когда ты мог бы быть и сыт по горло, и богат, и в таком большом почете!» Прочитав это, я целый час рвал на себе волосы. А потом сразу успокоился, вспомнив, что могло бы быть мне вместо сытости, богатства и почета от Жданова и Фадеева, который, кажется, не меньший мерзавец, чем Жданов. <...>

Р. Б. В Москве ставят памятник Юрию Долгорукову. А Павла Дм<итриевича> Долгорук<ова> расстреляли в июле 27 г., а Петра увезли из Праги – куда? (в 45 г.)¹⁷.

Сергей Яблоновский – старый приятель Бунина – опубликовал в газете «Русская мысль» от 1о ноября 1948 г. фельетон с подзаголовком «Ему, Великому». В нем «злобно и непристойно высмеивался Бунин»¹⁸. Чуть позже в этой же газете он объяснял, что поводом для написания этого «памфлета» стало то, что «Бунин изменил своим политическим убеждениям»¹⁹.

Бунин тяжело переживал ситуацию, в которой он сделался мишенью для нападок со стороны бывших друзей и соратников:

– Слыхали, конечно слыхали – травят меня! Со свету сживают! Я, видите ли, большевикам продался. В посольстве советском за Сталина водку пил, икру жрал! А я, как только посол предложил тост за Сталина, сразу поставил рюмку на стол и положил бутерброд. Только успел надкусить его. Не стал я есть их икру и пить их водку. Это все гнусные сплетни, выдумки²⁰.

Затем последовал новый скандал, поводом для которого послужил отказ Бунина и его «команды» от членства в парижском Союзе русских писателей и журналистов (СПиЖ), который, считая себя сугубо эмигрантской организацией, постановил, что в нем не могут состоять лица, имеющие советское гражданство²¹. 24 мая 1947 г. секретарь Союза (и один из его организаторов В.Ф. Зеелер) предложил «исключить из Союза всех членов его, имеющих советское гражданство». <...>

Против Зеелера выступили В.Н. Бунина, Л. Зуров, В. Варшавский и др. из числа не принявших советское гражданство. «За» исключение в результате проголосовала половина: 26 человек («против» 24, двое воздержались). По уставу, для исключения из Союза нужно было набрать 2/3 голосов, но руководство Союза в данном случае сочло достаточным принятие решения «простым большинством» (тоже сомнительным). Вслед за этим, чтобы соблюсти формальности, на собрании 22 ноября 1947 г., когда председателем был избран, после смерти П.Н. Милюкова, Борис Зайцев, поддержавший предложение Зеелера, в устав были внесены изменения, узаконившие принятое решение. После чего из Союза вышли Г. Адамович, В. Андреев, А. Бахрах, В. Бунина, В. Варшавский, Г. Газданов, Л. Зуров, А. Ладинский, Ю. Терапиано, Н. Тэффи... Вскоре, 11 декабря, оставил Союз Бунин²².

Старый друг Бунина Борис Зайцев²³ сообщал по этому поводу М.С. Цетлиной 20 декабря 1947 г.:

...на общем собрании Союза нашего²⁴ прошло большинством двух третей голосов (даже более) добавление к Уставу: советские граждане не могут теперь быть членами нашего Союза. Это вызвало некоторый раскол. С собрания ушли 14 человек в виде протеста, среди них Сирин, Зуров²⁵ и Вера Бунина. Позже еще <и другие – М.У.> к ним присоединились – в общем мы приняли 25 отказов. Среди ушедших оказался и Иван Бунин. Единственно это было для меня тягостно – за него. Ночь я не спал. Считал: действие его – предательством – мне²⁶.

Формальным поводом для ухода Бунина из Союза послужило выдвинутое им обвинение нескольким членов Союза в сотрудничестве с нацистами. Как вспоминал Борис Зайцев,

В эмиграции в это время начался разброд. «Большие надежды» на восток, церковные колебания, колебания в литературном, даже военном слое. Все это привело к расколу. Некоторые просто взяли советские паспорта и уехали на этот восток. Другие заняли позицию промежуточную («попутчики»).

Странным образом мы оказались с Иваном в разных лагерях – хотя он был гораздо бешенее меня <в своем неприятии Советов – М.У.> в этом (да таким, по существу, и остался...). Теперь сделал некоторые неосторожные шаги. Это вызвало резкие статьи в издании, к которому близко я стоял. Он понял дело так, что я веду какую-то закулисно-враждебную линию, а я был именно «против» таких статей. Но Иваново окружение тогдашнее и мое оказались тоже разными, и Ивану я «не» сочувствовал. Прямых объяснений не произошло, но он понимал, что я «против»²⁷.

Под: Иваново окружение тогдашнее и мое оказались тоже разными, – следует, видимо, понимать две основные послевоенные группы парижских эмигрантов – сочувственно относившихся к СССР как к стране, победившей фашизм, и выступавших против любых контактов с Советами, исходя из принципа «от худого семени не жди доброго племени».

Печатным органом послевоенных «обновленцев» являлась поддерживаемая французским и советским правительством²⁸ газета «Русские новости» (1945-1970), первый редактор и основатель которой А.Ф. Ступницкий²⁹ был в свое время правой рукой Милюкова, а сотрудниками – ведущие некогда авторы газеты «Последние новости» – Г. Адамович,

А. Бахрах, И. Бунин, А. Даманская, Л. Зуров, Н. Кодрянская, Н. Рощин, В. Татаринов, Н. Тэффи, А. Ремизов и др. – по сути, все первые имена эмигрантской литературы.

На фоне бытовавших в эмиграции просоветских и репатриантских настроений «непримиримыми», в противовес «Русским новостям», была основана газета «Русская мысль» (1947-2000), первый редактор и один из ее основателей которой В.А. Лазаревский 3 мая 1947 г. в своей редакционной статье так выразил морально-политическое кредо «Русской мысли»: «Смирение перед Россией, непримиримость к советчине»³⁰.

В первые годы своего существования «Русская мысль» предоставляла свои страницы в основном литераторам, сотрудничавшим до войны в гукасовском «Возрождении» – Б. Зайцев, В. Зеелер, С. Яблоновский, И. Шмелев, Г. Иванов, И. Одоевцева и др., закрепив таким образом новое идеологическое размежевание эмигрантского сообщества.

Обе стороны конфликта апеллировали к «третьей стороне» – заокеанским друзьям из «Нового журнала» и газеты «Новое русское слово». Редколлегия «Нового журнала», издававшегося на средства М.С. Цетлиной, которую Бунин называл даже «как бы хозяйкой журнала»³¹, по-видимому, демонстрировала «понимание» непримиримо антисоветской линии Правления парижского СПиЖ. В свою очередь, редакция «Нового русского слова» явно держала сторону Бунина и тех, кто вышел из этой организации. Это был весь цвет русской эмигрантской литературы. Однако, в общем и целом, оба американских эмигрантских издания деликатно соблюдали нейтралитет, стараясь не раздувать конфликт, который по мере нарастания волны репрессий в СССР затух сам по себе. К началу 1950-х «Русская мысль» превратится в наиболее авторитетную газету западноевропейской эмиграции, которая будет подробно писать о набирающем силу движении инакомыслия в Советской России, регулярно печатать самиздатовские материалы, организовывать кампании протеста против репрессий и т.д. Продолжая лучшие традиции русской прогрессивной печати, очень скоро «Русская мысль» становится одной из самых интересных и важных газет русского Зарубежья. Общекультурная часть газеты, включающая в себя отделы, посвященные литературе, живописи, музыке, театру, науке, духовно-философским течениям, пользовалась особым вниманием редакции «Русской мысли» с первых ее номеров. Отведенная вначале для культуры страница «Литература и искусство» со временем не могла уже вмещать все материалы о культурной жизни и вскоре стала занимать едва ли не половину всего объема газеты. «...Каждая статья, каждый отчет, каждое литературное произведение, помещенное в отделе “Литература и искусство” находят своего читателя, что-то прибавляют, что-то изменяют в его повседневной жизни, и поэтому – на первый взгляд второстепенное дело для зарубежной политической газеты – ее культурный отдел, – превращается в первостепенное», – писал в статье «К десятилетию «Русской мысли»» Ю. Терапиано (27 апреля 1957 г.). Почти все писатели, поэты, эссеисты и философы Русского Зарубежья <в том числе и бывшие «идейные враги»: Адамович, Ремизов, Бахрах, Татаринов... – М.У.> в течение многих лет работали в этом отделе³².

Итак, в конце 1940-х в парижском эмигрантском литературном сообществе схлестнулись два враждебных друг другу лагеря. В YIVO-архиве И.М. Троцкого сохранилось письмо Н.В. Кодрянской от 23 июля 1948 г., адресованное Я.Г. Фрумкину, – человеку в литературном мире известному и весьма авторитетному (член Правления Литфонда, Председатель нью-йоркского Союза русских евреев), но не считавшемуся литератором и по этой причине являвшемуся как бы фигурой нейтральной. Н.В. Кодрянская пишет по поводу раскола в парижском СПиЖ:

Дорогой Григорий Яковлевич,

Посылаю Вам третье письмо с документами по поводу И.А. Бунина, М.А. Алданова и меня. Очень Вас прошу дать прочесть прилагаемое письмо Якову Моисеевичу Цвибаку <А. Седых – М.У.> и попросить его оказать мне услугу и сообщить, кто из прилагаемых членов коллаборанты. Мы, сотрудничающие с Обществом Пис<ателей> и Журн<алистов> в Париже, непременно хотим знать, является ли это обвинение клеветой (как утверждают гг. Зайцев и Зеелер – председатель и генеральный секретарь парижского союза) или гг. Бунин (Вера Ник<олаевна> это утверждала в письме ко мне) М. Алданов и Я.М. Цвибак не ошибаются, а правы.

Письмо это пишу по собственной инициативе, но доложу о нем собранию исполните<льного>бюро Аит<ературного>фонда, которое соберется в ближайший понедельник. <...> хотела бы к этому дню иметь от Вас ответ, если это возможно, по поводу мнения Якова Моисеевича, если это Вас не затруднит.

Всего лучшего.

Ваша Кодрянская

К письму прилагается список литераторов, вышедших из СПиЖ, всего 21 человек:

«Вадим Андреев (сын Леонида Андреева), Вера Николаевна Бунина, Владимир Варшавский, Анатолий Величковский, А. Даманская, Александр Гингер, Леонид Зуров, Довид Кнут, Анатолий Ладинский, Сергей Маковский, Корвин-Пиотровский, Кирилл Померанцев, София Прегель, Анна Присманова, Георгий Раевский, Алексей Ремизов, Марк Слоним, Юрий Трубецкой, князь Василий Сумбатов, Князь Эристов³³, Лидия Червинская».

Как мы видели, к этому перечню можно добавить Георгия Адамовича, Александра Бахраха, Гайто Газданова, Юрия Терапиано и Надежду Тэффи. Со своей стороны, зачинщик «смуты» генеральный секретарь СРПиЖ Владимир Феофилович Зеелер посылает в Нью-Йорк не менее авторитетному в эмигрантских кругах «добрейшему Борису Ивановичу <Николаевскому> пространное письмо» со «Списком членов союза русских писателей и журналистов в Париже» – всего 105 фамилий.

Хотя в свое время я список членов Союза послал в ЛИТФОНД – таковой, вероятно, имеется в делах Фонда, но ныне посылаю список «уже очищенный», после того, как ряд членов – советских граждан и попутчиков их, вышли из Союза, а часть вновь принята в Союз, которых нет, естественно, в прежнем списке.

Почитаю своим долгом добавить еще несколько слов к сведению Правления Литфонда. До сих пор советская пресса в лице «Русских новостей» не перестает клеветать на наш Союз: у нас остались «коллаборанты» <так>, «Союз распался», «Союза нет» и т.д. Мало того, в Союзе нет ни писателей, ни журналистов. Все это лганье нас мало трогает. Мы продолжаем вести нашу работу во всех направлениях. Но вот что не может не трогать нас: из Америки я получил не одно, а уже повторное подтверждение того, что «Бунин вышел из Союза якобы именно из-за того, что там пребывают коллаборанты»... Кто из нас коллаборант не указывается.

Далее В.Ф. Зеелер сообщает, что в коллаборационизме прямо обвиняется Василий Васильевич Полянский, служивший у немцев переводчиком, – конечно из-за куска хлеба <...>. Насколько он сочувствовал немцам вообще – лучшим доказательством служат его повторные допросы в Гестапо, которое получало сведения о его нелояльном отношении к немцам. Никогда никакой формы он не носил. Тотчас по освобождении вернулся в Париж. Был привлечен французскими властями к ответу за свою службу у немцев и, по выяснению дела, не был привлечен к ответственности. Дело за отсутствием каких-либо данных было прекращено производством. <...> Знаю его много лет как в высокой степени честного, порядочного и чистого человека, в его политических антипатиях к Гитлеру и к Советам не сомневаюсь. Это все. А между тем клевета проникает и в Америку. Есть люди, которые в своих поисках до сих пор не могут успокоиться, до сих пор продолжают доносительствовать. Особенно старается Ступницкий³⁴ и его окружение. Ну – это его метье³⁵. А вот, что Бунин сам мне писал по поводу выхода:

«Дорогой Вл. Ф. Уже много лет не имея возможности по разным причинам участвовать в деятельности Союза Р. П. и Ж. в Париже, я вынужден – исключительно в силу этого обстоятельства – сложить с себя звание Почетного члена его и вообще выйти из его состава. Сделайте одолжение, передать Союзу мое заявление и примите уверение в моих добрых чувствах к Вам». Подпись: Ив. Бунин³⁶.

Или Бунин писал мне неправду, или сейчас вкладывается в его действия неправда. Буду писать и ему. Пора кончать с клеветой.

Среди личных писем И.А. Бунина к И.М. Троцкому 1939-1953 гг. в архиве YIVO хранится и машинописная копия открытого письма В.Ф. Зеелера от 8 февраля 1948 г. В нем Зеелер аргументировано обвиняет Бунина в искажении фактов и «откровенной клевете» в опубликованном в «Новом русском слове» письме Бунина от 30 декабря 1948 г. (где объяснял причины своего разрыва с СРПиЖ, в котором состоял с 1921 г. и был его первым председателем). В.Ф. Зеелер заявляет:

Вы пишете, что «Союз исключил из своей среды лиц, взявших советские паспорта» – первая неправда. Члены Союза, советские граждане, ушли сами из Союза до постановления Общего собрания о дополнении устава, что Союз – эмигрантская организация, в которой не могут быть членами советские граждане.