Текст книги "Неизвестный Троцкий (Илья Троцкий, Иван Бунин и эмиграция первой волны)"

Автор книги: Марк Уральский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 41 страниц)

Лорд Холдейн как бывший студент Лейпцигского университета, любя и ценя германское искусство, решил освежить свои познания и осмотреть некоторые берлинские музеи и картинные галереи. <...>

Я, состоя тогда берлинским корреспондентом «Русского слова», догадывался приблизительно, зачем почтенный британский муж пожаловал в Берлин и решил добиться свидания с ним. Редакция «Русск<ого> слова» и, особливо, ее беспримерный редактор Ф.И. Благов на расходы по информации не скупились. На информацию читателя можно было тратить любые деньги.

Я послал лорду Холдейну городскую депешу, прося меня принять.

На другой день состоялось свидание. Лорд Холдейн, <...>, отлично говорящий по-немецки, принял меня чрезвычайно приветливо.

Не ожидая обычных вопросов интервьюера, он стал рассказывать о своих заданиях в Берлине.

Говорил о том, что конферировал с тогдашним премьер-министром фон Бетман-Гольвегом, с фон Тирпицем и другими тогдашними политическими деятелями Германии. Рассказывал о сделанном им предложении о взаимном сокращении англо-германских морских вооружений, не преминул упомянуть о трудностях переговоров и о чинимом фон Тирпицем в этом направлении противодействии.

Короче, рассказывал такие интимные подробности, которые журналисту редко приходилось слышать от дипломата.

Слушая Холдейна, я решительно не понимал, чем я ему обязан подобной откровенностью.

Загадка, однако, скоро разъяснилась. Прощаясь Холдейн, улыбаясь сказал: «Пожалуйста, не звука об этом в газете. Вся, что я сообщил, это только для Вашей личной информации». <...> Вот тебе и сенсационное интервью!

Но я решил спасти положение и <...> рассказал лорду Холдейну следующий пикантный факт <...> из жизни одного германского журналиста в эпоху Бисмарка:

«Однажды “Железный канцлер” пригласил к себе покойного редактора “Берзен-курьера”³⁰ доктора Клаузнера, игравшего видную роль в германской публицистике.

Бисмарк любезно принял журналиста и сообщил ему известие большой государственной важности, предварив, однако, что об этом в газете и заикнуться нельзя.

– Помните, доктор, я вам доверил государственную тайну.

<...>

Клаузнер, польщенный доверием “Железного канцлера”, крепко держал язык за зубами.

Через несколько дней Бисмарк снова зовет к себе журналиста, опять рассказывает ему то же самое и опять напоминает об обете молчания. Клаузнер остается верен данному обещанию.

Проходит неделя, и Клаузнер сызнова у Бисмарка:

– Почему в вашей газете нет ничего из того что я вам рассказал? – Ваше сиятельство!.. <...> Вы говорили о государственной тайне... – Эх, вы! Неужели вы полагаете, что государственную тайну я доверю именно вам?!»

— Я рассказал вам, милорд, этот эпизод в надежде на то, что вы не захотите меня поставить в такое же глупое положение. Все вами сообщенное я сегодня же опубликую, а заодно расскажу читателям и эпизод Бисмарк-Клаузнер.

Лорд Холдейн рассмеялся, но ничего не сказал.

Разумеется, я немедленно все это напечатал в «Русском слове».

Беседа с Холдейном всполошила Петербург. Бывший министр Сазонов потребовал от «Петербургского телеграфного агентства»³¹ проверить через своего берлинского корреспондента аутентичность беседы. <...> Британский лорд и министр не опроверг подлинности беседы. <...> он только спросил, была ли статья <...> подписана моим именем. Ему ответили утвердительно.

– Если джентльмен подписывает статью своею фамилией, значит ее содержание аутентично.

И все же на основании анализа всего корпуса публицистического и эпистолярного наследия И.М. Троцкого можно с уверенность утверждать, что политика никогда не была его «коньком». Он отдавал ей дань «по обязанности», а настоящие интересы его всегда были связаны с миром искусства, главным образом с жизнью литературной среды. Как и в российских столицах, в Берлине он был вхож в литературные салоны, «куда доступ открыт был лишь для приглашенных». В одном из таких салонов И.М. Троцкий познакомился, а затем и сдружился с «младшим графом Хюзлер-Хезлером» (о нем см. ниже) – бывшим прусским офицером, оставившим военную карьеру ради занятий литературой:

Мы обменивались письмами, строили всякого рода издательские планы, из которых ровно ничего не вышло. Они рухнули в огне вспыхнувшей мировой войны³².

В начале XX в. наблюдалась резкая активизация русско-немецких культурных связей. Значительное число молодых русских художников училось в Мюнхене (И. Грабарь, В. Кан-динский, Д. Кардовский, А. Явленский и др.). Из них наибольшую мировую известность получил Василий Кандинский – один из крупнейших художников-модернистов XX столетия.

Русскую музыкальную культуру в Берлине 1910-х представлял артистический салон супругов Кусевицких, который уже упоминался в разделе Гл. 2 «Осип Дымов».

В довоенной русской колонии Берлина салон знаменитого дирижера Сергея Кусевицкого играл большую культурную роль. Барский особняк в Тиргартене, в котором жил Кусевицкий, сочетал в себе две стихии: подлинное искусство и непревзойденное московское хлебосольство.

Девятьсот десятый год – заря его феерической артистической карьеры. По тому времени Кусевицкий был известен как исключительный мастер контрабаса, чаровавший музыкальный Берлин игрой на этом второстепенном инструменте. <...>

<Однако> Кусевицкий мечтал о дирижерской палочке. В его салоне, где постоянно были Никиш, Скрябин, Рахманинов, Глиэр, Рейнгардт, Станиславский, Шаляпин, Собинов и другие звезды литературного и артистического миров, нетрудно было подыскать себе достойного учителя.

И мэтром Кусевицкого оказался не кто иной, как покойный Никиш.

Меня в дом Кусевицкого ввел <...> один из сотрудников «Русского слова». С С.А. Кусевицким и его умной и тонкой супругой Натальей, урожденной Ушковой, мы быстро сошлись и часто друг у друга бывали. Для меня, юного тогда журналиста, стремившегося к завоеванию шпор в русской журналистике, дом Кусевицких являлся настоящим кладом.

Попасть в салон Кусевицкого могли только избранные.

Видеть Никита³³ за дирижерским пультом, слышать произведения Скрябина и Рахманинова в оркестровом исполнении, восторгаться Шаляпиным в концерте или опере – великое наслаждение. Но значительно интереснее встречаться с этими людьми запросто, в домашнем кругу за чашкой чая или стаканом вина. А этого достичь можно было только в доме у Кусевицких. Сюда признанные артисты, художники и писатели являлись не во фра-ках и с казенной улыбкой на устах, а запросто, как к себе домой. Здесь не перед кем было надевать маску обязательной вежливости, изощряться в комплиментах и говорить пустые слова. Тут все друг друга знали, равно как знали художественную ценность каждого в отдельности. Вечера у Кусевицких (а сколько их было!) кончались на заре. Ночи пролетали незаметно. Одно время над умами салона царил безраздельно Скрябин. Стихия его могучего музыкального творчества с трудом прокладывала себе дорогу в насквозь вагнеровской Германии.

Маленький, застенчивый и на редкость скромный Скрябин неохотно говорил о своих творческих планах. Беседам о музыке он предпочитал развитие своих взглядов на теософию. Теософ по мировоззрению, он всюду и везде вербовал прозелитов. Как сейчас, вижу его рядом с огромным холодным и замкнутым Рахманиновым, которого <он> пытается обратить в свою теософскую веру.

И сколько бедному Скрябину приходилось выслушивать колких шуточек от смешливого и острого на язык талантливого пианиста Леонида Крейцера³⁴.

– Тише, господа! Не шутите! Скрябин говорит об астральном теле и собирается вызвать дух Бетховена...

<...> Осип Дымов имитирует тут же Скрябина, вызывая дружный хохот³⁵.

Сергей Александрович Кусевицкий – выдающийся дирижер, музыкально-общественный деятель, основатель первого в России государственного симфонического оркестра и первого русского музыкального издательства, начинал свою деятельность как исполнитель. Инструментом, который чуть ли не впервые стал солирующим именно в его руках, был контрабас. В 1920 г. он стал невозвращенцем, пополнив своим именем список великих деятелей русской культуры среди эмигрантов первой волны. Знаменитый виолончелист Григорий Пятигорский писал³⁶:

Там, где пребывал Сергей Александрович Кусевицкий, законов не существовало. Все, что препятствовало выполнению его за-мыслов, сметалось с дороги и становилось бессильным перед его сокрушающей волей к созданию музыкальных монументов... Его энтузиазм и безошибочная интуиция прокладывали путь молодежи, ободряли опытных мастеров, нуждающихся в этом, воспламеняли публику, которая, в свою очередь, вдохновляла его к дальнейшему творчеству... Его видели в ярости и в нежном настроении, в порыве энтузиазма, счастливым, в слезах, но никто не видел его равнодушным. Все вокруг него казалось возвышенным и значительным, каждый его день превращался в праздник. Общение было для него постоянной, жгучей потребностью. Каждое исполнение – фактом исключительно важным. Он обладал магическим даром преображать даже пустяк в настоятельную необходимость, потому что в вопросах искусства для него пустяков не существовало.

Жизни и деятельности Кусевицкого посвящено немало книг. Мы же приведем здесь лишь несколько важных в культурно-историческом плане замечаний и характерных деталей, относящихся к раннему берлинскому периоду жизни музыканта, «в те счастливые годы, когда на европейском континенте царил нерушимый мир» – из числа тех, что сохранил в своей памяти И.М. Троцкий:

Берлин эпохи Гогенцоллернов пользовался в художественном мире Европы репутацией духовного центра и носителем немецкой музыкальной традиции. <...> Подмостки берлинских опер и эстрады концертных зал <были> для многих служителей искусства трамплином для мирового признания и славы. Попытал счастья на этих подмостках прославленный в Москве, но незнакомый Берлину контрабасист Сергей Кусевицкий. <...>

Уже первое выступление Кусевицкого на столь необычайном для солиста инструменте, как контрабас, обратило на себя внимание серьезной берлинской критики. Его последующие концерты буквально завоевали берлинцев, вызвали среди них искренний энтузиазм и создали Кусевицкому реноме непревзойденного мастера контрабаса.

Но молодой <...> Кусевицкий мечтал о дирижерском пульте, дирижерской палочке. <...> Соблазн ступить на новый путь дирижера велик, но цена его слишком дорога. Отказаться от лестного звания виртуоза и облечь себя на несколько лет упорного труда – шаг смелый и рискованный. <...> Колебаниям и внутренним терзаниям Кусевицкого кладет конец его тогдашняя спутница жизни – Наталья <Константиновна> Ушкова³⁷. Женщина большой воли, она побуждает мужа идти на риск.

Чета Кусевицких селится в Берлине. Барский особняк в тихом и очаровательном некогда Тиргартене³⁸ становится их домом. <...>

Первый дебют С.А. Кусевицкого в роли дирижера Берлинского симфонического оркестра способен был усугубить одолевавшие его сомнения. Программа концерта, посвященная почти полностью творчеству Скрябина и первый публичный дирижерский опыт – были встречены публикою и критикой весьма сдержанно. Последующий концерт в той же филармонии, с участием в программе Шаляпина и Собинова, умножил лавры прославленных певцов, но не поднял престиж молодого дирижера. Гастроль в Москве тоже не прибавила славы С.А. Кусевицкому. Избалованная московская публика критически встретила его интерпретацию классического репертуара и стиль дирижирования. Только два человека никогда не сомневались в таланте С.А. – его собственная жена и Артур Никиш.

Феерическая карьера С.А. Кусевицкого началась значительно позже и по оставлению им <гогенцоллерновского> Берлина. <...>

Дом Кусевицких как-то незаметно стал адресом и для представителей русского искусства, приезжавших на гастроли в Германию, или направлявшихся дальше на Запад. Его двери широко открыты были для всех деятелей искусства, равно как и для работников мысли и пера.

«Четверги» в доме Кусевицких почитались как наиболее привлекательные в тогдашнем интеллектуальном Берлине. В салоне Кусевицких можно было встретить и робких начинающих и громкие имена. Целая плеяда знаменитых русских имен прошла через его гостеприимные двери. Рахманинов, Скрябин, Глиэр, Глазунов <...> тут были свои люди.

Голоса Федора Шаляпина и Леонида Собинова часто звучали в стенах особняка, вырываясь победными звуками через окна и останавливая изумленных прохожих. <...>

Если «четверги» Кусевицких были интересны, то еще интереснее в художественном смысле были их интимные вечера. Здесь в тесном кругу друзей собирались только избранные и близкие люди. Не знаю, уцелел ли особняк на Дракештрассе, но если он сохранился, то его стены могли бы многое рассказать про те годы, когда в них жила чета Кусевицких. <...> <А> сколько смеха и неподдельного веселья вносил в эти вечера <Осип Дымов> своим брызжущим юмором и даром имитатора! <...>

Особенностью дома Кусевицких служила их горничная – прехорошенькая испанка. Почему в немецком Берлине, где слуг можно было иметь в любом количестве, горничной в русской семье служила испанка, не говорившая ни по-русски, ни по-немецки – оставалось загадкою.

Не меньшею загадкой являлась любимая собачка Натальи Константиновны – маленький японский бульдог, существо на редкость злое и коварное. <...> Не сосчитать количества штрафов, которые Кусевицкие уплатили из-за каверзной натуры своей любимицы.

– Выбрось, Сергей, этого дьяволенка, или я его раздавлю!.. – гремел Федор Иванович Шаляпин.

Но над собакой довлела любящая рука хозяйки дома. А кто мог перечить воле всесильной Натальи Константиновны?³⁹

Еще одним оригинальным «внешним заимствованием» на немецкой культурной сцене XX в. была деятельность русских евреев-литераторов, перебравшихся в Германию (П. Бархан, А. Элиасберг и др.). Успешно ассимилировавшись в благодушно настроенной по отношению к подобного рода «чужакам» среде, эти талантливые и широко образованные люди стали играть роль «превосходных посредников» – по определению Томаса Манна, связующих русскую и немецкую культуры⁴⁰.

И.М. Троцкий в свой «русскословский» период тоже пытался подвизаться на этой почве. Однако в отличии, скажем, от Бархана, который, заявляя себя на немецкой литературной сцене в основном в трех качествах: автором очерков из русской жизни (потом и из немецкой жизни), переводчиком (сначала с идиш, потом с русского языка) и автором очерков о современных художниках (прежде всего выходцах из России). <...> не стремился при этом переводить свои произведения на русский и сотрудничать с периодическими и книжными издательствами в России, полагая, что «нет России вне России»⁴¹,

– наш герой отнюдь не горел желанием натурализоваться, стать просвещенным немцем при всей своей приспособляемости и наличии обширных деловых связей на самом высоком уровне германского общества. И все же, вопреки мнению В. Жаботинского о том, что еврей легко приобретает личину того народа, которому служит и где ему хорошо:

Где переночевали, там и присягнули, а выйдя вон – наплевали? Эх, вы, патриоты каждого полустанка...⁴²,

– И.М. Троцкий не сделал ни малейшей попытки онемечиться, ибо был не только горячим патриотом России, но и на редкость цельной личностью, в которой три составляющих – еврей, русский интеллигент и литератор – образовывали гармоничное единство.

Увы, к концу XX в. этот яркий и разносторонний тип личности сошел с исторической сцены.

Граф С.Ю. Витте и Первая мировая война

До начала Первой мировой войны отношения между двумя империями внешне были вполне нормальными, и русские отдыхающие валом валили в Германию. А «в год войны», как пишет И.М. Троцкий:

Русский сезон в Германии <...> войны был по многолюдности совершенно исключительный. Русские приезжие положительно наводнили Германию. Берлин, Дрезден, Мюнхен, лечебные курорты, бады⁴³ и просто дачные места кишмя кишели русскими. Люди, никогда за границу не ездившие, по какому-то фатальному наитию понеслись в Германию. <...> Россияне, ушедшие с головой в покупки, лечение и наслаждения «за границею», слышать не хотели о войне и не верили в ее возможность⁴⁴.

Хотя Первая мировая война началась после затяжного политического кризиса, в целом в большинстве стран Европы даже весьма искушенные в политике и информированные люди надеялись, что все обойдется, и дипломаты за столом переговоров найдут компромиссные решения. Увы, эти ожидания были похоронены 28 июля 1914 г., когда Австро-Венгрия объявила войну королевству Сербии. Затем, 1 августа Германия объявила войну России, а 3 августа – Франции. Великобритания вступила в войну 5 августа, после вторжения немцев в нейтральную Бельгию. С этого момента, по существу, уходит в прошлое эпоха европейского модерна, в которой сложился феномен русской культуры «Серебряного века». Начало Первой мировой войны знаменует новый исторический период – затяжного лихолетья, принесший войны, революцию, изгнание... и, как следствие, крушение надежд и амбициозных планов Ильи Троцкого.

Статьи, написанные И.М. Троцким по случаю десятилетней⁴⁵ и пятнадцатилетней⁴⁶ годовщины начала Первой мировой войны, —интересные исторические свидетельства, в которых с точки зрения русского очевидца событий подробно описывается атмосфера, царившая в Германии на момент объявления войны, когда:

«Европа, словно сорвавшись с петель, вздыбилась и понеслась с головокружительною быстротою навстречу собственной катастрофе».

В начале статьи «С.Ю. Витте и мировая война» И.М. Троцкий рисует контрастную обстановку «затишья перед бурей» – накаленного до предела политическими страстями:

Неподалеку от Франкфурта <...> лежит небольшой курорт Зальцшлирф⁴⁷. Укрывшись в тени зеленых, гор пирамидальных тополей и стройных елей, этот малоизвестный курорт, удачно конкурирует с Карлсбадом, давая приют ревматикам, подагрикам и больным почками. С.Ю. Витте, бывший не у дел, облюбовал Зальцшлирф и жил летом 1914 года в его тихом уединении в обществе своего внука маленького Нарышкина⁴⁸. <...>

Курортная повседневность Зальцшлирфа монотонна, однообразна, протекает в рамках строгого режима и редко нарушаемого ритма. Один день похож на другой, словно две половинки яйца. С раннего утра аллеи перка вокруг целебных источников заполняются курортными гостями, фланирующими со стаканом в руках, глотая горькую воду. Одни устремляются к фосфорно-иодистым баням, пытаясь пораньше покончить с процедурой принятия ванн, другие заполняют террасы отелей и кофеен в ожидании утреннего завтрака. В промежутках курортный оркестр развлекает публику⁴⁹.

Директором курорта состоял некий Хеселер, очень интересный человек, философски и литературно глубоко образованный <...>. С Хеселером я хорошо знаком был по частным встречам в берлинских литературных кругах⁵⁰.

Далее И.М. Троцкий рассказывает, что весной 1914 г. он неожиданно получил от этого своего знакомого телеграмму с приглашением приехать в Зальцшлирф «по неотложному и важному делу». В дальнейшем, по прошествии более чем сорока лет со дня написания первой статьи о встречах с графом Витте, Троцкий подробно характеризует личность директора курорта, относя его – в положительном смысле – к «странной разновидности прусской аристократии». Он именует его при этом не иначе, как граф Хюльзен-Хеселер (Hulsen-Haeseler), и сообщает читателю⁵¹:

В прошлом гвардейский офицер с крупными связями при дворе императора Вильгельма Второго граф Хюльзен-Хеселер неожиданно для своих однополчан снял военный мундир, сменив службу Марсу служением Аполлону. На новом поприще служителя пера он ушел с головой в стихию морей, рек и озер, чей подводный мир с его немыми обитателями он мастерски литературно живописал. Социальную метаморфозу в личной карьере графа Хюльзен-Хеселера объясняли влиянием его старшего брата – видной по тем временам фигурой в берлинских литературных и артистических кругах.

Бывший офицер-аристократ, приближенный кайзера Вильгельма II, и в тоже время большой знаток музыкальной культуры старший граф Хюльзен-Хеселер, выйдя в отставку (1893 г.), возглавил «Новый королевский дворцовый театр» («Neues königliches Hoftheater») в Висбадене, где под патронажем кайзера организовал Первый международный майский музыкальный фестиваль (1896). Впоследствии он стал генеральным директором всех королевских театров в Пруссии и Ганновере.

Оба брата отличались исключительной простотой, внимательностью и доброжелательностью <в общении с людьми – М.У.>, не в пример спесивым прусским аристократам из чьей среды они вышли.

Почему младший граф Хюльзен-Хеселер согласился администрировать курорт <Бад> Зальцшлифт, казалось мне еще более загадочным, нежели его уход из армии.

Осенние и зимние месяцы года титулованный директор <Бад> Зальцшлифта неизменно проводил в Берлине, просиживая целые ночи в излюбленных литературной и артистической братией кофейнях и ресторанах. Бывал он частым гостем и в тех литературных салонах, куда доступ открыт был только для приглашенных. Мое знакомство с младшим графом Хюльзен-Хеселером, переросшее впоследствии в более дружеские отношения, завязалось в одном из таких салонов. Мы обменивались частыми письмами, строили всякого рода издательские планы, из которых ровно ничего не вышло. Они рухнули в огне вспыхнувшей мировой войны.

К вышеизложенному рассказу И.М. Троцкого можно добавить, что оба брата Хюльзен-Хеселер были сыновьями директора прусского Придворного театра графа Бодо фон Хюльзена и его супруги немецкой писательницы графини Хелены фон Хеселер, бывшей также владелицей знаменитого в последней трети XIX в. берлинского литературно-художественного салона – «Чайная Хелены» или «Кофейня художников» («Helene-Tees» oder «Künstler-Kaffees»), частым посетителем которого в частности был Рихард Вагнер. В честь графини Хелены фон Хеселер в 1857 г. военным музыкантом Фридрихом Люббертом был написан один самых популярных немецких военных маршей «Хелененмарш» («Helenenmarsch»), который используется в наше время в качестве музыкального сопровождения скетчей в популярных телевизионных сериалах «Лориот» («Loriot»).

Самым старшим из братьев фон Хюльзен-Хеселер был граф Дитрих, который сделал блестящую военную карьеру при дворе, став сначала флигель-адъютантом Вильгельма II, а затем дослужившись до чина генерала от инфантерии и поста руководителя Военного кабинета, ответственного за персональные дела прусского офицерского корпуса.

Средний брат – граф Георг, будучи приближенным императора Вильгельма II, предпочел прервать свою военную карьеру и, выйдя в отставку в чине капитана, полностью посвятил себя театральной деятельности, оставив на этом поприще заметный след в истории немецкого театра⁵².

Что касается приятеля И.М. Троцкого – Цезаря Георга Хюльзен-Хеселера, то он, выйдя в 1899 г. в отставку в чине обер-лейтенанта, пристроился на курорте Бад Зальцшлирф, директором которого, судя по архивным документам, проработал вплоть до 1933 г. Интересно, что в этой своей должности он не пользовался ни графским титулом, ни второй частью родовой фамилии, а скромно именовался Ц.Г. Хеселер (C.G. Haeseler). Под этим именем он издал сборник стихов «Раннее утро» («Morgengrauen» // Zürich: Stern-Verlag, 1896) и богато иллюстрированную книгу прозы «Что же нам говорит обнаженное тело?»⁵³.

Приглашение от Хеселера посетить курорт Бад Зальцшлифт пришло в очень напряженное время. Европа стояла на пороге войны, и журналисту было явно не до курорта. Однако в телеграмме Хеселера сообщалось также о желании находящегося в Бад Зальцшлифте на отдыхе графа Витте – одного из самых авторитетных государственных мужей Европы своего времени, лично встретиться с И.М. Троцким. По всей видимости, имя этого журналиста было известно сановнику с самой лучшей стороны. Заручившись согласием редакции «Русского слова», Илья Троцкий поспешил в Бад Зальцшлирф на встречу с бывшим главой правительства России. Впервые рассказав об этом свидании в 1924 г., когда отмечалась десятилетие с момента начала Первой мировой войны, И.М. Троцкий спустя сорок лет в своих воспоминаниях о днях минувших вновь вернулся к этой теме, вводя в свои статьи много новых, весьма любопытных с исторической точки зрения подробностей.

Приехав на курорт Бад Зальцшлирф, И.М. Троцкий был в тот же день представлен своим приятелем Хюльзен-Хеселером чете Витте: графу Сергею Юльевичу, его супруге Матильде Ивановне и их внуку – «молодому Нарышкину».

После отъезда графини Сергей Юльевич и я остались как бы наедине, предоставленные самим себе. Линии наших взаимоотношений нетрудно было наметить. И этого достиг граф Витте с редкой деликатностью. <...> От первой беседы с Витте с глазу на глаз у меня не оставалось сомнений в меткости диагноза душевной настроенности портсмутского героя, поставленного <...> графом Хюльзен-Хеселером <в его пригласительном письме – М.У.>. Граф Витте воистину являл собою олицетворение «ущемленного вельможи»⁵⁴.

Далее Витте поведал журналисту «о ряде событий и фактов в нашей политической жизни, едва ли знакомых широкой общественности или ложно ею истолкованных». По его словам, кампания «гнуснейших нападок» на него открылась «в 1901 году, во время моего пребывания на посту министра финансов». Поводом послужил приезд в Петербург маркиза Ито Хиробуми – японского сановника и крупного политического деятеля, стремившегося к «заключению русско-японского договора по Дальнему Востоку». Условия, предлагаемые японским дипломатом, казались Витте вполне приемлемыми, поскольку, не ущемляя русских интересов в Китае, закладывали основу для прочного мира в регионе. От России требовалось лишь вывести оккупационные войска из Маньчжурии и признать за Японией право единолично управлять Кореей.

Однако группа «высокопоставленных авантюристов, лично заинтересованных в корейских лесных концессиях», обретя большое влияние на молодого императора Николая II, сорвала подписание этого договора и таким образом ввергли Россию в позорно проигранную ею войну с Японией.

Согласно мнению Витте, покойный император Александр III – человек прямодушный, честный, но грубоватый в обращении,

был в подлинном смысле слова самодержец, искренне веровавший в свое избранничество и помазанничество. Его слово – было слово, а его решения не подлежали изменению под влиянием того или другого фаворита, случайно добравшегося до подножия трона.

– Когда император российский удит рыбу – Европа может подождать! – Это крылатое словечко, пущенное в свое время в оборот Александром Третьим <...> не звучало в его устах фразой. Он верил в величие своей монархии и в несокрушимую мощь русской армии. <...>

Нынешний государь <не> унаследовал от отца, увы, почти ничего из его мужественного и стойкого характера. <...> Он внимателен, приветлив и предельно вежлив. За ним сложилась репутация нерешительного, но очень доброго и податливого монарха. <Но все это> – притворство и маска. Николай Александрович <...> хитер, скрытен и коварен».

Кажется весьма сомнительным, чтобы столь осторожный и тонкий политик и к тому же ярый монархист, каким был граф С.Ю. Витте, позволил себя подобного рода высказывания в беседе с незнакомым ему журналистом. Скорее всего, И.М. Троцкий приукрасил свои статьи выдержками из мемуаров Витте, изданных уже после смерти сановника и гибели самой Российской империи в Берлине гессеновским издательством «Слово». Сразу ставшие бестселлером⁵⁵, впоследствии они не раз переиздавались в СССР.

Воспоминания Витте <... > не носят ни характера обычных воспоминаний, ни печати хоть бы маленькая добродушия. Это, скорее, очень пространное посмертное «последнее слово» подсудимого перед судом истории, когда он, как очень умный человек, учитывая в чем, главным образом, его может обвинять история, заранее припрятал собранные за всю свою долгую государственную службу документы и затем составил на основании этих документов свое «последнее слово», а попутно, как говорится, «под сердитую руку», досталось и «всем сестрам по серьгам». Как личность, выявляющая себя из записок, Витте особых симпатий к себе не внушает, но <...> в громадном уме, больших знаниях и людей государственная аппарата, в темпераменте, ловкости, силе и той огромной роли, которую он играл в России последних десятилетии, головой стоя выше всех своих современников, – во всем этом отказать ему никто не может. Витте не любили, но все отдавали должное его уму и все его боялись⁵⁶.

Однако вернемся к воспоминаниям И.М. Троцкого:

Свидание это продлилось целых три дня. <...> Часами гуляли мы с ним <С.Ю. Витте> по чудесному парку курорта и он не уставал развивать мне свои взгляды на международное положение дел.

– Вы думаете, что война неизбежна? Ошибаетесь!.. Убежден, что до этого не дойдет. <...> Николай II, правда, очень ограничен и недалек, но войны он боится. Из его памяти не изгладились еще события 1905 года. Когда в дни революции у Невы стола под парами яхта, готовая по первому тревожному зову увезти его заграницу. И знаете чья это была яхта? Императора Вильгельма... <...> Единственный выход из нынешнего международного тупика – это создание франко-русско-германского союза.

Я развивал эту мысль императору Вильгельму еще в 1905 году, гостя у него в Ромитгене, по пути из Портсмута в Россию. Император горячо ухватился за эту идею.

Он даже выказал готовность уступить Франции Лотарингию, оставив за Германией только немецкий Эльзас. <...>

Конечно, сейчас говорить о союзе поздно. Германская, как и французская и русская дипломатия наделали за последние годы массу с трудом поправимых ошибок. <...> Теперь весь вопрос в том, захотят ли в Берлине взять на себя роль «честного маклера» и успокоить Вену. А успокоить ее необходимо. Уж очень австрийские волки рвутся в бой. <...> Конечно, Вена вправе требовать кары за убийство Франца-Фердинанда. Но неужели никто не подскажет старому Францу-Иосифу мысль о грозящей, с объявлением войны, опасности для династии?!.. Локализовать войну на Австрии и Сербии немыслимо. А вмешательство России немедленно принудит Германию и Италию выполнить свои союзнические обязательства по отношению к Австро-Венгрии. Франция не сможет уже <...> оставаться в стороне. <...> Вы себе представляете, что из этого получится?!.. Это конец Европе и новая семилетняя война!⁵⁷ <...> Европа обескровит себя и разорит. Она станет рабою данницею Америки. Все европейское золото уплывет за океан.

<...> Витте не столько не верил в возможность войны, сколько ее не хотел. Он болел душою за Россию и предсказывал ее поражение.

– Нет у нас людей!.. Война – смерть для России. <...> Я не вижу ни надежных генералов, ни государственных умов, способных организовать тыл и обеспечить фронт. <...> Попомните мои слова: Россия первая очутится под колесом истории. <...> Она станет ареной чужеземного нашествия и внутренней братоубийственной войны. Сомневаюсь, чтобы уцелела династия! Россия не может и не должна воевать⁵⁸.