Текст книги "Моя мать Марлен Дитрих. Том 1"

Автор книги: Мария Рива

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)

В тот вечер, напоенный запахом апельсинов, под стрекот цикад мама держала речь. Мы слушали, а она изливала душу в жалобах на Любича и на сценарий, который он писал для нее.

– Он глупец, если думает, что я буду делать все по его указке, только потому что он комедийный режиссер и нынешний глава «Парамаунта», а Джо уехал. Он все время пытается сунуть мне руку между ног. Изображает страсть и сует мокрую сигару мне в лицо. Противный маленький еврей! Я сказала ему, что у меня ребенок заболел в Палм-Спрингс, и уехала. Гилберт говорит, не обращай внимания, в контракте Любич указан как постановщик фильма, а если его имя есть в титрах, он позаботится об успехе. Папи согласен с этим и еще говорит, что мне надо сниматься, чтобы заработать. Эдингтон говорит, что нельзя надолго исчезать с экрана после провала «Дьявола». Ланг хочет сделать со мной картину, Бартелмесс ничего не говорит, ревнует к Гилберту. Джо умел все держать в руках, а теперь вдруг я сама должна обо всем заботиться!

Пришли официанты из главного здания, принесли послеобеденный кофе. В венской булочной, открывшейся в Беверли-Хиллз, мама накануне купила ванильные коржики. Мошкара суетилась в лунном свете за окнами, мы жевали коржики, а мама читала вслух свое письмо к Джону Гилберту:

Джек!

Извини, что обидела тебя – я не нарочно, ты же знаешь; я пошутила, а ты обиделся.

Со времени твоего последнего запоя я постоянно тревожусь за тебя, и малейший признак ухудшения пугает меня еще больше.

Ты же, наоборот, специально делал по отношению ко мне такие вещи, которые меня ужасно задевали, но ты все равно делал их, потому что тебе этого хотелось. Я не ожидала, что, обидевшись, ты попросишь меня уйти из твоего дома. Ты сказал, что не понимаешь, как я могу хотеть отказаться от нашей прекрасной любви из-за боли, которую причиняет мне твоя слабость. Ты сказал, что, если я могу порвать с тобой из-за своих страданий, то, следовательно, все наше счастье для меня ничего не значит.

Я могу обратить те же самые слова к тебе! Может быть, теперь ты почувствуешь облегчение и будешь пить сколько хочешь и разрушать все, что я пыталась сделать для тебя. Возможно, мой метод был не совсем правильным, но будь уверен, что это задача из задач, и только самые прекрасные и бескорыстные побуждения стояли за всеми моими действиями.

Как всегда, она писала под копирку, и я пошла в отель отправить второй экземпляр папе. Один из «мальчиков» отвез письмо Гилберту домой. На рассвете он позвонил. Я услышала, как мама воркует и тихонько смеется. Скоро она приказала подать машину к бунгало и исчезла. Уезжая, она улыбалась и казалась счастливой. Я была рада, что она возвращается к Гилберту, – он мне нравился. Я не видела ничего необычного в том, что люди живут вместе. В моем собственном кругу Тами жила с моим отцом, фон Штернберг жил с нами, время от времени появлялись и другие. Моя мать не всегда возвращалась ночевать в отель в Вене и в Париже. Почему бы ей не спать и в доме мистера Гилберта? Взрослые уверены, что подобные вещи все понимают исключительно в сексуальном смысле. Но ведь дети прежде должны узнать, что такое секс, а уж потом думать в этом направлении. Хотя иногда природная невинность и оборачивается опасностью, она все же мощной броней заслоняет детей от влияния темных сторон жизни тех, кто наделен правом распоряжаться их существованием.

Кларк Гейбл ощутил электрическое притяжение Кэрол Ломбард. Гари Купер наскучил графине ди Фрассо, и она решила уехать в Европу, а свой дом, английского дворецкого, повара, горничных, служанок и собаку сдала внаем своей подруге Марлен. Однажды меня привезли со студии не в Бель-Эр, а в Беверли-Хиллз, из чего я поняла, что мы переехали. Из «мрачной Испании» – в «сияющий Голливуд»! Что это был за дом! Если какую-нибудь стену в нем не закрывало зеркало, то она была сплошь увешена серебряными ветками с чучелами экзотических тропических птиц. Зеркальными были столики, лампы, не говоря уже обо всех дверях. Версаль, конечно, был импозантнее, но по зеркальному стеклу мы могли бы составить ему мощную конкуренцию. Полы покрывал модный в тридцатых годах белый ковер с длинным ворсом. Первый этаж вызывал у вас ассоциации с помещением для стрижки овец, где-нибудь в Новой Зеландии. Вообще пол был покрашен черным лаком, и кое-где он все-таки виднелся. Этот дом славился своей «зоокомнатой». Здесь были не пестрые настенные птицы, а крадущиеся пантеры, не серебряные ветви, а зелень джунглей a la Gauguin, не лохматые овчины, а разбросанные здесь и там шкуры зебр. Четыре отдельных столика для триктрака, отраженные зеркалами, стояли постоянно наготове со своими фишками из золотистого агата и молочного жадеита. За полированный обеденный стол на полированные стулья могло усесться двадцать человек. Пернатые художника Одюбона взирали на вас с картин из очередного темно-сине-серебряного уголка джунглей. Птицы со злыми красными глазками вызывали даже смутное чувство страха у сидящих за этим длиннющим столом, уставленным начищенными до зеркального блеска канделябрами, массивными серебряными приборами и несметным количеством еды. Разумеется, лестница в доме «извивалась», идеально вписываясь в парадный вход во вкусе Глории Свэнсон. Второй этаж был поскромнее. Орнитологическим экспонатам и голливудской роскоши отводилось самое видное место – внизу. Но все равно всюду был переизбыток декора, дом как будто кричал: «Деньги – не проблема!» В саду беспрерывно цветущие кусты гардении – чудо искусства четырех японцев-садовников – обрамляли извилистую дорожку, ведшую к аквамариновому бассейну с непременным домом при нем. За выгородкой из густых хвойных растений лежал нарядный красно-белый теннисный корт. Для игры в крокет предназначалась лужайка, по периметру которой в любом месте можно было организовать английское чаепитие. Ажурные круглые металлические столики, затененные этими символами преуспеяния – гигантскими, фестончатыми с бахромой, садовыми зонтами, стояли в постоянной готовности. В нашем двухсотстраничном инвентарном списке значилось столько чайных сервизов и «закрытых блюд для выпечки», что мы без ущерба для себя могли бы одолжить кое-что английской королеве для ее ежегодного официального приема в саду.

Моя мать так говорила о своей подруге и хозяйке дома: «Она из тех богачек, которые мечтают стать кинозвездами, но уродились для этого слишком некрасивыми. Поэтому она с кинозвездами спит и устраивает им приемы, – и добавляла: – Но она умнее и приятнее, чем обычно бывают люди такого типа».

Когда я была маленькой, я думала, что Дороти ди Фрассо просто любит развлечения и может делать все, что ей вздумается. Спустя годы, она предстала передо мной одинокой дамой с чрезмерным количеством грима на лице; в отличие от другой Дороти, героини известного литературного произведения, она, похоже, по дороге потеряла свои волшебные туфли. Но пока мы жили в королевстве Оз в Беверли-Хиллз, волшебство еще действовало. В этом доме Дитрих впервые стала задавать настоящие приемы со списками гостей, отпечатанными в типографии приглашениями, именными карточками с указанием места за столом и даже чашами для ополаскивания рук. В этом «фантазийном» интерьере она также впервые разрешила сделать серию своих фотографий в «домашней обстановке» для массовых журналов, чьи представители были все как один убеждены, что дом она декорировала сама. Возможно, все в этом доме было чрезмерно, но нам с мамой он казался прелестным. На крокет к нам собирались такие люди, как К. Обри Смит, Рональд Кольман и Клифтон Уэбб, который мнил себя Оскаром Уайльдом и лез из кожи, придумывая остроумные парадоксы. Он стал «приятелем» моей матери; в отличие от «мальчиков», он был слишком джентльменом; иногда он, правда, забывался и вел себя не лучше их.

Часто появлялась британская колония – больше, чтобы отведать знаменитых изделий повара ди Фрассо – сдобных английских пышек и густого малинового джема, чем ради забивания деревянных шариков в маленькие воротца. Чаплин, любивший, чтобы с его пышек текло масло и мед, чавкал, облизывал каждый палец по отдельности и удалялся. Наш Ронни предпочитал джем. Джордж Арлисс, держа в руке тонкую чашку с чаем, вел счет съеденным булкам.

На один из вечеров кто-то привел Клару Бау. Уже прошедшая пик своей карьеры, она тем не менее отлично выглядела и могла себе позволить прийти в ярко-зеленом брючном костюме. Она вскочила на пианино и, стоя там, выпила огромное количество коктейлей с шампанским; остаток вечера ее рвало, дверь туалета стерег для нее Великий Датчанин, Дюк. Это, впрочем, не создало никому никаких неудобств, потому что у нас было еще три «комнаты для припудривания носиков». Брат и сестра Бэрриморы имели обыкновение приезжать по отдельности, а уезжать вместе. Со своим мужем, Седриком Гиббонсом, приехала Долорес Дель Рио, чтобы поиграть в триктрак. Моя мать была поклонницей Долорес Дель Рио, считала ее самой красивой женщиной Голливуда. Я тоже изучила ее. Не такая уж красавица; рот – это точно – был восхитительным. Пока она сидела неподвижно, она излучала такую ауру мистики, тайны, притягивала к себе, гипнотизировала; но как только она «возвращалась к жизни», вы как будто тут же начинали чувствовать запах сушеного перца «чили» и скручивающихся на раскаленных камнях маисовых лепешек; она так и представлялась вам в окружении стайки очаровательных детишек, цепляющихся за ее юбки, и с младенцем у груди. Она смеялась, встряхивала и бросала кости, ставила фишки, а затем вызывающе смотрела на мужа своими черными глазами. Они составляли интересную пару: он, самый уважаемый в киноиндустрии художник, и она, мексиканская Мадонна, закутанная в плотно облегающий тело атлас.

Джон Гилберт ходил среди гостей, чувствуя ко всем искреннее расположение. Наверно, он и пригласил их, потому что мама обычно тяготела к другому типу людей. Мой альбом для автографов почти заполнился. В этот период я как раз начала собирать коллекцию «портретов великих звезд», и мамины гости отнеслись вполне снисходительно к моей просьбе о подписанной фотокарточке. «А можно большую?» Почти никто не забыл попросить своих секретарей выбрать фото получше, дать им подписать и отослать дочке Марлен Дитрих. Когда приходили пакеты с фотографиями, я доставала лупу и первым делом рассматривала подпись, чтобы убедиться, что она сделана собственноручно, а не отштампована; после этого я изготавливала паспарту и помещала портрет в застекленную рамку.

Все было как-то необычно в нашей жизни в доме ди Фрассо. Моя мать даже решилась фотографироваться с голыми ногами, в коротких теннисных шортах, а также позволила хозяйской афганской борзой позировать вместе с ней, что та с большим блеском и проделала! Рекламный отдел «Парамаунта» был в экстазе и объяснял метаморфозу Дитрих тем, что она наконец-то освободилась от гнета фон Штернберга. Никто и не подозревал, что Дитрих вдруг стала такой не по-европейски общительной благодаря Джону Гилберту и интерьеру дома графини ди Фрассо.

Должно быть, Любичу наконец удалось что-то написать, потому что мы отправились на студию и начали «переговоры» с Трэвисом.

– Ну, Трэвис, ты хотел сделать фильм о современности – пожалуйста! Вот увидишь, как трудно придумать костюмы, которые не устарели бы еще до выхода фильма!

– Марлен, дорогая, я же не первый раз…

Она не дала ему договорить:

– Но не с Дитрих. Всем наплевать, во что одеты твои остальные звезды, даже Ломбард. Ты годами одеваешь ее в платья покроя ночной рубашки, и никто этого не замечает. Сейчас мы будем делать свой самый трудный и самый скучный фильм. Без фон Штернберга в нем не будет тайны. Ничего, что запомнилось бы зрителям. Ну, возможно, мы с тобой выдадим пару замечательных находок, фильм понравится, но и только. Спорим на сто долларов, у меня будет круглое лицо и я выйду очень красивой разодетой куклой!

Трэвис налил маме кофе.

– Ходят слухи, что фильм будет делать Куп.

– Трэвис, знаешь, что он сказал Любичу? Он сказал, что раз Джо уехал, он «готов» снова со мной работать! Какая самонадеянность! Ковбой берется судить? Пусть посмотрит «Марокко» и поучится скромности! Впрочем, он никогда не отличался умом. Надо сочинить очень хорошие головные уборы для первых сцен, иначе будет одно скрещивание и перекрещивание ног. И если Любич решит, быть или не быть мужчине с ней в спальне, то мы будем знать, какая ночная рубашка нам нужна. Это у Де Милля из платьев вылезают груди во весь экран и все время отвратительные оргии – это «история», видите ли… А мы должны проследить, чтобы кровать не была видна за моей спиной, когда я разговариваю, стоя в дверях, с мужчиной при полном параде! Я люблю Мэй, но это она виновата, что мы имеем господина Хейза с его ребяческой цензурой. Так по-американски – видеть секс повсюду, но при этом пытаться спрятать его. Трэвис, пусть они принесут тебе «Вог» или «Вэнити Фэр» и еще какой-нибудь журнал, изучи их, чтобы мы, не дай Бог, не сделали чего-то, что уже есть у них.

Они поцеловались, и мы уехали.

– Папи, я собираюсь устроить Гилберта в наш фильм, который теперь называется «Желание». Не спрашивай, почему, – ты же знаешь, Любич обожает «неприличные» названия, вроде «Дьявол – это женщина».

Было воскресенье, и мы звонили в Европу. «Нет, я дома. Катер Ронни дал течь, а Джек напился. Я оставила его спать, а сама пошла домой делать звонки. Конечно, Любич уже ревнует. Но Джек может сыграть главаря похитителей драгоценностей. Возраст не имеет значения, я заставлю Любича сделать с ним пробу. Если я тебе понадоблюсь, позвони Нелли – она знает, где меня найти. Передаю трубку Ребенку». Я говорила мало, сдерживалась, чтобы не спросить о Тами. Когда он сказал, что она сейчас гуляет с Тедди, я вежливо попрощалась и повесила трубку. Непривычно было снова говорить по-немецки.

Кто-то позвонил и сказал, что застрелили Хьюи Лонга и что великий Джон Гилберт пробуется на пустячную роль в непонятно каком фильме. Убийство сенатора Лонга казалось большей милостью по отношению к участникам событий. Моя мать торжествовала. Она позвонила в Париж:

– Папи, Любич одобрил пробы. Я была партнершей Джека. Он не хотел, все говорил, что мне, «великой звезде», не подобает появляться в крошечной кинопробе. Разумеется, я ответила, что не позволю ему делать ее одному. Мы с Трэвисом придумали очень хороший костюм, с рисунком в крупный черно-белый горох, и замечательную шляпу, чтобы отвлечь зрителя на меня. Я сама установила свет, так что никаких его морщин не стало видно. Все посмотрели в камеру и сказали ему, что он выглядит очень молодо. Шляпа и горошек так хороши, что я заставила их сделать фотографии. Мы их используем для рекламы – после того, как я их отретуширую, конечно. Я пошлю их тебе, чтобы ты понял, о чем я говорю: с моим освещением Джек выглядит на десять лет моложе.

«Парамаунт» утвердил Джона Гилберта на роль Карлоса Марголи в «Желании», а на мой день рождения он подарил мне новый альбом для автографов. Альбом был из марокканской кожи цвета граната, с уголками из настоящего золота. Я им очень дорожила.

Моя мать названивала своему пасаденскому доктору, прося его прийти к Гилберту домой и сделать ему уколы. Однажды Джон заехал за мамой на машине. Я не видела его некоторое время, и перемена в нем испугала меня: сейчас его угли тлели внутри фиолетовых глазниц, а улыбка как-то поникла. Я думала, мама ухаживает за ним. Ее крепкий бульон оказался совершенно бесполезен! Знал ли сам Гилберт какого-нибудь доктора, который не жил бы в Пасадене?

Слава Богу, я смогла сделать ему на Рождество хороший подарок. В тот год все дарили друг другу замшевые закладки для книг, с вышивкой «со значением» для получателя.

Мама решила, что Гилберт должен устроить своей дочке особо радостное Рождество, и мы пошли по магазинам. Я уверена, что временами мою мать охватывало желание «по правде» иметь дочку-«принцессу», одетую в воздушные платьица, всю в оборочках, бантиках и кружавчиках, похожую на снимки в популярных журналах. Дитрих часто «удочеряла» маленьких девочек, которым вообще-то всегда нужна крестная-фея. Она осыпала их изящными подарками – куколками в сказочных платьях, медальонами в форме сердечка, тонкими браслетиками со звенящими подвесками – и наслаждалась изумленной благодарностью, загоравшейся в детских глазах. Рано или поздно она пресыщалась восхищением и, подобно Мэри Поппинс при перемене ветра, исчезала. Девочки же никогда ее не забывали, всегда помнили свое детское чувство к ней. Одной из таких девочек стала для моей матери и дочь Джона Гилберта.

Мы скупили весь «Буллок». Мы заняли столовую и на этом километровом столе упаковывали подарки. Вот еще одно «впервые» в тогдашний период – Заворачивание Рождественских Подарков. В Германии обычай был не заворачивать подарки, а раскладывать их открытыми, для каждого члена семьи – отдельно. Аккуратно, как в церковном магазине. Никаких расходов и траты времени на упаковку, никакой разбросанной бумаги вокруг елки – никакого радостного нетерпения, никакого волшебства! Настоящее прусское благоразумие. Сейчас же Дитрих первый раз в жизни (это станет обычаем на многие годы) заворачивала подарки и «кодировала» получателей. Серебряная бумага и серебряные сосновые шишки обозначали меня; золотая бумага и обвязанные лентами золотые розочки – дочь Гилберта, Рыбку. Мама никогда не надписывала ярлыки, она просто сообщала вам вашу «тему», и вы сразу же узнавали, какие из тысяч свертков ваши. Вас информировали за несколько недель до Рождества:

– В этом году ты будешь «фарфоровыми колокольчиками». Скажи Брайану, что он – «коричневые бархатные бантики». У Клифтона будут «золотые кисточки», у его матери – птички, которых мы купили в канцтоварах. Ронни – «серебряные листья», «Мальчики» – «серебряный шнурок», а Нелли – «голубенькие узелки».

Это означало, что во всей Калифорнии никто больше не сможет найти в магазинах ни фарфоровых колокольчиков, ни всех остальных упомянутых вещей. В какое-то рождество в Нью-Йорке в пятидесятых годах моя мать принесла немалый доход Блумингсдейлу, приобретя скульптурки флорентийских ангелов по пятьдесят долларов за штуку для целых ста двадцати подарков. Вскоре после памятного упаковочного пиршества этот магазин сделал ремонт главного зала. С тех пор, входя туда, моя мать останавливалась под гигантской новой хрустальной люстрой, смотрела на нее и говорила:

– Вот за это заплатила я!

В 1935 году, впервые в жизни заворачивая подарки, мы организовали работу должным образом. Повесили ножницы на шею, расставили рулоны бумаги по цветам в отдельные корзины, приготовили пузырьки с клеем. У нас было две огромные кучи подарков – Рыбкины и мои. Мы старательно трудились, как эльфы, несколько дней по колено в блестках и бумажных цветах. Коробок было так много, что я иногда путалась, не зная, что приклеивать, – сосновые шишки или розочки.

– Мутти, извини, это ей или мне?

– Это браслет с сердечками или с собачками?

Я заглянула в длинную бархатную коробочку.

– С рубиновыми сердечками.

– Тогда ей.

Когда все было готово, Бриджес погрузил огромные картонные коробки, наполненные плодами наших трудов, в машину и повез эти щедрые дары вместе с дарительницей в дом Гилберта. Она разложила подарки, которых он в глаза не видел, под елкой, напомнила ему еще раз, что это подарки его дочери от него, а не от нее, и уехала – пусть он один порадуется вместе с ребенком. А я в это время завернула вещицы, которые сделала сама, в тайно приобретенную во время покупочного бума упаковку. Мне ужасно нравилось то, что я сделала! Маленькие снеговички в глубоком «снегу» с дитриховскими цилиндрами на голове. Хотя я никогда не видела настоящих снежных баб, я питала к ним слабость. Принес свои подарки Брайан; это были единственные свертки, чье содержимое не было мне известно. Наши роскошные пакеты привели его в восторг – они и правда изумительно выглядели под елкой, которую дворецкий установил возле пианино. Хотя на этот раз не было ни музыки, ни праздничных сюрпризов – я была уже слишком велика для всего этого, – мы в тот год все же хорошо встретили Рождество. Мама всплакнула в разговоре по телефону со своей матерью и Лизель. У меня тоже глаза были на мокром месте, когда я желала Тами веселого Рождества; в остальном эти два дня были приятными, а «Венецианский купец» от Брайана порадовал меня больше всех подарков.

В конце концов Джон Гилберт не смог участвовать в «Желании». Незадолго до Нового года у него случился сердечный приступ, и студия побоялась рисковать страховкой для такого «заменимого» актера. Мама занималась подготовкой костюмов на «Парамаунте» и исполняла роль Флоренс Найтингейл на Тауэр Роуд.

– Трэвис, мы можем использовать тот прелестный белый шифон, который мы припрятали. А в той сцене ей обязательно быть в неглиже? Они так надоели, все в них появляются, даже дурнушка Мириам Хопкинс.

– Что бы мы ни решили, это должно выглядеть соблазнительно. Ей ведь что-то от него нужно – или это теперь не так?

– Кто знает. Если Куперу позволят провести отпуск в Мексике, а не в Испании, всю картину могут перенести из Европы в Мексику, а мою роль сыграет Ломбард. Она ей очень подойдет. Давай скроим шифон по косой. Он будет ниспадать точно по фигуре.

– Мы можем накидку сделать по косой, может быть, опушим его мехом для тяжести?

– Очень хорошо.

Трэвис засиял. Она продолжала:

– Но нам нужна длинная линия внизу. Может быть, присборим немножко с одного боку, а линию продолжим от бедра?

– А что если нам для опушки взять роскошного белого песца?

– Но в две шкурки шириной, иначе на пленке будет смотреться «бедно» Надо обузить низ, чтобы юбка была в обтяжку. По крайней мере я сейчас действительно худая. Я сказала Джеку, что единственный положительный момент в его сердечном приступе – то, что мне не надо волноваться по поводу своего веса.

– Может быть, нам сделать длинный шлейф? Не обязательно, но на длинных планах и на фотоснимках с ним ты будешь как будто на пьедестале.

Если вам когда-нибудь представится возможность увидеть «Желание», обратите внимание на белое шифоновое творение двух этих непревзойденных художников! Головокружительная смесь соблазнительности и утонченности. Дитрих, опирающаяся на балконную дверь, укутанная в шифон и лисий мех, – зрелище опьяняющее.

Мы были в гардеробе, продолжали работать над костюмами. Мама пришла из отдела музыки.

– Трэвис, ты не представляешь себе, что это за песня! Невероятно! Что случилось с Холландером? Слишком долго живет в Голливуде? Его песни для «Голубого ангела» были не бог весть что, но все-таки в них что-то было! И их можно было петь, а это!.. Вот послушай! «Ты здесь, и я здесь, твои губы и мои губы… не спят!» И последнюю строчку надо провизжать – она поднимается на целую октаву! Думаешь, это все? Нет, там есть дальше: «Во сне, таком божественном…» и что-то ужасное в таком же духе, и наконец мощный финал, полный волнующих интонаций: «Может ли это быть, что сегодняшняя ночь – та самая ночь?» Представляешь?.. Вот я за пианино, в восхитительном платье, украшенном перьями белой цапли, и пою это убожество…

Несколько дней она ходила по студии, напевая: «Твое ухо и мое ухо, твои губы и мои губы…»

Никто не заметил, что она вместо «here» пела «ear» Все думали, она репетирует. Трэвис и я умирали со смеху. Когда мы уже снимали эту сцену, Трэвис специально пришел на площадку. Увидев нас, стоящих в ожидании того самого момента, она нарочно пропела громко и внятно: «Твое ухо и мое ухо», – чем загубила дубль.

Борзаге, к тому времени – уже режиссер картины, заорал: «Стоп!», а Мисс Дитрих произнесла:

– О, я сказала «ухо»? Все время я говорю «ухо». Я очень извиняюсь. Попробуем еще раз? Такие трогательные стихи… О, минуточку! Опять? Вы уверены, что там «here»? А не «ear»?

Мы с Трэвисом зажимали рты носовыми платками, а Нелли умчалась в туалет. Она, как и моя мать, была вынуждена бегать туда, когда слишком сильно смеялась.

Но эта сцена была потом, а сейчас мы находились еще в стадии подготовки. Пока «Желание» приобретало какие-то очертания, я начала изучать древнюю Грецию, и мне было нелегко переключаться с одного на другое. Мы придумывали и примеряли костюмы до поздней ночи.

– Трэвис, ее нельзя одеть в брюки? А в мужской блейзер? Двубортный, льняной, синий, не очень темный, с прямой белой юбкой? У меня есть подходящие туфли! Ты не поверишь, но я в них играла в театре еще в Берлине, и они все еще модные! Похожи на те, что ты очень любишь, но белые, с ящеркой. В этом фильме, по крайней мере, туфли будут видны!

– Чудесно, Марлен. Сделаем перламутровые пуговицы на жакете, чтобы подчеркнуть покрой. Может быть, в петлицу вставим гвоздику?

– Если она окажется к месту, то да! Вся эта сцена настолько глупа, что пусть у зрителей хоть будет, по крайней мере, на что посмотреть.

Любич решил передать режиссерские бразды Фрэнку Борзаге, оставшись лишь продюсером. Борзаге, кругленький маленький человечек, носил деловые костюмы-тройки, перстни с печатками и полуботинки с высовывающимися белыми язычками. Трэвис только увидел их, тотчас же заказал себе такую же пару. Моя мать определила Борзаге как «mennuble» и пригрозила уйти из картины. Эдингтон, тараторя, как обычно, уверял ее, что, разумеется, Любич всегда будет рядом и будет следить за каждым его движением, и чуть что – придет на помощь. Мама успокоилась и на протяжении всех съемок вела себя с Борзаге так, будто он секретаришка из офиса Любича. К счастью, Борзаге не был эгоцентричным человеком. Он спокойно посасывал свою трубку, внимательно выслушивал каждого и продолжал втискивать съемки в установленные сроки и в бюджетные рамки.

Шевалье уехал куда-то с Грейс Мур. «Еще одна его щебетунья», как выражалась моя мать.

Начались основные съемки «Желания», в котором главные роли исполняли Дитрих и Купер.

Гилберт, казалось, полностью поправился. Снова пошли его записки, в которых он иногда в мягкой форме давал маме советы. Не исключено, что как режиссер он был талантливее, чем как актер. Жаль, что моя мать так увлеклась ролью «спасительницы страдальца»; лучше бы она побольше слушала его, может быть, что-то и почерпнула бы для своего творчества. Он мог многому ее научить. Она сохранила всего несколько его нежных посланий. Жаль, что не все.

О, Любвеликая!

Я сегодня так счастлив, и это такое прекрасное ощущение. Помни, что

Следует Жить!

Не надо благодушия на экране!

Не надо белой таинственности!

Не надо призраков!

Что бы с нами ни случилось, прошу тебя, оставайся таким же жизнелюбивым животным.

Люблю тебя.

Версий относительно роли моей матери в смерти Джона Гилберта было столько, что бессмысленно пытаться распутать этот клубок спекуляций и заведомой лжи. Думаю, что мой сценарий наиболее полно соответствует характеру Дитрих. Что бы кто ни говорил, убежденный в своей правоте, ничего из раскрытого в этом деле не изменило моего мнения. Более того, моя мать сама призналась мне, что была в ту ночь у него в доме.

В какой-то момент, в предрассветные часы 9 января 1936 года, Джон Гилберт начал умирать. От первого удара в грудь массивного коронарного кровотечения он вскрикнул, отчего мама проснулась. Она сразу же поняла, что происходит. По внутреннему телефону позвала слугу-филиппинца, приказав ему пройти через смежную ванную комнату и не будить других слуг.

Затем она позвонила одному из своих темных докторов, надежных по части молчаливости. Дыхание Гилберта было частым и поверхностным, лицо посерело и покрылось каплями пота. Она быстро оделась и принялась уничтожать признаки того, что когда-либо обитала у него в комнате. Несмотря на всю свою нескромность, она не была замешана ни в одном скандале. А сейчас он маячил у нее прямо перед носом! Шли тридцатые годы, кинозвезда с мировой славой, замужняя женщина, известная как образцовая мать – и вдруг в постели у любовника! Хотя бы и… мертвого. Всемогущая студия, обычно охотно покрывающая грешки своего «человеческого имущества», могла решить, что на сей раз стоит привести в действие пункт о «моральной устойчивости», содержащийся в каждом контракте, а это могло разрушить карьеру Дитрих. Она бросилась в ванную, собрала свои вещи, вернулась в комнату с мокрым полотенцем в руках, отдала его убитому горем слуге и отправила его вниз впустить врача. Гилберт лежал, черты его лица заострились, глаза остекленели.

Она позвонила Нелли, велела ей немедленно приехать, оставить машину в конце улицы, где живет Гилберт, погасить фары и ждать. Если она сумеет ускользнуть до прибытия полиции и прессы, невзрачный автомобиль Нелли может остаться незамеченным. Ее собственный слишком известен, чтобы не привлечь внимания. Быстрый стук. Она подбежала и отперла дверь спальни. Спина Гилберта изогнулась крутой дугой в агонии. Врач сделал инъекцию сильного возбуждающего средства, но не в сердце, еще продолжавшее работать. Он не был ни достаточно искусен, ни экипирован для подобной критической ситуации. Свои вещи: одежду, туалетные принадлежности, сигареты, зажигалку, записную книжку, будильник, мой портрет – мама уже запихнула в одну из наволочек; она схватила ее и убежала. Нелли уже ждала. Мама прыгнула в машину, и они помчались в Беверли-Хиллз, где были в безопасности. Я слушала новости по радио. Сказали, что Джон Гилберт умер в одиночестве. Я удивилась. Я отправилась искать маму и нашла ее в спальне, в монашеском одеянии из черного бархата, занятую расстановкой везде, где только можно, ваз с дюжинами тубероз. Комната тонула в полумраке. Тяжелые шторы были задернуты и закреплены английскими булавками. Язычки пламени дрожали на низких свечах, помещенных в подсвечники из красного стекла; они стояли перед портретом Джона Гилберта, отбрасывая мягкий розоватый отсвет на его благородное лицо. Голосом, полным скорби и страдания, моя мать отослала меня из комнаты.

– Теперь я одна. Сначала Джо, теперь Джек!

Мне было велено не беспокоить ее, пока сама не позовет, и она заперла за мной дверь. Несколько дней она провела в уединении. Я до сих пор помню густой тяжелый аромат тех тубероз. Этот запах и музыка Рахманинова из материнского граммофона наполняли собой дом. Когда она наконец появилась, ее лицо было таким же белым, как мужской костюм, что был на ней. Мы уехали на студию и принялись за работу.

Впервые я видела свою мать скорбной вдовой. В последующие годы это происходило с ней так часто, что к тому моменту, когда умер ее настоящий муж, ее печальное вдовство стало производить впечатление deja vu. Спустя несколько месяцев, я попросила разрешения посетить могилу Джона Гилберта. Я не понимала, почему это так рассердило маму. Целую неделю мне было запрещено приходить на студию. Она не желала даже разговаривать со мной. Но мой любимый телохранитель понял меня. Мы доехали с ним до самого Форест Лоуна, где хоронили всех звезд, и я положила несколько наших любимых гардений на могилу Джона Гилберта и попрощалась с ним от себя. Дома никто не успел заметить нашего отсутствия.