Текст книги "Моя мать Марлен Дитрих. Том 1"

Автор книги: Мария Рива

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)

– Джо, не правда ли, они изумительны? Большой браслет, конечно, сильно в духе Мэй Уэст, но он будет хорошо смотреться на фотографиях. Солидно выглядит, как подобает украшениям Дитрих! Дорогая, покажи мистеру фон Штернбергу, как это работает.

Машина шла гладко и ни разу даже не покачнулась, пока я демонстрировала свое искусство сборки.

Джо, кажется, расстроился. Наверно, он думал, что теперь его прекрасные сапфиры будут на вторых ролях… Я высунула голову из машины, как Тедди, и вдохнула напоенный запахом цветущих апельсинов воздух. Я дома! В носовом платке у меня завязан припрятанный доллар. Я даже знала, где мы будем жить. Так почему же мне было грустно? Не знаю.

Мы распаковали вещи, продезинфицировали туалетные сиденья, ответили на звонки де Акосты и «мальчиков», расставили цветы, присланные Брайаном, Морисом, Купером, Яраем, Любичем и Мамуляном. Прочитали телеграммы от Хемингуэя, Дороти Паркер, Скотта Фицджеральда, Кокто, Падеревского, Лифаря и Колетт. «Парамаунт» привез новую собаку для меня, а Джо остался пообедать. Все вернулось на круги своя.

Примерно через неделю позвонил отец. Обычный разговор, наказы купить и прислать из Европы кучу вещей, которые, несмотря на то, что мы только что вернулись оттуда, нужны были маме «позарез» Потом она передала мне трубку с обычным «Поговори с Папи».

– Папи? Как дела у Тами?

Я не успела подготовить дипломатический ход для получения информации. Тами была в таком состоянии, когда мы ее оставили, что мне просто хотелось знать, как она.

– Катэр, это невежливо. Так резко не говорят. Сначала поздоровайся. Ты всего неделю в Америке, а уже разучилась вести себя.

Первый раз в жизни я не послушалась его.

– Можно мне поговорить с Тами?

– Нет! Дай мне Мутти!

Я вернула трубку маме и пошла к себе в комнату. Я знала, что меня все равно отошлют туда; можно и заранее отправиться.

– Твой отец говорит, что не разрешает тебе сегодня купаться в бассейне. Сиди у себя в комнате и читай. А мне пора в студию – я еду одна! – Она закрыла дверь и ушла, раздосадованная таким развитием событий.

А я действительно тревожилась о Тами. Надо было придумать, как поговорить с ней. Я бы по голосу сразу поняла, как она себя чувствует. Бесполезно пытаться потихоньку заказать разговор с Парижем – папа всегда сам брал трубку. И уж в этом случае у меня были бы действительно серьезные неприятности. Ладно, завтра я сделаю по-вашему и добьюсь своего!

– Мутти, я прошу прощения за то, что рассердила Папи вчера. Я не хотела. Ты будешь сегодня звонить ему? Можно мне будет извиниться?

– Алло, Папиляйн? Катэр очень сожалеет, что расстроила тебя. Она рядом со мной и хочет извиниться.

– Папи? Извини меня, пожалуйста, за вчерашнее, я не нарочно. Ты прав, я поступила нехорошо.

Папа был очень доволен. Я осторожно вела разговор, не спеша отвечала на его вопросы. Проходили минуты, и скоро он скажет: «Ну, хватит тратить деньги», – и повесит трубку! Теперь или никогда:

– Папи, как Тедди? Овощи ест? Ведет себя хорошо?

Мне было сказано, что собака образцовая, хорошо обученная и поэтому послушная.

– Папи, а как Тами? Не так нервничает? Больше не доставляет тебе столько хлопот?

– Ей гораздо лучше, Катэр. Да, иногда с ней трудно, ее поведение бывает неконтролируемым.

– Да, Папи, я знаю, но ты всегда такой терпеливый. Я же видела, иногда это действительно трудно.

– Катэр, Тами здесь, у телефона, хочешь поздороваться?

– Да, Папи, если можно.

Наконец-то голос Тами, ласковый, нежный…

– Катэрляйн… я так скучаю по тебе. Целую тебя.

– О, Тамиляйн, я тоже, я тоже скучаю! И я тебя целую!

По ее тону я поняла, что ей в самом деле лучше. Это все, что мне нужно было выяснить. Я отдала трубку наблюдавшей за мной маме и пошла в бассейн поплавать.

Мама осмотрела маленький рояль, велела его немедленно настроить и выдала Бриджесу длинный список пластинок для покупки. Период техники hi-fi еще не наступил, и крещендо шопеновских концертов разносилось по дому, звуки эхом отскакивали от испанских стен, давая мощный резонанс. Я гадала, кто играл. Но кто бы это ни был, то, что я слышала, доставляло мне большее удовольствие, чем Штраус в исполнении Ярая. Звуки музыки навевали мне образ пианиста: высокий, жилистый, костлявый, с горящими страстными глазами, немного дикий, «необузданный», вроде Падеревского? Мама вспомнила о вышитых накидках с кисточками, которые были наброшены на все вещи, когда мы первый раз приехали на «гасиенду». Тогда она их сразу же спрятала в сундуки и не выбросила только потому, что они значились в инвентарном списке. В тот вечер, когда мы в первый раз ожидали на мамин обед нового поклонника, мы снова все покрыли этими испанскими накидками. Были зажжены все свечи. Цвет темно-красных роз соперничал с колоритом стен, напоминавших картины Гойи; крышка идеально настроенного пианино была поднята, бутылка хереса из Толедо стояла на серебряном подносе. Интуиция подсказывала мне, что он был испанцем и играл на пианино. Так и оказалось, но это все, что я угадала! Хосе Итурби был низкорослый, приземистый и толстый, хотя в своем роде и «душка». На вид – ни дать ни взять скромный бухгалтер, но пустите его к роялю, и от его коротких, широких, квадратных пальцев в воздух польются звуки, полные страсти и блеска! Что мама – его сбывшаяся мечта, становилось ясно с первого взгляда. Что для нее он был музыкальным гением, показывало почтение, с каким она целовала его руки, и обожание, с каким она смотрела на него, когда сидела, прижимаясь к его маленьким коленям. С этого дня я имела много свободного времени для чтения, плавания, срывания апельсинов с деревьев и общения с Лордом Гамлетом Эльсинорским, моим новым датским догом, который был похож на желто-коричневого пони и ел, как лошадь.

Фон Штернберг исходил сарказмом по поводу нашего пианиста. Но с другой стороны, Джо вообще чувствовал себя с нами несчастным. Придя в дом, он должен был снимать испанскую накидку со своего кресла. Беря листок бумаги со стола, натыкался на любовные записки Ярая с текстами в духе открыток на Валентинов день: «Твои губы так далеко, и все же они близко, потому что они – в моем сердце!» или «Когда моя грудь вновь ощутит прикосновение твоей любимой головки?» Естественно, что, если моя мать всюду разбрасывала личные письма, притом открытые, Джо читал их – я и то читала! Но то, что мне это было безразлично, не значит, что Джо не чувствовал обиды. Я начала патрулировать дом, пряча любовные письма перед приходом Джо. Подозрение закралось в мою душу, что мама вовсе не любила его, по большому счету. Она взяла от него все, что он мог ей дать, а потом просто терпела его, как бы делая ему одолжение.

На каждом углу по всей Америке мальчишки-газетчики кричали:

Экстренный выпуск! Экстренный выпуск!

Читайте подробности! Женщина родила пятерых!

Мы все с ума сошли! Мама целый день сидела у радио, слушая бюллетени о состоянии каждой из малышек. Потом позвонила фон Штернбергу на студию.

– Джо! Ты слышал? Женщина родила сразу пятерых. Что они там в Канаде делают?.. А фотографии в газетах ты видел? Она же страшная, а он «mennuble»! – Еще одно любимое словечко из идиша, означающее «маленький, неуклюжий, неопределенный, бесцветный, слабак и прирожденный неудачник». – И теперь у них будет пять дочерей дурнушек!.. Но сразу пятерых? Как это возможно?.. А сколько с ними хлопот! Я могла бы поехать помочь им. Лишние руки не помешали бы! Узнай через радиостанции, как туда добраться. Если есть поезд, позвони мне.

Я молилась, чтобы она не заставила меня составлять с ней вместе списки!

Дитрих так и не сумела облагодетельствовать «пятерняшек» Дионн. Вместо этого мы погрузились в подготовку «Испанского каприччо» У нового фильма имелась куча названий. Вначале его назвали, как книгу – «Женщина и марионетка». Когда остановились на музыке Римского-Корсакова, он побыл «Испанским каприччо», пока Любич не решил, что никто не будет платить, чтобы посмотреть фильм с непонятным названием, и придумал более завлекательное «Дьявол – это женщина». Название впечатляло. Но не помогло, потому что публика решила, что не хочет больше видеть Дитрих в костюмном фильме. Мы, правда, тогда этого не знали.

Мы начали ходить к Трэвису на студию.

– Марлен! Вы выглядите великолепно! Накидка из рыжей лисы! Цвет волос – просто идеальный! А костюм… Вот бы нам позволили сделать фильм о современности… Эти туфли! Мы бы их обязательно использовали!

– Трэвис, для этого фильма нам понадобятся кружева. Не воздушные французские, а более тяжелые – типа испанских. Что там в книгах пишут? Это будет из того же периода, что и «Кармен»? Или и здесь уже кто-нибудь что-нибудь изменил? – Она стояла у стола, перелистывая толстые научные книги.

– Вы задержались в Нью-Йорке, дорогая… Там, как всегда, весело?

– Кое-что было действительно хорошо, а кое-что – ужасно. Я видела «Сумасбродство» Зигфельда. Эти его девочки очень милы! Но уж больно высоки для женщин – должно быть, это мужчины. И что-то у них к головам привязано, что они должны нести. Я боялась, они свалятся с лестницы! Вам не кажется, что суеты здесь чересчур? Еще на экране – это я понимаю, но на сцене? Похоже на «цирк»… И эта страшненькая Фанни Брайс! Что ей делать среди прелестных танцовщиц Зигфельда? Нельзя быть такой уродливой! Нос! Вы когда-нибудь видели этот нос? Насколько по-еврейски можно выглядеть? Нельзя позволять себе ходить с таким носом, а потом запеть! Трэвис, вы не знаете, откуда у нее этот акцент? В мире нет страны с таким произношением. Откуда оно?

Трэвис засмеялся:

– Думаю, из той части Нью-Йорка, что называется Бронкс.

– Не может быть! И она не хочет от него избавляться?

Через тридцать три года мы с мамой видели Барбару Стрейзанд в роли Фанни Брайс в «Смешной девчонке». В темном зрительном зале мама ясно и отчетливо, громче звука на экране, произнесла:

– Да, нос у нее в самый раз!

Было всего два часа ночи. Мама необычно рано вернулась с приема у Уильяма Рэндольфа Херста. Я встретила ее в холле.

– Это абсурд! Туда ехать дольше, чем на студию из Санта-Моники!

Мы начали подниматься наверх.

– Что этот человек о себе думает? Что он Людовик XIV? Ты бы видела этот дом! Музей – но плохой!

Мы вошли к ней в спальню.

– Название «нувориш» слишком хорошо для него! Эта Марион Дэвис ничего не знает, но ведь он-то мог бы заплатить, чтобы его научили, что в одной комнате нельзя иметь пол Pompeii, красные мраморные колонны и скульптуры пастушек с оленями да еще предлагать людям там есть! Массивные золотые приборы – это точно Дэвис, а тарелки? Наверно, она купила их у какого-нибудь промотавшегося венгерского князя, или ей сказали у Аспри, что от них отказалась английская королева. Оно и понятно!

Я начала расстегивать ее золотое вечернее платье.

– Я сосчитала набор вилок и подумала, что это шутка! Десять смен блюд? Но там не было ни одного человека, у кого хватило бы ума поддержать разговор хотя бы в продолжение супа! – Она освободилась от платья, переступив через его ворот. – Платье надо отправить в студию. Левый рукав тянет, пусть Трэвис поправит… Не забудь к нему лифчик.

По дороге в ванную она на ходу отстегнула чулки-паутинку от бежевого атласного пояса. Я держала наготове халат, пока она снимала лифчик. Она просунула руки в рукава, села на унитаз и стала снимать чулки, а я пошла прикреплять лифчик к золотому платью. Прежде чем класть ее вечерние туфли в предназначенный для них замшевый мешок, надо было дать им остыть. Поэтому я присела подождать на край ванны, держа в руках обувные распорки.

– Милая, в котором часу завтра придет маникюрша?

– В девять, Мутти, а ресницы красить придут в десять тридцать.

Она осмотрела свое лицо в зеркале.

– Пора уже. Американцы говорят смешные вещи по поводу окрашивания ресниц. Ты достала французскую тушь из «запасной косметики»? – Она протерла умытое лицо лосьоном из гамамелиса и осмотрела ватный тампон в поисках следов грязи. – Гейбл был там сегодня. Вот что может сделать один удачный фильм… А Харлоу! Но это тоже показатель интеллектуального уровня сегодняшнего вечера. – Она плеснула в раковину моющей жидкости и начала стирать свои чулки и трусики.

– Тебе бы там понравилось. Давали кока-колу и яблочный пай. Яблочный пай! На этих ужасных тарелках! Вообще ты не можешь себе представить всю эту безвкусицу. Кто-кто, а Херст мог бы позволить себе хорошего повара. Но сам он еще не так плох – просто богатый и вульгарный. Конечно, Дитрих он посадил по правую руку от себя. Когда я сказала, что должна уходить, потому что мой ребенок болен и нуждается во мне, ты бы видела, какая поднялась суета! Я еле выбралась оттуда. Целый час шла до входной двери! Натыкалась на лакеев! Только американский миллионер может заставить бегать по дому лакеев в бриджах! Я тебе говорила, что он воображает себя Людовиком XIV, а Марион Дэвис думает, что она мадам Помпадур. Правда, у нее красивые ляжки, но на экране их не видно. О, этот ужасный обед! Я съела только немного рыбы и розового желе – это и то много! – Она нагнулась над унитазом, сунула палец в горло и вызвала у себя рвоту. Я подала ей влажную салфетку. Она спустила воду и еще раз вычистила зубы. – Не забудь, если завтра кто-нибудь от Херста позвонит, ты больна. – И она запрокинула голову, чтобы прополоскать горло.

Я убрала остывшие туфли, вынула из бисерной сумочки содержимое, завернула ее в черную папиросную бумагу, пометила и положила к другим сумкам. Мама забралась в постель. Я завела часы, выключила свет, поцеловала ее на ночь и уже была у двери, когда она вдруг села, зажгла свою лампу и сказала:

– Солнышко, знаешь, чего мне хочется? Два кусочка ржаного хлеба с паштетом. Вот теперь я проголодалась!

Я поспешила вниз на кухню. Когда я вернулась с едой, мама стояла и рассматривала свое золотое платье.

– Тянет вот здесь… по внутреннему шву под мышкой. Надо заново вшить рукав.

Я поставила лаковый поднос на кровать и пошла за маленькими ножничками, которыми мама любила распарывать швы. Я была уверена, что она не станет ждать, пока Трэвис и костюмеры исправят недоделку. Так что в три часа утра мы, уминая бутерброды с паштетом, перешивали рукав в тысячедолларовом платье. Она шила, а я вставляла нитку в тончайшие иголки, которые мадам Грэ подарила нам в Париже.

В свободное от сердечных излияний в письмах к маме время фон Штернберг занимался сценарием. По крайней мере, пытался ускорить его написание, оттесняя от этого дела Джона Дос Пассоса, который валялся больной в каком-то голливудском отеле. Джо все время повторял:

– Бедный, несчастный Дос Пассос. Студия выписывает его сюда. Девятнадцать часов на самолете, и вот теперь он больной, лежит весь в поту и слабеет. В перерывах между приступами я учу его, как писать диалоги для кино. Так дело не пойдет. Я сам напишу сценарий, и пусть себе Любич думает, что это сделал его великий «испанский» поэт!

При слове «больной» моя мать бросилась на кухню, Бриджес съездил в Беверли-Хиллз, накупил термосов, и выхаживание «поэта, лежащего на смертном одре», началось. Через некоторое время Дос Пассос, по-видимому, выздоровел и отправился восвояси, в Нью-Йорк, потому что мы перестали готовить куриный суп, а термосы снова наполняли любимым бульоном Джо.

Мама перестала есть. Предстояла серьезная работа над костюмами – от замысла до примерок. Чем меньше было текста в сценарии, тем большее значение мама придавала костюмам. Интуиция говорила ей, что фильм «Дьявол – это женщина» будет в основном зрелищным. Но она не могла предвидеть, что в нем образ Дитрих достигнет своего совершенства и что он станет прощальным подарком – таким великолепным! – фон Штернберга легенде, в сотворении которой он сыграл столь важную роль.

Для первых пробных снимков она нарочно придала себе ужасный вид.

Однажды Трэвис, явно оскорбленный в лучших чувствах, встретил нас словами:

– Марлен, главная контора хочет пробные кадры! Они сошли с ума! Еще ничего даже не придумано! Мы с тобой ничего еще даже не обсудили. А они хотят смотреть? Что смотреть, господи? Ни разу за все эти годы… – Нос Трэвиса приобрел цвет стоп-сигнала.

В маминых глазах блеснул воинственный огонек, она приняла вызов.

– Трэвис, где этот ужасный огрызок блестящей ткани, который ты непременно хочешь показать публике в нашей рекламе? В который ты заворачивал Ломбард два года назад?

– Марлен, ты не станешь его надевать! Он омерзителен!

– Да-да, я знаю. И еще добудь мне ту дешевую вуальную ткань – ну, широкую, всю в завитушках. Дорогая, пошли Бриджеса домой и вели привезти одну из шалей, которыми мы покрываем пианино, – большую, она на спинке дивана.

Трэвис совсем скис, а девушки-костюмерши с ужасом наблюдали, как моя мать задрапировывалась в ветхую ткань, обертывая ее несколько раз вокруг себя и делая на груди множество складок. Она сварганила длинные перчатки из вуальной ткани, приказав девушкам отрезать их выше локтей и подшить, только «не аккуратно» Она напялила кусок вуали с самой уродливой частью рисунка на голову, накрутила еще несколько ярдов материала вокруг плеч и в довершение накинула на себя нашу рояльную шаль. Выставив вперед правое бедро и уперевшись в него рукой, а левую с виднеющимся над неровным краем перчатки голым локтем положив на левое, наклонив голову и прижав подбородок к груди, она опустила ресницы, как Мэй Уэст в постельных сценах, и пропела на манер Лупе Велес Тихуана: «Si, si, senor! Было много caballeros до того как меня стали звать Конча!»

Трэвис катался по полу от смеха, девушки визжали, и все мы горячо аплодировали.

– Ну, теперь все пошли! И выдадим им их пробы! Единственная загвоздка – они настолько тупы, что могут подумать, что мы серьезно! Однако это заткнет им рот, и мы сможем работать, не обращая внимания на их глупость.

Мы двинулись в отдел рекламы с криками «Ole!» Мама оказалась права на сто процентов! Главная контора одобрила костюм и оставила Бентона и Дитрих в покое. Начальство так никогда и не поняло, что же эти двое великих художников задумали. Впрочем, это вообще мало кто понял. Даже «Унесенные ветром» с костюмами Уолтера Планкетта не смогли превзойти фильм «Дьявол – это женщина». Хотя последний и считается лучшим по воспроизведению исторического контекста, но при создании его костюмов практически никакие общепринятые ориентиры не использовались. Разве что какие-то детали, навевающие некий образ «старой Испании» Все здесь было плодом чистого воображения, нашедшего совершенное материальное воплощение. Потрясающая операторская работа фон Штернберга сделала Дитрих такой прекрасной, какой она не была ни до, ни после «Дьявола». Здесь она нравилась себе больше всего, и это единственный фильм, копию которого она пожелала иметь у себя. Моя мать всегда умела распознавать совершенство в неодушевленном предмете. Дитрих, инстинктивный знаток красоты, безошибочно чувствовавшая великое.

Кружева… Я и не представляла себе, что может быть столько разных кружев. Всюду кружева. Подлинные, старинные, просто чудесные и тяжелые – ничего трепещуще-воздушного. Если кружева могут быть «драматичными», то комната просто источала драму. Моя мать ходила вокруг, как купец, рассматривающий товар на восточном базаре; при этом она по обыкновению сплетничала с Трэвисом.

– Мне пришлось пойти на этот обед к Херсту. Чудовищно! Ребенок тебе поведает. Она так смеялась, когда я ей рассказывала подробности. Один-единственный интересный мужчина – из любовников Гарбо. Не понимаю, как она их заполучает. Он весь вечер был пьян; хотя, если приходится спать с Гарбо, надо напиваться. Вот это может подойти… – Она слегка дернула за край и развернула рулон великолепных белых кружев ручной работы. – Очень хорошие. Сделай к ним платье и, может быть, большую шляпу. Если Джо пустит на нее свет сзади, рисунок будет просвечивать насквозь.

– Великолепно, совершенно великолепно! – Сидя на краешке стола и держа свой большой альбом на колене, Трэвис делал наброски – стремительные элегантные движения карандаша рисовали будущие шедевры из белого шелкового крепа и старинных кружев.

– Ты видел Клифтона Уэбба в этой его пьесе в Нью-Йорке?

– Боже, Марлен, когда же я смогу уехать отсюда!? Я столько лет без отпуска!.. Мне нравится Клифтон. Ты знаешь, что он никуда не ходит без своей матушки Мэйбл. Поэтому он и не женился.

– Да? А я думала, по другой причине.

Трэвис засмеялся. «Миляга Клифтон – душа общества. Отличное чувство юмора. Нам нужны гребни… разные испанские гребни. Какие-то с длинными, какие-то с короткими зубьями, с закругленным верхом. Сделаем черепаховые и из слоновой кости». Трэвис продолжал рисовать.

– Трэвис, не переусердствуй с мантильями. Не надо мне слишком много занавесок, свисающих со спины. Все так делают, если хотят чего-нибудь «испа-а-а-нского». Кстати, о занавесках. Ты видел, что Орри-Келли сделал с Долорес дель Рио в этом костюмном фильме на «Уорнер бразерс»? Она похожа на окно французского chateau (замка). Ему нелегко придется, когда надо будет одевать эту лупоглазую с кудряшками – как бишь ее? Джо говорит, прекрасная актриса. Она только что снялась в фильме по Моэму.

– Ты говоришь о Бэтт Дейвис?

– Да-да, именно. Но почему надо быть такими уродками? Совсем не обязательно быть дурнушкой, чтобы играть в кино!.. Чулки… надо подумать о чулках. Такая женщина, как наша героиня, не станет носить чулок. А на босу ногу не наденешь туфли с каблуками. Может быть, нам пустить вышитое кружево прямо по чулкам, спереди. Тогда ноги, когда они будут видны, покажутся частью костюма. Такого еще не было. Позвони Уиллису, пусть придет сюда!

– Потрясающая идея, Марлен! Потрясающая! Уиллис на неделю лишится сна! Он будет в восторге! – Трэвис поднял трубку и позвонил Уиллису – специалисту по трикотажу для звезд.

Мой отец с Тами едут в Америку! Ходят слухи, что он даже побудет здесь некоторое время, потому что фон Штернберг дает ему какую-то работу в «Дьяволе». Представляю, как Тами понравятся колибри у меня в розарии.

– Конечно, это дело рук нацистов, – взволнованно говорила мама. Она обсуждала с папой по телефону убийство австрийского канцлера. – Я хочу, чтобы ты немедленно приехал, сейчас же! Не надо ничего выжидать. Бери с собой Мутти и Лизель. Оставь собаку – ну в самом деле, Папи! В Париже у тебя найдутся друзья, которые возьмут к себе твоего бесценного пса! Если Мутти заупрямится, скажи ей, что у нее будет свой дом. Ей не придется жить вместе с кинозвездой.

Так вот почему ее мать не желала жить с нами? Мне это не приходило в голову. Мама продолжала:

– Если этот щенок Лизель вступил в гитлерюгенд, так это папашино влияние. Я давно ей говорила, что он дрянь! Не может же она сидеть и дрожать, и молиться, чтобы он изменился. Он нацист! Еще самих нацистов не было, а он уже был нацистом. Приедешь, поможешь мне с Джо и с картиной. А то тут все с ума сходят: «Джо пишет, этот знаменитый автор Любича пишет!» Наверно, половина сценаристов тайно стучит на машинке, сочиняя диалоги, которые Джо все равно выбросит в корзину, а вместо них сделает еще один крупный план!

Когда наконец мой отец прибыл, одна только Тами сопровождала его. Меня это устраивало, но мама была в ярости оттого, что он не сумел уговорить ее мать уехать из Германии. Тами поселили поблизости от комнаты отца. Я показала ей крошечные гнездышки колибри, устроенные среди розовых шипов. Я крепко обняла Тами и спросила:

– Они все еще сердятся на тебя?

Она покачала головой, всхлипнула и сказала, что все в порядке.

Когда мой отец пребывал с нами, моя жизнь всегда менялась. То, что я не получала формального образования, возмущало его до глубины души. Множество учительниц всех форм и размеров прошло поэтому через нашу испанскую гостиную, представлявшую собой отличную сцену для папиных инквизиторских интервью с потенциальными служащими. Верный себе в вопросах экономии, он в конце концов нанял двуязычную учительницу. По утрам она должна была учить меня по-немецки, после обеда – по-английски. Ну и как же я должна была успевать на обсуждения костюмов и причесок, на примерки, а также надписывать открытки, прибирать грим-уборную? Моему отцу всегда как-то удавалось вмешиваться в важные дела и нарушать их установленный порядок. Обязанности личной горничной перешли к Тами, так что я могла побольше спать, но ведь нам надо было делать фильм! Как он мог не понимать этого и отвлекать меня своими пустяками? Две недели я боролась за свою свободу. Помощь пришла с неожиданной стороны.

Однажды утром отец вошел ко мне в классную комнату и прервал урок о Гете. Я возликовала и стала качаться на стуле.

– Прошу прощения, фройляйн Штайнер, но Мария должна срочно подойти к телефону! – Отец произнес это сквозь сжатые зубы.

Я кинулась в мамину спальню и схватила трубку.

– Алло!

– Мария?

Это была Нелли, в голосе ее звучала досада.

– Нелли, в чем дело?

– Послушай, милая, за тобой едет Бриджес. Твоя мама хочет использовать те гвоздики, которые она купила в Париже в последний приезд. Она говорит, ты знаешь, где они, и хочет, чтобы ты привезла их.

– Хорошо, но что делать с уроками?

– Не знаю… Твоя мама только сказала: «Пусть Мария привезет гвоздики. Она знает».

Отец был в ярости, учительница смутилась, но что я могла сделать? Я быстро собрала коробки с гвоздиками и вышла ждать Бриджеса.

– Наконец-то! – Мама устремилась ко мне и схватила коробки. Усевшись за туалетным столиком, она стала пробовать: – Послушай, если мы воткнем гребень сзади, отведем волосы вправо, а цветы прикрепим углом вдоль изгиба пряди, чтобы они доходили прямо до лба – как ты думаешь? – Она прикладывала цветы к голове, смотря на меня в зеркало. – Ну как?

– Мутти, эта линия может быть слишком контрастной на фоне твоих волос. Может быть, взять красную, потом розовую, а потом красную более светлого оттенка?

– Вот видите! – Она повернулась к обступившим ее стилистам, дизайнерам, парикмахерам, Трэвису и Нелли.

– Ребенок чуть вошел – и тут же понял! Радость моя, а что бы нам сделать с этой дыркой? Может быть, закроем ее челкой? Нелли, дай мне несколько прядок из тонких волос, совсем тонких, как у младенца.

Целый день мы работали над знаменитой прической с гвоздиками в «Дьяволе»; моя учительница теряла время, а папа кипел от возмущения.

Две недели меня сдергивали с занятий и доставляли на «Парамаунт», пока все до одной прически не были придуманы. Единственным намеком на то, что у мамы какие-либо разногласия с папой, была ее фраза: «Дорогая, если все твои уроки будут сделаны к ночи, никто не запретит тебе ездить на студию».

С тех пор каждое утро, ровно в восемь часов мои тетради лежали на столе открытые, готовые к инспекции. Грамматика, арифметика, сочинения – все было сделано, не самым лучшим образом, но сделано, и я была свободна! Учительница подружилась с охранниками, плавала в бассейне и больше не чувствовала себя виноватой. Папа решил, что моя собака нуждается в дрессировке и сконцентрировал все внимание на превращении Лорда Гамлета в образец собачьего послушания; Тами отлично готовила и смотрела за хозяйством – одним словом, челядь Дитрих функционировала нормально.

Я провинилась. Мы придумывали прическу к белому платью с бахромой; специально изготовленный огромный испанский гребень должен был сидеть на мамином затылке. Она зачесала все волосы назад и забрала их в пучок в форме восьмерки. Но получилось слишком элегантно, слишком серьезно, поэтому она соорудила посреди лба опрокинутый вопросительный знак. Выглядело это возмутительно – фривольно – и совершенно фантастично. На самом деле, локон был такой очаровательный, что она не убирала его на протяжении почти всего фильма. Как только я его увидела, я непроизвольно продекламировала известный лимерик про девочку с локоном посредине лба, которая была «очень-очень хорошая, когда вела себя хорошо, но которая, когда вела себя плохо, была ужасно противная».

Едва последние слова слетели с моих губ, как до меня дошло, что я сделала, но было уже поздно! Я ничего не могла придумать в свое оправдание. Бриджеса за мной не присылали целую неделю, так что знаменитую кружевную шляпу сочинили без меня.

Когда выдавалось свободное воскресенье, мы «выходили в свет» Джо, мой отец, Тами, мама и я загружались в нашу машину и ехали в загородный клуб «Ривьера» смотреть матчи по поло. Всем, кроме меня, разрешалось наряжаться корректно, как «на спектакль в воскресный день» Мне всегда велели надевать платья из органди, заказанные накануне и доставленные от Буллока, с широкополыми шляпами подходящих цветов. Одно было особенно отвратительное, из накрахмаленной белой кисеи, с рисунком из ярко-красной земляники, фестончатым подолом и пышными рукавами «фонариком». Наверное, они хотели, чтобы я выглядела совсем ребенком. У меня есть фотографии, где мы сидим в нашей ложе, – я похожа на рассерженное клубничное мороженое.

Агенты ФБР ликвидировали американского «врага общества № 1», «Красная императрица» получила после премьеры убийственные рецензии. Ни то, ни другое не стало для нашей семьи потрясением. Мама не питала ни малейшего уважения к кинокритикам, презирала их мнение, а так как в 1934 году было далеко до ее периода под названием «Я люблю гангстеров», то с Дилинджером она еще не познакомилась. К тому же мы пребывали в состоянии глубокого кризиса по поводу внешности героини.

– Что-то не так. Не то лицо. Никакой тайны в нем, ничего от экзотической птицы. Такое лицо не вяжется с этими костюмами, – бормотала моя мать целыми днями. Некий рефрен, который она исполняла за туалетом по утрам, у плиты за готовкой и в машине по дороге на студию. Как заклинание! Дот и Уэстмор перепробовали все. Весь гримерный отдел занялся поиском лица для Дитрих. Пол уборной был устлан портретными и прочими фотоснимками. Все дитриховские лица, все образы, когда-либо придуманные для нее, тщательно рассматривались, анализировались, после чего отвергались. Нужный грим, который сочетался бы с подчеркнуто стилизованными костюмами – отчасти ее собственным творением, – никак не находился. На вопрос Джо: «Могу ли я помочь?» – ему было сказано, что это не его забота, – у него есть более важные проблемы, и пусть он идет и решает их. По мере того, как костюмы с каждой примеркой становились все прекрасней, все великолепней, ее недовольство своим гримом росло. Все утверждали, что она выглядит умопомрачительно, но я знала, что это ровным счетом ничего не значит. Дитрих должна выглядеть умопомрачительно для Дитрих – ничье иное мнение в расчет не принималось. Однажды она резала лук и шмыгала носом, из которого отчаянно капало.

– Брови! – воскликнула она, взмахнув своим восьмидюймовым ножом.