Текст книги "Моя мать Марлен Дитрих. Том 1"

Автор книги: Мария Рива

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

Когда я вернулась с изнемогающими глазами, но счастливая, мать сидела за письменным столом – спокойная и в идеальном порядке – ни одного торчащего волоска, как если бы ничего не случилось. Не понимаю, как ей всегда удавалось сохранять столь целомудренный вид.

Я вымыла руки и переменила «грязные уличные туфли», после чего она зачитала мне последнюю телеграмму от отца:

40 БРОУД-СТ

ТЕЛЕГРАММА = ПАРИЖ

МАРЛЕН ДИТРИХ

ОТЕЛЬ АМБАССАДОР ПАРК-АВЕ 51 СТРИТ НЬЮЙОРК

БЫВШАЯ ЖЕНА МОРИСА ШЕВАЛЬЕ К СОЖАЛЕНИЮ В ШАТО МАДРИД ЭТО ЕДИНСТВЕННЫЙ ЗАГОРОДНЫЙ ОТЕЛЬ ТЧК В ВОСКРЕСЕНЬЕ СМОТРЮ ЧУДНЫЙ ОТЕЛЬ ВЕРСАЛЬ НЕМНОГО ПОДАЛЬШЕ НО УДИВИТЕЛЬНО ТИХИЙ ТЧК В ГОРОДЕ НЕВОЗМОЖНО ТЧК БУДУ ЖДАТЬ ТЕБЯ ШЕРБУРЕ ТЧК КУПИ БИЛЕТЫ НА СПЕЦПОЕЗД НА КОРАБЛЕ ЛЮБЛЮ СКУЧАЮ ТВОЙ НАВЕКИ

ПАПИ

Я была уверена, что он найдет идеальный отель. Мой отец был врожденным турагентом.

Мы попрощались с Нелли: она ехала с нами лишь в качестве парикмахерши, а теперь возвращалась в Голливуд. Из «Амбассадора» мы вышли под конвоем. Рези, мой телохранитель, я и наш близнец из нью-йоркского офиса «Парамаунта» вышли из отеля через фойе и сели в ожидавший лимузин. Что-то там сегодня на кухне, подумалось мне. Мать, которая по распорядку должна была отбыть позже, разумеется, по «подземному ходу», могла бы мне об этом рассказать.

Наша группа прибыла на пирс North German Lloid, где наш пароход «Европа» маячил над нами; сходни торчали из его корпуса, как гарпуны из боков убитого и перевернувшегося кверху брюхом кита. Повсюду предотъездная суматоха, мчатся носильщики, чемоданы и сундуки громоздятся в сумасшедшие лабиринты, в которых теряются сотни людей, все кому-то кричат, а те кричат еще кому-то, появляются, исчезают, все кого-то ищут – друзей, возлюбленных, родных, каюты, палубу А, палубу Б, верхнюю палубу, эконома, стюардов, тетю Эмили, носильщика, которому сдали всю ручную кладь, а он исчез – «может быть, вон в том направлении»? На пирсе играл духовой оркестр, в полном спокойствии, как если бы это был обычный тихий воскресный концерт в парке. Как на церемонии вручения Оскара музыка подбирается под награждаемого, так и здесь – она всегда отражает национальную принадлежность судна. Не могу вспомнить, что давали под «Бремен» или в тот вечер под «Европу», но, скорее всего, это был какой-нибудь похоронный марш в тевтонском ритме. Наверное, что-нибудь из Вагнера – и очень много тубы. Слава Богу, хоть у Австрии не было океанского лайнера. Мать наверняка захотела бы поехать на нем, и тогда нас затопили бы рыдающими скрипками и аккордеоном. Французы, однотипные, как всегда, играют свой государственный гимн. С французами можно быть уверенным только в одном – что они прижимисты, а уж чего хорошего у них – так это надо поискать. Англичане – вот это показушники! У них на «Канард-лайн» был репертуар, включавший в себя «Уложи все свои проблемы в старую сумку и улыбнись, улыбнись, улыбнись!», «Долог путь до Типперери», «Правь, Британия!» и гвоздь программы – пока буксиры мягко вытягивали корабль из гавани, хор распевал «Auld Lang Syne»! Несколько слезинок среди всего этого веселья никогда не помешают. Эффект был столь сильным, что впоследствии вошло в обычай играть этот прилипчивый мотивчик при всех отплытиях, независимо от национальности корабля. На американских рейсах играли Сузу, и уж этого превзойти не мог никто, хотя англичане отставали ненамного. Мы никогда не путешествовали на американском корабле. Моя мать, европейка навеки, хотела поскорей отделаться от всего американского и не затягивать свое общение с посредственностью, пересекая океан «по-американски».

«У них, наверное, за обедом подают кока-колу», или «Уверена, что американские стюарды говорят «Хай!»», или «На всем фарфоре у них, наверное, американский флаг, и весь корабль в стиле нуворишей, как отель «Уолдорф-Астория», – вот некоторые из ее высказываний.

Без музыки не обходилось и на борту. Уже не духовой оркестр, но целенаправленные усилия «смягчить нравы дикого пассажира». В те дни это было, как музыкальный автомат в наши. На каждом корабле был свой Пальмовый дворик, где дамы в длинных черных юбках и мягких белых блузках наяривали на разнокалиберных струнных инструментах. Все они, наверное, попадали туда по распределению центрального отдела кадров, потому что все были похожи на «правильных» учительниц музыки из пансиона для благородных девиц, которым не продлили контракта после того, как их застукали в беседке за неприличными занятиями с учителем гимназии. На немецких рейсах особенно любили танго, и вот теперь дамы из ансамбля Пальмового дворика трудились над одним из самых любимых танго Валентино как раз в тот момент, когда меня доставили на борт – инкогнито и в безопасности от похитителей. Мой телохранитель сжал мне плечо: «До скорой встречи, детка, счастливого пути», – и был таков.

Как обычно, наши каюты были самыми лучшими, намного выше ватерлинии, так что мы могли открывать иллюминаторы, когда хотели. Потребовались бы трехсотфутовые волны, чтобы добраться до них и замочить наши плюшевые ковры. Богатым всегда выделяют самые безопасные места, будь то на корабле, самолете или поезде. Похоже, их считают слишком драгоценным грузом, чтобы подвергать риску. Это меня смущало в детстве, смущает и теперь.

Попасть в каюту и передвигаться по ней было делом нелегким. Прежде всего надо было пробиться через ботанические сады – они материализовались на борту в преддверии явления там моей матери; после этого вы оказывались лицом к лицу с горой саквояжей и картонок для шляп, которые все еще предстояло отправить в соответствующие помещения и распаковать. В те дни в каждом большом отеле, на каждом пароходе и поезде были свои отличительные ярлыки, которые автоматически приклеивались к каждому месту багажа бдительным персоналом, державшим наготове длинные кисти с янтарного цвета клеем. Серые сумки моей матери были до такой степени обклеены этими цветными нашлепками, что походили на слонят, усыпанных конфетти. Как отцу, так и матери эти ярлыки нравились, так что мы всегда брали с собой запасные, вместе с толстой кисточкой и баночкой клея, на тот случай, если какие-нибудь из них порвутся при перевозке и нужно будет их заменить.

Поездка в те времена все еще была драматическим приключением, очень волнующим. Даже самый безразличный пассажир, а таких было немного, и тот испытывал посасывание под ложечкой, когда корабль был готов к отплытию. В классе люкс наступало время праздника. Даже наиболее привилегированные особы заражались этой атмосферой, беспокоясь только о том, что, если испортится погода, их бокалы с шампанским могут соскользнуть со стола для бриджа им на колени. Но даже это не было бы катастрофой, поскольку у каждого было как минимум два смокинга, а в крайнем случае можно было обойтись и фраком. Дамы брали с собой в каюту по меньшей мере шесть вечерних платьев, в то время как дюжины других лежали в чемоданах в трюме. Мать никогда не заботилась о таких вещах. Она ненавидела карточные игры и никогда в них не участвовала, свои бокалы с напитками надежно держала рукой за ножку, а ее смокинги и вечерние платья всегда висели наготове, на всякий пожарный.

Рези ключом из своей огромной связки – на каждом метка с названием и содержимым сумки – отперла «слонов» и теперь была погребена под лавиной белой оберточной бумаги. Началось великое распаковывание – «пока не пришла фрау Дитрих!» Это был мой шанс – скорей бежать, пока меня не призвали подавать ей подбитые ватой плечики.

Я до сих пор помню чувство возбуждения, которое охватывает тебя, когда идешь в разведку на новом корабле. О, я знала, что за пределы первого класса меня не пустят. Большая экскурсия будет потом, о ней специально для меня договорился капитан, а проведет ее старший помощник, блестящий офицер при полном параде, в галунах и всем прочем, и тогда уж меня попотчуют такими деликатесами, как посещение машинного отделения – так это было и на «Бремене».

А сейчас я сама по себе, и это лучше всего. Первым делом я спускаюсь в главное фойе. «Европа», гордость германского флота, родная сестра «Бремена», который впервые отвез меня в Америку, была очередным гимном тому, что позже станет считаться архитектурным стилем нацистской Германии. На самом деле корабль был прусским до мозга костей и существовал задолго до того, как его облюбовал фюрер. Массивный и мрачный, с множеством римских гирлянд, переплетающихся с вырезанными из дуба когтистыми орлами. В столовой первого класса можно было бы поставить целиком все «Кольцо Нибелунгов», и оно пришлось бы точно ко двору. Аура корабля отражалась и на его команде. В сороковые годы, когда «Уорнер бразерс» выпускала свои отличные фильмы с антинацистской пропагандой, актеры, игравшие гестаповцев, штурмовиков и командиров подлодок, всегда напоминали мне персонал «Бремена» и «Европы» тридцатых годов. Уверена, что все они в конечном итоге оказались где-нибудь на «Графе Шпее», сражаясь за Отечество. Но я о корабле: из-за узорчатой резины, покрывавшей коридоры и лестницы, корабль вонял как шинный завод. Это, а также легкая, но постоянная вибрация, было единственным, что напоминало о том, что ты живешь на корабле, а не в отеле. Фойе на главной палубе было забито народом. Стюарды в белых бушлатах и маленьких черных бабочках «Чаплин» бегали вокруг, раздавая огромные корзины цветов высотой со стулья; их фестончатые, в форме вееров, стенки и выгнутые ручки были украшены сатиновыми ленточками из реквизита Джаннет Макдональд в «Майском времени». Немецкие стюарды разносили эти цветы с несколько осуждающим выражением, как будто считали все это легкомысленной экстравагантностью.

Это было мое первое отплытие от американской пристани, и мне хотелось увидеть все. Я поднялась в лифте на прогулочную палубу, а по остальным лестницам, остававшимся до открытой верхней палубы, расположенной прямо под гигантскими дымовыми трубами, пробежала сама. Это было мое любимое гнездышко: оттуда все было видно. Причалы, разнообразные вымпелы пароходных компаний рядом с флагами их стран развеваются на легком вечернем ветру, ярко-желтые такси непрерывно подъезжают и отъезжают, вдали высится почерневшая железная конструкция метромоста высоко над улицей, а далеко внизу, подо мною – все эти люди в постоянном движении, как вода в гавани, и ночной прилив, с которым нам предстоит отплыть. Я еще дальше перегнулась через перила. Вот-вот должна прибыть мать. Еще задолго до ее появления можно было почувствовать нарастание напряжения, поток возбуждения, захлестывающий толпу – так животные предчувствуют бурю задолго до первого грома. Вот и она, а вместе с ней зажимающие ее в тиски неистовые мужчины со своими удостоверениями прессы, заткнутыми за ленты широких шляп – такие, кажется, вечно пятятся задом наперед; одни выстреливают в нее своими вопросами, другие вырывают перегоревшие лампочки из своих рефлекторов, облизывают кончики новых и вворачивают их на место одним молниеносным движением.

Мать вся в белом, и, если бы о ее руку опиралась хорошенькая женщина, они бы составили потрясающую пару. Меня, по правде говоря, никогда не смущала ни мужественность матери, ни недостаток в ней женственности. Мне никогда даже не приходило в голову задуматься над этим. «Дитрих» не была ни мужчиной, ни женщиной – «Дитрих» была просто Дитрих, с начала и до конца. Мне никогда не приходило на ум связать ее образ с образом «женщины-матери».

Увидев, как она пробирается к специальным сходням, а толпа движется вместе с ней, как ее неотъемлемая принадлежность, я поняла, что мне надо вернуться в каюту и как можно скорее. Ожидалось, что я должна быть на месте и встречать ее с радостью. Стоило мне провиниться еще до начала поездки, и она злилась бы на меня на всем пути через Атлантический океан, а затем эту злость подхватил бы отец – эдакая воспитательная родительская эстафета. К тому же я еще не вынула и не рассортировала открытки, приложенные к массе присланных цветов. Эта забота теперь была поручена мне, что позволяло матери выбрасывать те цветы, которые она ненавидела, не заботясь о том, кто что прислал. Там было множество ирисов, гладиолусов и дельфиниумов, так что мне было ясно – как только она войдет, начнет выкидывать целыми охапками. Я влетела и, к счастью, успела – как раз вовремя!

Она казалась спокойной, не злилась, как это обычно бывало после схваток с репортерами. Она позвонила и вызвала стюарда, горничную и официанта, которые тут же выросли, как из-под земли. Она болтала с ними, вперемежку с этим отдавая приказания – это совсем было на нее непохоже. И вдруг я поняла! Все говорили по-немецки. Мать была дома! Она была счастлива. Когда она прочла меню, то облизала губы и заказала все – франкфуртские сосиски, тушеную кислую капусту, печеночные клецки, красную капусту, жареную картошку, ливерную колбасу с черным хлебом. Если бы на «Европе» запаслись ржаным хлебом с гусиным смальцем, она заказала бы и его.

Как я и предсказывала, ирисы и прочее были изгнаны с глаз долой, после чего она набросилась на привычную пачку телеграмм.

МАРЛЕН ДИТРИХ

ПАРОХОД ЕВРОПА

ТЫ БЫЛА ПРАВА НАША ВСТРЕЧА ВЧЕРА БЫЛА ГРАНДИОЗНА ТЧК СЧАСТЛИВОГО ПУТЕШЕСТВИЯ И УДАЧИ

МОРИС

213 = ПАРКВЕЙ ГОЛЛИВУД КАЛИФ 453 13 МАЯ 1933

МАРЛЕН ДИТРИХ

ПАРОХОД ЕВРОПА НЬЮ-ЙОРК

ДУМАЮ ТЫ УЕЗЖАЕШЬ НАМЕРЕННО ВЕЗДЕ КУДА НИ ВЗГЛЯНУ ВСЕ КАК-ТО УНЫЛО СЧАСТЛИВОГО ПУТЕШЕСТВИЯ НЕ ЗАБУДЬ ВЕРНУТЬСЯ

РУБЕН 812

54 138 = ЛОС-АНДЖЕЛЕС КАЛИФ МАРЛЕН ДИТРИХ ПАРОХОД ЕВРОПА

МОЯ ДОРОГАЯ ФРЕЙЛЕЙН ФОН ЛОШ БЕЗ ТЕБЯ СОВСЕМ НЕВЕСЕЛО ЧТО НАМ ДЕЛАТЬ В ВОСКРЕСЕНЬЕ ТЧК ОН ПЛАКАЛ КОГДА ПОКИДАЛ ВАШ ДОМ ТЧК Я ПЫТАЛСЯ БЫТЬ ОЧЕНЬ МУЖЕСТВЕННЫМ ТЧК ВИДЕЛ ВЧЕРА Ш НЕВЕРОЯТНО ОЧАРОВАТЕЛЕН ДУМАЕТ ЛИШЬ О ВАС МЫ ТОЖЕ НО ЭТО НАВЕРНОЕ НЕ ТАК ИНТЕРЕСНО ТЧК БЫЛО ЛИ В ПОЕЗДЕ ОЧЕНЬ СКУЧНО БРЕНТВУД СОВСЕМ НЕ СПИТ МУЧАТ УЖАСНЫЕ КОШМАРЫ БУДЬТЕ СЧАСТЛИВЫ НЕ ЗАБЫВАЙТЕ СВОИ СТАРЫЕ ФИАЛКИ ПОСЫЛАЕМ НАШУ ЛЮБОВЬ ВАМ И ВАШЕЙ КОШЕЧКЕ

(Без подписи)

«Фиалки» – цветок, символизирующий лесбийские отношения, был остроумно выбран «мальчиками» для самоназвания. Под «Ш», конечно же, имелся в виду фон Штернберг, «Брентвуд» означало де Акосту. Очень мирская кличка, подумала я, для Белого Принца. «Кошечка» относилось ко мне и представляло собой плохо замаскированный намек, который, однако, полностью прошел мимо матери. Ей никогда не удавалось понимать саркастические двусмысленности. Расшифровка телеграмм была одной из тех немногих игр, в которые я в детстве играла.

«Все на берег, кто на берег!» – Зигфриды снова затянули свою песенку. Я решила рискнуть и спросила разрешения выйти на палубу посмотреть, как мы снимаемся с якоря. И получила утвердительный ответ! – да, сегодня явно особый день. Как обычно, я степенно вышла, тихо закрыла дверь, а затем… рванула! Теперь все вокруг сияло. Повсюду развевались бумажные вымпелы, новогодняя ночь в мае! У духового оркестра открылось второе дыхание, все махали руками, кто-то кричал, давая последние наставления, которых уже никто не понимал, но все равно кивали в знак согласия, детей поднимали на руках, чтобы они видели и их видели. Я стояла на месте и ощущала, как корабль пришел в движение. Буксиры, источавшие огни, принялись за свою геркулесову работу – конвоировать наш гигант на безопасную глубину. Мое первое отплытие из Америки и первое из моих дежурств – они с тех пор повторялись каждый раз, когда мы переплывали океан. Я ждала появления Леди. Она была так прекрасна и говорила всему миру, что позаботится о нем и обеспечит его безопасность в этой чудесной стране. Когда мы уезжали, я ей всегда говорила «до свидания», а когда возвращались, благодарила ее за то, что она приветствует меня по возвращении домой. Наверное, я как-то раз открыто выразила свои чувства, потому что, помню, мать сказала: «Статуя Свободы? Просто смешно. Она же француженка. Американцы даже собственных статуй не могут сделать, они никуда без французов!»

Конечно же, мать никогда не участвовала в обязательных занятиях по учебной тревоге, а мне, наоборот, нравилось залезать в эти огромные жилеты, такие тяжелые, что диву даешься – неужели они действительно не тонут? – а потом стоять в очереди и получать «серьезно» произносимые инструкции и запоминать тех, кто будет сидеть в «твоей» шлюпке, когда наступит Трагический Момент. В такие минуты, когда меня определяли в группу «женщин и детей вперед», я чувствовала себя очень важной.

«Европа», казавшаяся такой набитой пассажирами, на самом деле была лишь наполовину заполнена в первом классе. Американцы уже опасались путешествовать на том, что юридически считалось германской территорией. Мать пробыла в своем благодушии довольно долго – пока мы не увидели «Майн кампф», которую продавали в книжной лавке. Это ее потрясло, хотя и не до глубины души. Для нее «Европа» была пока еще «Отечество». Мы не подозревали, что это будет наше последнее путешествие на германском корабле.

Когда по краям обеденных столов были установлены металлические бордюры, не дававшие блюдам с них соскальзывать, я поняла, что мой желудок и я в беде. Корабль задраивали – предстояла качка.

РАДИОТЕЛЕГРАММА ПАРИЖ

МАРЛЕН ДИТРИХ

ПАРОХОД ЕВРОПА

СОЖАЛЕЮ ЧТО КОРАБЛЬ ПУСТ ОЧЕНЬ ЖАЛЬ НАДЕЮСЬ ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ СПОКОЙНО В СМЫСЛЕ ПОЛИТИКИ ТЧК НЕСЧАСТНОГО КОТА УКАЧИВАЕТ БЕДНАЯ МОЯ НАДЕЮСЬ ПОГОДА УЛУЧШИТСЯ ТЧК ТЫ БУДЕШЬ ЗА ВСЕ ВОЗНАГРАЖДЕНА ЧУДЕСНЫЙ ОТЕЛЬ ДВОРЕЦ ТРИАНОН ВЕРСАЛЬ ПРЕКРАСНЫЙ ПАРК ТЧК ЦЕЛУЮ ТЕБЯ И ЖДУ С НЕТЕРПЕНИЕМ

ПАПИ

Леди из Пальмового дворика ретировались. Корабль плясал танго сам по себе. Маринованную сельдь в сметане определенно не стали заказывать. Официанты раскачивались взад и вперед на каблуках в такт с кораблем, мужественно ожидая клиентов в пустой столовой. Мать пила шампанское, писала и читала телеграммы.

РАДИОТЕЛЕГРАММА

3 ВЕСТ ЛОС-АНДЖЕЛЕС КАЛИФ

МАРЛЕН ДИТРИХ

ПАРОХОД ЕВРОПА

МОЯ ЗОЛОТАЯ СКАНДИНАВСКОЕ ДИТЯ ПОСМОТРЕЛА ТВОЮ КАРТИНУ И РЕШИЛА ТЫ И ТВОЯ ИГРА ПРЕКРАСНЫ ТЧК ТЫ УЛЫБНЕШЬСЯ УЗНАВ ЧТО ОНА ВЫБРАЛА ТОГО ЖЕ РЕЖИССЕРА ТАК ЧТО ЖИЗНЬ ИДЕТ СВОИМ ЧЕРЕДОМ ТЧК СКУЧАЮ ПО ТЕБЕ И БЕСПОКОЮСЬ О СИТУАЦИИ В ЕВРОПЕ ТЫ ДОЛЖНА ВЕРНУТЬСЯ ДОМОЙ СКОРЕЕ ЛЮБОВЬ МОЯ

Наконец-то, земля! Нашей первой остановкой был Саутгемптон, и на борт доставили настоящую почту. Брайан рассчитал время до точки. От него было письмо из Лондона:

Аппер Порчестер-стрит

Кембридж-сквер, 2

Понедельник. Радость моя, твоя дорогая телеграмма пришла сегодня утром, и я весь день думал о чем приятном можно было бы тебе радировать. Мне не пришло в голосу ничего, кроме «я тебя люблю». Интересно, ты догадалась бы, от кого радиограмма? В конце концов, все тебя любят, а я заметил, что никто не подписывает для тебя телеграммы, так что ты могла подумать, что эта пришла от мисс де Акосты, или от мистера фон Штернберга, или от Мориса, или Рубена, или Гари Купера (Бинга Кросби, ты, наверное, не заподозрила бы).

Так вот она от меня! Любимая моя, это было божественное время, не правда ли? Помню, как ты глядела на свои фотографии на полу, так страстно и возбужденно, а Мария читала воскресные комиксы, так увлеченно и тихо. Я вижу, как ты подходишь к площадке в своей широкой серой юбке и в маленькой синей блузке с буфами на рукавах, и твои волосы отливают красно-золотым цветом на солнце Я вижу тебя и в твоих красных штанах, как ты сидишь на вершине холма под зонтом и ждешь, когда я приду, а рядом с тобой аккуратно наполненная корзинка для пикника. Я слышу, как ты говоришь по телефону: «У аппарата мисс Дитрих», и вижу, как ты входишь, подобно озорному ребенку, с подарком для меня, спрятанным за спиной У меня есть и другие воспоминания, о ярко-красных цветах и о зеркале и красном лоскутном одеяле, на котором ты лежишь, как цветок. У меня есть воспоминания, которые поднимаются во мне и заставляют задыхаться от желания…

Это было необычное время, и столь нежданное, лакомый кусочек, подкинутый Богами просто как сюрприз. Может быть, это был лишь сон, но даже если так, это все равно наше: пусть недолго, но мы были покойны, счастливы и довольны, и, что касается меня, то я осознал истинную ценность этих часов еще до того, как они прошли. Так что теперь, что бы ни ожидало нас в будущем, этот сон нам уже приснился, и воспоминания о нем останутся с нами.

Берегись простуды. В Калифорнии кровь разжижается (хотя иногда бежит очень быстро), и я чудовищнейшим образом простудился и чувствую себя ужасно. Обязательно сообщи мне о Марии и передай ей мою любовь, если считаете, что ей это не противно. Я поистине предан ей.

Увы! Я также очень предан и матери, а это так сложно.

A bientôt топ amour

(До скорого, любовь моя!)

Это одно из тех писем, что я нашла в доме отца после его смерти. Он хранил его почти пятьдесят лет. Я рада, что сохранил.

Такие люди, как Дитрих, никогда не стояли в очереди ни за чем. Даже при паспортном контроле. Эконом лично пришел в нашу каюту, чтобы забрать документы еще до прибытия в Шербур. Когда мать передавала ему наши паспорта, я увидела, что мой такой же, как и ее, бежевый, с обложкой, покрытой надписями немецким шрифтом и этими вечными стоическими орлами. У меня немецкий паспорт! Значит, я немка? Помню чудовищное ощущение потери, панику, как будто я упала глубоко-глубоко вниз. До этого момента я думала, что принадлежу Америке, а теперь вдруг выяснилось, что не принадлежу! Но ведь Германия – страна моей матери, а не моя! Никогда… так кому же я принадлежу? Мать всегда говорила мне, что я принадлежу ей, теперь я начала в это верить по-настоящему, и это меня пугало.