Текст книги "Моя мать Марлен Дитрих. Том 1"

Автор книги: Мария Рива

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)

«Париж» был несколько староват, но, как множество французских дам, очень хорошо сохранился и все еще был прекрасен. В этот конкретный сентябрь 1933 года Атлантический океан решил показать всем смертным мореплавателям в их глупых суденышках, кто настоящий хозяин. Огромные волны поднимали нашу галльскую даму, затем давали ей соскользнуть вниз – снова и снова. Пока «Париж» танцевал свое безумное танго по бушующему морю, меня стошнило – но мне было наплевать. Я ехала домой! Все остальное – ерунда!

Голливуд. Звездные годы

Некогда задерживаться в «Амбассадоре». Мы спешим. «Мать-Россия» ждет среди апельсиновых рощ. Мама чистила лицо, спала и слала телеграммы в Вену – опять целый поток. Я рассказывала приятелям-охранникам об Эйфелевой башне и австрийских церквах, которые внутри выглядят, как цирковые калиопы. У них для меня тоже были новости: у кого кто родился, как мистер Рузвельт спас Америку и что было в пропущенных мной выпусках комиксов.

Мы уже почти приехали. Я спустилась в темноте по лесенке со своей полки, молясь Богу, чтобы не разбудить спавшую внизу маму, тихонько открыла дверь и выскользнула в коридор. Все еще не дыша, я прикрыла купе и бросилась бежать через все вагоны к моей любимой открытой площадочке в хвосте поезда. Я как раз успела увидеть, как мы въезжали в пустыню. В своей специальной «дорожной» пижаме я сидела, обхватив колени, в соломенном кресле и ждала рассвета. Колеса отстукивали свой ритм, почти не нарушая тишины. Мягкий воздух был напоен особой смесью запаха остывающего песка и перекати-поля. Красно-фиолетовые тени чуть золотились по краям. Нотр-Дам, конечно, увидеть стоило, но я была глубоко уверена, что Бог живет в Америке.

– Опять мы в этой ужасной стране, – бормотала моя мать, сходя с поезда в Пасадене. Фон Штернберг, Нелли, Бриджес, «кадиллак», мои охранники, отборные репортеры из «Парамаунта» и багаж – все ждали, пока Дитрих целовала в щеку своего режиссера. Щелкали фотоаппараты.

Я уже шмыгнула в машину, подальше от чужих глаз. После угрозы похищения меня не разрешалось фотографировать. Из-за риска быть опознанной или что-то в этом роде. Я знала одно: в Америке при виде фотоаппарата я должна прятаться; вот я и скрылась, послушная приказу.

Мы катили по шоссе; мама держала речь.

– Париж – единственный цивилизованный город на свете! Папи заставлял нас все время есть! Я потолстела – все мне узко. В Вене не было ничего интересного, кроме «Кнайзе», – я купила тебе там халат. Я сказала: «Для мистера фон Штернберга», и у них нашлись твои мерки. Но ты бы видел Руди в то утро, когда он заболел. – Моя мать завела пластинку «почечная колика Руди в Вене» Я наклонилась вперед на откидном сиденье и погрузилась в свои мысли; мимо плыли улицы Пасадены. Почему моей матери не интересно, что другие делали в ее отсутствие? Я никогда не слышала, чтобы она хоть у одной живой души спросила: «Как дела?» Почему? – размышляла я, не подозревая, что так будет и через пятьдесят пять лет.

Мы ехали долго. Мама все курила и говорила. Мне не терпелось увидеть дом, где мы должны были жить на этот раз.

Район Бель-Эр расположен на отлогих холмах между Санта-Моникой и Беверли-Хиллз и огорожен металлическим забором со сторожевыми домиками. За ажурными воротами – подумаешь, что там чуть ли не Букингемский дворец, – среди растений с самой густой листвой, какая только известна человечеству, прячутся друг от друга самые богатые и знаменитые. Они выбираются из этого роскошного загона только затем, чтобы заработать еще денег или потратить их, и заползают обратно, в свое надежное в те времена укрытие от всех зол внешнего мира. Пока телевидение, молодежь и адвокаты не переворошили всю кастовую систему Голливуда, для кинозвезды самым большим достижением – в смысле местожительства – было водворение в Бель-Эре. Актеры с Беверли-Хиллз просили помечать их дома на туристических схемах, которые с уличных лотков увядающие нью-йоркские актрисы продавали любопытным по пятачку. Бель-Эр коробило такое откровенное тщеславие. Сквозь их дворцовые ворота не проникало ничто. Если сегодняшний дежурный не находил вашего имени в списке прибывающих либо отбывающих, вам приходилось дожидаться подтверждения из дома, что вы «свой». Не знаю, как они сейчас поддерживают такой же уровень безопасности, при всех этих вездесущих бегунах трусцой, но тогда… Тогда никто не бегал и даже не ходил. На улицах можно было видеть только японцев-садовников и актеров из Англии, да и тех останавливала полиция и спрашивала: «По какому делу?»

Синкопический звук клаксонов трех автомобилей возвестил наше прибытие. Охранник в униформе – Св. Петр у врат Рая с револьвером на поясе – заглянул внутрь машины, внимательно все оглядел, признал в нас своих новых подопечных – но все-таки сверился со списком, есть ли там имя Дитрих, – отдал честь и взмахом руки пропустил нас. Мы двинулись вверх по склону холма, повернули, потом снова поехали вверх и наконец подкатили к дому Колин Мур. Что это был за дом! Настоящее жилище блистательной кинозвезды 1930-х! У него, конечно, был почтовый адрес, но его все знали как «дом Колин Мур в Бель-Эре».

Я думала, мы приехали в Мексику! Терракотовая черепица, прохладные плитки пола, повсюду вазы, ажурные перила. Гостиная казалась необъятной; темным, кроваво-красным колоритом своего убранства она напоминала картины Гойи; по стенам были развешаны шестифутовые канделябры. Все это будто бы ждало Панчо Виллу. Колин Мур, звезда немого кино и aficionada недвижимости, должно быть, питала страсть к изукрашенным дедушкиным часам, потому что они были повсюду и – совсем не по-испански – бренчали, били и отзванивали минуты, тридцатиминутные периоды, часы и все остальные интервалы, заслуживающие какого-либо звона. Моя мать немедленно выпотрошила их, и они стояли молча во время всей дитриховской оккупации их территории. «Новая Испания», возможно, и заняла интерьер, но пространство позади дома, несомненно, принадлежало Голливуду. Вдоль всего здания шла крытая галерея, на которой стояло множество стульев в стиле «Великий Гэтсби» и кушеток, обитых вощеным ситцем, – веранда «совсем как в Ньюпорте». Сбоку, под высокими банановыми пальмами, был выстроен и полностью оборудован миниатюрный кинотеатр. В то первое утро на нашей новой гасиенде мне живо представилось, как я продаю билеты своим телохранителям, да и все домочадцы собрались, и я провожаю их к голубым плюшевым креслам, освещая путь маленьким фонариком. Может быть, мы даже поп-корн сможем делать на нашей огромной кухне и раздавать перед началом «Последнего триумфа братьев Маркс»! Увы, этому видению не суждено было стать явью, мой «личный» кинотеатр зарастал паутиной, и от него вместо запаха топленого масла исходил дух запустения. Холмистые лужайки? Наши лужайки круто спускались вниз, мимо ренессансного розария и дальше, пока не упирались в огромнейший бассейн из всех, когда-либо виденных мной. В доме при бассейне могла бы спокойно разместиться семья из четырех человек. Из-за того, что моя мать ненавидела купание, ненавидела солнце, существуя исключительно в четырех стенах; из-за того, что фон Штернберг никогда не отдыхал, из-за того, что у меня не было друзей; из-за того, что Дитрих за все время ни разу не устроила у себя приема, всей этой голливудской роскошью наслаждался один-единственный человек – ребенок, не достигший и девяти лет.

Пока моя мать усиленно дезинфицировала сиденья унитазов, давая очередной бой наглому сифилису, а затем распаковывала вещи, я с ее разрешения опробовала свой новый водоем. Фон Штернбергу, восседавшему на веранде в кресле, которое вскоре будет называться креслом Джо, были выданы ручки, карандаши и бумага; при этом ему было также сказано, что если уж он непременно хочет писать свой сценарий на веранде, то пусть, по крайней мере, следит, чтобы Ребенок не утонул. Для этого ему пришлось бы просто приклеить к глазам бинокль, потому что тонула бы я очень далеко, за полем для гольфа. Фон Штернберг ни разу не поднял головы от работы. Он знал, что я расскажу маме, как фон Штернберг следил за каждым моим движением, а я знала, что и он в случае чего отчитается о моем отменном послушании.

Новая горничная, в накрахмаленном переднике – белые манжеты на черном платье из тафты – домаршировала до бассейна и с сильнейшим немецким акцентом пропела, что фрау Дитрих ждет меня «для покушать». Меня всегда тянуло спрашивать новых горничных, как их зовут, и сообщать в ответ, как зовут меня, но мама, однажды застав меня за этим делом, прочитала мне такую нотацию на предмет сохранения подобающей дистанции между хозяевами и слугами, что я больше не смела инициировать знакомство – по крайней мере, до тех пор, пока не узнавала «помощниц» получше и не решала, донесут они маме о моих удручающе-демократических наклонностях или нет.

Какой-то восточный джинн включил поливочный разбрызгиватель, спрятанный в изумрудной траве, и я увидела, как водяные струи, изгибаясь и каскадом ниспадая на землю – прямо маленький Версаль, – образовали тысячи туманных радужек. Рукотворные росинки пали на розы, и те как будто укачивали их в колыбельках из своих нежных лепестков. Крошечные серо-голубые и ядовито-зеленые колибри, чье яркое, переливающееся оперение делало их похожими на драгоценности, замирали над цветами, как в кадре замедленной киносъемки. Я была очарована всем этим волшебством. Разумеется, мне попало за то, что я вымокла и заставила взрослых ждать, пока Ребенка переоденут в другой сарафанчик, но я решила при первой же возможности снова совершить поход в свой радужный мир позади дома.

– Любимая, я собираюсь пригласить какого-нибудь неизвестного актера на роль графа Алексея.

– Кого-кого? – спросила мама, нарезавшая вареную ветчину.

– Графа Алексея – эмиссара российского императорского двора, сопровождающего княгиню Софию Фредерику, то есть тебя – это ты помнишь?

– А, того, кто в меня влюбляется, – прервала его мама. – Но зачем же сразу сарказм? Я приехала в эту даль, потому что ты хочешь, чтобы я сыграла в твоем русском фильме! Лично я предпочла бы остаться в Европе! – Она подложила фон Штернбергу огуречного салата, повернулась ко мне и показала на блюдо с крошечными жареными цыплятами:

– Ешь, ангел, это тебе. Джо, где эскизы Трэвиса? Я думала, они будут здесь раньше нас. И у Нелли нет ни одного эскиза причесок. Что они тут делают в «Парамаунте»? Прячут джин «В. С. Филдс»? Ты умолял меня «поспешить», а когда я примчалась, бросив все на бедного Папи, оказывается, что ты еще не закончил сценарий! – Она откусила огромный кусок ржаного хлеба, густо намазанного печеночным паштетом. – На шитье костюмов уйдут месяцы, а ты думаешь о каком-то неизвестном актере!

Фон Штернберг положил нож и вилку. Медленно вытер губы, откинулся на стуле:

– Мутти, тебе, по крайней мере, нравится этот дом, который я тебе нашел? – спросил он.

– Да, очень, очень импозантный, очень «звездный», в духе старых времен. Кухня хорошая – совсем не американская, ну и спален достаточно для моих чемоданов. – Она начала убирать тарелки. Фон Штернберг сказал, что его ждут на студии, и ушел, а я отправилась к своим радугам.

У ворот «Парамаунта» нас приветствовал Мак:

– Здравствуйте, мисс Дитрих. Привет, Хайдеде! Добро пожаловать! Это был мой дом. Студии не меняются. Ну да, они расширяются, модернизируются, украшают офисы окнами из черного стекла, но атмосфера, дух их – неизменны. Извивающиеся проходы между площадками, заваленными кабелями, разбросанные тут и там треножники, генераторы, грузовики, микрофонные журавли, софиты, реквизит, ценное оборудование, сваленное в кучу за воротами за недостатком места; вон ковбой в запыленных сапогах беседует с команчем, а вон Саломея пьет кофе из бумажного стаканчика в тени фургона переселенцев. Везде делаются декорации, жужжат пилы, а запах свежераспиленного дерева – мой самый-самый любимый. Пока моя мать занималась выражением своей досады в связи с Трэвисом, я бродила по студии и входила в курс событий. Мэй Уэст закончила сниматься в «Я не ангел», где главную мужскую роль играл наш продавец рубашек из «Белокурой Венеры». Мне нравился Кэри Грант, и я радовалась его успеху. Работа с Мэй Уэст была лучшим в мире «ускоренным курсом» комедийного искусства! К тому же он был ей симпатичен, и она старалась выложиться.

Я зашла в парикмахерский отдел. У них была новая кофеварка, но от грима пахло по-старому – жиром и кольдкремом. В продовольственной лавке появился новый зеленый салат. В целом же не изменилось ничего – спокойствие и безопасность моего мира были нерушимы.

Прибыл фургон Бекинсов. Мы распаковывали коробки с надписью «Студия. Парикмахерская». Полотенца, коврики для ванных, посуда, пепельницы и сигаретницы, зеркала, грим, шпильки, карандаши, ручки, точилки, пачки бумаги, резинки, фотооткрытки, граммофон, пластинки, вазы, телефонные книги, какие-то особенные вешалки и термосы… Я спешила. Надо было выполнить просьбу – мама уже ждала меня. Я торопливо искала ту коробку, которую помогала складывать после «Песни песней», с пометкой «Для уборки» Поскольку все было написано по-немецки, находить нужные ящики всегда приходилось мне или маме. Пока звезда «Парамаунта» первой величины боролась со своими любимыми микробами, я искала одну-единственную коробку, на которой не было указания ее содержимого – только номер 1. Мама боялась, что коробку с надписью, даже немецкой, «Дитрих. Куклы» непременно украдут. Возможно, она была права. Ведь эти куклы были не только талисманами Дитрих, но могли по праву и сами считаться своего рода кинозвездами. Они сидели на туалетных столиках Лолы в «Голубом ангеле», Эми Джолли в «Марокко» и Хелен Фарадей в «Белокурой Венере». Контрабандой проникающие в каждый фильм Дитрих, они и сейчас найдут себе местечко – даже в империалистической России.

Мы еще только-только начали съемки, когда мне подарили пару гончих, наверно, чтобы холмистые лужайки не пустовали. Они были точь-в-точь свои глянцевые фарфоровые копии и носили претенциозные клички, данные им явно в насмешку: Молния и Вспышка. Но у них была километровая родословная, и еще мою мать тронул их очень уж хрупкий вид. Она не ошиблась и на этот раз: обе собачки умерли на другой же день от двусторонней пневмонии. Собак заменили четырьмя кроликами, которые стали размножаться с ужасающей быстротой. Они радостно скакали, выедая проплешины в роскошных лужайках.

День ясный, жаркий, солнце ослепительное; сейчас восемь утра, мы завтракаем на веранде; мама читает нашу библию – ежедневный «Голливудский репортер» Все, кто так или иначе связан с кинобизнесом, потребляют его каждое утро вместе с апельсиновым соком. Моя мать никогда не пьет апельсиновый сок: «Только американцы могут вдарить кислотой, да еще со льдом, по пустому желудку!» Она читает «Репортер» за кофе и сигаретой. Сегодня «мальчики» явились на «божественную яичницу» Марлен. Закончив восторгаться ее собственным вариантом быстрорастворимой холестериновой смерти, они усиленно приканчивают все, что осталось на столе. Мама говорит:

– «Репортер» пишет, что Майер подумывает о Джаннет Макдональд в «Веселой вдове», просто смешно! – мама никогда не любила Джаннет Макдональд.

– Ну скажите мне, как люди ходят на эту слащавую кривляку? Эти ее вечные розочки на всем, чуть приоткрытые губки, переливчатый голосок, шелковые туфельки, семенящие мелкими шажками – сплошной «трепет». Как «изячно»! Нельзя же принимать все это всерьез! Неужели она делает большие сборы? Шевалье говорит, что терпеть ее не может. Как-то он мне сказал, что от нее пахнет дешевым тальком, а я спросила: «В каком месте ты нюхал?» Конечно, он ошалел и не нашелся, что ответить.

Со льстивой аудиторией моя мать давала волю своему острому, как рапира, языку и развлекалась от души. Я сижу и жду, надеясь, что она быстро покончит с «Репортером», чтобы самой почитать его. Но сегодня некогда – мы едем на студию сочинять платье для первого выхода в «Красной императрице».

– Юная! Юная! Она должна быть ЮНАЯ, Трэвис! Юную Дитрих надо делать совсем не так, как других актрис! Никто же не поверит в девственную чистоту. Дитрих должна выглядеть гипертрофированно-юной!

Я не совсем поняла про «девственную чистоту», но чувствовала, что по сути она права. Фон Штернберг мне рассказывал, что ей предстоит сыграть большой путь – от молоденькой девушки до императрицы. По своему обыкновению Дитрих думала подчеркнуть в своей героине внешнее перевоплощение, которое стало бы опорой актерской игре.

Трэвис покраснел больше обычного. Он был ужасно чувствителен к критике, особенно со стороны своего самого драгоценного достояния. Возможно, инстинкт говорил Трэвису, что Дитрих тоже блистательный художник и поэтому необходима ему для поддержания репутации; но в то же время ее талант не мог не беспокоить самолюбие Трэвиса.

Во время их перебранки, которую мама назвала бы «дискуссией», я взяла со стола тяжелую пачку эскизов и разложила их на полу. Мама предпочитала смотреть на эскизы именно так – сверху вниз.

Я не хотела показаться невежливой, но раз уж Трэвис прежде позволял мне класть рисунки на пол, я подумала, что таким образом можно, пожалуй, прервать их «дискуссию». Мама отвернулась от него, и мы стали изучать разложенное у наших ног великолепие. Вот оно, «платье молодой девушки», каждая деталь которого должна была усиливать образ, – сплошные кружева и бантики, пышный кринолин. К картонке с эскизом пришпилены образцы тканей: голубая тафта для бантов, кружево для лифа цвета внутренности морской раковины. «Свадебное платье», от которого просто дух захватывает; его представляют образцы старинного серебряного кружева с нашитыми на них жемчугами и бриллиантами. «Платье для осмотра войск», ставшее самым знаменитым в фильме, – синий бархат и мех горностая; «бальное платье» из черного бархата, с аппликацией из шелкового шнура, свернутого в спиральный узор, с вышивкой мелким бисером, с открытыми плечами, с широченной юбкой на каркасе, с высокой тиарой. И везде жемчуг, жемчуг. Фон Штернберг еще дописывал сценарий, поэтому не все костюмы были придуманы, но то, что мы увидели, поражало воображение.

– Трэвис, это изумительно! – мама нагнулась и подняла эскиз моего любимого «платья для осмотра войск» – А почему бы нам не сделать его не из синего, а из бутылочно-зеленого бархата и отделать норкой? Белый мех горностая будет слишком контрастировать с темной тканью. И с такой высокой шляпой лицо лучше смотрится в полутьме. Важно ведь лицо, а не шляпа. Добавь немного пышности плечам, чтобы рукава казались уже. Может быть, удлинить жакет, как в амазонке, чтобы он прикрывал обруч? И заострить полочки внизу и отделать застежку широкой полосой из норки, чтобы как-то рассечь эту линию каркаса. Плетеная застежка хороша, только доведи ее до самого низа, а с воротника, наоборот, убери: при высокой шляпе шея вообще исчезнет, если ее закрыть. Ты полагаешь, сюда подойдут высокие сапоги? И короткая стрижка, может быть? У нас уже есть прекрасные перчатки, я купила их в Париже. Дорогая, завтра мы принесем коробку с пометкой «Темно-зеленый – короткий» и покажем Трэвису. А сейчас я хочу посмотреть, как у Джо продвигается дворец. При таких пышных юбках двери должны быть широкими.

И мы отправились в отдел декораций озадачивать фон Штернберга.

Через эти двери проехал бы боком десятитонный грузовик. Мама тут же увеличила радиус своих кринолинов, чем чуть было не посрамила русские двери-иконы фон Штернберга. Как он любил свои двери! Высокие, как маяк, и каждая со своим собственным барельефом из эмали и золота на религиозные сюжеты, с разукрашенными медными ручками чуть ли не в двух метрах от пола. Актерам, открывающим эти двери по ходу действия, не придется играть усилие – они именно таковы, какими кажутся: огромные, массивные, невероятно тяжелые произведения искусства. А какие скульптуры! Изможденные, мрачные люди с эль-грековскими лицами, с жилистыми, паучьими руками. Везде, везде эти привидения. Одни в болезненном объятии сжимают дерево, превращаясь в спинки банкетных кресел. Другие, с тонкими свечками в руках, изображают мрачную процессию; еще одни склонились в позах мучеников и обнимают зеркала, служа овальной рамой и опорами будуарного трюмо. Они, как Франкенштейн, чье красноречивое страдание вызывает, скорее, жалость, чем страх. Скульптуры были творением фон Штернберга, его призраками; но ведь и вся «Красная императрица» – это фон Штернберг, все в ней создано им или под влиянием его артистического видения. В ней одной из всех фильмов антураж соперничал с моей матерью за «звездность», и Дитрих знала это. Но фон Штернберг был великодушным гением и направил все освещение на нее, поэтому она оставила в покое его скульптурные излишества и ограничилась минимумом критики.

– Эти унылые лица везде и всюду! Куда ни повернись, везде перед тобой очередной кадавр. Россия ужасна, но не до такой же степени! Я понимаю, Джо хочет «декаданса», но, может быть, он перебарщивает? Впрочем, возможно, он действует на контрастах, как в «Голубом ангеле», когда он поставил позади меня на сцене всех этих толстых дурнушек.

Поскольку Дитрих, в отличие от других актеров, никогда не обсуждала свою работу с коллегами, ее спонтанные замечания, слышали лишь те, кто находился в непосредственной близости, будь то в примерочной, гардеробной, в кухне или в ванной вечером, когда я ради компании сидела на краю ванны и смотрела, как она намывает лицо мылом «Кастилья».

Вот и сейчас она надраивала лицо, с остервенением чистила зубы, ополаскивала их своим французским эликсиром с запахом высушенных розовых лепестков, от которого вода окрашивалась в красный цвет, и между сплевываниями продолжала:

– Завтра мы примеряем белые парики. Они должны блестеть, а не походить на вату. Цвет из волос, которые студия покупает у всех этих итальянских монастырей, надо вытравить, – вот что придаст им скучный вид. А эти локоны штопорами на эскизах ужасно банальны, во всех книгах нарисованы такие. Кто носил подобные парики? И выглядел соответственно?

Она надела пижамную куртку и погасила свет в ванной; по дороге в спальню я спросила:

– Ты имеешь в виду Тоби Винг, Мутти?

– Да, ту, что вечно ошивается в уборной Бинга Кросби и потом получает роли в плохоньких фильмах.

Мама легла, как всегда, на краешек кровати, будто это была не постель Коллин Мур, а солдатская походная койка. Я завела часы, выставила будильник, поцеловала ее и погасила свет. Она уснула еще раньше, чем я закрыла за собой дверь.

На следующее утро фон Штернберг спросил:

– Мутти, ты прочитала дневник Екатерины Великой, что я тебе оставлял?

– Ну зачем, Джо? Это Бергнер надо, особенно с Кордой. Скажи мне, что делать, и все будет прекрасно! Знаешь, Трэвис желает, чтобы норковая шляпа у меня с головы опрокинулась – как Французская революция! Не хочет, чтобы она была похожа на шляпу Гарбо в «Королеве Кристине». Я ему говорю: «У нее на голове меховая корзина для фруктов!» На ней все выглядит «навешанным», как на вешалке. Но Трэвис уперся и твердит, что могут подумать, будто он подражает Адриану. Я говорю: «Чепуха! Никто и не вспомнит, что было на Гарбо!» Твой бульон в зеленом термосе, милый. Пойдем, ангел, – обернулась она ко мне, и мы отправились в отдел костюмов.

На самом деле участие в «Красной императрице» доставляло Дитрих большое удовольствие. Впервые играть монаршую особу было приятно, со своим аристократизмом Дитрих чувствовала себя в ней естественно. Тот факт, что Элизабет Бергнер, которой она когда-то поклонялась и дарила свою дружбу, снималась в фильме на эту же тему в Англии, не волновал ее ни в малейшей степени. Один осмотр гвардии, где Дитрих в высокой меховой шляпе, затмит любую сцену Бергнер, пусть даже та поднимется на небывалую для себя высоту актерской игры. Мама снова оказалась права: спросите любого киномана, кто играл Екатерину Великую, и он без колебания ответит: «Марлен Дитрих».

Мы были завалены рулонами ткани. Пока мама с Трэвисом ворошили их, рассматривали, находили что-то, потом отбрасывали, я сидела и слушала их разговор, попивая солодовый напиток и ожидая, когда же она найдет именно то, что, как ей кажется, она и ищет.

– Трэвис, я же знаю, есть бархат чернее. У этого ворс слишком короткий, и он не будет выглядеть богато на экране. И где жоржет, который мы не использовали в «Белокурой Венере»? Ты не отдал его Ломбард? Тот выцветший атлас, в который ты задрапировал ее для рекламного ролика… Право… Отлетающий от плеч? а la «вамп»? Ломбард? Она выглядела глупо… – Мама целеустремленно ползала под стеллажами с тканями; ее голос звучал как будто из обложенной ватой пещеры.

– Кстати о глупости. Где ты нашел этот матросский костюм, который на нее напялили? Право, Трэвис, ты не мог этого сделать! Ломбард бывает иногда такой смешной. Если ее правильно снимать, она могла бы стать большой звездой. Ты следи, во что она одевается. Ломбард обожает выглядеть, как я. Ну и сделай ей «дитриховский» костюм из той белой фланели, что мы нашли, только жакет должен быть покороче, чем ношу я. У нее американское тело. И зад, поэтому следи за линией подола.

Мама показалась из своей пещеры.

– Трэвис, где же этот черный? Он ведь был у нас. Не может же он весь быть на спине Мириам Хопкинс! – Она набросилась на рулоны, лежавшие у дверей.

– Ты видел, что они сделали с Долорес Дель Рио на «Уорнер бразерс»? Ей не хватает только кастаньет! Портят такое чудесное личико! А что Адриан делает в «МГМ»? Я видела фотографии Джин Харлоу в «Обеде в восемь» – он столько рюшек навесил ей на руки! Просто абажур какой-то! И потом, у нее на халате рукава из сморщенных перьев – похоже на эти штуки, которыми размахивают в Америке на футбольных матчах! У него что, проблемы с рукавами? Но с Марион Дэвис у него получилось отлично – не иначе, как он Херста испугался! – Она подняла рулон белого газового шифона. – Вот, это мы когда-нибудь используем! Припрячь его, Трэвис. «Никогда не знаешь, сказала вдова…»

Трэвис закончил за нее нашу поговорку о «черных штанах». Он был «особой приближенной…» и имел разрешение на подобные вольности.

Недели проходили в бесконечных утомительных примерках. Даже Дитрих иногда артачилась:

– Какой толк придумывать туфли, никто не увидит их под всеми этими кринолинами. К тому же общими планами Джо только устилает полы монтажной!

Тем не менее она часами примеряла туфли и сапоги – на всякий случай. Во время обеденного перерыва она писала письма в своей уборной.

«Парамаунт Пикчерс»

14 октября 1933 г.

Дорогой Папи,

Посылаю тебе рисунок настольного набора от «Гермеса», очень модного. Конечно, на этот раз он не круглый и подставка из кожи – что-то новенькое. Образец монограммы в стиле КС – на другой стороне. Если не подойдет, выбери другие, только очень современные буквы. Я в ужасной депрессии. Оправдалось мое подозрение, что Джо завел – или у него всегда был, или он возобновил, или начал в мое отсутствие – роман с секретаршей. Наверно, ты один можешь понять, какой это для меня шок. Преодолеваешь столько проблем, и вдруг… Тем ужаснее и непостижимее все это. Его странные путешествия, по поводу которых я никогда не роптала; но подумать только – он как какой-то мелкий буржуа спал со своей секретаршей, да еще привел ее помогать мне, а я доверяла ему; могу только посмеяться над своей простотой. Я думала, он мне верен, искренен в своей любви ко мне. Поверила в него. Подумать только – я еще себя упрекала, что это из-за меня он так несчастен. Оберегала его, никому не разрешала приезжать сюда. Трагикомедия. Все изменилось, я в полной растерянности.

Представляю, как ты шокирован. Да, это ужасная новость.

Но сейчас мне надо держать себя в руках и делать вид, что я ничего не знаю, пока я не соберу достаточно доказательств, чтобы бросить их ему в лицо.

Вчера ее машина стояла около его дома до без четверти двенадцать, а сегодня утром, когда я спросила его, что он делал вчера вечером, он сказал, что рано лег спать. Это и есть самое настоящее доказательство, потому что если бы не было причины скрывать ее, ему и не надо было бы делать это. Я слишком слаба и не могу следить за ним, и что делать, не знаю. Я знаю только, что он лжет мне.

Я телеграфирую тебе, как только узнаю что-то. Я уверена, что сейчас ты говоришь: «Вот и хорошо, теперь она может поступить, как захочет». Это правда, но от шока никуда не денешься, и не потому, что он с кем-то спит, а потому что он предавал меня все эти годы.

Целую тебя тысячу раз – ты мой единственный друг, я люблю тебя.

Твоя Мутти

Фон Штернбергу было отказано в допуске в уборную, а на нашей плите больше не булькал его гуляш. Я забеспокоилась. Что мог натворить наш маленький мужчина, чтобы навлечь на себя такие неприятности? Моя мать ходила с каменным лицом. Звонила в Вену, говорила Гансу, как скучает по нему, как божественны его любовные письма.

Обычное для периода съемок творческое возбуждение в студии вдруг резко спало. «Что вы хотите этим сказать – завтра примерки не будет? Студия закрывается на День благодарения?» – Мы были в нашей уборной, мама говорила по телефону с Трэвисом, находившимся в здании через улицу.

– Это не серьезно… Целая студия прекращает функционировать, чтобы поесть индейки? В этой стране каждые две минуты какой-нибудь «праздник», но этот в самом деле смешной! Что за семейный schmaltz?.. И все время есть! Если они действительно так «благодарны», пусть работают и зарабатывают деньги для семьи вместо того, чтобы тратить их на лишнюю еду!

День благодарения всегда был моим любимым праздником. Накануне интендант накормил нас обедом по полной программе с индейкой! Каким-то образом мне удалось скрыться с осуждающих глаз моей матери и устроить свое собственное празднование в студии со всеми деталями ритуала. Для Дитрих все праздники, земные или небесные, были табу. Все, из-за чего закрывались магазины или из-за чего нельзя было требовать к себе людей для немедленного исполнения приказаний, приводило ее в ярость.

Милый Папи,

Сегодня День благодарения, и мы не работаем. Кажется, Мамулян сделал очень плохой фильм с Гарбо. Это не из-за костюмов – я видела секретные эскизы. Завтра они начинают переснимать кое-что и делать новый конец.

Постарайся найти что-нибудь о фильме Бергнер. Здесь англичане не могут назвать свой фильм «Екатерина Великая» потому что мы первые застолбили это название, но там мы ничего не можем сделать. Мы делаем очень мало рекламных кадров, чтобы до выпуска поменьше видели наш антураж.

Целую

Рождество и Новый год ничем не запомнились. Нам надо было снимать фильм, и вся наша энергия была сосредоточена на Российской империи восемнадцатого века. Переделанное «платье молодой девушки» со слоями пышных шифоновых воланов и веселыми бантиками было само совершенство, оно напоминало викторианский крестильный наряд, сделанный как будто из сахарной ваты. Моя мать дала ему наконец «добро», поцеловала Трэвиса в щеку, сунула эскиз под мышку и отправилась сочинять достойный этого платья парик. Небольшая челочка, мягкие, воздушные белокурые локоны, связанные нежно-голубой шелковой лентой.