Текст книги "Моя мать Марлен Дитрих. Том 1"

Автор книги: Мария Рива

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 34 страниц)

– Тебе подарок от Брайана. Только англичанин мог прислать маленькому ребенку Шекспира! – сказала моя мать, подавая мне элегантную книгу. – Он и письмо тебе написал. Он ведет себя с тобой, как со взрослой. Но, конечно, откуда ему знать про детей, у него их нет.

Я прижимала к груди книгу, с нетерпением ожидая подходящего момента, чтобы улизнуть. Когда милый Трэвис позвонил со студии и позвал «мисс Дитрих», я пустилась бежать к домику у бассейна. Он стал для меня своего рода прибежищем в моменты, когда мне надо было «не болтаться под ногами». Домик был так далеко, что не все, кто искал меня, давали себе труд до него доходить. Но боже мой! Это был не киносценарий! Понятно, почему театральные актеры чувствовали свое превосходство перед нами. Выучить все эти трудные слова и сыграть все сразу, за один раз, без перерывов между дублями – это, должно быть, действительно тяжело. Но, в то же время, они были избавлены от волнений по поводу своих крупных планов или выпадений из кадра, им не надо было играть любовную сцену или умирать в девять часов утра после трехчасового пребывания в полном гриме! Может быть, они спят целый день, потом поработают пару часов вечером – и дело с концом. Все же с такой пьесой, как эта, им, наверно, не так-то легко справиться.

Брайан сообщал кучу новостей. Он играл не главную роль, Ромео был Бэзил Ратбон. Сам же он был неким Меркуцио, эту роль он отнял у молодого талантливого актера Орсона Уэллса. Другой молодой актер, не столь талантливый, но более смазливый, Тайрон Пауэр, играл его друга. Катарина Корнелл исполняла Джульетту, Эдит Эванс – кормилицу, а этот Орсон Уэллс – Тибальта. Брайан советовал мне читать медленно, не пугаться и не бросать чтение из-за непонятных слов и рассказал мне краткое содержание пьесы. Он рекомендовал также держать под рукой словарь и смотреть неизвестные слова: их нетрудно будет найти по написанию. На следующий день, в субботу, я стала ждать, когда мама и Джо уедут на студию, а папа и Итурби пойдут покупать шерри. По субботам учительница не приходила, так что я могла свободно удалиться к себе в убежище и постараться понять, почему для простого «юноша встречает девушку, юноша теряет девушку, юноша и девушка любят друг друга» понадобилось столько слов, столько перипетий и в конце смерть их обоих по ошибке! Несколько недель я бегала в домик и продиралась сквозь этот «роман». Джульетта на балконе чем-то напомнила мне маму в Вене. Брайан был бы идеальным Ромео. Все, что ему нужно было бы делать, – это вести себя так, как он обычно вел себя в присутствии мамы. Кормилица походила на Нелли, а в Меркуцио, за всеми его умными речами, чувствовалась такая печаль, что это мог бы быть Джо – если бы он говорил так много. Мне понравился Шекспир! Герои были такими реальными, хотя их слова и звучали поначалу нереально. Раз никто не интересовался тем, что я читаю, я не спешила делиться впечатлениями. Я спросила учительницу, что еще написал Шекспир. Помню, что написала Брайану, как я люблю его за то, что он прислал мне чудесный подарок и как он пришелся мне по душе. Не пришлет ли он мне когда-нибудь «Гамлета», которого я хочу прочитать, потому что когда-то у меня была собака по имени Гамлет. Я сунула письмо в пачку готовой корреспонденции на столе секретарши Джо. Мальчики из экспедиции уносили почту шесть раз в день. Дома папа пересчитывал все письма, взвешивал их на маленьких весах и записывал в свой кондуит вес и цену марки для каждого под рубрикой «почтовые расходы». Мое письмо он в зависимости от настроения либо распечатал бы сам, либо стал бы спрашивать, что я там написала. А «Парамаунт» отпускал мои письма в полет, не задавая никаких вопросов.

Ричард Бартелмесс показался мне приятным мужчиной. Хотя, пожалуй, недостаточно старым для звезды немого кино. Я не знаю, как он очутился в кругу нашей маленькой семьи. Однажды его машина встала в гараже, а он сам появился у нас. Итурби он сразу не понравился. Джо пытался сделать вид, что его не существует, а мой отец рассказывал ему, где можно достать лучшие десертные вина, и собирался идти к нему в гости в воскресенье днем. Бартелмесс владел чудесной виллой из тех, что в двадцатые годы можно было приобрести практически задаром, когда в Беверли-Хиллз действительно были холмы и целые мили засушливой земли, только и ждавшей, чтобы ее купили. Это было «старое» поместье, и поэтому длинная извилистая подъездная дорога к дому была засажена огромными эвкалиптовыми деревьями. Дорога поднималась на холм, где возвышался Дворец Кинозвезды. Красный кирпич, остроконечная крыша с десятью трубами – этакий королевский голливудский тюдор. Хозяин-американец, неутомимый шутник, был легок в обращении и имел семью, которая мне понравилась, когда мы познакомились. Тами не позволяли ездить с нами в гости. Обычно ей поручалось излагать Итурби или Джо те сценарии, которые мама придумывала по поводу своего отсутствия в этот день. Мы терпеть не могли хитрить и говорить людям ложь, иногда просто глупую. Но когда Дитрих ожидала от кого-то исполнения своей воли, избежать этого было просто невозможно. Наверно, было трусостью выполнять требования моей матери, но у тех из нас, кому некуда было уйти, покорность превратилась в черту характера.

Кому платили и кто вынужден был держаться за свою работу, тоже не смели роптать.

Трэвис придумал отличные модели одежды для воскресных завтраков: разные юбки в складку, аккуратные блейзеры, а к ним – туфли со шнурками и носки крупной вязки. Бартелмесс обладал живым умом и мог затеять и вести разговор по широкому кругу тем. Но я заметила, что он избегал говорить о доме, браке, воспитании детей и пианистах. Он был умным человеком.

Мне было десять лет, когда я наконец узнала, для чего на самом деле предназначается «Котекс». Я принимала ванну и почувствовала, что из меня идет кровь. Я испугалась, подумав, что во мне что-то разорвалось! Кто-то позвал маму, она примчалась, бледная, с трясущимися губами. Мне было сказано, чтобы я вылезла из ванны и вытерлась, что это ничего. Мама свернула салфетку в рулон, велела мне проложить ее между ног и сказала, что отныне у меня это будет раз в месяц, что это Природа и что я никогда ни под каким видом не должна подпускать к себе мужчину – после чего покинула ванную. Держать салфетку между ног было неудобно. Я доковыляла до комода, вытащила «боди» и надела его. По крайней мере, салфетка перестала съезжать. Я легла в постель и задумалась о «природе». Может быть, попросить Брайана раскрыть мне ее тайны. Эта мысль утешила меня, и я уснула.

На следующее утро горничная велела мне не выходить из комнаты, пока Бриджес не привезет из аптеки «то, что мне нужно». Я ждала и гадала о том, что же мне нужно. Наконец пришла Тами и принесла розовый атласный гигиенический пояс. Она научила меня премудростям пользования им и сказала, что внутри меня Бог соорудил маленькую комнатку, в которой в один прекрасный день будет спать ребеночек в ожидании своего рождения. Что каждый месяц в комнатке наводится чистота и порядок для будущего жильца. Я слушала, затаив дыхание. Я никогда не задавалась вопросом, откуда берутся дети. Живя среди взрослых, которые знали и, естественно, не проявляли любопытства по этому поводу, я его тоже не проявляла. Тами обняла меня, всплакнула и сказала, что я должна гордиться тем, что я женщина. Спускаясь к завтраку, я несла себя, как хрустальную вазу. Я Женщина с Комнаткой! Мама, одетая в черное, с интересной бледностью на лице, встретила меня судорожным вздохом. Я подумала, уж не умер ли кто. Я пила чай, она молча отхлебывала кофе, Джо читал «Репортер». Когда они уехали на студию, я вернулась наверх и стала заниматься.

Я должна была явиться в офис Трэвиса после обеда. Сначала я доставила бульон Джо, потом заглянула в отдел причесок поздороваться с Нелли. Она обвила меня руками и спросила, как я себя чувствую. Я ответила: «Хорошо. А что?»

Парикмахерши, занятые, как всегда, завивкой и укладкой, остановились, чтобы бросить на меня «понимающий взгляд». Куда бы я ни пришла, везде люди прерывали свои занятия и обращали ко мне ласковые улыбки. Трэвис поприветствовал меня словами:

– Здравствуйте, маленькая леди! Самочувствие нормальное?

Моя мать, должно быть, выпустила пресс-релиз! Похоже, весь «Парамаунт» знает! Мне было неудобно. В тот же день, возвращаясь с очередного курьерского задания, я услышала, как мама говорит по телефону. Я остановилась за дверью гримерной и прислушалась.

– Ты не поверишь! У Ребенка сегодня начались месячные! В девять лет! Наверно, от калифорнийского климата! В жару девочки созревают быстрее. Возьми итальянок… а мексиканки и того хуже. Надо было оставить ее в Берлине, там холодно. Ну не ужасно ли? Я не спала всю ночь. Как моя мать вырастила двоих дочерей одна, я не представляю. Как она смогла? С девочками так трудно! – и она повесила трубку.

Почему трудно? Я не думаю, что со мной было трудно! Я послушно ложилась спать в указанное время, наоборот, не ложилась долго, если требовалось мое присутствие, съедала, как она настаивала, все, что было на тарелке, училась, исполняла поручения, помогала делать прически и никогда, никогда на своих двух языках никому не перечила. Мне вообще-то хотелось, чтобы мама хоть раз назвала правильно мой возраст. Еще долго после «важного события у Ребенка» рукавчики фонариком украшали мою одежду. Даже книги мои были проинспектированы, кое-какие конфискованы и заменены на прекрасно иллюстрированные издания сказок братьев Гримм. «Ромео и Джульетта» избежали погрома. Они прятались в домике при бассейне, под ковром позади тяжелого дивана.

Отец подбросил Тами до дома после поездки в Пасадену, а сам поехал в Беверли-Хиллз в поисках «съедобного» foie gras. Она переоделась, затем вышла в сад и срезала с кустов все до единой розы. Я подбежала к ней. Она стояла, в ужасе смотря на содеянное, потом заплакала. Я обняла ее.

– Катэрляйн, что я наделала? О, Катэр! Почему? Боже милостивый, почему?

– Успокойся, успокойся, все не так страшно. Спокойно, – ворковала я, держа ее в объятиях. Я чувствовала свою полную беспомощность.

– Что скажет Папи? И… Мутти?

Ну здесь-то я могла помочь. С этой угрозой я была в состоянии справиться. Я собрала цветы, взяла Тами за руку и отвела ее обратно, в дом. Мы соорудили букеты, расставили цветы по всем комнатам, и я сказала отцу, что это садовник принес их и положил у задней двери. Тами еще не пришла в себя после своего необъяснимого поступка и разбила мерную чашку, пока готовила обед. В тот вечер мы ждали гостей. Я думаю, среди них были Итурби и Рахманинов. Тами прислуживала. Отец, разливая вино, обернулся к маме.

– Мутти, я полагаю, нам надо уволить садовника. Он срезал с кустов все розы. Тамичка, ты ничего не хочешь сказать Мутти?

Тами остановилась, как вкопанная, заслышав слово «розы» Она умоляюще смотрела на отца.

– Забыла? Не разбила ли ты сегодня кое-что? – задал он наводящий вопрос.

– О да, Мутти. Я очень извиняюсь. Я разбила стеклянную мерную чашку, что мы купили в скобяном магазине. Я была, как всегда, недостаточно внимательна.

Она снова стала раскладывать картофельное суфле, подходя к гостям с левой стороны. Голос отца безжалостно преследовал ее.

– Разумеется, Тами заплатит за чашку. Я уже вычел пятьдесят центов из карманных денег, что я ей выдаю.

Я поднялась со стула.

– Я помогу разложить суфле, Тами!

– Катэр, СЯДЬ! У нас гости!

– Да, дорогая, – вступила мама певучим голосом. – Ты плохо ведешь себя. Ешь. Тами! – остановила она пытавшуюся укрыться в кухне девушку. – Захвати оттуда хлеба! Потом тоже посиди с нами.

Ночью я тихонько пробралась в кладовку посмотреть, как Мак-Дугал: я боялась, что забыла налить ему воды. Проходя мимо двери отца, я услышала, как он отчитывает Тами. Ну что же он не оставит бедную женщину в покое! Я лежала в кровати и ждала звука открывающейся и закрывающейся двери, что означало бы, что Тами благополучно вернулась к себе в комнату. Прислушиваясь, я думала о том, что у моего отца в характере есть жестокость, которая мне абсолютно не по душе! Следующий раз, когда он затеет свою подлую игру, я должна как-нибудь остановить его. Не знаю как, но что-то я сделаю.

Съемки шли своим чередом, а между тем Дитрих и фон Штернберг начали потихоньку отходить друг от друга. Судьба распорядилась так, что «Дьявол – это женщина» стал их последним фильмом, хотя только Джо чувствовал, как меняется стрелка его внутреннего компаса. Мама ничего такого не ощущала. Каждый день Джо отдавал себя в прощальных жестах, одаривал плодами своего таланта этот фантом на экране. Может быть, он и не сознавал, что прощается с ней таким образом. Возможно, его отчаянное желание уйти от нее порождало творческую волю. Я понимала только, что с каждым днем хоть понемногу, но Джо отдалялся от нас. Но его жаркие послания все еще летели к нам через разделявшую нас студийную улицу. Мама все так же бросала их для желающих прочитать среди фотографий и пепельниц.

Моя дорогая Марлен,

Ты себя напрасно терзаешь. То я тебя вывожу из себя, то тебя все устраивает. И все время споры! Перестань постоянно сердиться на меня; ты же знаешь, я не в силах изменить все на свете.

Джо

В тоне его записок зазвучало даже какое-то отчуждение, как будто ему было все равно – таким опустошенным, видно, он себя чувствовал.

Я ставила штампы на фотографии; вошел Джо; при виде его лица я остановилась.

– Я сейчас сказал Любичу, что больше не буду делать фильмы с Дитрих. Он, естественно, обрадовался.

– Да? Опять бросаешь меня на растерзание волкам? – Моя мать стояла перед ним, неподвижная, как статуя, просто смотрела ему в глаза.

– Да, если ты так это понимаешь. Я устал, возлюбленная. Пожалуйста, не надо.

– Ты позволяешь себе такую роскошь – бросать меня, когда вздумается!

– Я назвал бы это не роскошью, а печальной необходимостью.

– Что я такого ужасного сделала? Все, что ты хотел, ты получал. Любой образ, все твои фантазии!

– Да, ты всегда была моей музой. Я не говорю, что это не так.

– Тогда почему же ты бежишь от меня?

– О, если ты сама не знаешь ответа на этот вопрос, мне нет смысла пытаться объяснять тебе.

– Джо, это строчка из женской роли.

– Да? Наверно, ты права. Интересно… возможно, мы поменялись ролями.

– Не остри и не изображай из себя существо высшего порядка! Ты заставил меня приехать в эту страну, а теперь бросаешь типам вроде Любича?

– Нет, ты заслуживаешь кассового успеха. А с ним он тебе обеспечен.

– Но я буду у него выглядеть, как в «Песне песней» – картошина да и только!

– Ты почти не уступаешь мне по мастерству. У тебя снова будет приятная возможность показать им, как надо работать. – И Джо повернулся, чтобы уйти.

– Ты покидаешь меня?

– Да, любовь моя. – И он вышел из гримерной.

Мама закурила сигарету.

– Вот так, посреди важного разговора повернуться и уйти! Почему он оставляет меня именно сейчас? – обратилась она ко мне, не ожидая ответа.

Она, действительно, не поняла заключительную реплику Джо? Или не захотела понять? Я чувствовала, что моя мать только что потеряла самого лучшего друга, какого когда-либо имела или, возможно, будет иметь, и даже не осознала этого.

Работа над фильмом продолжалась. Разговоров больше не было. Мама готовила венгерский гуляш, пекла венские торты и часто сидела на полу у ног Джо. Всем поклонникам было объявлено, что у них кризис, что мисс Дитрих сейчас ни с кем не общается. На кабинет Джо обрушился поток темно-красных гвоздик, шелковых халатов и крепкого бульона. Я носила любовные записки через улицу, а вечером, повинуясь приказу, не выходила из своей комнаты. Отец брал Тами, и они уезжали в берлинскую колонию; возвращались они только после того, как наши юные любовники отправлялись наверх.

Я слишком часто видела свою мать в образе «молодой романтической девушки», чтобы не распознать симптомов. Интересно, забудет ли Джо о своем намерении уйти? Мне эта внезапная преувеличенная преданность казалась такой фальшивой, но, может быть, для него она таковой не была. Он уже столько от нее натерпелся, возможно, вынесет и еще немножко.

Одно воспоминание прочно сохранилось у меня от этого давнего периода. Однажды в субботу, когда Джо обычно ходил на футбол, моя мать первый раз в жизни захотела пойти с ним и взяла меня с собой. От Буллока доставили изысканную одежду в английском стиле, наполнили серебряные фляжки, налили горячий кофе в термосы. Стояла, как всегда, южнокалифорнийская жара, но считалось, что все это нужно брать на футбол. Кажется, играли университетские команды Лос-Анджелеса и Южной Каролины. Наши местные футболисты всегда отчаянно боролись за победу. Джо забронировал отдельную ложу, из нее я могла видеть все. Стадион был огромен, зрителей полным-полно. Джо купил мне хот-дог, из которого вытекала так не любимая моим отцом желтая горчица. Я сидела на краешке кресла, боясь выдать волнение и рассердить маму. Что это была за игра! Все было: голы, пассы через все поле и даже вынос раненого игрока на носилках! Джо пытался объяснять нам что-то по ходу дела, но когда мама сказала: «Почему не дадут каждому по мячу? Не надо было бы за него драться, и все разошлись бы по домам!» – он оставил свои старания.

Я шепотом попросила:

– Вы не дадите мне что-нибудь почитать о футболе?

Отвечая мне, он почти не шевелил губами, которые прятались к тому же под его длинными усами. Удивительно, как он умел так незаметно разговаривать.

– Хорошо, когда ты снова пойдешь со мной на футбол, но одна.

Когда мы приехали домой, я поцеловала Джо в щеку. Мне не надо больше было вставать на цыпочки, чтобы сделать это. Я поблагодарила его за отлично проведенное время.

Моя мать не разговаривала со мной. Горничная передала мне приказ сидеть дома. Я повиновалась и стала думать, что же я сказала или сделала, что так рассердило ее. Как правило, я могла почти сразу определить ошибку, но на сей раз мне ничего не приходило в голову. Так что я не покидала Бель-Эр, вела себя особенно осторожно и надеялась, что неудовольствие мамы улетучится само собой. Я еще не знала, что она может ревновать к ребенку.

На горизонте маячила интересная дружба с Дороти ди Фрассо, и в нашу жизнь вот-вот должен был войти Джон Гилберт, который, по слухам, расстался с Гарбо, хотя пил по-прежнему. Фриц Ланг, постановщик таких шедевров, как «М» и «Метрополь», влился в ряды немецкой колонии беженцев и стал верным поклонником гуляша моей матери. Рональд Колман устраивал на своей яхте вечера для узкого круга, Брайан подписал контракт с «МГМ» и скоро собирался вернуться к нам, а фон Штернберг сделал последний ход.

Утренние газеты рассказали об этом так:

СВЕНГАЛИ И ДИТРИХ:

ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ РАССТАВАНИЕ

В интервью на студии «Парамаунт» режиссер Джозеф фон Штернберг заявил, что «Дьявол – это женщина», фильм, который он сейчас снимает, будет седьмой и последней его картиной с великой немецкой красавицей.

«Мы с мисс Дитрих дошли до конца своего совместного пути».

На вопрос, есть ли в его решении личный мотив, фон Штернберг ответил: «Все, что мне было дано сказать о мисс Дитрих, сказала моя камера».

Моя мать была ошеломлена. Она звонила всем, зачитывала интервью Джо и утверждала, что Джо ни разу, ни намеком не показал, что готов к подобной жестокости. Почему он ничего не говорил? Хоть бы сказал, предупредил бы шок, какой она испытала, увидев эти безжалостные слова в газете! Он знает, как она его любит! Без него она бы вообще не работала! Она даже позвонила к Любичу в офис и первый раз в жизни разговаривала с ним лично. Этот антагонист фон Штернберга горячо поддержал ее. Да, Джо поступил совершенно подло по отношению к человеку, которому обязан своей славой.

– Нет-нет, Эрнст. Джо гений! Он научил меня всему! Он был моим господином. Наверно, я сама виновата, что он оставил меня.

Любич пригласил ее отобедать с ним вдвоем, в его личной столовой. Если не сию минуту, то в любой момент, когда ей будет одиноко и понадобится добрый друг. Любич для себя сочинял сцены почти так же ловко, как для Герберта Маршалла. Мама пообещала помнить, что он всегда к ее услугам, и повесила трубку.

– Радость моя, знаешь, Любич не так уж и плох. Джо всегда представлял его таким чудовищем. Но теперь-то мы знаем, что Джо уже давно сходит с ума! – О Джо в прошедшем времени – это меня тревожило. Перерыв на обед закончился, пора было возвращаться на съемочную площадку.

Курьер из германского консульства в Лос-Анджелесе вручил матери копию редакционной статьи, появившейся в ведущих немецких газетах по личному распоряжению министра пропаганды Третьего Рейха доктора Йозефа Геббельса.

Аплодисменты Марлен Дитрих! Она наконец отказалась от режиссера-еврея Джозефа Штернберга, у которого всегда играла проституток или иных падших созданий. Она ни разу не сыграла такой роли, которая прославила бы ее как гражданку и представительницу великого Третьего Рейха.

Теперь Марлен должна вернуться в родное отечество, принять на себя историческую роль лидера германской киноиндустрии и перестать служить орудием в руках голливудских евреев!

Лицо моей матери стало пепельно-серым. Она быстро спрятала газету за спину.

– Нет! Нет! Никогда не читай этого! – В голосе ее зазвучала фальшивая нотка. – Иди, радость моя, сбегай на площадку и позови Джо! И найди Папи!

Я поняла, что это серьезно, и припустила! Я надеялась, что, несмотря на все происшедшее, Джо не откажется пойти со мной. Освещение еще не включили, слава Богу! Он выслушал мои объяснения, повернулся к ассистенту, приказал вырубить свет и вышел. Я отмахнулась от сыпавшихся на меня вопросов и побежала дальше, спрашивая у всех на ходу, не видел ли кто мужа мисс Дитрих. Он будто сквозь землю провалился. Может быть, решил уехать домой? Кому-то якобы показалось, что он зашел в гримерную Мэй Уэст. Я бегаю по всей студии, а мой отец, оказывается, совсем рядом? Я бросилась назад, нетерпеливо постучала в закрытую дверь гримерной. Раздался негодующий голос Мэй Уэст:

– Где горит?

Но когда я ответила: «Скажите, пожалуйста, мой отец у вас? Мисс Дитрих надо немедленно его увидеть!» – она сама открыла дверь, завязывая пояс халата.

– Он здесь, живой и невредимый! Не страдай, детка!

Она крикнула ему через одетое в атлас плечо: «Руди! Твоя германская леди хочет тебя! Скажи ей, я о-доб-ряю ее вкус!»

На несколько часов производство остановилось; Дитрих, ее муж, ее агент и фон Штернберг обсуждали создавшееся положение и думали, как ей поступить. В конце концов призвали главу отдела рекламы, и ему было сказано, что мисс Дитрих приняла решение: она попросит американского гражданства и навсегда порвет связи с Германией. Я заметила, что глаза моей матери припухли. Она все отворачивала голову. Должно быть, она плакала.

Судьбоносное решение, принятое под давлением обстоятельств и в считанные часы, как всегда у нее, оказалось стратегически верным. Подай Дитрих прошение о гражданстве хотя бы несколькими месяцами позднее, она к началу Второй мировой войны все еще была бы гражданкой Германии. А так через пять лет она уже получила свой первый американский паспорт – всего за четыре месяца до рокового сентября 1939 года.

Означало ли это, что я тоже буду наконец американкой?

Я читала все пресс-релизы, но ни в одном не говорилось о моем будущем гражданстве. Никто мне ничего не говорил, а я не решалась спросить из-за всех этих страстей дома и на студии. Секретарша Джо знала практически все на свете, так что я пошла к ней и получила информацию, «как стать гражданином Америки». На следующее утро я, смотря учительнице прямо в глаза, в лучших традициях ораторского искусства Рудольфа Зибера поставила ее в известность, что с сегодняшнего дня у нас будут уроки истории США и их президентов; что ей вменяется в обязанность познакомить меня, ее ученицу, с Конституцией Соединенных Штатов и со всем остальным, чем гордится моя будущая страна. Я не знала, буду ли я проходить процедуру получения гражданства, но не сомневалась, что, когда маме в конце концов придется принимать присягу на верность, она не станет учить ничего из того, что требуется по протоколу. Пусть хоть одна из нас что-то вызубрит! В глубине души теплилась смутная надежда, что, если я смогу все ответить правильно, они дадут гражданство и мне.

Последние съемки «Дьявола» прошли по-деловому, профессионально и без суеты. Мама была холодна как лед. В одном из последних посланий к ней Джо написал:

Я устал, Возлюбленная. Я не в состоянии более сражаться с тобой, с Любичем, который презирает меня почти так же сильно, как я ненавижу его. И к тебе я ничего уже добавить не могу. Я сам у себя списываю. Моим прощальным даром тебе будет самый великий из фильмов Дитрих. В нем я отдал тебе весь свой талант. Ты увидишь Дитрих высшей пробы, и этот фильм станет твоим любимейшим из семи наших фильмов.

Прочитав записку Джо, мама отдала ее отцу – молча. Она сделала то же самое и в день окончания «Дьявола», когда посыльный появился у нее в гримерной. Подчас немецкие слова бывают очень трогательными. Всегда трудно выразить чувства. Когда Джо писал: Danke, es was himmlisch, auf wiedersehen, он хотел сказать: «Благодарю, это было божественно. До свидания, прощай».

Мой отец сохранил эту записку, а мама ни разу ее не хватилась.

Мы отсняли портреты и рекламные кадры. Мне было велено привезти на студию своих зеленых подопечных, и Дитрих впервые сфотографировалась в изумрудах. Впервые на фотографиях запечатлены также ее новые брови. Она делала себе эти летящие дуги вплоть до «Сада Аллаха». Но они появлялись и после этого фильма, когда она в жизни хотела выглядеть как можно более «Дитрих» Освещения Джо, бывало, отчаянно не хватало, тогда его вызывали; он немедленно являлся в фотостудию, ставил свой магический свет и исчезал. Великолепные портреты, которые получались в результате, оказались одними из самых лучших снимков Дитрих, сделанных когда-либо. Эти лица излучают свет, искрятся, завораживают. Глаза непроницаемы, в них не разглядишь ничего, что могло бы потревожить совершенство образа. Но это требование профессии, и именно оно привлекало к ней мою мать больше всего. Личные проблемы оставались за кадром. Ничему, абсолютно ничему не позволялось внедряться в образ и воздействовать на конечный продукт. Эмоциональная распущенность не допускалась. Стоит личному огорчению обнаружить себя хоть раз, камера тут же налетит на него, зафиксирует тайную слабость актера и превратится в его врага. Только самые великие артисты умеют иногда использовать личные проблемы для усиления своей игры. Чего моей матери недоставало в одаренности, она с лихвой восполняла дисциплинированностью.

Позвонил Джо. Готовая копия «Дьявола» ждала ее. Она пошла на просмотр одна, а дома сказала:

– Какая работа! Одно лицо прекраснее другого! Фильм так себе, но мы это знали с самого начала. Не имеет значения. Его должны изучать все, кто думает, что умеет снимать кино. Я весь просмотр держала Джо за руку. Я даже плакала. Суметь такое! Невероятно! Я все это ему сказала и поцеловала его чудесные руки. Я сказала, что он Бог, а он улыбнулся и произнес: «Если тебе понравилось, я доволен».

На другой день фон Штернберг отправился в свое очередное путешествие в дальние неизведанные края. Уехал один, не испытывая потребности ни в чьем обществе и, думаю, с надеждой на исцеление. К сожалению, нет на свете такого далека, куда он мог бы убежать от своей Лорелеи. В последнем рывке к спасению самого себя он порвал веревку, привязывавшую его к жизни, но опутывавшую его гений. Искры таланта мастера еще сверкали в последующие годы, но это были не более чем отблески прежнего небесного огня.

И вскоре все было так, будто Джо никогда не существовал, только подготовка фильма уже никогда не становилась таким захватывающим процессом, а результаты – столь великолепным зрелищем. С этих пор Дитрих уже не совершенствовала свой образ, а лишь повторяла его, что по-прежнему требовало большого труда, но не нуждалось в прежнем вдохновении.

Мама собиралась на званый вечер! Теперь это, вследствие своей редкости, превращалось в сенсацию.

– Здесь говорится: «в старой одежде!» – мама читала приглашение Кэрол Ломбард на вечер в Доме смеха на Венис Пиэр.

– Что она хочет сказать? «Старая одежда»? Как это по-ее – пытаться быть вечно «неповторимой и прелестной»! Позвони Трэвису на студию.

Я набрала номер и передала ей трубку.

– Трэвис? Ты слышал о большой вечеринке Ломбард? Что она имеет в виду под «старой одеждой»? Речь идет об истории или просто об обносках?.. О! Дома смеха действительно до такой степени грязны? Тогда зачем устраивать там вечер? Не знаешь, что она собирается надеть? Она, конечно же, шепнет на ушко «рекламе», и там будут фотографы… Да? Сейчас все думают, что могут носить брюки. Но что же мне надеть? Я собираюсь идти! Подумай! Давай сделаем нечто из «СТАРОЙ ОДЕЖДЫ»!

Она пошла на вечеринку в Дом смеха в шортах с голыми ногами, в мальчишечьих ботинках и носках, с веселеньким платочком на шее; фотографы были в восторге, а мама вернулась домой вся в синяках! Я встретила ее в холле.

– Радость моя, помоги подняться по лестнице! Не смотри на мои ноги! Тебе не стоит волноваться! Ну и вечеринка! Нас посадили на мешки с картошкой и заставили съезжать с огромных горок! Я думала, мы пролетим сквозь стену прямо в океан!.. А катающиеся бочки! Надо было бежать между ними, стараясь не упасть! Просто ужас! Все валились друг на друга и хохотали! Они считали, что это смешно! Ты знаешь эти жуткие зеркала, в которых выглядишь или карлицей, или гигантшей, или толстухой? Они тоже там были. Кому охота видеть себя толстым? Это я могу иметь прямо у себя в ванной и при этом на самом деле не выглядеть, как будто я вернулась с войны! Помнишь нашего продавца сорочек? Он на всех фотографиях оказался рядом с Ломбард. Весь вечер следил за передвижениями фотографов и успевал к месту раньше их. «Всегда готов», красавчик! Боже! Посмотри на мои коленки! В машине они не были такие страшные!

Колени действительно имели ужасный вид – как будто она на большой скорости упала с велосипеда на гравий. Ее блузка была сделана из того же плотного шелка-сырца, что и шорты, поэтому руки были хоть как-то защищены, но все равно рукава порвались на локтях, и сквозь дыры виднелись кровоточащие ссадины. Мы обмыли колени и голени, остановили кровь, после чего она погрузилась в горячую ванну с английской солью. Она морщилась от боли, но продолжала выпускать пар:

– И всем этим развлекать гостей? Хуже всего была штука под названием «взбивалка». Такая огромная чаша с небольшой платформой посередине, на которую мы сначала сели. И вдруг эта штука начала вращаться! Мы все слетели с лавки и попадали на дно чаши! Но на этом дело не кончилось, потому что тот, кто оказывался на платформе в момент остановки, объявлялся победителем! И вот мы на четвереньках в ужасе пытаемся вскарабкаться на полку, а это чудовище все крутится и смахивает нас обратно. Кого-то точно вырвало! Должно быть, коленки я разбила на этой штуке. Не могла же я остаться в стороне – все смотрели. Но такие дети! Как это по-американски! Веселиться, веселиться, веселиться! Бартелмесс, казалось бы, старик, а как ему понравилась эта жужжалка!..