Текст книги "Попутчики (СИ)"

Автор книги: Мария Демидова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

– И с каких пор для тебя это проблема?

Появления в зале Рэда Крис не заметил. Возможно, потому, что не ожидал увидеть названого брата на работе в праздничный день. Но скорее – потому, что в тот момент не заметил бы даже землетрясения.

– Что проблема? – Ему показалось, что сохранить лицо удалось, однако Рэд смерил его таким взглядом, что эта уверенность разбилась вдребезги. – Давно наблюдаешь?

– Минут десять. – Оборотень стоял, прислонившись плечом к косяку и скрестив на груди руки. – За это время ты мог установить чары на четырёх-пяти экспонатах, но возился с одним. Так с каких пор?

– Ты переоцениваешь мои способности, – польщённо (как он надеялся) усмехнулся Крис. – Здесь сложные комбинации. Ты же не хочешь, чтобы я накосячил.

– Не хочу.

Рэд быстро приблизился, прислушался, бесцеремонно отбил дробь на спине стажёра, пересчитав пальцами позвонки, прислушался снова. Заставил Криса запрокинуть голову, чтобы заглянуть в глаза – невольно сощурившиеся от слишком яркого света ламп.

– Не хочу, – повторил оборотень и отстранил стажёра от стенда. – Поэтому с тебя на сегодня хватит.

– Думаешь, я не в состоянии с этим разобраться? – запальчиво спросил Крис.

– А ты сам как думаешь?

Признавать правоту Рэда не хотелось, поэтому он промолчал. И ещё какое-то время наблюдал за уверенной работой охранника. Наблюдал с жадным вниманием, почти с завистью.

– Ты ничего не хочешь мне рассказать? – спросил Рэд, заметив, что Крис не торопится уходить.

– Анекдот? – предложил стажёр. – Сказку?

– Я бы предпочёл быль. Что-нибудь о необычных экспериментах, новых открытиях, безумных авантюрах… Что-нибудь, что было бы интересно мне, или, например, Тине, или вашим родителям… – добавил оборотень, переходя к следующему стенду.

– Или полиции, или министерству обороны? – продолжил Крис. – Боюсь, настолько интересных былей у меня нет.

– Неужели твои исследования так скучны?

На Криса Рэд не смотрел и спрашивал со старательно выдержанной отстранённостью: нет, мол, историй – и ладно. Стажёр помолчал. Поднял оставленную на полу сумку, перекинул ремень через плечо.

– Да всё как обычно, – беззаботно заверил он. – Экспериментирую с чувствительностью, наблюдаю за тем, как работает заблокированное поле. Хорошо, когда подопытный за стенкой – по ночам такие фортели иногда выкидывает, что хоть диссертацию пиши. А уж если сенсорный контакт установить – вообще крышу сносит. Так что развлечений хватает. Для ценителей, конечно.

Он перевёл дыхание и с улыбкой встретил взгляд Рэда – мягкий, но цепкий. Крису показалось, что он становится прозрачным – как часы в стенде напротив: корпус стеклянный, и все шестерёнки на виду.

– А как насчёт безумных экспериментов и самоубийственных глупостей?

– В пределах нормы.

– Твоей нормы?

– Другим не обучен.

Шестерёнки сосредоточенно крутились под пытливым взглядом.

– Ясно, – наконец сказал Рэд и отвернулся, занявшись другими – механическими – прозрачными часами. – Знаешь что… – задумчиво проговорил он, не отвлекаясь от работы, – Я, конечно, очень расстроюсь, если ты не сможешь прийти на мой день рождения из-за жутко важной конференции, о которой расскажешь мне в последний момент… Вот, например, сейчас. Но я постараюсь утешиться наблюдением за сестрёнкой и интересными эффектами, которые ты мне так удачно прорекламировал. Тем более что мы наверняка засидимся допоздна, и ночевать Тина остается у нас. Так что, пожалуй, я тебя очень быстро прощу.

Крис неуверенно молчал, пытаясь понять, стоит ли сопротивляться, или решение уже принято.

– Ты свободен, стажёр, – улыбнулся оборотень. – Я здесь закончу.

Крис ещё немного помялся на месте, прежде чем отступить к двери.

– Спасибо, Рэд, – сказал от самого порога – тихо, будто сомневаясь, стоит ли произносить это вслух.

– За то, что доделываю твою работу? – хмыкнул охранник.

– Ага. Точно.

Рэд одарил названого брата широкой усмешкой.

– Топай отсюда, мелкий. И чтобы я тебя в таком состоянии больше не видел.

* * *

В таком состоянии Рэд его действительно больше не видел – Крис приложил к этому все усилия. Получив неожиданную индульгенцию от именинника, он, не теряя времени, сбежал из Зимогорья и не возвращался в город почти сутки, восстанавливая силы вдали от людей и артефактов. Тогда этого оказалось достаточно, и музей вновь принял его как родного, не пытаясь больше вымотать и свести с ума. И вплоть до поездки на семинар всё было очень даже неплохо. Усталость и фоновое повышение чувствительности – не в счёт. А вернувшись из Лейска, Крис забросил музейную практику и с Рэдом старался видеться только дома или в «Тихой гавани» – в привычных и энергетически спокойных местах, где непредвиденные последствия поездки почти не давали о себе знать.

Ситуация с семинаром показала очень многое. Во-первых, что Лейск – действительно не самое безопасное место для мага с увечным полем, который исхитрился пройти медицинский контроль и получить допуск в город. Во-вторых, что Криса действительно ценят – и учёные, без намёка на скепсис прислушивающиеся к его словам, и родные, готовые к щедрым жестам. И, в-третьих, что самого Криса как стабильно функционирующую человеческую единицу с удовлетворёнными базовыми потребностями ценят гораздо больше, чем принятые им решения. Каким бы приятным сюрпризом ни была поездка, осадок от того, что её организовали за его спиной, горчил на языке.

«Просто оставьте меня в покое».

Он не мог не чувствовать их тревоги, и уже одного этого было достаточно, чтобы тревогу оправдать. И Крис терпел, стиснув зубы и делая вид, что сжимающееся вокруг кольцо напряжённого заботливого внимания остаётся для него тайной.

«Дайте мне разобраться с этим самому!»

К беспокойству Кристины он уже успел привыкнуть. Оно было фоновым и мало отличалось от того, что сопровождало Криса всю сознательную жизнь. Переживая за брата, Тина всё же готова была признавать его самостоятельность. До определённой границы. Беспокойство Джин – навязчивое и деятельное – было куда опаснее и каждый раз выводило Криса из себя. Необходимость выкручиваться, уходить от ответов, выдавать очевидное за случайное жгла изнутри. Джин хотела, чтобы он доверял ей. Она говорила об этом снова и снова – предлагала, просила, требовала. Будто пробивала каменную стену. Не понимая, что никакой стены никогда не существовало. Крис умел слушать и слышать. И достаточно хорошо знал Джин, чтобы без колебаний доверить ей свою жизнь. Но сейчас речь шла не только и не столько о его жизни. Перед ним лежала задача с множеством переменных и вариативных коэффициентов, и он не был готов доверить её решение никому другому.

«Я знаю, что делаю. Я знаю, чем рискую. И я, чёрт возьми, готов этим рискнуть!»

Его всё ещё спрашивали. Ему всё ещё позволяли действовать. Но Крис отчётливо понимал: один промах, одно проявление слабости – перед кем угодно из этих заботливых заговорщиков – и его попросту приволокут в больницу насильно. Или вскроют поле в домашних условиях – едва ли для вернувшей полную силу Джин есть принципиальная разница. И вот тогда решения точно будут принимать без его участия. Этого Крис допустить не мог. Не сейчас. Не в ближайший год.

«Кто дал вам право решать, что для меня лучше?!»

Если бы он был уверен, что с ним согласятся… Если бы он был уверен, что цена просьбы о помощи не окажется слишком высокой… Он знал, что для его нестабильного поля этот год не пройдёт бесследно, и принял это как данность – неприятную, но допустимую. А вот страх и, возможно, чувство вины на всю оставшуюся жизнь он принимать отказывался.

«К чёрту такую заботу!»

Крис ударил ногой по каменной балясине. Резко, сильно, на выдохе.

«К чёрту! К дьяволу!»

Несказанные слова, неразделённые сомнения скопились в голове и давили на виски, вызывая тяжёлую ноющую боль. Усталость, обида, злость. Свои или спровоцированные – уже почти неважно. Они колотились в груди, превращая сердце в несбалансированный свинцовый шар, то и дело врезающийся в рёбра.

«Подавитесь своим грёбаным состраданием! – Он ударил снова, и ещё раз, рискуя если не сломать ногу, то выбить суставы. – Спасатели хреновы!»

Стало чуть легче. По крайней мере, разбить о поручень гудящую голову больше не хотелось. Крис глухо зарычал, чувствуя, как злость выкипает, обращается невидимым паром, медленно рассеивается в вечернем воздухе. Мир – удивительно герметичная структура, и, возможно, кому-то его несдержанность ещё аукнется. И пусть. Не всё же ему получать приветы от чужих эмоций.

«Кристофер, мать твою, Гордон. Возьми себя в руки и перестань истерить. Нашёл время…»

Он медленно вздохнул. Отошёл от ограждения, шагнул в оранжерею, стремительно двинулся к выходу по узкой дорожке, затенённой широкими узорчатыми листьями.

Домой. Спать. Думать, что плести Джин через неделю. Но сначала – всё-таки спать…

Он не успел преодолеть и половины пути, как из глубины оранжереи дохнуло такой концентрированной пустотой, что перехватило горло. Крис резко остановился и едва не выругался от досады. Ощущение было странным, но отдалённо знакомым: нечто подобное он несколько раз испытывал сам – когда слишком резко отстранялся от внешних полей, успевших накачать его чужими эмоциями. В такие моменты приходилось торопливо заполнять образовавшуюся дыру собственными ощущениями – не обязательно приятными, но сильными. Когда с радостью возникали проблемы, отлично подходили злость или страх. Крис готов был устроить скандал, ввязаться в драку, прыгнуть с крыши – лишь бы как можно скорее снова почувствовать себя живым. А когда и эти методы оказывались непозволительной роскошью, приходилось довольствоваться простыми разговорами – с кем угодно, лишь бы не молчать и не оставаться наедине с пустотой. Лишь бы не сорваться в безумие. И Крис был уверен: если скрытый папоротниками страдалец в своём уме, он ни за что не отпустит так удачно подвернувшегося собеседника. С другой стороны, зачем прятаться в оранжерее, когда самый простой способ заполнить пустоту – отправиться в бальный зал?

«Это не моё дело», – подумал физик, отступая. Настроение не располагало к беседам, и нежданная помеха вызывала скорее раздражение, чем сочувствие.

Лишь выйдя из-под сени зелёных ветвей и листьев, Крис осознал, что ему знакомо не только ощущение, но и само поле.

«О, а уж это – тем более не моё дело! Чёрта с два я снова туда полезу!»

И он зло толкнул дверь в зал.

* * *

Главным недостатком успешного избегания близости было, собственно, отсутствие близости. Иногда Мэй думала, что именно это её и убьёт. Думала в те редкие моменты, когда забывала о том, что убьёт её на самом деле.

Пожалуй, единственным по-настоящему близким человеком для неё была бабушка. Может быть, потому, что из всей семьи лишь она спокойно отнеслась к проявившемуся у внучки дару. Опытный эмпат не только раньше других заметила способности Мэй, но и помогла освоиться с непривычной силой, не жалела времени на объяснения, делилась опытом. И утешала дочь, которую известие не только расстроило, но и напугало.

– Значит, так суждено, – мягко говорила бабушка. – Судьба – лисица хитрая, но не злая. Меня пожалела, и малышку нашу не обидит.

При Мэй такие разговоры старались не вести, но полностью скрыть правду не удалось, и девочка очень быстро поняла, что её способности таят в себе опасность. О том, какую именно, она узнала позднее – когда бабушки не стало. Тогда же маленькая колдунья усвоила истину, которая сопровождала её все последующие шесть лет. Истину, которая вошла в неё вместе с отчаянием и болью утраты. Вместе с последним вздохом той, чья судьба оставалась ей в наследство. Истина была простой и холодной, и Мэй опрокинула её на себя, как ведро дождевой воды.

Доверие – ложная добродетель. Близость – ложная добродетель. Даже самый близкий человек может обмануть. Даже самый близкий человек однажды уйдёт, причинив тебе боль. Если ты не уйдёшь раньше.

Мэй долго пыталась понять, почему бабушка ни словом не обмолвилась о своей болезни. Посчитала внучку недостойной правды? Слишком маленькой и глупой, чтобы принять её? Слишком слабой, чтобы жить, зная в лицо свою смерть?

Мэй считала себя достаточно взрослой и достаточно сильной. Мэй умела делать выводы и принимать решения. Мэй была уверена, что поступает правильно.

Она отдалилась от подруг. С одноклассницами, общение с которыми было неизбежным, держалась холодно и насмешливо. Тактика сработала как нельзя лучше: четырнадцать лет – не тот возраст, когда легко прощают насмешки. Особенно если дело касается любви – первой и, разумеется, последней. Завоевав славу циничной ведьмы, Мэй очень скоро осталась одна.

От случайных разговоров она пряталась за учебниками, чтением которых занимала каждую свободную минуту в школе. Учёбой же объясняла своё домоседство встревоженной матери. Какие друзья? Какие прогулки? Контрольные обступают со всех сторон! Да и экзамены совсем скоро!

Поначалу это было лишь удобной отговоркой, но вскоре Мэй действительно увлеклась. Отгораживаясь от мира, она всё же наблюдала за ним. С одной стороны – любовалась, окидывала жадным взглядом художника-самоучки, чувствуя, как сердце замирает от удивления и восторга. С другой – пыталась понять, искала закономерности, высматривала механизмы, скрытые от поверхностного взгляда. И когда параграфы учебников перестали казаться скучной условностью и обратились ключами к вожделенным тайнам, мир обрёл восхитительную цельность.

Мама считала, что рано или поздно дочь пожалеет о подростковых бунтах и юношеском максимализме, из-за которых осталась в одиночестве. Но Мэй ни о чём не жалела. Отдалившись от конкретных людей, она чувствовала себя наедине с целым миром. Сильной. Свободной. Бесстрашной. Избавленной от чувства вины. За шесть лет она ни разу не усомнилась в правильности выбранного пути, несмотря на то, что этот путь не всегда был лёгким, а в последние полгода и вовсе превратился в развороченный тракторными колёсами просёлок – ухабистый, непредсказуемый и, возможно, опасный.

Впрочем, сейчас думать о коварстве случайных поворотов не хотелось.

Мэй сидела за крайним из трёх сдвинутых вместе столов, почти не прислушиваясь к разноголосому гомону. Всё её существо занимали чувства. Небрежно улыбаясь и коротко отвечая на редкие обращённые в её сторону реплики, будто отбивая примитивные теннисные подачи, Мэй жадно пила беззаботную радость встречи, не омрачённую подготовкой к экзаменам, подогретый хорошей компанией смех, азарт дружеского спора… Ей нравилось, как чужие эмоции сталкиваются и вспыхивают фейерверками, находя отклик. Нравилось, как змеятся по залу, колеблются в такт музыкальному узору незримые нити – обвивают студентов и редких на этом празднике преподавателей, не сковывая, объединяют их общим настроением, оплетают и пронизывают странным, необъяснимым теплом. Словно кто-то уверенно опускает руки на твои плечи и шепчет мягко, но так, что невозможно не поверить: «Ты не один. Ты никогда не будешь один».

Ты не одна. Тебе больше не нужно быть одной.

– Что? – Она встрепенулась проснувшейся птицей, возвращаясь вниманием к разговору. – Здесь так шумно.

– Ещё по одной, говорю, – широко улыбнулся Джо и демонстративно качнул в руке только что открытую бутылку вина. – Будешь?

Мэй неопределённо повела плечами, и сокурсник, посчитав это знаком согласия, наполнил её бокал.

– За стабильный нейрогенез! – провозгласил Джо, и тост поддержали дружным смехом – просто потому, что смеяться сейчас было легко, гораздо проще, чем сохранять серьёзное выражение лица.

Мэй тоже смеялась, чувствуя, как чужое тепло разливается под кожей. Смеялась, когда сидящие за столом по очереди перечисляли ферменты, выпивая глоток вина за каждую запинку. И когда Эбби осушила наполненный до краёв бокал, потому что ей никак не давалась триптофандекарбоксилаза. И когда Сэм ушёл за новой бутылкой, а вернулся почему-то с кувшином воды и вазой, полной абрикосов, винограда и слив, чтобы наглядно продемонстрировать процесс превращения воды в вино с помощью химии, поля и веры в себя.

– Ты совсем не пьёшь, – с деланым осуждением заметил Джо. – Лишаешь себя дополнительной дозы серотонина.

Мэй действительно едва притронулась к бокалу.

– Кто же виноват, что я не ошибаюсь в терминах? – усмехнулась она, хотя подозревала, что хорошая дикция и послушная память – не причина, а следствие алкогольной сдержанности. – Тем более мне завтра на работу.

– Серьёзно?! – Брови Джо картинно взлетели вверх, будто намереваясь коснуться корней волос. – Тебе не дадут выходной после праздника? Это бесчеловечно!

– Людям нужен хороший кофе по утрам, а я всё равно не планировала здесь задерживаться.

Мэй и правда рассчитывала остаться на балу ровно до того момента, как накатит и схлынет эмпатическая волна. По крайней мере, она надеялась, что непредсказуемый дар не оставит её без маленькой порции чужих радостей. И никак не ожидала, что этот праздник продлится долго. Уже больше получаса эмпат купалась в эмоциях, как в море, прогретом солнечными лучами. Алкоголь её не привлекал – чужого опьянения хватало с лихвой.

– Хороший кофе и хорошенькая официантка – пожалуй, я бы не отказался от такого утра.

Джо, кстати, тоже был гораздо трезвее, чем хотел казаться. Это Мэй чувствовала достаточно ясно. От его комплиментов, пусть даже отчётливо двусмысленных, веяло не хмельной удалью, а почти наивной искренностью – достаточной для того, чтобы сработал привычный радар.

«Извини, Джо. Никакого утреннего кофе. И общаемся мы в последний раз. Ради твоего же блага».

Но сейчас Мэй не хотелось всерьёз задумываться о чьём-то благе. Сейчас внимание обаятельного отличника было лестным. Заставляло улыбаться, расправлять плечи и чувствовать, как плещут через край торжество, гордость и нежность…

Чужое торжество.

Чужая гордость.

Чужая нежность.

Напротив Мэй счастливо улыбалась Мэнди. Она не обращала внимания на окружающих, поглощённая тихим разговором с Роном – старшекурсником, несколько минут назад подошедшим к столу и преподнёсшим своей даме сердца вафельный рожок с замысловато украшенным мороженым. Рон был высок, голубоглаз, светловолос и, безусловно, романтичен. Пользуясь неизменной популярностью у ровесниц, он предпочёл им скромную второкурсницу и ухаживал за ней обстоятельно, красиво, по-книжному. Мэнди это нравилось. И Мэй дышала этим удовольствием – чуждым, недоступным, запретным.

– Ты не против, если я зайду к тебе завтра? – Джо явно отнёс её улыбку на свой счёт, и его эмоции заиграли решимостью. – В «Гавань», – всё же уточнил он, не желая, чтобы предложение сочли излишне смелым.

«А кто тебе запретит?» – подумала Мэй.

Ей было так хорошо, что даже эта мысль ничуть не тревожила.

Как и то, что из «Тихой гавани» скоро придётся уйти. Она задержалась слишком надолго – достаточно, чтобы её запомнили и начали узнавать, несмотря на частые перемены образа. Ей приветливо улыбались, её называли по имени, не глядя на бейдж, с ней перебрасывались незначительными фразами, как с давней знакомой, а иногда заговаривали о чём-то личном – делились радостью, выплёскивали накопившуюся боль. И Мэй чувствовала себя счастливой, замечая, как разделённая радость становится ярче, а высказанная боль теряет толику своей разрушительной власти. Каждый такой разговор тёплым камешком ложился в её личную копилку чудес. И всё же связать жизнь с «Тихой гаванью» – значило сбиться с пути, который Мэй решительно выбрала шесть лет назад.

«Я хочу, чтобы ты осталась, – сказала однажды Лана, не дожидаясь, когда официантка созреет для тяжёлого разговора. – У меня есть на твой счёт некоторые планы».

И вместо того, чтобы обидеться, Мэй почему-то решила повременить с уходом.

– Выбор кофейни для завтрака – священное право любого свободного человека. – Она улыбнулась сокурснику. – Было бы странно лишать тебя этой возможности.

Неважно. Если настроение будет подходящим, она даже может позволить себе лёгкий флирт. Всё равно финал предопределён: её резкость, его уязвлённость – и взаимное равнодушие. Лучший итог для обоих. Всё всегда заканчивается именно так – правильно и в полном соответствии с её принципами. Исключений нет. Исключений не должно быть.

Мэй вздохнула и откинулась на спинку стула. Задумчиво скользнула подушечками пальцев по краю бокала.

Исключений не должно было быть – и всё же исключение было. Единственное, но от этого почему-то ещё более досадное. Впрочем, стоит ли его считать? В конце концов, Попутчик наверняка уже забыл о её существовании. Разговор в кафе действительно оказался последним. Прекратились письма. Исчезло навязчивое внимание. Он по-прежнему приходил в «Тихую гавань», но официантку не узнавал. Или убедительно притворялся, что не узнаёт. Хотя с чего бы ему притворяться?..

Вот в этих «с чего бы?» и крылась проблема. Зачем ему притворяться? Ради её спокойствия? Но зачем тогда было за ней следить, несмотря на очевидное недовольство? А если у этой слежки была какая-то цель, почему он так легко от неё отказался? И отказался ли на самом деле? И почему не попытался возобновить их странное знакомство, если действительно не хотел его обрывать? Ведь он не обиделся – Мэй знала это абсолютно точно. Её слова его ничуть не задели. Так почему?..

Попутчик ушёл из её жизни, как уходили все, кто мог стать опасно близким. Но сама Мэй никак не могла перевернуть эту страницу. Не могла избавиться от любопытства. Этот эксцентричный физик был ей интересен. Его не удавалось понять издалека. Он казался странным, непривычным, сбивающим с толку. Слишком контрастным. И Мэй невыносимо хотелось приблизиться, рассмотреть его, как уникальный артефакт. Рассмотреть – чтобы увидеть идеально спрятанную границу между беспечной маской и его настоящим лицом. Или убедиться, что никакой маски не существует. Впрочем, этот вариант казался Мэй маловероятным. Особенно после разбирательства по делу уравнителей.

«Какие отношения связывают вас с Мэй Фокс?»

«С кем?» – Подвижные брови хмурятся в искреннем непонимании.

«Не тяните время, Кристофер. Как давно вы знакомы со старшей племянницей Беатрикс Франк?»

Попутчик пробегает искристым взглядом по залу суда и наконец замечает Мэй.

«А-а… А мы не знакомы. – Его широкая ухмылка в этих обстоятельствах кажется обманом зрения. – Серьёзно! Я её имя впервые от вас услышал!»

«Хотите сказать, что не спрашиваете имён девушек, которым раздаёте индивидуально нацеленные амулеты?»

«Ужасно безответственно! Очень на меня похоже…»

На самом деле, обижаясь на Попутчика за слежку, Мэй в глубине души понимала, что не имеет на это права. В конце концов, она сама начала наблюдать за ним куда раньше: пользуясь публичностью разбирательства, не пропускала ни одной трансляции, ни одной записи, попавшей в сеть. Ей нравилось изучать его поведение, распознавать нюансы мимики, угадывать реакции, понемногу приближаясь к истинной личности позёра и клоуна.

«Кто предложил искать Вектор?»

«Я. Там собралась на редкость здравомыслящая компания – никто другой до этого не додумался».

«И эти здравомыслящие люди вас не отговорили?»

«А я похож на человека, которого можно отговорить от эксперимента?»

Попутчик вёл себя так, будто не осознавал серьёзности происходящего. Будто не чувствовал нависшей над головой угрозы. Сколько шагов отделяло его от блокировки поля? Скольких неосторожных фраз не хватило, чтобы перевесить его обаяние?

«На что вы рассчитывали, предлагая распечатать Белоомут?»

«Честно говоря, я думал, что это будет весело».

Ненормальный. Яркий. Завораживающе безумный.

«Вас предупреждали, что Вектор опасен?»

«Любая сила опасна».

«Отвечайте на вопрос. С вами были учёные, читавшие о Векторе не в сказках. Знакомые с документами. Они знали о последствиях?»

«Догадывались».

«Но позволили вам рискнуть? Из тех, кто пришёл к Порогу, вы были младшим и не самым сильным…»

«Они не успели меня остановить. А я не спрашивал разрешения».

«Вы настолько хотели получить Вектор?»

«Да. Вы правильно сказали: поле у меня так себе. А для опытов, которые я планировал, нужно охренеть как много энергии! Сейчас я вам расскажу!..»

И он действительно рассказывал – так увлечённо, с такой искренней страстью, что его долго не решались перебить. Попутчик преображался и словно вовсе забывал, что находится в зале суда, а не за университетской кафедрой. В глазах загорался живой огонь, улыбка делалась особенно яркой, из интонаций исчезала трескучая насмешка.

В такие моменты Мэй не могла отвести взгляд от экрана. Она не считала Попутчика привлекательным – под холодным изучающим взглядом его лицо и фигура вовсе не казались особенными. Но тепло, с каким он говорил о своих исследованиях, не давало взгляду долго оставаться холодным. И Мэй вдруг обнаруживала, что ей нестерпимо хочется рисовать этого вдохновенного рассказчика. Его острым подвижным чертам невероятно шёл уголь, и она делала бессчётное количество набросков – зная, что никогда и никому их не покажет.

«Прекратите ломать комедию, Кристофер!»

Маска была пригнана очень плотно – почти вросла в кожу. И Мэй поверила бы этой иллюзии, если бы не случайность.

«Угомонись уже, мелкий. – После единственного заседания, на котором они с Попутчиком встретились лицом к лицу, Мэй заплутала в незнакомых переходах здания суда, и бархатный голос, неожиданно донёсшийся из-за поворота, застал её врасплох. – Не испытывай судьбу».

«Отвали, Рэд. – Ответ прозвучал как-то странно, неуклюже – будто человек хотел огрызнуться, но ему не хватило сил. – И я тебе не мелкий».

Боясь помешать разговору, Мэй выждала пару минут и лишь после этого решилась продолжить путь.

Двое стояли у окна и молчали, но молчание это казалось таким густым, что им можно было захлебнуться. Случайная свидетельница плыла сквозь эту напряжённую тишину медленно, с опаской.

«Осторожнее, хорошо? Никто не хочет, чтобы ты пострадал».

Оборотень мягко потрепал собеседника по плечу и, очевидно не найдя других слов, двинулся прочь. Тихо идя следом в надежде обнаружить наконец выход из сложно устроенного здания, Мэй невольно посматривала в сторону – на неподвижную, неестественно прямую фигуру у окна.

«Ага, я помню».

Если бы Рэд Рэдли не сбился с шага, будто подавив желание обернуться, Мэй приняла бы фразу, брошенную небрежно, с приглушённым вздохом, за обман слуха…

– Мэй?

Реальность обрушилась калейдоскопом эмоций, звуков и запахов. Ослепила, оглушила, вздёрнула на вершину восторга и тут же погасла, оборвалась перетянутой струной.

– Мэй, ты в порядке?

Обеспокоенное лицо Джо, оказавшегося вдруг совсем рядом, дрожало за радужными переливами наполнивших глаза слёз. А мир был серым и пустым. Вокруг по-прежнему смеялись, танцевали и радовались жизни, но эта радость была настолько чужой, что застревала в горле осколком гранита.

«Это не моё. Я не имею на это права. Я никогда не почувствую этого по-настоящему».

– Пойдём. Давай выйдем на воздух.

Прикосновение было заботливым и оттого почти болезненным. Мэй вырвалась из готовых замкнуться объятий и резко встала. За несколько секунд, понадобившихся сокурснику, чтобы справиться с удивлением, она совладала с лицом и дыханием, привела в порядок осанку и попыталась принять как можно более надменный вид.

– Отличный повод распустить руки, Джо.

Неважно, что обвинение несправедливо. Нет, не так: хорошо, что оно несправедливо. Это гораздо обиднее. Ведь он старается быть галантным, а она…

– Я просто хочу помочь.

И снова руки – уже менее уверенные, но всё ещё готовые поддержать.

А в груди – гулко и темно, как под сброшенным на землю колоколом.

– И заодно – полапать неосторожную девушку. – Вот так. Главное – побольше яда в голосе. – За лёгкой добычей – в другую кассу.

Она отвернулась и зашагала прочь, зная, что он не пойдёт следом. Зная, что грубый удар попал в цель. Зная, но не чувствуя.

Бал шумел вокруг – одновременно навязчивый и равнодушный. Музыка била по ушам. Где-то танцевали, разговаривали, смеялись – будто за толстым стеклом. И Мэй хотелось разбить его, чтобы вновь стать частью живого мира по ту сторону невидимой преграды. Но пустота в груди напоминала: это – чужое. Ты не сможешь быть с ними. Чувствовать с ними. Ты – наблюдатель. Лишний элемент в этой сложной системе привязанностей, тепла, дружеских жестов и глупых нежностей. И когда ты уйдёшь, никто этого не заметит.

«Так почему не сейчас?»

Она шла не разбирая направления. На неё не обращали внимания – задевали плечами, иногда дежурно извинялись и тут же отворачивались, возвращаясь к разговорам. Голоса сливались в раздражающий шум, нестройно ударяющий по нервам. Зал превратился в огромную клетку, в гудящий улей, из которого не было выхода.

«Вырваться. Исчезнуть. Прямо сейчас – пока мир жалит яростно и больно. Пока не страшно».

Мэй плохо помнила, как оказалась в оранжерее. Желая сбежать от Джо, растерянная, заплаканная, она бездумно кружила по залу, и когда праздничная суета сделалась невыносимой, выход оказался слишком далеко, а лестница на балкон – заманчиво близко. Если бы не запертые двери, Мэй скрылась бы в одной из привычных аудиторий, но пришлось остановиться здесь.

Сойдя с центральной тропы, она углубилась в дальнюю часть зимнего сада, осторожно пробралась через переплетения лиан, раздвинула широкие листья преградившей путь монстеры и вышла на уединённую площадку, окружённую живыми стенами папоротников. Маленький искусственный пруд с разноцветными рыбками, обсаженный невысокими кустами азалий; два деревянных стула с резными спинками; волшебный вид на город. Мэй не представляла, кто и для чего обустроил этот оазис, обнаружить который можно было либо случайно, либо, напротив – точно зная, где искать. Но сейчас он был идеальным местом, чтобы скрыться и прийти в себя, не обрушивая ни на кого последствий собственной неосторожности.

Головокружение, вызванное резким перепадом эмоций, почти прошло, но пустота никуда не делась. Мэй помассировала виски, медленно вдохнула свежий вечерний воздух – смакуя, стараясь не упустить ни одной ноты тонкого цветочного аромата.

«Это всего лишь отдача, – напомнила она себе. Подумав, сняла туфли и поставила их на пол рядом с балюстрадой – едва ли её любимые бежевые лодочки с честью переживут падение с четвёртого этажа, если вдруг соскользнут с ног. – Скоро станет легче. Когда-нибудь точно станет легче».

Мэй устроились на широком ограждении балкона, лицом к вечернему городу. Оценила фотогеничность собственных ног на фоне далёкой серой брусчатки. Пожалела, что оставила дома фотоаппарат.

Высота покалывала нервы, мышцы медленно сковывало напряжением. Тело вдруг сделалось жёстким, неподатливым, словно камень, и Мэй представила себя мраморной птицей – неподвижной и бесчувственной. Декоративным украшением, которому никогда не сдвинуться с места. По своей воле – точно нет. В этом сквозила какая-то злая ирония, потому что настоящего страха Мэй не испытывала. Тело реагировало на возможную опасность, но в груди было по-прежнему холодно и пусто. А какой хорошей казалась идея…