Текст книги "Попутчики (СИ)"

Автор книги: Мария Демидова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

– Ну ты что? – Крис чуть склонил голову, вглядываясь в её лицо. – Не бойся, Мышь. Мы же теперь знаем, что с этим можно справиться. Джин обязательно что-нибудь придумает, вот увидишь! А пока я побуду твоей страховкой. Я же обещал. В прошлый раз получилось, так что если…

«Идиот. Не смей за меня умирать. Пожалуйста. Докажи, что можешь вовремя остановиться, потому что я не смогу тебя остановить».

Глаза заволокло злыми слезами, и Крис заметил – оборвал свои глупые обещания резко, будто сам себе оплеуху отвесил. Выпутался из одеяла, осторожно коснулся рук, стиснувших ожерелье.

– Что с тобой?

«Ты этого не сделаешь. Правда? Ты же хороший человек, Крис. Чуткий. Ты сам сказал. Значит, ты не посмеешь…»

Мысли бились в голове болезненно и суматошно. Нелепые, неуместные, но острые настолько, что грозили прорасти наружу ядовитыми шипами.

– Двадцать восемь, – хрипло прошептала Мэй и проглотила подступивший к горлу ком.

– Что?

Его ресницы дрогнули от удивления, глаза сверкнули в свете настольной лампы.

Мэй слегка шевельнула рукой, всё ещё сжимавшей ожерелье. Слабо улыбнулась тому, что пальцы Криса больше не кажутся ледяными.

– Бусин. Двадцать восемь. Одна всё-таки потерялась.

Он неожиданно смутился, даже покраснел – едва заметно, но всё же… Отстранился и отвёл взгляд, будто нашкодивший мальчишка, а потом снова заёрзал на кровати, нащупывая что-то в кармане джинсов. Когда его рука вынырнула на свет и Крис, помедлив секунду, разжал кулак, на его ладони блеснула кровавой каплей двадцать девятая бусина.

– Не потерялась, – тихо сказал он и снова замолчал. Возможно, подбирал слова для объяснения. Возможно, решил, что объяснения излишни.

Они и были излишни.

Мэй прикоснулась к бусине кончиками пальцев, перекатила её по напряжённо неподвижной ладони. Почувствовала невидимую в полумраке, но ощутимую кожей трещину.

Стук гранатов по каменному полу. Кроваво-красные брызги. Боль и страх. Ярость и боль.

Это не просто бусина. Это якорь.

Мэй мягко сомкнула раскрытую ладонь.

– Хорошо, что не потерялась.

Она с трудом заставила себя разорвать прикосновение. С трудом отвела взгляд от заискрившихся благодарностью глаз. И попросила прежде, чем мысли успели выйти на очередной виток сомнений и страхов:

– Расскажи что-нибудь. Пожалуйста.

Похоже, сегодня ему решили устроить день сложных задач. «Удиви», «расскажи»… И не придумаешь сходу, чем удивлять и о чём говорить. Но говорить – необходимо. Это Крис понимал прекрасно.

– О чём рассказать? – спросил он, не столько надеясь услышать конкретный вопрос, сколько рассчитывая выиграть немного времени на размышления.

– О чём угодно, – ожидаемо ответила Мэй, посмотрела на него совсем уж умоляюще, но всё-таки попыталась задать хоть какую-то тему: – О каких-нибудь более приятных твоих победах, например. У тебя же наверняка целый шкаф спортивных трофеев.

– Как ни странно, нет, – усмехнулся Крис, мгновенно ухватившись за предложенную нить. – В плане нормальной спортивной борьбы – той, которая на соревнованиях, – я, в общем-то, не ахти какой талант. То есть талант, конечно… – Он горделиво вздёрнул подбородок: «нет-нет, не скромничаю, правда талант!» – Но я так и не выбрал чего-то определённого. Метался между разными единоборствами, стилями, не только спортивными – в боевые тоже ударялся. Смешивал приёмы, бесил тренера. Потому что это же всё не о приёмах на самом деле. Но поначалу я об основах вообще не думал. Так, махал кулаками, энергию сбрасывал… – Слова ложились на язык сами, легко и естественно, а Мэй вслушивалась в них так внимательно и сосредоточенно, будто в беспечной болтовне скрывалось что-то очень важное. Возможно, ей действительно было интересно. А может, она всего лишь искала избавления от неприятных мыслей. Не всё ли равно? – Правда, один раз меня чуть в сборную города не взяли. На какой-то турнир, посвящённый общественной безопасности. Не помню уже, что там была за дата. Мне было лет десять. Может, одиннадцать. И я ужасно хотел всем доказать, что чего-то стою…

На самом деле, конечно, не всем. Тренер и так знал его как облупленного. Мама и сестра любили без всяких доказательств. Рэд если и не любил (сейчас Крис мог лишь посмеиваться над своими детскими сомнениями), то уж во всяком случае оценивал не по спортивным достижениям. В доказательствах нуждался лишь один человек – мечтавший о достойном сыне Жак Гордон. По крайней мере, именно так думалось юному бойцу, уверенному, что он просто обязан проявить себя на большом турнире.

– А почему не взяли? – спросила Мэй.

Её пальцы больше не впивались в ожерелье, а спокойно поглаживали тёмные бусины. Любопытство, которое всё отчётливее читалось во взгляде, оттеснило тревогу. Даже дыхание изменилось – будто что-то твёрдое, причинявшее боль при каждом вздохе, если и не исчезло, то смягчилось и перестало ранить. Разговор отвлекал внутренних демонов, в меру ироничный тон развеивал больничное уныние, и Крис радовался, что даже без поля всё ещё способен на такие вот нехитрые фокусы.

– Тренер на дыбы встал, – ответил он. – Сказал: не позволю из-за каких-то там детских амбиций школу позорить. Я возмутился, конечно. А уж когда он намекнул, что из-за моих фортелей с полем команду вообще могут дисквалифицировать, совсем взъярился. Заявил, что прекрасно держу себя в руках и вообще вот как подготовлюсь, как разнесу там всех чемпионов… – Крис усмехнулся. Когда-то он считал этот день одним из худших в своей жизни. – Тренер устроил показательную трёпку. При всех, кто тогда в зале был. Очень наглядно продемонстрировал, на что я способен. Точнее, не способен. Спокойно и методично раскатал мою самоуверенность в тонкий блин. Наверное, если бы я тогда понял, что он специально меня драконит, я бы сдержался. Но я не понял. И разозлился всерьёз. И шарахнул его – и ногой, и полем сразу.

Образы прошлого, которые когда-то были источником жгучего стыда, больше не задевали гордость. Напротив – они согревали изнутри весёлым трескучим огнём. Напоминали, кем он был, кем мог стать и кем уже не станет. Никогда. Даже если оступится. Даже если снова сорвётся.

В не успевших полностью отогреться пальцах прохладная гранатовая бусина казалась тёплой. Она тоже напоминала – о том, о чём он и так больше не сможет забыть.

– В общем, очухался я уже в углу на матах. И в зале никого, кроме тренера, не было. Он потом сказал, что всех как ветром сдуло, когда он блок поставил и меня моей же силой приложил. Ничего от себя не добавил, но и смягчать удар не стал. Направление только подправил, чтобы я в стену не впаялся. – Крису показалось, что Мэй осторожно перевела дыхание. Ну и правильно. Нечего пугаться и нервничать. Это добрая история, в конце концов. Почти сказка. – Наверное, я только тогда по-настоящему понял, что происходит. И насколько я опасная мелкая зараза. Так что пообижался пару дней, подумал, но занятий не бросил. И на соревнования больше не рвался. Даже когда уже можно было.

– Суровый у тебя тренер, – заметила Мэй, и в её тоне отчётливо звучало уважение.

А память уже подкидывала другие картины и ощущения.

Удушающий захват, неожиданно жёсткий, совсем не похожий на учебный – ни снять, ни ослабить давление. Не отработка приёма, а нападение. Несколько секунд – и голова становится немыслимо горячей, движения теряют точность. Крис знает, что ему не грозит ничего серьёзнее короткого обморока. Знает, что тренер не причинит ему вреда. Но ситуация слишком непривычна, а мозгу отчаянно не хватает кислорода. Мозг не согласен работать в таких условиях.

Резкий удивлённый вздох, переходящий в болезненный рык. Рэд оборачивается и прежде, чем привалиться плечом к стене и медленно осесть на пол, теряя человеческую форму, успевает прожечь взглядом, от которого хочется окаменеть и рухнуть замертво.

Крису вдруг кажется, что тренеру известно о случившемся накануне. И это предположение почему-то всё меняет. Адреналин вскипает в крови, тело становится тугим и звонким от острого желания дышать. Жить – и дышать. И когда зал начинает плыть перед глазами, ладонь сама собой впечатывает в пол три коротких удара…

– Суровый, – усмехнулся Крис.

Ему снова четырнадцать. Он не спал всю ночь, и мир подёрнут тонкой серой пеленой. Однако сознание остаётся чётким. Ему кажется, что остаётся. Его движения экономны и точны, сдержанны и ничуть не агрессивны. И начало тренировки выглядит идеальным. А потом тренер замечает, что ученик подставляется под удары – спокойно и уверенно, с невозмутимостью боксёрской груши.

– Он потом ещё несколько раз меня вот так провоцировал, – продолжал рассказывать Крис, плавно покачиваясь на волнах прошлого. – Напоминал, что мне вообще-то не столько спортом надо заниматься, сколько голову лечить. И, пока я не разберусь с самоконтролем, нечего задирать нос.

Но в тот раз провокация не сработала. Хотя тренер очень старался, отвечая на недвусмысленное требование боли издевательскими тычками и символическими подзатыльниками. Крис не реагировал. И дело было вовсе не в самоконтроле. Потому что он злился – не осознавал этого, но злился так, что невозможно было не заметить со стороны. Вот только эта злость сменила полярность, и, если бы тогда он в очередной раз пересёк черту и спустил магию с поводка, наверняка остановил бы собственное сердце. Такая перспектива могла бы привести его в чувство, но серая пелена, застилавшая мир, не позволяла видеть перспектив. До тех пор, пока не была смыта волной отрезвляющего страха, когда Крис на мгновение поверил, что тренер не ослабит хватку.

– И ты неплохо справился, – заверила Мэй, и в словах не было ни единой фальшивой ноты. – Но это не слишком похоже на историю о победах.

Захват разжимается одновременно с тем, как ладонь в третий раз касается пола. Тело автоматически подныривает под ещё не до конца отведённую от горла руку, откатывается в сторону, вскидывается на колени, готовясь защищаться. Но поединок окончен. И, пока Крис жадно хватает ртом воздух, тренер неторопливо поднимается, отходит к окну, возвращается с бутылкой воды и протягивает её ученику.

«Никакая прошлая глупость не оправдывает следующую, – сухо говорит он. – А твоя сегодняшняя выходка вообще оправданий не заслуживает».

«Даже если я кого-то убил?» – хрипит Крис и делает очередной глоток.

«Ты?» – В изучающем взгляде, в сдержанной усмешке столько скепсиса, что это почти обидно.

«Вы меня недооцениваете», – фыркает Крис и чувствует, как где-то внутри ослабевает болезненное натяжение не успевшей порваться струны.

– Пять лет назад тренер впервые поставил меня в спарринг с кем-то, кроме себя. С моим ровесником. Не на отработку приёмов, а на полноценный тренировочный бой, до победы.

Ровесник был чемпионом международных соревнований. Крис знал, что такой выбор партнёра связан вовсе не с его спортивными достижениями. Знал, что поединок не будет равным. Но это не имело значения.

– А вот это уже ближе к теме, – кивнула Мэй.

– На самом деле я проиграл, – пожал плечами Крис.

– В поединке – возможно.

Он был уверен, что она поймёт, но всё равно обрадовался так, будто это стало неожиданностью.

А ведь ещё утром он не смог бы представить, что способен испытывать – не изображать, а по-настоящему испытывать! – такие эмоции рядом с фонящими холодной энергией медицинскими приборами, в окружении чужих страхов, боли, слабости – неизбежной начинки любого больничного стационара. Как не смог бы представить ситуацию, в которой потеря чувствительности будет казаться уместной, несмотря на все возможные риски. Однако сейчас именно такой она и казалась. Потому что не чувствовать эмоций Мэй было пусть и немного непривычно после всего, что случилось за последнюю неделю, но очень правильно.

А ещё очень правильно было сидеть здесь, на границе отброшенного настольной лампой светового пятна, прислоняться плечом к жёсткой стене, перекатывать в пальцах треснувшую гранатовую бусину и говорить, говорить, говорить, отгоняя дурные предчувствия, подменяя тревожные воспоминания историями из прошлого, достаточно далёкого, чтобы не пугать и не жалить.

Вот только чем больше Крис говорил, тем больше ему хотелось замолчать и послушать. Потому что он мог не чувствовать Мэй, но не видеть её – не мог. Не мог не замечать отведённых взглядов, нервно сжимающихся пальцев, напряжённых плеч. Не мог не слышать, как меняется её голос, то и дело соскальзывая с иронии на тревожную резкость. И не мог списать всё это на недавний приступ, на страх за чудом сохранённую жизнь. Никак не мог – после того, как в ответ на попытку успокоить, в ответ на обещание защиты получил яростный взгляд из-под влажно слипшихся ресниц. И почти услышал звонкое, отчаянное: «Не смей!»

Днём – подумать только, ведь ещё и суток не прошло! – на крыше недостроенного учебного корпуса Крису казалось, что всё наконец-то встало на свои места. И Мэй была такой спокойной, такой счастливой – словно разом избавилась от всех мучительных сомнений. А сейчас сомнения вернулись – и не просто вернулись, а вгрызлись в жертву с удвоенным энтузиазмом. Потому что неопределённо далёкое будущее стало вдруг настоящим.

Крис не был уверен, что сможет разрешить терзавшие Мэй противоречия. И тем более не был уверен, что легко примет любой её выбор. В конце концов, он мог совершенно искренне обещать, что исчезнет из её жизни, если она этого захочет, и мог верить собственным обещаниям – ровно до тех пор, пока не сомневался, что исчезать не придётся. И всё же видеть, чувствовать – уже не полем, а каким-то иным, необъяснимым наитием – как её тянут в разные стороны, разрывают на части одинаково непреодолимые желания… Это определённо было выше его сил. Хотелось сделать хоть что-то: вызвать на откровенность, спровоцировать, выслушать, опровергнуть, да пусть бы и разругаться в пух и прах, если вдруг от этого ей станет легче. Всё лучше, чем вот так. Лучше, чем наблюдать, как она заталкивает противоречия всё глубже, комкает, сминает, запутывает окончательно и смотрит одновременно умоляюще и требовательно: говори, не останавливайся. Как будто его слова – доски, которыми можно заколотить двери и окна, чтобы не выпустить нежеланные эмоции наружу. Чтобы забаррикадировать боль в самом дальнем чулане и забыть о её существовании.

Крис дотянулся до кувшина с водой. Не спросив разрешения, глотнул прямо из горлышка.

«Ненавижу анестезию», – повторил про себя, чувствуя, как ни с того, ни с сего уплотняется в груди нервное напряжение.

– Что-то не так? – тут же среагировала Мэй, очевидно заметив излишнюю резкость его движений. – Позвать кого-нибудь?

Крис сделал ещё один глоток и вернул кувшин на тумбочку.

– Не надо. – Изображать беззаботность не стал, чтобы собеседница не почувствовала фальши. Лишь дёрнул уголками губ, обозначая улыбку. – Ничего страшного.

Она не сдвинулась с места, не попыталась возразить, но взгляд остался насторожённым.

– Если ты не заметила, – её сдержанная забота всё же заставила его улыбнуться чуть шире, – я никогда не врал тебе насчёт моего состояния. И не собираюсь начинать. Так что если я говорю «ничего страшного», значит, и правда ничего страшного. Веришь?

– Верю, – легко согласилась Мэй. Наконец отложила ожерелье на тумбочку. Обняла колени и устроила на них голову, искоса глядя на Криса. – Верю, что ты не хочешь меня обманывать. Но не знаю, насколько адекватно ты можешь оценивать своё состояние.

– Очень адекватно, – заверил он, приняв серьёзный вид. – Когда не отвлекаюсь на что-то более важное и не занимаюсь самовнушением – очень адекватно.

– А сейчас не занимаешься? – с подозрением уточнила Мэй. – Чтобы я не беспокоилась, например. Потому что, если я буду сильно беспокоиться, я позову врача и тебе придётся уйти. А если ты уйдёшь, мне будет… – Она помолчала, подбирая слово. – Грустно. И страшно. И я опять буду думать о всякой ерунде. Мне кажется, ты не хочешь, чтобы я думала о всякой ерунде. – Мэй улыбнулась, и в этой улыбке в равных долях соединялись смущение и тёплая насмешка. – А поскольку я эмпат и могу уловить твоё самочувствие, у тебя есть мотив убедить себя самого в том, что всё в порядке, чтобы даже твои ощущения меня не насторожили. Я не уверена, что это возможно, но с тебя станется…

Вот теперь Крис рассмеялся. Правда, постарался сделать это как можно тише – он и так опасался, что их разговор привлечёт внимание дежурной медсестры.

– Ты неподражаема, Мышь, – сообщил он. – И проницательна. Это всё и правда очень на меня похоже. Но сейчас немного не тот случай. – Крис вздохнул и вновь плотнее закутался в одеяло – спасаясь не столько от физического холода, сколько от какого-то внутреннего нервного озноба. – Мне сильно потрепало поле. Действительно сильно. Настолько, что Джин пришлось использовать какой-то экспериментальный препарат и полностью блокировать мою чувствительность – лишь бы оно не расползлось окончательно. – Он видел, что его слова заставляют Мэй сжиматься от страха, но продолжал говорить, потому что сейчас это было единственно правильным. – Ну то есть когда тебе блокируют сенсорные каналы, а потом говорят, что всё будет хорошо, что всё под контролем и что тебе ничего не угрожает, ты понимаешь, что тебе врут. А когда тебе врёт врач уровня Джин – это так себе знак на самом деле… В общем, сейчас мне гораздо лучше, но от излишнего оптимизма я очень далёк. – Он ободряюще улыбнулся. – А поскольку я действительно не хочу, чтобы ты расстраивалась и думала о всякой ерунде, я скорее уж перестрахуюсь и запаникую не по делу, чем позволю себе игнорировать непривычные симптомы.

«А ещё я действительно не хочу тебя обманывать. Даже случайно. Даже по дурости».

– И как часто ты намеренно игнорируешь симптомы? – Мэй определённо беспокоилась и даже не пыталась этого скрыть, однако её беспокойство не было навязчивым. Скорее – заинтересованным. Она всего лишь хотела понять, что с ним происходит, и убедиться в том, что он сам это понимает. Это было непривычно. Это было приятно. И странным образом успокаивало.

– Намеренно – почти никогда. Это как вредная привычка: злоупотреблять опасно. – Он усмехнулся в ответ на удивлённый взгляд. – Ладно, продолжаем травить байки. Я лет восемь назад заявился на тренировку с переломом. И, когда тренер очень выразительно посмотрел на мою живописно распухшую руку, заявил, что всё нормально. Ну действительно – всего лишь с лестницы упал. На той заброшке, где мы сегодня были, кстати. По верхам бегал – и ничего, а тут оступился, почти в самом низу – и так неудачно. Обидно же! И перед тренером стыдно за неуклюжесть. Так что мне очень хотелось отделаться ушибом. И я умудрился убедить себя, что так и есть. И это было бы смешно, если бы я нарочно дурил и выёживался. Но я действительно не чувствовал боли. И не обращал внимания на то, что рука не шевелится. И собирался тренироваться.

Глаза Мэй сделались огромными и круглыми, и Крис совершенно не к месту вспомнил, как при первой встрече мысленно сравнил её с фарфоровой куклой. А ещё подумал, что в чём-то сравнение оказалось очень точным. Не кукла, конечно. Не фарфоровая. Но такая же белокожая. Такая же голубоглазая. Такая же хрупкая.

– В общем, руку мне залечили, конечно, – продолжил Крис. – И к тренировкам я вернулся даже быстрее, чем ожидал. И вот тогда началось самое интересное… – Он почувствовал, как на лице проступает выражение, очень далёкое от улыбки. Эти воспоминания приятными не были. – Весёлая такая ситуация: ты выкладываешься на тренировке, устаёшь, понятное дело… А потом, когда все идут домой, тренер требует, чтобы ты остался, садится напротив и начинает спрашивать: как ты себя чувствуешь, что у тебя болит, и как, и насколько сильно… Он мне после каждой тренировки устраивал допрос. Я сначала злился, возмущался, отказывался отвечать. Пытался врать, чтобы он отстал. Но он знал, когда я вру, так что сразу говорить правду было быстрее. Казалось бы, ничего сложного, но очень скоро выяснилось, что у меня действительно проблема с болью. И с некоторыми другими неприятными ощущениями тоже. Я так старательно с ними сражался, что мой мозг просто перестал их воспринимать. И тренер каким-то образом вытаскивал боль из тех углов, куда я ухитрился её загнать. Точнее, заставлял меня её вытаскивать – прислушиваться к себе, фиксировать ощущения словами.

– И становилось лучше? – спросила Мэй с таким сочувствием, будто уже знала ответ.

– О, нет, становилось гораздо хуже! Потому что стоило мне назвать проблему – и она делалась реальной. То есть она, конечно, и была реальной – я просто начинал её видеть и чувствовать. И в этом не было ничего приятного. Хотя лекарства и не должны быть приятными. Они должны действовать. Это – подействовало. Но повторять опыт я не хочу.

Он замолчал и медленно вздохнул, опершись затылком о стену и прикрыв глаза.

– Теперь понятно, – тихо сказала Мэй, убедившись, что рассказ окончен. – Понятно, почему ты не любишь анестезию. И почему ты со мной разоткровенничался.

За окном раздался сухой треск громового раската. Крис вглядывался в блёклые лунные пятна на занавеске и молчал. Мэй не вкладывала в свой вывод дополнительных смыслов, но он всё равно звучал как обвинение. Выходило, что Крис попросту использовал случайную знакомую для решения своих личных проблем. И, несмотря на то, что ситуация была несколько сложнее, возразить было нечего.

– Как думаешь, это всегда работает? – неуверенно спросила Мэй. – Любую проблему можно решить, если с кем-то о ней поговорить?

Крис по-прежнему очень хотел её выслушать. Но всё-таки не настолько, чтобы врать.

– Нет. – Он качнул головой. – Думаю, разговор тут вообще ни при чём. Просто, чтобы решить задачу, нужно знать её условия. То есть нужно понимать, в чём, собственно, проблема и что мешает с ней разобраться. И никто, кроме тебя, до этих условий не докопается. Разговор – это инструмент. Как лопата. Можно выкопать что-то полезное, а можно, наоборот, ещё глубже зарыть и дёрна накидать сверху, чтобы вообще не понять потом, что к чему.

Вспышка молнии на мгновение залила оконный проём, и в комнате будто бы стало темнее.

– Да… – тихо сказала Мэй. – Наверное, ты прав. – И надолго замолчала, комкая в пальцах край одеяла, которым прикрывала ноги.

Крис тоже не спешил продолжать разговор. Он сосредоточенно ощупывал собственное поле. Чувствительность понемногу возвращалась, позволяя уже более осознанно обновлять защитные барьеры. Это было похоже на попытки разговаривать под местной анестезией – когда не чувствуешь толком ни языка, ни губ, но помнишь, какие мышцы в каком порядке нужно напрягать, чтобы сказать то или иное слово, и благодаря этому ухитряешься издавать относительно членораздельные звуки, становящиеся всё более и более внятными по мере того, как отходит «заморозка».

Он чувствовал разрывы поля – узкие полосы, рождавшие странное ощущение, определявшееся мозгом как «горячий сквозняк». Безболезненные, окружённые чужой силой, в которой легко угадывалась магия Джин, повреждения притягивали внимание, звали прикоснуться, ощупать… Так манит металлически-влажная рыхлая ямка от только что выпавшего зуба, которую невозможно то и дело не трогать языком.

В полной мере ощущать серьёзность полученных травм, осознавать степень собственной уязвимости было немного жутко, однако сама возможность всё это чувствовать, а не просто знать с чужих слов и видеть на экране анализатора, неожиданно успокаивала. Пожалуй, Крис впервые задумался о том, что стало с его давним желанием избавиться от излишней восприимчивости поля. Ещё несколько лет назад он без колебаний отказался бы от таланта сенсорика, даже если бы это значило навсегда лишиться поля. Отказался бы в полной уверенности, что никогда не пожалеет о своём решении. Сегодня он смог представить, каково это – не чувствовать магии вокруг, колдовать вслепую, по памяти. Или вообще не иметь возможности колдовать. Сегодня он почти поверил, что это навсегда. И, как ни странно, не обрадовался.

Смелые эксперименты, проникновение в самую суть энергосферы, моменты чистейшего восторга, когда тонкие ощущения сплетаются с интуицией и подсказывают решения, недоступные другим. Когда формулы и расчёты сами ложатся на бумагу, потому что ты уже знаешь ответ. Потому что ощущаешь его собственной кожей. Реальная возможность открыть неизвестные законы работы полей. Возможность, которой не было ни у кого другого, потому что никому другому не удавалось пользоваться благами повышенной чувствительности, оставаясь в своём уме. Лишиться всего этого? Пожалуй, Крис больше не был к такому готов.

То, что он привык считать проклятием, обернулось даром. Даром, без которого он, возможно, не смог бы добиться таких научных успехов. Даром, без которого он наверняка не смог бы сопротивляться Вектору. Даром, без которого он абсолютно точно не смог бы спасти Мэй. Даже если бы оказался рядом, даже если бы успел позвонить Джин, даже если бы вывернулся наизнанку, прыгнул выше головы, сотворил чудо… Пределом доступных ему чудес было бы всё то же идиотское, никчёмное, бесполезное «быть рядом». Смотреть, ждать, надеяться и корчиться от боли.

Вздрогнув от очередного громового раската, Крис скорее почувствовал, чем увидел, как рядом вздрогнула Мэй, и с трудом удержался от порыва коснуться её, ощутить тепло кожи – будто лишь так можно было убедиться в реальности всего, что произошло в этот одновременно короткий и почти бесконечный день. Мэй зябко поёжилась и решительно придвинулась ближе, завладев половиной одеяла.

Крис не позволил себе ослабить барьеры, чтобы почувствовать её поле. Он даже головы не повернул – словно боялся коснуться дыханием бледной щеки. И всё же её напряжение было почти физически ощутимо. Слишком неподвижно она замерла – на расстоянии вздоха – как будто хотела, но не могла ни отстраниться, ни приблизиться вплотную.

На этот раз громыхнуло совсем рядом, и из расколотого раскатом неба обрушился дождь. Шум ветра утонул в стуке крупных капель. Казалось, дождь заполнил больничные коридоры, проник всюду, оставив нетронутой лишь одну палату, разом превратившуюся в уютное убежище. Казалось, стена воды отсекла их от окружающего мира, смыла границы реальности, разрубила нити времени, скрыв полутёмную комнату от завтрашнего дня с его неизвестностью, неразрешимыми вопросами и неизбежной болью.

Крис невольно улыбнулся, поддавшись неожиданному теплу этой странной мысли, – за мгновение до того, как рядом раздался тихий вздох, и Мэй спросила:

– Ты боишься смерти?

За окнами оглушительно шумел дождь, но Крис сидел слишком близко, чтобы не расслышать вопроса. И всё же он молчал. Молчал так долго, что Мэй почти перестала ждать ответа.

– Да, – сказал наконец негромко, но уверенно. – Теперь – да.

– Теперь? – Мэй осторожно повернулась, чтобы видеть его лицо.

– Да, – повторил Крис. – Помнишь, как мы разговаривали в лаборатории? Про энергетические потоки, про исследования… – Он на несколько секунд прикрыл глаза и лишь после этого взглянул на собеседницу. – Знаешь, наверное у меня всегда… ну, с тех пор, как я решил изучать поле, было такое чувство, что нужные мне ответы лежат где-то на поверхности, просто их почему-то никто не додумался подобрать. И вот приду я, такой весь из себя талантливый, и быстренько разберусь, что к чему. Случится какое-то озарение, и сразу всё станет ясно. А потом… Ты видела, во что это всё вылилось. – Он медленно провёл ладонью по лицу. – И когда мы с тобой говорили, я вдруг очень чётко понял, что не использовал кучу возможностей. Я увидел реальную глубину, реальную перспективу. Пока ещё не решение, но варианты, которые могут к нему привести. И осознал, что быстро ничего не получится. Понадобится время. Которого мне может не хватить. – Крис нервным движением потёр плечо и вздохнул. – Вот тогда я понял, что боюсь. Наверное, впервые по-настоящему.

– А раньше? – Мэй казалось, что её голосовые связки окаменели, и звук едва колеблет воздух. – С Вектором? Во время ритуала? И… ты же чуть не умер в музее. Тогда было не по-настоящему?

Крис нахмурился, формулируя ответ. Решительно мотнул головой.

– Это другое. Тогда я… пугался, наверное. А потом всё заканчивалось, и страх просто уходил. То есть, когда я сейчас об этом вспоминаю, мне не страшно. А вот когда думаю об исследованиях, страшно. Потому что, если я не успею добиться каких-нибудь внятных результатов, продолжить работу на том же уровне и с теми же шансами будет просто некому. Понимаешь, я же единственный, кто смог эту дурацкую болячку приспособить для чего-то полезного. Если бы ещё кто-то был, я бы знал. И если я не найду решения, которым смогут пользоваться все…

– То это решение может никогда не появиться, – закончила Мэй, наблюдая за пальцами Криса, пытающимися не то повернуть, не то сдвинуть медицинский браслет. – Значит, боишься не исполнить своё предназначение?

– Я не верю в предназначение. Просто есть что-то, что я хочу воплотить в жизнь. Не потому, что это мой долг, и не из-за какого-то абстрактного «надо» или «правильно», а просто потому, что мне стукнула в голову такая идея. Я хочу добавить к картине мира вот такой вот штрих, и он либо будет сделан моей рукой, либо не будет сделан никем и никогда. Так вот, меня пугает это «никогда». Хотя, конечно, мир из-за этого не рухнет. – Кожа на его руке, у края браслета, покраснела, но Крис явно этого не замечал, продолжая механически потирать запястье. – В общем, наверное, иногда страх смерти всего лишь означает, что у тебя появилась по-настоящему важная цель. Что-то, ради чего ты действительно хочешь жить и работать как можно дольше.

Мэй медленно глубоко вдохнула и подавила желание зажмуриться.

– Тогда неудивительно, что я не боюсь.

Она будто шагнула в прохладную озёрную воду, свернув с привычной дороги, которая казалась спокойной и безопасной, но насквозь пропылила одежду, волосы, мысли…

– Совсем?

Крис оставил в покое браслет, перестал блуждать взглядом по палате и теперь смотрел на собеседницу внимательно и заинтересованно. И этот взгляд подталкивал вперёд, заставлял сделать ещё шаг – дальше от берега, туда, где чистая вода откровенности станет глубже и сможет смыть дорожную пыль.

– За себя – совсем, – сказала Мэй и подумала, что сейчас Крис наверняка вспомнит о тех глупостях, которые она говорила ему у моста. Ведь, если задуматься, именно из-за них он оказался здесь – из-за того, что, пытаясь защитить её от одной беды, вынужден был вытаскивать из другой…

Мэй снова казалось, что невидимое лезвие проходит через грудь, пытаясь разделить её надвое. И чем дальше, тем больнее ощущались эти попытки, потому что два несовместимых желания всё крепче сплетались корнями, и чем сильнее становилось одно, тем отчаяннее стремилось за ним другое. Мэй боялась, что скоро в ней не останется ничего, кроме этого неразрешимого противоречия, разросшегося до размера Вселенной.