Текст книги "Три года взаймы (СИ)"
Автор книги: Мария Акулова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)
Глава 46
Андрей
Певичка, ты мне все планы на жизнь переебала, веришь?
Только и я же тебе всю жизнь переебал.
Вот такая, оказывается, у нас с тобой любовь.
***
Я не помню, когда нервничал так сильно. Вряд ли даже в ночь подсчета голосов на избирательных участках, хоть и кресло свое получить хотел. Очень. Очень. Очень.
Вложился хорошо. И душой. И умом. И бабками. Ставки высокие были до страшного.
Тогда всё вышло. Теперь…
Присев на корточки у изножья кровати, смотрю в день ото дня светлеющие глаза нашего с Леной сына. Ты что ли зеленоглазым у нас будешь? В маму Ленину? Я фотки видел, ты похож. От бабушки привет нам передаешь, сын?
Давид научился переворачиваться и теперь активно развивает навык. Лежит пузом на Лениной кровати, которая снова, слава Богу, наша. Перебирает ручками и ножками. Надувает слюнявый пузырь.
Я дую легонько. Пузырь рвется. Дава моргает. Удивлен. Икает потом.
Смешной пиздец.
Не могу не улыбаться.
И руки сами тянутся взять.
Поднимаю и гуляю с ним.
Маленькое теплое тело, которое вселило в меня абсолютно незнакомые и необъяснимые чувства отеческой всепоглощающей любви, сейчас служит успокоением. Я качаю Даву, но может быть в большей степени себя.
Всё будет норм, Дрюх. Всё збс.
Сын врезается кулачком мне в подбородок. Я сжимаю в руке и целую.
– Нам трында, малой. Я чувствую. – Себя бодрю, а ему признаюсь.
Смотрю на часы. Три минуты прошло. Уже и пять прошло. Если честно – целых семь. И откладывать нет смысла.
Дава отправляется на интерактивный коврик, чтобы не грохнулся с кровати. У нас уже бывало. Ленка еле отошла от испуга.
Повторений не хочу, хоть и понятно, что мы его не убережем от того, что каждый ребенок должен пережить. Он будет падать. Биться. Плакать.
Наши руки нужны, чтобы поднимать, отряхивать, дуть и гладить.
Делать всё то, чего для Лены делать было некому, и это каждый день мне сердце рвет.
Прокашливаюсь, чувствуя в горле дискомфорт, и подхожу к двери в ванную.
Заношу руку для удара, но слышу звуки внутри и понимаю… Уже можно не стучаться.
Бля-я-я-я-ять.
Опускаю ручку и ступаю в ванную.
Ленка, заметив, дергается от раковины в сторону и отворачивается от меня спиной. Судорожные всхлипы становятся громче. Она прячет лицо в ладонях. Плечи трясутся.
Мне хочется тут же подойти и обнять, но сначала…
Два шага. Взгляд вниз.
Три теста.
Все положительные.
Вы не поверите, но… Охуеть.
Беру один из них и кручу в пальцах. Плач жены на несколько секунд как будто отдаляется. Становится фоновым, а я глохну от внутричерепного писка.
Стареешь, Андрей. На третьем, вероятно, инсульт разобьет. А пока…
Кладу полоску обратно, разворачиваюсь. Приближаюсь к Лене, стараясь сильно-то не улыбаться.
Я знаю, что мудак. Урод. Гондон. А у нее трагедия.
Трогаю за плечо, тихо обращаюсь:
– Солнце…
И получаю закономерный ответ: она резко дергается в сторону и в меня летит:
– Не трогай меня!!!
Отходит в другой угол. Запрокидывает голову и с усилием ведет ладонями по лицу. Пытается продышаться и успокоить слезы.
Певичка моя любимая.
Снова два шага. Снова я за ее спиной. Сжимаю плечи. Сзади прижимаюсь губами к щеке. Целую в шею. В плечо.
– Лена, я рад. Чего ты плачешь?
Она сначала всхлипывает ещё громче (я говнюк еще и в том, что успокоиться не даю), потом сбрасывает с себя мои руки, разворачивается.
Смотрит в глаза и за пеленой слез я вижу чистую ярость. Она умеет глазами уничтожать, как никто.
Ноздри раздуваются. Она замахивается, я не отступаю. Со всей дури по щеке. Больно, сука.
И заслуженно.
– Ты урод, – шепчет и качает головой. – Я же тебе говорила!!! Я же тебя просила!!! Блядь, почему ты такой?!
Толкает, злится до мата. Малышку кроет паника.
Я это понимаю. Ловлю за талию, тяну к себе назад, вжимая лопатками в свою грудь. Щека горит. Внутри горит сильнее. И это не злость.
Я жить хочу. Нас больше станет.
Она родит мне. Я уговорю.
Трогаю губами кожу. Пытаюсь повернуть к себе лицом и в губы поцеловать – не дается. Ну и похуй. Буду целовать, куда даешь.
– Лен, прости меня. Прости. Прости, пожалуйста.
Она раз за разом мотает головой и плачет.
Мы целый месяц с ней прожили душа в душу. Но тест всё равно надо было сделать. После того дня – ни разу без защиты. Но мы задницами чуяли, что запоздало-образцовое поведение не спасет.
У Давки будет брат или сестра. Это кайф, иметь погодку. Но это для них. А для нас…
Мы не планировали первую беременность. Мы до сих пор не понимаем, как так получилось.
Мы год назад видели свои жизни кардинально иначе. Но сейчас меня до костей пробирает страх от мысли, что моя жизнь могла бы быть другой.
С Леной мне ничего не сложно. Первый мой брак был соткан из двух сказок: начало писал Шарль Перро, финалил явно один из братьев Гримм. Второй наоборот. Я вступал в него с опаской. Без плана на долго и счастливо. Без понимания, как нам с Леной вдвоем это вывезти и минимально друг друга травмировать. Общий ребенок – это слишком крепко и хрупко. Нам ни за что друг друга ненавидеть нельзя.
Я думал, надежней и не любить.
Думал я хуйню.
Ее невозможно не любить. Или просто я такой, что не могу. В ней – моментальный разгон от трогательной взбалмошной малолетки, которая мечтает о сцене, до спокойной, мудрой, вдумчивой взрослой девушки, внутри которой растет бесценная жизнь.
Бывали дни, когда она на себе вывозила за двоих.
От мыслей, сколько лишней боли причинил, мне часто дурно.
Мы друг друга не знали, поэтому и не поняли. Атмосфера долго накалялась. Каждому казалось, что он должен другого вовремя отпустить. Но "не хочу на тебя инкубатором работать" уронило планку. Жестко. Больно. Нам на головы. И убило, и спасло.
Но я знаю, что старался. Больше старалась только она. Именно с ней я заключил самый выгодный в своей жизни договор. И самый сложный.
Мы его разорвали, к слову. Оказалось, теперь он двусторонне тяготит.
Первый брак многое во мне убил. Второй – поменял. И я даже не знаю, что было больнее. Но знаю, за что нам с ней очень благодарен.
– Лен, хочешь, ещё ударь, – прошу, вжимаясь носом в нежную щеку и обнимая жену крепко-крепко.
Ее слезы то усиливаются, то утихают.
В прошлый раз она, говорит, плакала три дня. Теперь уже не надо.
Мотает головой. Мол, бить больше не хочет. Гуманная моя.
И я знаю, что это правда. Она плачет не из-за злости, а из-за страха. Лена Шамли – очень смелая. Она не побоялась восстать против дяди, традиций, общины. Не побоялась пойти на сделку с сомнительным столичным депутатом. Она не боится в этой жизни будто ничего. Только рожать моих детей.
Разворачиваю ее и забрасываю руки себе на шею.
Обнимаю по-нормальному. Чувствую, как быстро мокнет шея. Глажу по спине. Вжавшись подбородком в затылок, и смотрю в потолок.
Пытаюсь не улыбаться, но не могу. Снова скашиваю взгляд на тесты. Всё так – полосок ровно шесть.
Закрываю крышку унитаза и сажусь. Лену устраиваю у себя на коленях.
С ней сейчас – почти как с Давкой. Раз за разом повторяю:
– Ш-ш-ш-ш, – водя по спине.
И Лена тоже оглядывается на тесты. Только когда видит шесть полос – не радуется, как я, а заходит на новый круг отчаянья.
Изо всех сил стараясь сдержать улыбку, тихо спрашиваю:
– Муж говнюк у тебя? – Рыдает и кивает. Да. Я знаю. – Не хочет с тобой семью, но ты от него раз в год стабильно залетаешь?
Рыдания снова становятся громче. Лена смотрит в потолок и плачет. А я дергаю из салфетницы салфетки и протягиваю.
Берет. Трет лицо. Рискует посмотреть на меня.
Я тебя ебать пообещал максимально ответственно, а любить, по-твоему, собирался не так?
Хочет что-то сказать, но я перебиваю ее определенно более важным:
– Я тебя люблю, Лен. Ты это знаешь. И я рад.
У нее дыхание сбивается. Она почти успокаивается, но глаза снова наполняются слезами.
– Ты просто не понимаешь… – Звучит хрипло. Искренне и отчаянно. – Ты просто не понимаешь… Это больно… Это сложно… Это так по голове бьет! Мне только легче стало…
– Лен, это девять месяцев. Уже восемь даже. Что тебе купить?
Я мажу знатно, потому что в ответ получаю:
– Да пошел ты нахрен! Себе. Купи. Нормальные. Резинки!!! Или вынимать научись вовремя!!! – Лена вспыхивает. Хочет оттолкнуть и встать. Я удерживаю. В принципе, даже по настроению в последнюю неделю уже было понятно, что я попал.
Удерживаю, пока Лена не перестанет снова сопротивляться.
Размякнет. Расслабится.
Смирится с лаской и поцелуями на солоноватой коже.
– Я не хочу плакать, когда узнаю что стану мамой. Я не хочу чувствовать себя ужасно, потому что боюсь их, а не хочу…
– Я знаю, что ты хочешь.
– Я рыдать не хочу, Андрей! – В плечо вжимается кулак. Это даже не удар. На удар у Лены сил нет. Я чувствую, что устала. – Я хочу им просто радоваться. Они заслуживают, чтобы им радовались…
Глажу костяшки и целую в висок.
Ее слезы были неизбежны. Я уверен, что Лена и сама хотела бы еще одного ребенка, но это слишком быстро. И это моя вина.
Машинально тереблю сразу три кольца на тонком безымянном пальце.
У нас не было нормальной помолвки. Свадьбы тоже.
Она отказалась от церемонии в Доминикане.
И я согласен, что поздно переигрывать уже прожитое на «по любви», но и отрицать её в дальнейшем тоже нет смысла.
Лена утихает. В ванной из звуков – только тихий гул вытяжки.
– Давид спит?
– На коврике. Лупит пианино.
Вздыхает.
Садится на мне удобней. Обнимает крепче. Гладит щеку, по которой со смаком заехала. Целует в нее. Гуманная, я же говорил.
Сам повторяю ещё раз:
– Лен, я рад. Ты рада?
Всхлипывает и кивает. Утыкается в шею. Тихо плачет. Но уже иначе. Шок прошел. Приняла.
Сука, живем.
Я вот сейчас выдыхаю. А Лена переходит на ультразвук. Аж уши режет, но приятно:
– А ты мальчика хочешь или девочку? – Вопрос очевидно слишком ранний и наивный, но он вызывает во мне чувство легкости. Звучит как принятое решение.
Сжимаю ее щеки ладонями и, покрыв лицо чередой поцелуев, спаиваюсь лбом со лбом.
– Мне без разницы, Лен. А ты?
– А я мальчика снова. Мальчики-Темировы такие милые.
Не могу не улыбнуться. Думаю, девочка была бы не менее милой. Но мы посмотрим. Кто бы ни родился – точно себе оставим.
– Лен, но двое пацанов – это уже точно на всю жизнь, понимаешь, да?
Она смеется, остаточно плачет, и активно кивает.
Я тяну к себе. Губы впечатываются в губы.
Ну и хорошо.
Считаем, условия обсуждены, договор закреплен.
Я беру себе в долг всю её долгую, красивую, счастливую жизнь, а своей заплачу.
Эпилог
Прошло шесть лет
Лена
– Дава, зайка, помоги Платону, пожалуйста, – мой голос звучит ровно и спокойно. А вот сын бросает на меня угрюмый взгляд.
Давид разбивает мне сердце, только не теми эмоциями, которые источает, а теми, которые я к нему испытываю.
Сколько бы лет ни прошло, как бы он ни взрослел – я до сих пор помню, как бодался изнутри в моем животе. Как мы друг у друга были самыми близкими. Как я с ним училась по-настоящему любить.
Мой сын. Моя надежда. Моя защита. Моя любовь.
Большая-большая. Такая же, как его младший брат – Платон.
Сейчас у обеих Андреевичей непростой период. Я уж не знаю, чем мы это заслужили, но характеры у пацанов раскрываются роскошно и очень по-разному.
Я с каждым днем всё ближе к дурдому, но держусь.
– Не зайка, мама, – Дава бубнит, но слушается. Забирает у младшего брата машинку и распутывает связанную замысловатым узлом веревку. Даву папа научил, а Платон не видел, как развязывать.
Сыновья успевают ещё раз поссориться и помириться, пока я пакую их в детские кресла в большой машине.
Дава бьет Платона грузовиком по голове. Платон начинает плакать. Я пытаюсь спасти их хрупкий мир и свою менталку.
Мы с Андреем с самого начала убеждали себя, что делает детям огромное одолжение за свой счет. Сыновья вырастут и будут счастливы иметь в лучших друзьях – брата. Один старшего, второй младшего. Но пока они вырастут, боюсь, мы кончимся.
Сначала пристегиваю Платона, а потом проверяю, как справился Давид. У них разные характеры. Может быть позже я начну видеть больше сходства, но пока два моих сына для меня – полярности.
Давка – лидер, эгоист и собственник. Упрямый и бесстрашный.
Платоша – нежный, заботливый, очень добрый. Уступчивый и не умеющий держать зла.
Так и сейчас – он уже отвернулся к своему окну и с любопытством следит, как оставшиеся в школе на продленку дети играют.
А Дава дует губы.
Вырастет – будет страх наводить. Но я его мать. И я не боюсь. Сжимаю всё ещё пухленькие щечки и насильно в них много раз чмокаю.
– Ну ма-а-а-ама! – И в нос тоже. Пока не оттает.
Глажу по голове, смотрю в глаза. В его зеленых, точь-в-точь, как у моей мамы, мятеж и в то же время нужда в моей любви. Я её чувствую. И я всегда её заполняю.
– Я тебя люблю. Хорошо?
Кивает.
Отпускаю.
Захлопываю дверь и, обходя большой внедорожник, который вожу вот уже три года, еле держусь, чтобы не перекреститься.
Андрей, кстати, тоже поменял свой Мерседес на побольше. Венок переехал с ним, я проверила.
Я люблю детей больше жизни. Мне кажется, я хорошая мать. Но господи… Как же я рада, что сейчас отвезу их бабушке!
Заняв водительское место, поправляю зеркало заднего вида. Прикусываю уголки губ, чтобы не улыбаться, когда вижу, что Платон, сзади, уже протягивает Даве грузовик со словами:
– Давай вдвоем играться. Нормально только.
Давка согласен. Я счастлива практически до слез.
Идиллия длится необходимые мне пятнадцать минут. Мы почти успеваем доехать до Талии Леонидовны.
Мои свекры всё так же живет в Греции, но периодически приезжает к нам на несколько месяцев. Бывает, вместе со свекровью приезжает Яннис Игнатьевич и даже Дария. За шесть проведенных в лоне семьи Темировых лет я стала её уверенной и смею даже предположить, что незаменимой, частью.
Талия Леонидовна – моя вторая мама. Я люблю её до раз за разом повторяющихся при прощании слез. Яннис – второй отец. Как для Андрея, так теперь и для меня.
У моих детей лучшие в мире бабушка с дедушкой и очень занятая тетя.
Родители… Тут сказать сложно. Иногда мне кажется, мы с Андреем невероятные. Практически супер-герои. Иногда, что наделали сыновьям уже столько травм, что в будущем они разорятся на психотерапевтах, но мы стараемся от всей души.
После пятнадцати минут тишины на заднем сиденье снова разгорается скандал. Дава психует – бросает машинку вниз. Платон начинает плакать. Я хочу напиться.
Очень вовремя звонит Андрей.
Я решаю, что пусть и он послушает.
– Ты на громкой и в салоне дети.
Успеваю протараторить, пока в динамик Андрею, скорее всего болезненно, не врезается плач нашего младшего и крик старшего:
– Да что ты постоянно ревешь?!
Действительно. Может быть потому, что ты постоянно его задеваешь?
Мамой быть сложно. Но они – моя большая разделенная на двоих душа. Смысл жизни. Ее цель.
Дорогой дневник, как их не прибить?
Я, кстати, начала седеть. Уже второй год раз в три месяца крашу волосы в свой натуральный цвет, чтобы окружающие не замечали сходу, как мне повезло быть счастливой мамочкой двух ангелочков-погодок.
Но жаловаться грех. Если сравнивать с другими женщинами, у меня всё легко. Есть прекрасный муж, няня, деньги, здоровые дети.
– Дав, ты что уже сделал? – Голос Андрея звучит не строго, но определенно более весомо, чем мой.
Сыновья отца не боятся. Мы ни разу даже голос толком не повышали на них, не говоря уж о том, чтобы бить, но то, что Андрей вселяет в них трепет и уважение – абсолютный факт.
Папа – наша последняя инстанция.
– Я ничего не делал, папа! Он просто любит плакать!!!
С одной стороны, я знаю, что Давид – врушка. С другой, он в чем-то очень прав. Платоша в курсе, что его слезы – это билет к тому, что проблему за него решат родители. И когда тебе пять – это допустимо, но дальше будет сложнее.
Прокашлявшись, скашиваю взгляд на Давку. Мол, ты пытаешься отца обмануть?
У старшего бегают глазки.
А я заставляю себя расслабиться. Немного двигаюсь на комфортном сиденье и разжимаю мышцы спины. Один из важнейших приобретенных за годы жизни с Андреем навык – полагаться.
Мне было сложно осознать эту возможность и принять свое право на неё. Я сирота. Я двадцать лет прожила в мире, где мне не на кого надеяться. Где каждый мой косяк наказуем. Тогда моя жизнь походила на бесконечный свободный полет, пусть я даже этого не осознавала. Когда осознала – плакала долго от жалости к себе. Это был один из важнейших инсайтов моей терапии.
Я понятия не имела, как воспитывать своих детей. Жестокий рок лишил меня родительского примера. Мне сложно было наложить на себя модель обычной, хорошей семьи. В глубине души я не верила, что заслуживаю. Иначе… Почему тогда у меня ее не было, когда у всех вокруг – да?
Теперь я знаю, что это не вопрос заслуг. Это случайность, которая законсервировала любовь внутри меня. Я наконец-то без страха её раскрываю перед теми, кто в ней нуждается.
– Ладно, я машинку бросил!
– Зачем бросил?
– Потому что Платон не умеет нормально играть!
– Так научи. Ты старший брат.
Платон тоже перестает плакать и с интересом слушает папу.
Меня шатает между желанием наконец-то отвезти детей с ночевкой к бабушке и тоской, которую я непременно испытаю, как только мы с Андреем без них зайдем вечером в свой дом.
Нас пригласили на мероприятие Виктор и Ирина Милославские.
Я хочу пойти. Андрей тоже. Но мамочка я сумасшедшая. Без сыновей мне сложно.
Андрей тем временем гасит конфликт.
Встав на светофоре, я быстро отстегиваю ремень безопасности, достаю машинку со дна машины, возвращаю на сиденье и снова пристегиваюсь.
Дети увлекаются. Андрей переключается на меня:
– Выключи с громкой.
Вставив наушник, слышу:
– Почему мы не отдали их маме до совершеннолетия, напомни? Она так просила себе этих бандюков.
Смеюсь, выдавая в себе ту еще истеричку. Вытираю слезы и продолжаю путь.
– Тебе напомнить, как быстро ты полетел из забирать, когда мы отдали их на два месяца?
Андрей вздыхает. Помнит.
Мы выдержали три недели и шесть дней.
Сначала отвезли детей на Ионическое море к бабушке и дедушке. Оттуда – вдвоем в Доминикану. Чтобы ебаться и купаться. Так же, как было ещё до рождения Давы.
И так же, как до рождения Давы, мы не тратили времени на церемонию, которую я продолжаю считать глупостью.
Всё то, по чему мы соскучились и чего хотели у нас получилось.
Я до сих пор со стыдом и судорогами внизу живота вспоминаю, как это было запредельно прекрасно. Мы с Андреем будто снова стали совсем беззаботными. Не дважды заебанными родителями, а влюбленными и пьяными.
Но когда вернулись домой – без детей стало невыносимо.
Дом пустой. Нет их голосов. Топота ног. Ссор и примирений. Даже запах только в детских.
Мы полетели забирать.
Этим летом снова попробуем отправить на два месяца, но как быстро соскучимся – загадывать я уже не берусь.
– Какой у нас план, Лен? – Андрей возвращает меня к разговору из воспоминаний.
– Я везу детей маме, в салон, туда привозят платье. Потом к тебе. Вечером вдвоем.
– Хорошо. Жду тогда.
– Конечно, ждешь.
Темиров фыркает. Я скидываю.
За эти годы наши отношения стали другими. Я бы сказала загрубели, но это совсем не плохо. То же самое, что зацементировались.
Наша любовь, доверие, понимание не подлежат сомнениям и обсуждениям. Это данность, которая не может измениться или пройти, как бы не менялся мир вокруг. У нас двое пацанов. Это на всю жизнь.
Тогда, шесть лет назад, рты завистникам лучше всего заткнула моя вторая беременность. Двое наших детей – это не плоды случайности и ужасной ссоры, а большой-большой любви, которую мы осознали далеко не сразу.
Мы и между собой с Андреем долго пытались разобраться, когда наш легкий роман обременили сложные чувства. Точный момент не смог определить ни он, ни я. Только свершенный факт: между нами разгорелась любовь.
Моя вторая беременность отличалась от первой эмоционально. Физиологически не сказать, чтобы разительно. В отличие от Давы, Платон дольше не хотел разоблачаться. Мы почти до двадцатой недели не знали его пол. Токсикоз не мучил. Перепады настроения тоже. Когда живот стал большим, мне сложно было совмещать свою неповоротливость, бессонницу и уход за годовалым младенцем, но никакого отчаянья или даже страха во мне уже не было.
Ябедничать Андрею на Романа мне тоже не пришлось, да я и не стала бы.
Его дороги с моим Андреем ожидаемо-быстро разошлись.
Роман был случайным человеком в жизни таких, как Милославский и Темиров.
Их партия никогда не была «однородной», всегда состояла из разных людей, ситуативно объединяющихся в группы.
Группа, в которую входил Роман и Валерия, за год до выборов стала слишком токсичной. Взгляды сильно разошлись. Они отделились. В списках на следующих выборах их уже не было. Они пошли с другой командой и пролетели, а Андрей стоял в пятерке за Виктором Михайловичем.
Прошел.
Провел ещё немного времени в депутатском кресле. Занял пост министра. Но на больше его не хватило. Полгода назад он сказал, что устал. Запал прошел. Слишком сложно держать в руках вроде бы все нужные механизмы и не иметь возможности сделать ничего полезного из-за сопротивления популистов и глупцов.
Виктор Михайлович долго не хотел отпускать Андрея, но красочно обрисованные перспективы решение Темирова не изменили.
Из политики Андрей вернулся в бизнес. Потрахаться с Президентом мне не светит, но владелец и CEO финтех-холдинга это тоже неплохо. С ним я провожу каждую ночь.
От грубости собственных мыслей при детях аж щеки загораются. Стыдно. При них мы с Андреем никогда. Не ругаемся. Не кричим. Не материмся. Андрей даже изредка не курит. Дети не подозревают, насколько их родители, на самом деле, неоднозначные личности. Но это шутки всё.
Я заруливаю на территорию ЖК и паркуюсь на свободном месте у застекленной витрины кондитерской.
В этот приезд Талия Леонидовна живет в той же квартире, в которую я впервые попала, приехав испуганной и беременной в столицу.
Выйдя из внедорожника, который стоит дороже, чем сто вместе взятых коробок с моими Побережными сбережением, обнимаю маму Андрея и смотрю на стекляшку вверх.
Я до сих пор помню, какой мандраж испытывала. Насколько чувствовала себя чужой. Лишней. Стыдной.
Временами хочется только вернуться в прошлое, обнять себя так же, как обнимает Талия Леонидовна, и сказать: Лен, это всё твое. Ты справишься. Ты будешь счастлива.
Сейчас я счастлива бесконечно.
Обойдя машину, открываю дверь. Отстегиваю Платошу и выдыхаю:
– Забирайте. Они теперь ваши.
Талия Леонидовна смеется и цокает языком. Тоже помнит, как быстро мы меняем свои решения. То «забирайте», то «отдайте_пожалуйста_мы_соскучились_наших_деток_любимых».
Присев, свекровь ловит более резвого Даву. Он позволяет себя даже поцеловать, а я улыбаюсь, слыша тихое:
– Зузунаки мой хороший…
Расстегивая ремень Платоше и помогая ему спуститься, успеваю чуть надышаться им и даже поцеловать.
По нему видно, как рвется к бабушке, но и меня отпускать не хочет.
Присев на корточки, обнимаю его. Целую. Он тоже обхватывает меня ручками. На ухо по секрету обещает (старший брат таких обещаний не поймет):
– Мамочка, я буду вести себя хор-р-р-рошо. И по тебе скучать.
– И я буду скучать. Я в тебе не сомневаюсь, зайка. И очень люблю. И папа тебя любит.
Разворачиваю маленькие ручки и поочередно целую ладошки.
Это он сейчас такой нежный и я беру свой максимум. Скоро станет таким же, как Давид. Будет строить личные границы, за который мне не зайти.
Когда думаю об этом – кроет тоска. Я люблю их всякими, но как же быстро летит время! Сначала хотелось его ускорить, а теперь кому заплатить, чтобы так не неслось?
Мы с Платоном подходим к Талии и Даве.
У бабушки хватает рук на обоих внуков. Она их обнимает, целует. Слушает. Поражается.
Я себя знаю: если долго прощаться, расплачусь. Талия тоже в курсе.
Поэтому свекровь поднимается, обнимает меня крепко-крепко и шепчет:
– Отдохните, доченька.
– Если вам сложно будет…
– Не будет. Отдыхайте.
Киваю.
Сейчас Яннис Игнатьевич на Побережье. Там строится гостиничный комплекс, который мы скоро откроем. Я участвую в процессе минимально, но сложно передать, какой трепет испытываю из-за осознания, что мы возвращаемся на Побережье. Пока не жить, но может быть когда-то и жить тоже. Мы назовем его "Филоксения". Это слово, обозначающее особенное греческое гостеприимство.
Андрей уехал оттуда в семнадцать, чтобы сбежать от упадка и депрессии.
Я в двадцать два убегала от того же.
Но теперь в наших руках достаточно сил, чтобы будущим детям не приходилось оттуда сбегать.
Ещё раз целую сыновей и быстро сажусь в машину.
Пока еду до шлагбаума – как будто камни везу в груди. Почти что чувствую себя кукушкой. Бросила. Уехала. Вернуться надо…
Но через десять минут уже вроде бы можно и пожить…
По дороге в салон, где я буду делать прическу и макияж на вечер, слушаю музыку и подпеваю.
Мои юношеские певческие планы не оправдались. Точно так же, как у меня нет шансов на секс с Президентом, Андрей пролетает мимо секса со звездой.
Я не возобновлялась на вокальном факультете. Поначалу мне было просто некогда, потом я осознала окончательно, что не хочу.
Благодаря статусу и деньгам мужа перед нами открыты все двери, мы вхожи в элитные круги. И становиться полноценной частью богемы, принимать игру по лицемерно-жадным правилам, я не хочу.
Я наелась лицемерия, жестокости и подлости, хоть и прошлась как бы по касательной. Я ценю свободу, которую подарил мне Андрей. Не хочу становиться заложницей бесконечной гонки за очень условным успехом, который поровну смешан с дерьмом.
Бывает, мне хочется петь. У меня есть несколько профессиональных записей на студии. Написанные для меня и выкупленные песни.
Почти такой же диск, как был у моих родителей. Но желания входить в индустрию как не было, так и нет.
Возможно, тяга к признанию в принципе была связана с моей недолюбленностью, но сейчас мне всего хватает. Так зачем? Я знаю, чего стою.
Намного сильнее пения меня затянуло материнство и благотворительность. В прошлом году я получила второй свой диплом – магистра международного бизнеса.
И пусть Андрей от политики отошел, я в надзирательном совете благотворительного фонда осталась.
Мы продолжаем сотрудничать с Ириной Марьяновной. Общими усилиями реализуем очень крутые проекты. Не знаю, могу ли назвать себя её подругой, но она для меня – да. Старшая подруга.
А ещё крестная нашего младшего сына.
Крестная старшего – Аврора.
Она сейчас замужем за Игорем. Он не пошел на второй депутатский срок, вернулся в свои проекты по развитию зеленой энергетики. А вот Аврора, когда Андрей занял министерское кресло, зашла в Парламент следующей по списку. Эта фантастическая молодая женщина умудряется совмещать депутатство и материнство. У них с Игорем недавно родился сын. Для еще одного хмурого мужчины, чью красоту и внутреннее сияние совсем не сложно рассмотреть, – третий ребенок. Для Авроры – первый.
Я счастлива за них. Андрей, мне кажется, всё же ревнует, ведь за ним вернуться в финтех Аврора не захотела. Но сегодня мы все снова встретимся и от нетерпения у меня покалывает кончики пальцев.
Побережье – это отдельная тема. Но мы – этнические греки. Наши дети – греки. И я всегда чувствовала перед ними ответственность за то, чтобы они полюбили места, в которых мы с Андреем родились и выросли.
Впервые поехать домой мне было страшно. Это случилось еще до рождения Платоши. Умноженная на беременность сентиментальность лилась из меня проливным дождем из слез. Меня топила ностальгия и в то же время понимание, что я все со своей жизнью сделала правильно.
Мы с Андреем побывали и в Меланфии, и в малюсенькой Элинке. Посетили могилы и важных людей.
Я лично познакомилась с женой Петра. Она оказалась такой же, как я её себе представила на том вечере. Воспитанной и деликатной. Сдержанной, но глубокой.
Я искренне рада, что Петр счастлив. И я искренне не жалею, что выбрала, выбираю и буду выбирать Андрея всегда. Не между ним и Петром. А единственного во всем нашем мире.
Он знает это, потому что я повторила миллион и один раз.
Когда мы вернулись домой с Побережья, мне ещё раз приснилась бабушка, с тех пор – больше нет.
Она ничего не говорила, только улыбалась, гладила и отпускала все сомнения, а вокруг нее было гало. Яркий лунный свет.
***
Я просматриваю первые видео от Талии Леонидовны, подходя к офису Андрея уже после салона. У них там идиллия. Дружба. Жвачка. Любовь. Филоксения во всей красе.
А нам с их отцом выезжать через двадцать минут.
Я могла бы подождать в машине или на первом этаже в лобби. Но поднимаюсь на один из верхних этажей БЦ и, улыбнувшись офис-менеджеру, прохожу прямо в кабинет мужа.
Я знаю, что он ещё в переговорной, но ничего страшного, подожду.
Захожу в кабинет и по привычке вдыхаю. Не знаю, сколько ещё буду так делать. Мы вроде бы уже сто лет вместе живем. Давно семья. Знаем друг друга, как облупленных. А я чувствую его запах – и каждый раз с ума схожу.
Вспоминаю себя девочкой, из-за угла следившей за столичным депутатом, который тогда казался диковиной. Правда так и было. Это же надо было додуматься приехать на побережье на черном "Мерсе". В черном, блин, костюме!
Дурак мой любимый.
Сзади щелкает и открывается дверь.
Заходит Андрей.
Проезжается взглядом по моей спине, задерживаясь на обтянутых платьем ягодицах. Поднимается к лицу.
Его губы изгибает уважительная гримаса. Брови немного приподняты.
– Хороша? – Спрашиваю с вызовом.
– Да охуенная. Как будто сбросила двух сыновей на свекровь и приехала сделать мужу минет.
Закатываю глаза, хоть и смешно.
Развернувшись, встречаю идущего навстречу Андрея поцелуем. Нельзя, конечно. У меня макияж. Но нам настолько всё равно…
Поправлю.
Расстегиваю верхнюю пуговицу строгого мужского пиджака и ныряю ладонями под него. Оглаживаю торс и грудь через ткань рубашки. Резко понимаю, что правда хочу.
Оторвавшись от губ, прошу:
– Возьми меня.
Андрей в ответ не смеется и не ерничает.
– Ты знаешь, как хочешь?
– Нет. Просто… – Торможу и прислушиваюсь к себе. Вообще я знаю, чего хочу. В губы вкладываю: – Без презерватива.
Андрей удивлен. Подтянутое сильное тело чуть напрягается. Он ловит мой взгляд и ждет пояснений.
Удивительно, но после двух таких быстрых беременностей больше подобных эксцессов у нас не было. Не сказать, чтобы секс все эти годы был безупречно безопасным, но с сюрпризами не складывалось.
И я не грустила. У меня двое маленьких сыновей. Куда ещё?
Но сейчас я с каждым днем их взросления всё ярче чувствую, что соскучилась по младенчеству.
Во мне много сил, любви и желания.
А за длинным-длинным семейным столом должно быть много детей, правда же?
– Хочу от тебя девочку. – Признание дается очень легко.
Андрей хочет давно. Он говорил об этом, но осторожно. А теперь без лишних слов.
Подталкивает к столу.
Клацнув на пульт – опускает роллеты на окнах.
– Что нельзя помять? – Спрашивает, раскладывая мое платье по своим бумагам. Раздвигает колени и с треском рвет стринги.
