Текст книги "Спляшем, Бетси, спляшем! (СИ)"
Автор книги: Марина Маслова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)
– Зачем ты это для меня сделала? – задумчиво спрашивает Франческо, кладя при этом уверенным жестом, жестом мужчины, руку мне на бедро.
– Очень давно, ты еще был совсем маленьким, для меня то же сделал один человек. Я до сих пор с восторгом об этом вспоминаю. С тех пор я уверена, что любовь между мужчиной и женщиной – это самое потрясающее, что есть в мире. Твоя мама очень тебя любит и боится, что ты можешь попасть в сети, вынужденно жениться и испортить себе карьеру. Невольно она чуть не искалечила тебе жизнь. Тебе просто нужно быть умнее и осмотрительнее. Мой приемный сын – ему скоро девятнадцать – тоже, по-моему, еще не попробовал этого. Я волнуюсь за него и надеюсь, что ему повезет и он не разочаруется. А теперь давай одеваться, ведь репетировать мы уже не будем? – со смешком добавляю я.
– Ты меня спасла, но как же я теперь буду жить?
– Ты будешь жить как молодой и талантливый танцор, который нравится девушкам. Ведь ты нравишься девушкам? – он кивает, – Ты просто боялся их, а теперь перестанешь. Но будь осмотрительным.
– Ты начала говорить, как моя мама, – обижается Франческо, – Я весь переполнен тобой, я горжусь, словно станцевал трудную партию и все получилось, а ты говоришь об осмотрительности с девушками! Лиза, ты больше никогда не позволишь любить себя?
– Кто может знать, что будет впереди? Вот закончатся съемки и я отвезу тебя в Париж. Я верю, что ты добьешься успеха.
Франческо подхватывает меня на руки и кружит по павильону: – Я не хочу успеха, я не хочу в Париж! Я хочу тебя!
– Меня ты тоже сейчас не хочешь! – смеюсь я, – Поставь меня! Завтра сыграем хорошо? А там посмотрим!
Подвезя Фрпанческо к остановке автобуса, я еду дамой и вдруг на меня нападает смех. Тоже мне, наставница молодежи! Но мне можно сегодня поставить «отлично». Хорошая идея – отвлечь его от своих страхов и заставить думать обо мне. Бедный мальчик, как же он мучился! Я невольно улыбаюсь. Если он в таком состоянии сумел так любить меня, что же будет потом! Может, его мать была права? Я совратила невинного парня, и не собьется ли он теперь с пути? Мальчик-то действительно способный. Джеку об этом происшествии лучше не знать. Вот кому бы я все рассказала – это Коле. Он все бы понял, посочувствовал парню и сказал, что я все правильно сделала. Дальше я еду, уже не улыбаясь.
На другой день съемка проходит отлично. Теперь у меня будут другие партнеры. После съемки ко мне подходит бледный Франческо.
– Лиза, мы еще увидимся с тобой?
– Посмотрим, Франческо. Я занята на съемках. А ты должен сейчас, до Парижа, усиленно заниматься в студии.
– Но Лиза, я ведь люблю тебя! И всю ночь, весь день я думал только о тебе!
– Тебе только кажется, что ты влюблен. Через месяц я отойду в область воспоминаний. Но не волнуйся, я что-нибудь придумаю, может, мы и встретимся еще разок. Главное – это не должно заслонять карьеру, это ведь и имела в виду твоя мать.
– Ты просто не хочешь меня больше и не знаешь, как отделаться, – тоном обиженного ребенка говорит Франческо, – у тебя много любовников и ты позабавилась со мной из каприза. А я люблю тебя! Ты для меня – единственная в жизни!
– Твоя жизнь – неполных двадцать лет, а мне скоро тридцать шесть. Я первая, но не последняя. Хотела бы я встретиться с тобой лет через пять. Ты с трудом меня вспомнишь, а потом расскажешь о всех своих победах и увлечениях.
– Лиза, замолчи!
– Франческо, я тебя очень прошу, не устраивай сцен! Прости, меня зовет Витторио. Я разыщу тебя в студии. И спасибо тебе, ты прекрасно сыграл!
Я ласково треплю его по щеке, целую и отхожу. Теперь каждый день, уезжая со студии, я замечаю Франческо, издали наблюдающего за мной. Когда за мной заезжает Джек, Франческо прячется за углом или за чужими машинами и смотрит оттуда тоскливыми глазами. Джек замечает его и спрашивает:
– Кто этот мальчик? Он ведь снимался с тобой?
– Он решил, что влюбился в меня.
– Это немудрено. Жаль, что я не могу сейчас присутствовать на съемках. Мы вообще почти не видимся.
– Скоро все закончится.
– Да, скоро все закончится. Ты уедешь в Лондон и я опять окажусь вдали от тебя. Моя жизнь – сплошное мучение, – с горечью добавляет он.
– Джек! – умоляюще говорю я, удивленная, что ему изменяет выдержка, – Это моя жизнь сейчас – сплошное мучение, я ведь на съемочной площадке страдаю по-настоящему, я не умею иначе. У меня не хватает сил после съемок продолжать страдать. Пожалей меня. Ты можешь сегодня остаться? Утешь несчастную!
Боже мой, думаю я, неужели мне теперь всю жизнь придется утешать страждущих, решая их проблемы? Я чувствую, что перестаю принадлежать себе, на меня заявляют права многие и я не могу отказать, чтобы не ранить, не обидеть. Хотя, может, милосердие тогда и является заслугой, когда сопряжено с самоотречением и приносит личные неудобства? Если бы я была верующей, я посоветовалась бы со священником.
– Джек, а ты посещаешь церковь? – спрашиваю я Джека, сосредоточенно ведущего машину.
– Да, правда очень редко, – отвечает он, удивленный вопросом, – Хожу на исповедь.
– И все там рассказываешь? И про меня?
– Да.
– Тебе это приносит облегчение? Я имею в виду, ты не чувствуешь, что это формально и не имеет отношения к твоим проблемам?
– Нет, это действительно дает мне если не облегчение, то по крайней мере силы жить дальше.
– Тебе тяжело со мной? – спрашиваю тихо и кладу ладонь на руль поверх его руки.
– Мне будет значительно хуже без тебя, – признается он, не отрывая глаз от дороги.
– Мне тоже, Джек! Ты меня разбаловал своей заботой и любовью. Я боюсь остаться одна, – говорю я искренне.
Вечер проходит совершенно по-семейному. Джек играет с Аликом, собирая из конструктора замысловатое сооружение, которое должно стать портовым краном. Мы с Алисой играем в лото на двух языках, итальянский она знает теперь отлично, как и английский. Боюсь только, что лексикон у нее в основном уличный. Ведь в отличие от Дженни, говорящей по-английски безукоризненно, как леди, учителями итальянского были садовник, рассыльный, горничная. Все время приходится поправлять ее. Русскому я учу ее сама по детским книжкам, которые мы привезли из Москвы и присылает Коля. Джуззи устроилась на ковре возле Алика и на все заигрывания Алисы только чуть поднимает уши и шевелит своим смешным хвостиком.
– Вот всегда так! – жалуется Алиса, – Вечно она возле Алика. А подарили-то ее мне! Правда, Джек?
– Я подарил Джуззи вам с Аликом, – примирительно говорит Джек.
– Ну и пожалуйста! – обижается Алиса, – Когда мы приедем в Лондон, Саша купит мне десять таких собак! Он-то меня любит!
– Алиса, как тебе не стыдно! Мы все тебя любим.
– Все равно Саша больше всех! – упрямится Алиса, – И Коко! А когда приедет Коко?
– Я не знаю, Алиса, – честно отвечаю я, – Может, он еще и приедет…
Саша, побывав в Ленинграде, у меня еще не был, позвонил только из Лондона и скупо рассказал, что жену Колину он не застал, она уехала в отпуск к матери, видел только ее фотографию.
– Ну, Бетси, ты бы видела! – чуть не захлебнулся ехидным смехом Саша, – Я чуть не упал. Где он ее такую нашел? А Коко постарается последний раз приехать. Он очень скучает без детей.
– Хорошо, Саша, – ответила я, стараясь говорить равнодушным голосом, – мы приедем в Лондон в августе. Ты, я надеюсь, навестишь еще нас до отъезда?
В апреле кончаются съемки. Пока идет монтаж, я решаю уехать в Венецию, чтобы показать детям карнавал. Алиса в восторге от Венеции и особенно от веселых и красочных карнавальных шествий. Она тоже требует себе костюм и маску. В одной мастерской мы находим детские костюмы и Алиса выбирает черно-белый костюм Пьеретты с пышным кринолином и белую маску на палочке. У девочки хороший вкус, она не соблазняется яркими и пестрыми детскими костюмами, от которых пахнет Голливудом. Я подбираю себе такой же костюм и маску. Когда Алик видит меня в пышном платье и белой маске на лице, он поднимает крик, и мы с Дженни и Алисой долго его убеждаем, что это совсем не страшно, а просто весело. Наконец Алиса отдает ему свою маску и Алик, забавляясь, то закрывает лицо, то открывает.
– Поумнеет он у нас когда-нибудь или нет? – замечает Алиса, – Я ведь не была такой глупой, мама?
На выходные приезжает Джек, и мы катаемся на гондоле по Большому Каналу. Я рассказываю Алисе легенды Венеции. Вечером мы слушаем оперу в театре и Алиса горда, что сидит рядом с Джеком в смокинге, а на мне вечернее платье и бриллианты.
– Мамочка, когда я выросту, ты дашь мне надеть это хоть разок?
– Алиса, когда ты вырастешь, это колье будет твоим. Твой отец подарил его тебе на совершеннолетие.
– Коко?
– Нет, твой настоящий отец, Александр Ферндейл. Ты же знаешь, я тебе рассказывала.
– Интересно, почему у меня сразу так много отцов? И настоящий Александр, и Коко, и Джек с нами часто играет?
Я невольно переглядываюсь с Джеком и краснею. Хотя и не назвав еще истинного отца, Ива, она права, мужчин вокруг них много. Но дети растут без отца. Может, мне и в самом деле выйти замуж? За Джека например. Я рассеянно скольжу взглядом по его фигуре и лицу. Скоро пять лет, как мы знакомы. По-прежнему меня волнуют его ямочка на подбородке и зеленоватые глаза с их неизменной любовью во взгляде. Я знаю только двух человек, которых я любила больше него. Один уже мертв, другой – далеко. Нет, которых я просто любила. Джека я не люблю и поэтому мне сложно определить одним словом ту смесь симпатии и привязанности, уважения к его чувствам, гордости, что такой замечательный человек любит меня, благодарности за его отношение к моим детям и сексуального влечения, которое я испытываю рядом с ним. Но черт побери, что же мне делать, если я люблю другого?! Достаточно ли всей этой не-любви для того, чтобы выйти за него замуж, чтобы связать себя и его клятвой в вечной любви и верности при католическом венчании, и быть готовой в любое мгновение уйти за тем, кого люблю? Единственное мое желание – быть готовой откликнуться, если меня позовут, а значит – быть свободной.
– Ты рассматриваешь меня? – вопросительно смотрит Джек, – Каков твой приговор?
Я сжимаю его руку. Антракт закончился и я могу не отвечать, но Джек заметил, что я не слушаю, думая о своем. Второй проблемой для меня стал Франческо. Тенью он ходит за мной, подстерегая у студии или утром у входа в дом. Его тоскующий взгляд выводит из равновесия. Еще дважды мы встречались в маленьких гостиницах, уезжая за город, и он так бывал счастлив, так благоговейно любил меня, что мне хотелось смеяться и плакать одновременно. Для меня любовь всегда выражалась в сексе, все чувства выплескивались в любовных объятиях и могли быть нежными и целомудренными в самых бесстыдных и откровенных ласках. У Франческо же, получившего подтверждение своей мужской силы, сохранилось романтическое представление о невинной духовной близости как высшей форме чувств. Его шокировало мое стремление сразу лечь в постель. Он мог бесконечно долго держать мою руку, прижавшись к ней губами, нежно целовать лицо, и удивлялся моему нетерпению. Мне становилось грустно, ибо я чувствовала себя рядом с ним древней старухой, я с трудом вспоминала те чувства, которые были близки его состоянию и которые я испытывала к Сергею в юности. Я тоже считала тогда наслаждение духовной близостью важнее секса, хотя мой темперамент пытался убедить меня в обратном. Если бы я полюбила Франческо, возможно я бы снова ощутила желание пережить вторую молодость и его восторженная нежность нашла бы отклик. Но сейчас все любовное томление и романтические вздохи утомляли меня.
– Моя Джульетта! – называл он меня и я, подавив смешок, отвечала:
– Ромео уложил Джульетту в постель на первом же свидании. Раньше знали толк в любви, и дети сразу откусывали от яблока, не тратя время на восторги.
– Лиза, ты смеешься надо мной, почему я должен вести себя с тобой как со шлюхой!
Потому что я и есть шлюха – думала я. Спать с мужчиной, не любя его, только ради получения минутного удовольствия, – сродни употреблению наркотиков в погоне за иллюзией. Первый раз я поступила милосердно, дав Франческо уверенность в себе и излечив его от комплексов, но теперь-то что? И вообще, слишком часто я стала забираться в постель к мужчинам без должного чувства, потакая чувственности. Да, Коко, дорогой, что-то ты во мне все-таки сломал, пытаясь исправить мою жизнь.
– Ну зачем же, как со шлюхой. Веди себя, как Ромео на первом свидании, – подсказываю я со вздохом.
Тем временем фильм смонтирован, и мы озвучиваем эпизод за эпизодом. Для меня это всегда было трудно. Когда я играю, мой голос играет вместе со мной. Но, сидя в полутемной студии, так трудно повторить тот эмоциональный тон, который естественно звучал на съемочной площадке. Иногда я повторяю фразу по двадцать раз и даже Витторио перестает улавливать разницу.
– Боже, Лиза, как ты требовательна. Я должен бы радоваться, но даже меня ты утомляешь. Я начинаю чувствовать себя непритязательным второсортным режиссеришкой, меня устраивает первый же вариант.
Наконец, все готово. Я смотрю на жизнь, которую я прожила на экране, и не верю, что это создала я сама. Та старуха, что опираясь на палку идет по саду, держа по-прежнему спину прямо, а голову высоко – это уже как бы не я. Я с трудом уговорила снимать меня в гриме до старости. Маленькие шляпки с вуалеткой, белые кружевные воротнички, которые до сих пор носят наши ленинградские старушки – это все подсказано мной. И вот теперь я смотрю на экран и сопереживаю несчастной женщине, лишающейся постепенно всего: Родины, возлюбленного, возможности танцевать, и идущей дальше с прямой спиной и поднятой головой, сохранив любовь к Родине, единственному мужчине и танцу. Когда фильм кончается, приглашенные бросаются поздравлять нас. Джек стоит в стороне и смотрит на меня со слезами на глазах. Витторио отводит меня в сторону.
– Лиза, только благодаря тебе я попал в Дельфы и снял этот фильм. Раз мы его закончили и предсказание сбылось, может, теперь ты выйдешь за меня замуж? Я никогда не говорил тебе о любви, но я не хотел тебе надоедать. Еще в Брюсселе я понял, что влюблен.
– Спасибо, дорогой мой, я тронут, – рука моя ласково скользит по его щеке, – Но у меня ведь тоже есть своя предсказанная судьба.
– Ах, ну да, какая-то буря. Ну считай, что это будет буря оваций и восторгов зрителей.
– Посмотрим. В любом случае я в августе уезжаю в Лондон насовсем.
– Как, а следующий фильм?! Мы создали бы «Разум и чувства» не хуже «Гордости и предубеждения».
– Может, ты и сделаешь это? Но уже без меня, – улыбаюсь я.
– Я хочу послать наш фильм на фестиваль. Сейчас в Испанию, а потом в Канны. Ты поедешь со мной?
– Если мы получим первый приз! – смеюсь я, отходя.
Фильм с успехом демонстрируется в Европе. В конце апреля мы с Витторио, Франческо и Джанкарло Фьори, сыгравшим главную мужскую роль, летим в Испанию. Пока идут конкурсные просмотры, мы с Франческо едем на несколько дней в Гранаду. Он давно мечтал посмотреть на настоящие танцы фламенко. Франческо ждали в начале мая в Париже, где я устроила ему стажировку. Эти дни перед расставанием – прекрасны. Гранада фантастический город, и мы любуемся им все свободное время, а его не так много. Целые дни мы проводим в студиях, где обучают фламенко, и в тавернах, где собираются любители-танцоры. Это безумно интересно, я сижу, открыв рот, наблюдая, как испанки непринужденно выбивают кастаньетами один ритм, каблуками кожаных туфелек – другой, и их ноги и тела подчиняются таинственным древним канонам, что дает в сумме удивительно гармоничный, сдержанный и пламенный одновременно танец, прекраснее которого я не видела. Франческо сразу принимают за своего, уважительно похлопывая по плечу, когда он повторяет за ними наиболее сложные ритмически движения. Эти танцы настолько чудесное зрелище, что я безропотно сижу часами с чашкой кофе и кружкой красного и густого вина с терпким и возбуждающим ароматом, следя за танцорами. Ничего более прекрасного, чем танцующий испанский мужчина, я не видела. Их грация дикого зверя и сдержанная мужественность, взрывающаяся вдруг неукротимым темпераментом, приковывают взгляд и заставляют в глубине груди дрожать какую-то струну. Все это накладывает на нас отпечаток чувственности и испанского безумия и придает особенный оттенок нашим ночам. То ли почерпнув мужественной настойчивости в танцах, то ли осознав неотвратимость расставания, Франческо превращается вдруг в необыкновенного любовника.
– Ты становишься взрослым, мой мальчик, – замечаю я, потрепав его по волосам.
– Не называй меня мальчиком! – опять обижается он, – Ты все время подчеркиваешь, что я младше.
– Не ты младше, а я старше, – поясняю я, – ты-то в самый раз. Тебе и нужна такая же юная подружка. Присмотрись, парижанки имеют неповторимый шарм.
– Замолчи, Лиза! – он бросается меня целовать.
Удовольствие, что я получаю с другими, уже не изумляет меня. Та часть души, где была моя любовь, захлопнулась и ключ я постаралась забросить далеко. Теперь без всякого смущения я следовала только желаниям своего тела.
– Мне не хочется уезжать отсюда, – признаюсь я Франческо, лежа в постели, закинув руки за голову и потягиваясь под его ласковыми прикосновениями, – здесь так спокойно, забыть бы все на свете!
– А я хотел бы, чтобы ты поехала со мной в Париж!
Я смеюсь. Он быстро меня забудет. Уже сейчас танцевать в Париже для него важнее. Франческо сжимает меня в руках, подтягивая на себя.
– Тебе смешно?!
– Я смеюсь от удовольствия, – уверяю я, и он верит, видя в моих глазах разгорающуюся страсть.
Мы возвращаемся как раз к закрытию фестиваля, когда объявляют победителей. Каково же мое изумление, когда кроме ожидаемого специального приза жюри нашему фильму, я получаю призы за сценарий и за лучшую женскую роль. Это меня ошеломляет. На конкурсе представлены фильмы с лучшими актрисами Европы, и я явно им конкуренцию не составляла. Витторио на вершине счастья. Церемония награждения, хоть и не такая роскошная, как при вручении «Оскара», все же очень красива. Когда мне вручают приз за лучший сценарий, я в ответном слове говорю, что роман и сценарий были написаны благодаря одному человеку, играющему в моей жизни такую же роль, как и в жизни моей героини. Ему я и посвящаю этот приз. Своим же успехом как актриса я обязана режиссеру Витторио Минотти, который один верил вначале, что я смогу танцевать на экране, как прославленные русские балерины прошлого, и своему партнеру, который мужественно принял на себя всю тяжесть (в зале вызывает смех мой жест, указывающий на себя) моей балетной карьеры.
Меня осаждают толпы журналистов, но у меня нет никакого желания рассказывать им о себе. Я предоставляю это Витторио, а сама отправляюсь в отель собирать вещи. Сразу после банкета ночным рейсом я хочу лететь домой. Банкет великолепен, проходит он в залах летней королевской резиденции с пышностью, достойной королей. Меня окружают знаменитые актеры, известные режиссеры, и у меня от комплиментов слегка кружится голова. Меня приглашают сниматься, просят написать сценарий, на «бис» мы с Франческо танцуем наше танго. Уже под утро я еду в аэропорт.
14. Идиллия на фоне бури
Джек встречает меня в Риме и везет по пустынным еще улицам, расспрашивая о подробностях и восторгаясь больше меня успехом.
– Я не сомневался, что твою игру оценят. Я смотрел фильм с комком в горле. Ты будешь еще сниматься?
– Нет, больше – нет. Я хочу писать роман о мадам Севинье.
– Что ты думаешь о катастрофе в Киеве?
– Какой катастрофе? Я ничего не слышала. Знаешь, я ведь не знаю испанского языка, поэтому чувствовала себя там настоящей иностранкой! А испанцы еще так смешно говорят по-английски, жуткий акцент!
Я смеюсь, но улыбка сползает с губ, когда Джек рассказывает о том, что не сходит с первых полос газет уже пять дней: о радиоактивном облаке, движущемся от атомной электростанции под Киевом на северо-восток.
– Из всех посольств в Москве и из консульств начата эвакуация женщин и детей. Уровень радиации очень высок. Ваше правительство пока молчит. Новый лидер недавно вступил в должность. Ему можно только посочувствовать.
– Что же делать? – запаниковала я, – Что делать?! Нужно срочно вызывать всех сюда. Нет, всех не выпустят. Детей! Нужно срочно вызывать сестру с детьми. Джек, помоги!
В слезах я хватаю его за руку и машина виляет, чуть не выскочив на встречную полосу. Джек резко тормозит и останавливается на обочине.
– Элизабет, прекрати истерику. Мы ведь не знаем истинного положения вещей. Может, все не так безнадежно. Я постараюсь помочь, чем смогу, – он обнимает меня одной рукой, успокаивая, вытирает слезы.
– Поехали же дальше, скорей, – тороплю я его, мне хочется скорее добраться до телефона и позвонить в Ленинград.
Машинально я набираю номер не сестры, а Коли и, услышав его сонный голос, от неожиданности надолго замолкаю, а потом говорю охрипшим внезапно голосом:
– Прости пожалуйста, я дура. Я не сообразила, что еще рано.
– Что случилось, Бетси? Что-нибудь с детьми?
– У нас все в порядке. Добейся разрешения навестить Сашу, и выезжайте как можно скорее. Немедленно! Твоя жена, случайно, не беременна?
– Нет, – ошеломленно говорит он, – Бетси, что случилось?
– Я не могу говорить, это не телефонный разговор, но ради безопасности я прошу как можно быстрее уехать из страны или хотя бы за Урал. Коля, я очень прошу! Приезжайте навестить Сашу.
Я говорю и говорю одно и то же, но он не понимает, что меня так взволновало. Прервав поток слов, Коля начинает расспрашивать о детях.
– Ах, я еще сама их не видела, только что прилетела из Испании.
– Что ты там делала, опять снималась?
– Нет, наш фильм был на кинофестивале.
– Какой фильм?
–«Жизель». Я, между прочим, получила премию за лучшую женскую роль и за сценарий.
– Бетси, почему ты перестала мне писать? – настойчиво спрашивает Коля, – Я получаю только кассеты с записями детей. Да еще Дмитрий Александрович рассказал кое-что. Я ничего о тебе теперь не знаю.
– И не надо, Коля. Живи без меня и будь счастлив. Я наверное твою жену разбудила? Извини. Кстати, где Митя, ты не знаешь? Его тоже нужно предупредить, у него же дети.
– Они, по-моему, уехали на раскопки куда-то на Украину.
Я поражена: Господи, вот та буря, что пройдет по его судьбе.
– Бетси, поговори со мной еще о чем-нибудь.
Я устало вздыхаю: – О чем нам говорить теперь? У меня все хорошо. Надеюсь, у тебя – тоже. Я счастлива. Коля, я счастлива, – слезы текут у меня по щекам, – Вы только уезжайте скорее. Прилетайте к Саше. Завтра же иди оформлять визу. Ты обещаешь? Коля… Ты слышишь? Я должна позвонить сестре и маме. Прощай!
И я кладу трубку. Я не думала, что его голос так на меня подействует. Мне хочется завыть, раскачиваясь из стороны в сторону, такая первобытная тоска охватывает меня, даже дышать становится труднее. Я вдруг замечаю, что сижу, покачиваясь мерно взад-вперед, как душевнобольная. Я отхожу к бару налить себе бренди и, выпив залпом, сижу какое-то время, приходя в себя, пока слезы не перестают течь, размывая дорожки на напудренных щеках. А я-то надеялась, что все притупилось в сердце… Набираю номер сестры и начинаю те же уговоры, с той лишь разницей, что она с удовольствием откликается на приглашение погостить у меня.
Весь день я провожу с детьми, а вечером прошу Джека развлечь меня. Он послушно ведет меня в клуб, с грустью наблюдая, как я, смеясь, принимаю поздравления знакомых и незнакомых людей с успехом фильма, пью рюмку за рюмкой «Мартини», танцую со всеми, кто меня приглашает. Наконец, он не выдерживает и, крепко взяв меня под руку, ведет к машине. Дома Джек подводит меня к дверям спальни и собирается уйти, но я, задержав его руку, тяну за собой.
– Ты ведь меня не бросишь? Люби меня пожалуйста, Джек! Ты теперь единственное мое утешение.
– Я не могу тебя бросить, Лиззи. Я люблю тебя. Тебе ведь это знакомо? Ты так же страдаешь, как я?
– Но ведь я с тобой, Джек! – пытаюсь убедить его я, – Возьми меня, я с тобой!
Он обнимает меня, расстегивая «молнию», и маленькое черное бархатное платье падает вниз.
– Когда ты вот так стоишь передо мной, я верю, что ты – моя! Лиззи, девочка моя, не печалься, я буду тебя любить. Я сделаю все, что ты пожелаешь!
Он опускается передо мной на колени и страстно целует, пока я не опускаюсь на ковер рядом, помогая снимать одежду. Джек дает мне забыть об утреннем разговоре.
На другой день Джек сообщает мне все, что известно в посольстве об аварии, я жадно прочитываю все газеты и звоню Саше. Он тоже волнуется, не зная, что делать, и хочет лететь домой. Строго запретив это, я зову его к себе. Вдвоем будет легче. Наконец, через несколько дней следует официальное заявление правительства об аварии на атомной станции. Я слежу за всеми сообщениями о распространении радиации, но не верю, что это истинное положение вещей.
Вскоре приезжает сестра с детьми, отправив родителей к родственникам на Байкал. Мы тут же всем семейством уезжаем на остров Джильо, где я снимаю небольшую виллу на берегу моря. Туда же приезжает Клер со своим годовалым сынишкой, и жизнь наша становится похожей на лежбище котиков на дальневосточных островах. Целыми днями мы лежим лениво на пляже, бдительно следя за детьми, которые так и норовят залезть в море и заплыть подальше. Племянницы мои уже взрослые девицы четырнадцати и двенадцати лет, и их трудно удержать на месте. Трехлетний Алик тоже то рвется в воду, то уходит в скалы, обнимающие нашу бухточку с двух сторон, и лишь Алиса может уследить за ним. Только Томас, сынишка Клер, пока спокойно сидит в манеже. Днем мы перебираемся на тенистую террасу и, пока дети спят, расслабившись, предаемся женским сплетням. На уик-энд приезжают Майкл и Джек. Джек привозит доски для винд-серфинга, и мы с ним увлеченно обследуем окрестные берега, заплывая в недоступные с берега крохотные пляжики среди скал.
– Я скучаю без тебя, Лиззи, хотя мне надо привыкать к жизни в одиночестве, – говорит он, торопливо снимая с меня купальник и замерев как всегда на минутку, с восхищением оглядывая, – Я никогда не привыкну к твоему телу, каждый раз, когда я смотрю на тебя, у меня, как впервые, захватывает дух. Это совершенство! Ты околдовала меня еще там, в Москве.
На песчаном пляже он ласкает и любит меня под палящим солнцем, слизывая бисеринки пота с верхней губы, а потом берет на руки и медленно заходит в воду, постепенно погружаясь в благословенную прохладу.
– Джек, мне всегда так хорошо с тобой! – улыбаюсь я, вздрагивая от соприкосновения разгоряченного тела с водой, – Я хотела бы жить вот так в воде, выходя на берег только для любви.
– Или не выходить. Мы бы научились это делать прямо в воде. Так даже лучше, – прижимает он меня к себе.
– Джек, нам нужно вернуться к обеду, – напоминаю я, уже увлеченная игрой. Наш смех, всплески воды, крики радости, вырывающиеся одновременно, никто не слышит. Вернувшись, мы набрасываемся на салат и свежую рыбу, жаренную на углях, за которой Майкл сходил в соседнюю крохотную деревушку. Клер всегда выглядит смущенной, когда подозревает, что мы с Джеком «согрешили». Она не может забыть Алекса и любит Колю. Всех остальных она считает изменой им. В то же время, Джек – друг ее мужа. Для Клер, прямолинейной и простой в своих чувствах, это слишком сложно. Она меня не осуждает, раз и навсегда она решила, что будет мне верна, что бы я ни сделала, но с грустью наблюдает за происходящим. Она единственная не придала значения Колиной женитьбе, не веря, что это может стать препятствием между нами, и удивляется, как я сама в это поверила. Моя сестра тоже внимательно присматривается ко мне, а потом замечает:
– Ты удовлетворена, словно кошка, напившаяся сливок. Или ты поймала мышь и припрятала про запас?
– Я съела мышь и запила сливками, – лениво улыбаюсь я.
– Лиза, ты мне не рассказывала еще, как ты живешь.
– Ты ведь тоже не рассказала, как он там живет.
– А я не знаю, – разводит руками сестра, – Нечего рассказывать. Свадьбу он не устраивал, просто пришел однажды с женщиной и сказал: «Вот моя жена». Она его ровесница, так и выглядит: женщина за сорок. Какая-то бесцветная, тихая, сидела и молчала. Больше мы ее не видели. В гости они не ходят, к себе не приглашают. Его мы иногда встречаем в филармонии, чаще он издали помашет и не подходит. Счастливым он не выглядит, на откровенность не идет. Все. Мне почему-то кажется, что сливок в его жизни немного, и те прокисшие.
– Помнишь «Попытку ревности» Цветаевой? Ты очень любила это стихотворение. А мне оно всегда казалось ножом по сердцу – себе и ему, одним махом. Она всегда резала по живому и рассказывала об этом всем. Но как она рассказывала! По-другому уже и не скажешь.
– … Ну, за голову: счастливы?
Нет? В провале без глубин —
Как живется, милый? Тяжче ли?
Так же ли, как мне с другим? —
задумчиво вспоминает сестра, – Так как же? Тяжче?
– Мы ведь с тобой никогда не задумывались о том, что они оба с другими. Как просто быть брошенной и терзаться. Такая сладость в страдании, чувствуешь себя невинной жертвой! А вот с другим – попробуй, пострадай! Когда другой доводит до экстаза и тебе это нравится, и ты хочешь еще, и уверена, что ты потаскуха, и не отказываешься! Это как искус: святые запирались в пещере, чтобы проверить, испытать веру. Так и с другим – чем лучше, тем хуже…
– Ты мазохистка! Лиза, ты не чувствуешь, что это сродни шизофрении?
– Нет, – смеюсь я, – я совершенно нормальна. Любовь – это гармония разума и чувств. А как называется гармония разума и чувственности? Ты знаешь? Я – нет! Шизофрения, – повторяю я со смешком, – да это спасение! Я больна любовью. У меня в крови вирус, как вирус иммунодефицита. Он меня заразил. Я забыла его имя, его голос, я почти забыла его руки на своей коже. Но зараза в крови останется. От меня заразился Джек, он знает, что обречен и ничего кроме тела от меня не получит. Дженни краснеет и бледнеет, когда приезжает Джек, значит больна и она, – я вытираю слезы и смеюсь, – Надо вставить это в сценарий. Красивый монолог, да?
– Лиза, ты ведь не показала еще свой фильм, – переводит разговор сестра, испуганная моим тоном.
– Сейчас попробую устроить, – я беру телефон, – Витторио? Ты не хочешь немного отдохнуть от лаврового запаха? Мы на Джильо. Приезжай, дорогой, я познакомлю тебя со своей сестрой. Кстати, прихвати плеер и кассету с фильмом, и у тебя появится еще одна горячая поклонница.
Витторио приезжает к вечеру в тот же день.
– Ты зафрахтовал «Конкорд»? Ты примчался со сверхзвуковой скоростью!
– Я подумал, вдруг на Джильо заработал Джильский оракул? – внезапно Витторио замирает и глаза его расширяются, – Ирен! – произносит он восторженно и отрешенно.
