Текст книги "Марина Цветаева. Письма 1924-1927"
Автор книги: Марина Цветаева
Жанр:
Эпистолярная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 48 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]
Простите за скучные мелочи, всё это не я, но мое.
_____
Самый мой большой ущерб – отсутствие одиночества. Я ведь всегда на людях, и днем, и ночью, никогда, ни на час – одна. Никогда так не томилась по другому, как по себе, своей тишине, своему одинокому шагу. Одиночество и простор, – этого до смешного нет. На таком коротком поводу еще не жил никто. Я не жалуюсь, а удивляюсь, с удивлением смотрю на странную – хотела сказать: картину, – какое! – на мельчайшую миниатюру своей жизни, осмысленную только в микроскоп.
_____
Видела Катю Р<ейтлингер>. Кокетливо-омерзительна в замужестве, о муже [525] говорит, как о трехлетнем, сюсюкает, и, между прочим, – «На которой из Ч<ерно>вых женится Оболенский?» Я – задумчиво: «На мне».
_____
Когда Адина свадьба? Будет ли венчаться в церкви? (По-моему – да.) Что от меня хочет в подарок? (Кроме детской коляски, – это уже от Али.) Дошло ли Алино наглейшее письмо к своему дню рождения? От Вас очень давно нет писем, даже не знаю, по какому адресу писать.
Хорош Мур? Только очень бело отпечатано, совсем белые глаза. Фотографию очень прошу сохранить.
Целую всех, пишите.
МЦ.
Впервые – НП. С. 192–196. СС-6. С. 752–754. Печ. по СС-6.
61-25. A.A. Тесковой
Вшеноры, 9-го сент<ября> 1925 г., среда
Дорогая Анна Антоновна.
Простите за поздний отклик, сердцем я откликнулась раньше.
Бесконечное спасибо Вам за заботу, рукопись Кубке отправлена, сказал, что раздает ее частично [526]. Вышло, как всегда, впятеро длинней, чем думала, вместо анекдотических записей о Брюсове-человеке – оценка его поэтической и человеческой фигуры с множеством сопутствующих мыслей. Любопытно, как Вам понравится. Задача была трудная: вопреки отталкиванию, которое он мне (не одной мне) внушал, дать, идею его своеобразного величия. Судить, не осудив, хотя приговор – казалось – готов. Писала, увы, без источников, цитаты из памяти. Но, м<ожет> б<ыть> лучше, – мог бы выйти целый том.
_____
Живем все – С<ергей> >Я<ковлевич>, Аля, Гeopгий, я – хорошо. С<ергей> Я<ковлевич> полтора месяца пробыл в <Земгорской> санатории, поправился, но, увы, объявилась нервная астма, недуг неопасный, но трудно-переносимый. Аля вся в грибах и ежевике, – приедете, угостим вареньем и маринованными белыми, есть даже отдельная баночка для Вашей мамы, памятуя ее страсть к грибам.
А у меня план: проведем с Вами как-нибудь целый день – волшебный. В Праге, я приеду. Пойдем в старую часть города, в какие-нибудь места, где никто не бывает, потом в кафе, потом домой, к Вам, – музыка и стихи. Ваша мама любит Шопена? Если да, буду просить ее, – мой любимый.
Осуществим непременно. Попрошу С<ергея> Я<ковлевича> посидеть, вырвусь и дорвусь до настоящей себя.
Целую Вас. Сердечный привет маме и сестре. Не забывайте.
М.Ц.
Коричневый костюм переделала – отличное платье.
_____
Фазанье перо – от Али. Весь лес усеян!
Впервые – Československá rusistiká, Praha. 1962. № 1. С. 51 (публ. B.B. Морковина) (с купюрами); Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 31–32 (с купюрами). СС-6. С. 339–340 (с купюрами). Печ. полностью по: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 24.
62-25. O.E. Колбасиной-Черновой
<Середина сентября 1925 г.> [527]
<1-я страница письма отсутствует>
<…> Встает в 6½—7, молчать не заставишь. Ложится – окончательно – между 7-ью и 8-ью, если здоров – спит крепко до утра. Но сейчас, с зубами, беспокоится. Если комната проходная – просто нельзя ехать, это не каприз, он изведется. Вы же знаете мое спартанство, приучала – не приучила. Необычайная отзывчивость на звук, с первых недель. К голосу А<нны> И<льиничны> никак не может привыкнуть, – руки за голову – рев.
Да! Пришлось нам с Алей ей покаяться в злоупотреблении ее добрым именем – ведь мы на нее сослались, поздравляя Адю. Она не обрадовалась, но не рассердилась. В задумчивости говорила нам вслух возмущенную открытку Вадима: «Ты все перепутала!» С этого началось, – пришлось признаваться.
_____
Теперь о С<ереже>. Необходимо его вытащить. Он и так еле тянет, – все санаторское спустил, худ, желт, мало спит, ест много, но не впрок, недавно на пирушке у соредактора «Своих Путей» (получили ли??) ел привезенные из Парижа сардинки – и обмирал [528]. И тихо, кротко, безропотно – завидовал. Его кроткие глаза мне всегда нож в сердце. Хотя б ради сардинок – необходимо.
В «Чужой Стороне» напечатан его «Октябрь» [529]. В «Своих Путях» несколько статей – тесных, сжатых, хороших. Но времени писать, естественно, нет. Начата большая повесть [530].
_____
Ольга Елисеевна, как Вы думаете, нельзя ли было бы получить на поездку что-нибудь из парижского фонда литераторов? За все годы здесь я однажды получила от них 250 фр<анков>. По-моему – могут еще. И не 250 фр<анков>, а 500 фр<анков>, – так давали Чирикову, я не хуже. М<ожет> б<ыть> – через Карбасниковых? А то ведь я не знаю, на что поеду. Иждивение не в счет: долги, жизнь, нужно оставить С<ереже>. По-моему – парижский фонд литераторов. Добиться можно. За три года – первая просьба. (Те 250 в 1923 г. прислали без моей просьбы.) По-моему идея – а? Только не прибедняйте меня слишком, а то дадут 50 фр<анков> [531].
Алины именины давайте праздновать вместе с Адиными, когда приедем? 18 сент<ября> – 1-го окт<ября> – давайте передвинем на 1-ое ноября. А потом Рождество – елка – Муркина первая – хорошо? Ему уже будет 10 месяцев.
Опишите жилище: расположение комнат, этаж, соседство. Тиха ли улица? Близка ли даль (застава)? Когда Олина свадьба? Неужели без нас? Мур был бы мальчиком с иконой.
_____
От Володи чудесная тетрадь, которой мы все чураемся, п<отому> ч<то> слишком хороша. Але, ради Бога, ничего не присылайте, что есть – есть, чего нет – заведем. М<ожет> б<ыть> купим у той же А<нны> И<льиничны>, у которой грандиозная распродажа. Она скоро едет, раньше нас, с заездом в Берлин.
Не забудьте прицениться к кроваткам и складным (раздвижным) стульчикам. Это будет первая покупка.
Целую нежно, привет всем.
МЦ
P.S. Будете писать – перечтите все мои вопросы.
<Рукой С.Я. Эфрона:>
Дорогая Ольга Елисеевна,
Исхожу доброй завистью (не злостной) к Марине и Але. Париж представляется мне источником всех чудодейственных бальзамов, к<оторые> должны залечить все Маринины <…> обретенные в Чехии от верблюжьего быта и пр., и пр., и пр. Хотелось бы и самому очень. Но раньше весны вряд ли удастся.
О Вашей семье, даже о незнакомых членах ее, думаю, как о совсем родной. Кумовство наше прочное и нерушимое.
У Мура, кажется, прорезаются зубы, и он кричит так зычно, что заглушил бы и Шаляпина. Марина не спускает его с рук.
Сергей Яковлевич (тот) [532] изъявляет свое согласие на бракосочетание Ольги Викторовны с Вадимом Леонидовичем и посылает благословение благодетеля.
Целую Вас и Аденьку. Остальным сердечный привет.
Ваш С.Я.
Получили ли последний № журнала? [533] Послал из санатории.
Впервые – НП. С. 197–198 (без окончания). Печ. по СС-6. С. 754–755.
63-25. O.E. Колбасиной-Черновой
Вшеноры, 21-го сентября 1925 г.
Дорогая Ольга Елисеевна,
Наш отъезд начинает осуществляться – о, чуть-чуть! В виде просьбы М<арк> Л<ьвович> немедленно представит ему [534] пру́каз {122} (еще помните?) и с дюжину фотографий. Мы с Алей снялись, посылаю. У Али губы негра, не собственные. Думаю, через месяц паспорт и виза будут. Теперь думайте Вы – тверд ли в Вас – наш приезд? Ведь Мур нет-нет – да попоет, иногда и басом. Кроме того – «зубки». Сейчас он, например, на полном зубном подозрении: хныкает, ночью просыпается и пр. Все это в тесном соседстве – мало увеселительно, иные совсем не выносят крика – как Вы? И в доме ведь не только Вы́, – что, если Мур надоест? Труднейшая вещь – в гостях. (Пока пишу, Мур, гремя погремушкой, воет – долго – по <нрзб.> – настойчиво. Сквозь вой – всхныки) У него моя манера – сдвигать брови, и морщина будет та же. Сидит. Ругается: скороговоркой, островитянски, интонациями. И почти всегда – мужчин. Будет – «феминист», <…> светлое, но ресницы темные, очень длинные. Сейчас он старше и четче карточки. В Париже снимем.
_____
У нас осень, хорошие ветра, сбивающие сливы, темнеет рано (мы за горой), гора в полосах паршивого медведя, расчесанного и изгрызанного. Пора помидор – дикого винограда – первых печек – последних жар.
Кончила Брюсова, принялась за «Крысолова», иные дни удается только присесть, весь день в колесе, вечерами голова пуста (от переполненности мелочами), сижу, грызу перо. Мои утра, мои утра! То, чего я та́к – никогда – никому – не уступала! Первая свежесть мозга, омытость мысли. Ночью может случиться лавина вдохновения, но для труда – утро. Ночи – прополохну́т! – впустую.
Но есть в злой жизни уют – сиротства. Сироты – все, и С<ережа>, и Аля, и я, и Мур. Сиротство от внешней скудости, загнанности в нору, в норе – сбитости. Уют простых вещей при восхитительном неуюте непростых сущностей. Уеду – полюблю. Знаю. Уже сейчас люблю – из окна поезда. Самое сильное чувство во мне – тоска. Может быть иных у меня и нет.
_____
Теперь – что́ брать? Хлам брать? Множество. Ехать навек или на́ три месяца? Есть, напр<имер>, огромный серый клетчатый шерстяной распорок с Веры Андреевой, – Аля в нем тонет. Может выйти хорошее платье. Связываться? А летнее – подозрительного свойства – бросать? Всякие ситцевые линялости. Ход чувствований таков: как платье – зазорно, но могут выйти Але штаны. И не одни, а трое. И вечные. Но шить я не умею, следовательно будут лежать. А за это лежание – в багаже – платить. И везти в Париж – дрянь. В Париж, в котором… И неужели же ни я ни Аля не заслужили – раз в 100 лет! – новых – за́свежо – штанов?!
Пишу нарочно, чтобы Вы меня презирали, как презираю себя – я.
А коляску брать? У нас две: одна лежалая, волероссийская, рессорная, громоздкая, красивая, в которой пока еще спит, но из которой, явно, вырос. Другая – деревянная, сидячая, складна́я, тарахтящая, собственная, облезлая, но верная, – преданный урод – без рессор. Или бросить (передарить) обе? Не представляю себя переходящей с коляской хотя бы коровий брод в Париже? Верю в свои руки и ноги, коляска уже стороннее. И, вообще, подробно: каков квартал? Есть ли невдалеке (и в каком невдалеке?) сад – или пустырь – лысое место без людей, где гулять. Какой этаж? Рядом с «нашей» (наглость!) комнатой – кто будет жить? Через нас – будут ходить? Тогда не поедем, п<отому ч<то> у Мура (будущий музыкант, всерьез) трагически-чуткий слух и сон. От всего просыпается и всего пугается.
Большое поздравительное (и нравоучительное) послание того С<ергея> Я<ковлевича> к Дооде [535] в последнюю минуту затерялось. Отыщется – дошлем. Для доброго дела никогда не поздно.
Никогда не поздно.
<М.Ц.>
Впервые – Wiener Slavistisches Jahrbuch, Wien. 1976. Bd. 22, С. 111–112 (публ. Хорста Лампля). СС-6. С. 756–767. Печ. по СС-6.
64-25. Б.Л. Пастернаку
<Вторая половина сентября 1925 г.>
Что у Вас сегодня ночью не звонил телефон? (которого нету) Так это я к Вам во сне звонила. 50–91. В доме где <вариант: откуда> я звонила, мне сказали, что 50–91 – мастерская и что там по ночам спят. Никто не подошел, но я услышала <вариант: я стояла и слушала> тишину Вашего дома, и, быть может, Вашего сна.
_____
Отчего все мои сны о Вас [536] – без исключения! такие короткие и всегда в невозможности. Который раз телефон, который я от всей души презираю и ненавижу, как сместивший переписку, и которым пользуясь, вкладываю всю брезгливость, внушаемую этим глаголом. А иные разы – не помню, писала ли, улица, снег, переулки. То Вас дома нет, то мы на улице и вообще дома нет, ни Вам, ни мне <вариант: нам вместе>.
_____
На Ваше письмо (как я ему обрадовалась!) так долго не отвечала, п<отому> ч<то> кончала большую статью о Брюсове листа 4 конечно, не статью: записи встреч и домыслы. Не человека, не поэта, – фигуру Брюсова. Называется «Герой труда». Последние слова, дающие всё написанное: И не успокоится мое – [537]
Задача была невозможная, т.е. достойная: дать, вопреки отврату очевидности, крупную фигуру, почти что памятник, которым он, несомненно, был. Есть и о Вас – немного, предмете его жесточайшей – и последней ревности (больше, чем зависть!), о Вас, примере поэта. Вы же не минуете ни одной моей мысли! Правильнее бы, Вас не минует ни одна и т.д., но, очевидно, Вы настолько в движении, что все-таки Вы не минуете.
Хороший памятник Брюсову. Несомненно лучший. Я довольна.
_____
О Рильке. То же, что я. Я ему тоже все вверяла: всю заботу, всё неразреш<имое>. Он был моим живым там. О влиянии непосредственном не знаю, я его впервые прочла в Берлине, в 1922 г. [538], уже после Ремесла. Не влияние, а до знания – слияние. О, Борис! Хотите одну правду? Тогда, в Берлине, две книги вместе – Сестра моя жизнь и книга (одна ведь) – Рильке. И я, тогда, чтобы освободиться от Вас, п<отому> ч<то> Вы еще живы и следовательно трагически, растравительно (как Рильке – Вам) доступны, отыгрывалась Рильке: Вот еще бо́льший, чем П<астернак>. Это в самый разгар моей любви к Вам. Я очень счастлива, что есть высшее Вас, и Вы должны быть счастливы, иначе – бог и тупик.
Да, умер. А Вы дум<аете> – я не собиралась? Я ведь зна<ла>, как войду, как и что не уйду. Сяду у ног, руки переплету на коленях, гляжу снизу, все равно – какое лицо. А потом вжать в руку лоб, так я, не раскрывая губ, моих богов – ем. (Только из себя понимаю причастие, извне – чудовищно.)
Ты думаешь – к Рильке можно вдвоем? И, вообще, можно втроем? Нет, нет. Вдвоем можно к спящим. На кладбище. В уже безличное. Там, где еще лицо… Борис, ты бы разорвался от ревности, я бы разорвалась от ревности, а м<ожет> б<ыть> от непомерности такого втроем. Что же дальше? Умереть? И потом, Рильке не из благословляющих любовь, это не старец. (Не «к Толстому», не Рабиндранату [539] и пр.) К Рильке за любовью <вариант: с любовью> любить, тебе как мне.
– К Рильке мы бы, конечно, поехали.
______
Вообще, [мы бы] с тобой бы непрерывно ездили, не жили бы. (Ироническая заведомость, предрешенная сослагательным!)
______
Да! о другом! Скоро все мои связи возвращаются с дач. Если получишь посылку (когда не знаю, но говорю заранее), вязаный костюм и верблюжью куртку Асе. Шарф тебе. Розовая куртка мальчику. Прости, глупо, что розовая, не я выбирала, мне подарили для Мура, а ему велика. В Париже, где я надеюсь быть к 1-у ноября, достану ему целый костюм – голубой. Оттуда оказии будут. И лучше не говори, от кого, просто – прислали. Ты ве<дь> можешь и не знать. Я тебя очень люблю.
Хотела и твоей жене, но лучше не надо, она меня не любит и вряд ли будет любить, не нужно щемящести мелочей.
______
Мой сын очень хорош. 7 ½ месяцев. Классическое: сидит, смеется. И не классическое, собственное – ругается скороговоркой, как индюк, выразительно, властно, всегда по адресу и всегда по мужскому. Вырастет феминистом. (Хорошее определение мужской ветрености?)
______
Ты моей жизни не знаешь, знаешь ее отрывками, точно я уже умерла. Так вот еще отрывок: к 1-му ноября, кажется, еду в Париж – месяца на три, п<отому> ч<то> вряд ли устроюсь твердо. Мой первый выезд из – даже не Чехии, а окрестностей Праги, попросту – из деревни за 3 с лишком года. Еду с детьми, С<ергей> Я<ковлевич> пока остается в Праге, кончать докторскую работу [540]. Радуюсь? Не знаю. Если будут какие-нибудь большие дружбы в Париже, если заработаю себе человеческую душу (на все века) – За иным не сто́ит. – А еще, и гораздо сильнее, радуюсь вагону.
_____
Да, главное: твоя проза, по всей вероятности, к весне будет издана отдельной книгой [541]. Гонорар переведу. Раньше весны – невозможно, всякие – опередили, чешский рынок завален (дрянью).
Впервые – Души начинают видеть. С. 126–128. Печ. по тексту первой публикации.
65-25. O.Е. Колбасиной-Черновой
Вшеноры, 30-го сентября 1925 г.
Дорогая Ольга Елисеевна,
Паспорт на днях будет. Дело за визой. Визу обещал достать М<арк> Л<ьвович>. Виделась с ним 15-го, с тех пор ни слуху, ни духу. На какие деньги поеду – не знаю. Отъезд, ведь, не только билет, но уплата долгов, покупка и починка дорожных вещей, переноска, перевозка и пр. Сделайте все, чтобы фонд литераторов – дал. Председатель – Ходасевич [542]. Где он сейчас – не знаю. Но Вам адрес достать, думаю, будет нетрудно.
Отъезд решен. Вся совокупность явлений выживает. Повысили квартирную плату, на стенах проступила прошлогодняя сырость, рано темнеет, угля нет, п<отому > ч<то> в ссоре с единственным его источником, – много чего!
Да (между нами!) содержание мне на три месяца сохраняют, но жить на него не придется, так как С<ережа> не может жить на 400 студенческих кр<он> в месяц. Ему нужна отдельная комната (д<окто>рская работа), нужно хорошо есть – разваливается – нет пальто. Много чего нужно и много чего нет. Я не могу, чтобы наш отъезд был для него ущербом, лучше совсем не ехать.
Вся надежда на вечер [543] и на текущий приработок, – сейчас зарабатываю мало, нет времени даже на переписку стихов. В свободные минуты – «Крысолов» Пишу предпоследнюю главу. Бедная «Воля России». Героизм поневоле или: «bonne mine au mauvais jeu» {123} (что – то же). Убеждена, что никто из редакторов его не читает, – «очередной Крысолов? В типографию!»
Да! Первая размолвка с Анной И<льиничной>, кстати очень и очень ко мне остывшей. Недавно, по настойчивой просьбе С<ережи>, прошу ее извлечь мой паспорт из какого-то проваленного места в министерстве. (Ей легко, п<отому> ч<то> ни с кем и ни с чем не считается, и для себя такие вещи делает постоянно.)
И ответ: «Нет, не могу. Придется ждать в двух канцеляриях. Невозможно». Через 10 мин<ут> С<ережа>, просивший совсем другим тоном (улещая, как умеет тот С<ергей> Я<ковлевич>), добился. А мой тон – Вы знаете: в делах – деловой, вне лирики. Лирика – как предпосылка. (Молча:) «Зная, как Вы ко мне относитесь, зная, что я – вообще и что – для Вас, прошу Вас…» (Вслух:) «А<нна> И<льинична>, у меня к Вам большая просьба: не могли бы Вы» и т.д. Впрочем, на этот раз, такой предпосылки не было; слишком знаю, что я для нее: если не раз-влечение, то от-влечение, м<ожет> б<ыть> просто – влечение. И только. Ради этого времени не теряют. – Хотите конец? Она просьбу («С<ергея> Я<ковлевича>») исполнила, а я ее не поблагодарила. Не смогла. Но не улыбайтесь, торжествующе: все это я знала с первой минуты, теперь – узнала. Нелюбимую Нину [544] она всегда – житейски – предпочтет любимой (?) мне. Словом, я для нее – тот, кого в случае бури первым выкидывают из лодочки. Семья – одно, я – другое: второе, десятое, нечислящееся. – По-мужски. —
К Муру тоже остыла. (Была – страсть!) Боязнь привязанности? Чувство моего – здесь? – единовластия? Огорчение (смягчаю), что не позвали в крестные? Видимся редко, – раз в неделю, не чаще. Раньше, при встрече, она – сияла, сейчас на лице оживление – и только. (NB! Оживляю – даже мертвецов!) Мне не грустно, п<отому> ч<то> я ее не любила, и не досадно, п<отому> ч<то> не самолюбива. Нечто вроде удовлетворения большой кости в собачьей глотке: «Ага! подавился мною!» Иногда я думаю, что я бессердечна, до такой степени все мои любови и нелюбови вне всякого добра (мне) и зла. «Тянет», «не тянет» – всё. Обоснование животного – или чистого духа, могущего, за отсутствием платы, разрешить себе эту роскошь тяготения. Вообще, у меня душа играет роль тела: диктатор.
Читайте или не читайте Вадиму, Вам виднее. Только – остерегаю – чтобы никогда – ей – ни звука. Все равно дойдет (до меня). Думаю, учитывая все сказанное, – она меня больше любит.
<Приписка на обороте:>
Везти ли примус? Есть ли в Париже керосин? По утрам разогреваю Мурке еду – лучше всякой спиртовки. (А газ взрывается.) Не смейтесь и ответьте.
Целую Вас, Адю, Ооолу [545] и Наташу, Вадиме (е) и Володе привет.
P.S. Будут ли они учить Алю? Необходимо, чтобы она сдала экз<амены> в IV кл<асс>.
МЦ.
Того же 1-го окт<ября> 1925 г., четверг
Письмо второе
Только то вложила письмо в конверт – как Ваше (Ваши). Самое сомнительное – коляска. Очень велика и тяжела: дормёз {124}. Но Мур сам очень велик и тяжел, носить на руках – руки отвалятся. Не справитесь ли Вы, дорогая Ольга Елисеевна, и о цене сидячей коляски, легонькой, для гулянья, – но с пологом, т.е. верхом, от дождя? М<ожет> б<ыть> – не так дорого, – вместо кресла. Минус кресло и минус провоз – вот и коляска. С нашей трудно управляться: на Александра III в детстве. А спать он в ней все равно на днях перестанет: уже упирается ногами. Купим все на следующий же день по приезде. Кроватку хочу хорошую, надолго. А с нашим дормёзом – не то, что в 15 мин
Умилена двойным распоряжением касательно тряпок. Одарю кого-нибудь. Градации нищеты ведь неисчислимы! Кому-нибудь (хотела бы посмотреть!) наши отребья будут пурпуром и горностаем. (Мур проснулся и скромно, но громко стучит копытами об коляску – знак, чтоб брали!)
_____
Да! Забыла рассказать. В квартире, покидаемой А<нной> И<льиничной> – чудесной, на вилле, в каштановом саду, над ручьем м<ожет> б<ыть> будет жить В<иктор> М<ихайлович> [546]. Сообщила с неопределенным смехом. В иные минуты передо мной вскрыты все черепные крышки и грудные клетки, обнажая мозги и сердца. А<нна> И<льинична>: большая тропическая кошка. С<ережа> с ней управляется отлично. Я (остывает) – разучиваюсь.
______
Только что получила письмо от М<арка> Л<ьвовича>, советует в фонд литераторов обращаться через Зензинова [547]. Пишу ему нынче же. С нескольких сторон – хорошо. Действуйте – через кого Вам легче. На днях увижусь с М<арком> Л<ьвовичем> и после разговора напишу. У нас, увы, 600 кр<он> долгов. (У Маковского, кажется, было около 60.000 крон!) Просить нужно не меньше 500 франков.
_____
Читаю сейчас Башкирцевой – Cahier intime {125}. Суета и тщета. Жаль ее чудесной головы. Ничтожные молодые люди и замечательные чувства по поводу них. Неправы – издавшие и неправы – так назвавшие. «Intimite» {126} Башкирцевой – ее голова, а не маскарадные авантюры. Хотелось бы написать о ней. Прозаик ревнует меня к поэту и обратно. Раздвоиться.
Кончаю. Мои письма сухи, не мои. Торопясь, нельзя чувствовать, хотя чувствование – молниеносно. Иная быстрота.
От чтения Башкириевой – две досады: за нее, знавшую только эту жизнь – и за себя, никогда ее не знавшую. (Сужение круга выбора.)
Целую всех. Спасибо Вадиму за клочки письма. Буду постепенно сообщать Вам все новости. Аде спасибо за план.
МЦ.
P.S. Как понравилась моя фотография?
Клетчатое платье – подарок С<ережи> на редакционные деньги.
Об «Октябре» благожелательный отзыв Айхенвальда [548] в «Руле».
Впервые – НП. С. 203–205. Печ. по СС-6. С. 757 760.
66-25. A.A. Тесковой
Вшеноры, 1-го октября 1925 г.
Дорогая Анна Антоновна.
Вопрос и просьба: не могли бы Вы похранить у себя некоторое время нашу корзинку с вещами? Некоторое время, потому что: либо через три месяца – вернусь, либо, если устроюсь в Париже (в чем очень сомневаюсь) – С<ергей> Я<ковлевич> ее мне вышлет «petite vitesse» {127}.
Корзина большая, предупреждаю, – но, может быть, нашлось бы место в передней? Невозможно везти с собой всё, не зная, останешься ли. Очень попросила бы Вас поскорей сообщить мне ответ. Заграничный паспорт на днях будет, визу М<арк> Л<ьвович> [549] обещал достать, денег пока нет. Еду с Алей и Муром (самовольное уменьшение от Георгия) два взрослых билета – и виза – и перевозка – и предотъездная уплата долгов… Но, раз нужно, думаю, – уеду.
Непременно хочу перед отъездом провести с Вами вечерок. Я у Вас ни разу не была, знаю, что буду жалеть об этом – не хочу жалеть небывшего, а радостно вспоминать бывшее. – Видите, как я сама к Вам в гости напрашиваюсь? —
Отъезд – предполагаемый – после двадцатого этого месяца. Как поеду – не знаю: ужасающе-неприспособлена. Не едет ли, случайно, кто-нибудь из Ваших знакомых? Не знаю напр<имер>, как устроить с питанием Георгия? Ест он 4 раза в сутки, и ему все нужно греть. Как это делается? Спиртовку ведь жечь нельзя. Впервые я была в Париже шестнадцати лет – одна, – влюбленная в Наполеона – и не нуждавшаяся ни в теплой, ни в холодной пище. – Сто лет назад [550]. —
Приезжайте к нам на прощание. Я Вас нежно люблю. Вы из того мира, где только душа весит, – мира сна или сказки. Я бы очень хотела побродить с Вами по Праге, потому что Прага, по существу, тоже такой город – где только душа весит. Я Прагу люблю первой после Москвы и не из-за «родного славянства», из-за собственного родства с нею: за ее смешанность и многодушие. Из Парижа, думаю, напишу о Праге, – не в благодарность, а по влечению. Издалека все лучше вижу. И, может быть, Вы мне сообщите несколько реальных данных, чтобы все окончательно не уплыло в туман. Итак, мне очень хочется побродить с Вами по Праге, пока еще листья есть. Во мне говорит не любитель старины – это тесно и местно, просто – влекусь в тишину. Очень хотелось бы узнать происхождение: приблизительное время и символ – того пражского рыцаря на – вернее – под Карловым мостом – мальчика, сторожащего реку [551]. Для меня он – символ верности (себе! не другим). И до страсти хотелось бы изображение его – (где достать? нигде нет) – гравюру на память. Расскажите мне о нем все, что знаете. Это не женщина, и спросить можно: «сколько тебе лет?» Ах, какую чудную повесть можно было бы написать – на фоне Праги! Без фабулы и без тел: роман Душ.
Никому не рассказывайте. Ведь не знаю, напишу ли, а будут знать другие – наверно не напишу.
Никому не рассказывайте также о моем отъезде, т.е. о возможности моего невозвращения. И, если вернусь, помогите мне устроиться в Праге, где-нибудь на окраине, хорошо бы – неподалеку от Вас. Мы бы вместе ходили и бродили. Жизнь за-городом не в меру тяжела – даже мне. Столько лишней работы и такая дороговизна на всё, кроме жилища. Помните нашу квартиру? Сырость (уже течет!) тьма – и вот, хозяева, удостоверившись, что можно жить, раз мы прожили целый год, повышают плату на 100 кр<он>. Итак, уже не 200 кр<он>, а 300 кр<он>.
– Сама жизнь выживает. —
_____
А.И. А<ндрее>ва тоже уезжает, сначала в Берлин, потом в Париж. Ей тоже сложно: берет с собой пока только старшего [552]. Но с деньгами – легче.
Думаю, уедет раньше меня.
_____
Дорогая Анна Антоновна, сообщите, пожалуйста, адрес г<оспо>жи Юрчиновой, она мне два раза писала открытки, но все без адреса. Кроме того, у нее или у ее знакомой переводчицы – все мои книги и вырезки из газет, хочу знать, чту с ними сталось.
Целую Вас нежно и жду письма.
МЦ.
Впервые – Письма к Анне Тесковой. 1969. С. 32–33 (с купюрой). Печ. полностью по: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 25–27.
67-25. Д.А. Шаховскому
Vsenory, 6-го Октября 1925 г.
Милостивый Государь,
Г<осподи>н Шаховской,
(К сожалению, не знаю Вашего отчества.)
Настойчивость Вашего желания меня трогает, но, увы, у меня ничего нет, в данный час, для Вашего журнала, кроме стихов. Прозу пишу редко, скорей в порядке события, а не состояния, – так, только что сдала в «Волю России» большую статью о Брюсове – «Герой труда», вещь, над которой работала месяц и которая бы Вам не подошла по размерам (больше трех листов). В настоящее время кончаю поэму «Крысолов» и, живя сверхъестественно трудной бытовой жизнью, уже ничем не отвлекаюсь.
Если стихи Вам нужны, уведомьте экспрессом, экспрессом же вышлю. Есть поэма в 70 строк о Марине Мнишек (былинная) [553], есть «Поэма горы», но обе вещи отнюдь не «благонамеренные», даже – обратно. (Вне политики.) – Предупреждаю. – Впрочем, если Вы знаете мои стихи, и предупреждать нечего. И не лучшим ли образцом благородной иронии будет явление моих стихов на страницах журнала с таким названием?
То есть: не подумает ли читатель, что над ним смеются? То же, впрочем, испытывает и читатель революционной «Воли России», читая моего «Крысолова».
_____
Итак, стихи есть. Выслать могу. Для следующего же № «Благонамеренного» смогу дать Вам один или два психологически-критических очерка о двух совершенно необычайных книгах, которые не называю, чтобы не сглазить.
К 1-му ноября думаю быть в Париже, где мне устраивают выступление [554].
Всего лучшего Привет.
Марина Цветаева
P.S. Извините за промедление, только сегодня удалось отыскать Ваше первое письмо с адресом. В последнем Вашем и в письме г<осподи>на Цебрикова [555] он отсутствовал.
Впервые – НП. С. 342 343. Печ. по СС-7. С. 25 26.
68-25. A.A. Тесковой
Дорогая Анна Антоновна,
Радуюсь Вашему отклику
Насчет Парижа: еду не в Париж (не люблю залюбленных мест, как залюбленных людей: всегда подозрительно!) а, вообще, еду, – надо же куда-нибудь! А в Париж – потому что там мне обещают устроить выступление (заработок) и – потому что там друзья [556]. У меня их мало.
Здесь прожила не год, а целых полтора – безвыездно. Не забывайте, что это не Прага – и даже не деревня, а крохотное провинциальное местечко, душное, как долина, где расположено. И слишком много черной работы, – мысль не тупеет, но чувства – спят.
Завтра Муру прививают оспу, во Вшенорах, за исключением поездки к франц<узскому> консулу (виза), буду безвыездно. Очень жду Вас, напишите – когда…
Сердечный привет Вам и Вашим.
МЦ.
6-го Окт<яб>ря> 1925 г.
<Две строки зачеркнуты>.
Простите за грязный лист, – не в моих привычках – но осознанная вина – пол-вины!
Ехать думаю по окончании Муркиной оспы, – в последних числах этого месяца.
Спасибо за усыновленную корзину.
Впервые – Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 27. Печ. по тексту первой публикации.
69-25. Д.А. Шаховскому
Вшеноры, близ Праги, 10-го октября 1925 г.
Многоуважаемый Димитрий Алексеевич,
Вы не в обиде, что я к Вам не пишу – князь? Князь я говорю только тогда, когда могу дать этот титул – вторично. Это со мною было – за жизнь – раз – с Кн<язем> С.М. Волконским, которого – до того человеческий нимб затмевал княжеский – попросту звала Сергеем Михайловичем.
Хотите в каком-нибудь № Вашего журнала напишу о княжестве? О титуле вообще. Есть хорошие мысли.
А имя у Вас восхитительное – мое любимое и парное – и было бы именем моего сына, если бы в честь Добровольческой Армии не обещала (еще в 1918 г.) назвать его Георгием.
«Благонамеренный» – шутка, проба читателя [557]. Как мое «Ремесло», в котором ничего от ремесла. И только один (совсем молодой) критик задумался, остальные приняли [558]. «Благонамеренный» похож на название миноноски: «Отчаянный», «Неустрашимый». По-моему – мистификация, потому что не сознательно так назвать нельзя. – «Pour épater le bourgeois» {128}.
Скажите Цебрикову, чтобы не подписывался «заместитель Князя Шаховского» – замещать можно редактора, не князя. «Князь» незаместимо, потому что не занятие. («Что делаешь?» «Княжу». Это кончилось с Ростиславами и Мстиславами.) И поскольку великолепно – наместник, постольку жалко – заместитель. Тень такой подписи падает на Вас.
