Текст книги "Марина Цветаева. Письма 1924-1927"

Автор книги: Марина Цветаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 48 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

_____

О Борис, Борис, залечи, залижи рану. Расскажи, почему. Докажи, что всё та́к. Не залижи, – ВЫЖГИ рану! «Вкусих мало меду» ^[850] – помнишь? Что —́ мед!

_____

Люблю тебя. Ярмарка, ослиные таратайки, Рильке, – все, все в тебя, в твою огромную реку (не хочу – море!). Я так скучаю по тебе, точно видела тебя только вчера.

М.

St. Gilles, 25 мая 1926 г., вторник

Борис, ты меня не понял. Я так люблю твое имя, что для меня не написать его лишний раз, сопровождая письмо Рильке, было настоящим лишением, отказом ^[851]. То же, что не окликнуть еще раз из окна, когда уходит (и с уходящим, на последующие десять минут, всё. Комната, где даже тебя нет. Одна тоска расселась).

Борис, я сделала это сознательно. Не ослабить удара радости от Рильке. Не раздробить его на два. Не смешать двух вод. Не превратить ТВОЕГО СОБЫТИЯ в собственный случай ^{176}. Не быть ниже себя. Суметь не быть.

(Я бы Орфею сумела внушить: не оглядывайся! Оборот Орфея – дело рук Эвридики. («Рук» – через весь корридор Аида!) Оборот Орфея – либо слепость ее любви, невладение ею (Скорей! скорей!) – либо – о, Борис, это страшно – помнишь 1923 год, март, гору, строки:

Не надо Орфею сходить к Эвридике

И братьям тревожить сестер – ^[852]

Либо приказ обернуться – и потерять. Все, что в ней еще любило – последняя память, тень тела, какой-то мысок сердца, еще не тронутый ядом бессмертья, помнишь'?

– …С бессмертья змеиным укусом

Кончается женская страсть!

все, что еще отзывалось в ней на ее женское имя – шло за ним, она не могла не идти, хотя, может быть, уже не хотела идти. (Так, преображенно и возвышенно, мне видится расставание Аси с Белым ^[853] – не смейся – не бойся.)

В Эвридике и Орфее перекличка Mаруси с Мо́лодцем – не смейся опять! – сейчас времени нет додумать, но раз сразу пришло – верно. Ах м<ожет> б<ыть> просто продленное «не бойся» – мой ответ на Эвридику и Орфея. Ах, ясно: Орфей за ней пришел – ЖИТЬ, тот за моей – не жить. Оттого она (я) так рванулась. Будь я Эвридикой, мне было бы… стыдно – назад!

О Рильке. Я тебе о нем уже писала. (Ему не пишу.) У меня сейчас покой полной утраты – божественного ее лика – ОТКАЗА. Пришло само. Я вдруг поняла. А чтобы закончить с моим отсутствием в письме (я так и хотела: явно, действенно отсутствовать) – Борис, простая вежливость не совсем или совсем не простых вещей. – Вот. —

Твой чудесный олень с лейтмотивом «естественный» ^[854]. Я слышу это слово курсивом, живой укоризной всем, кто не. Когда олень рвет листья рогами – это естественно (ветвь – рог – сочтутся). А когда вы с электрическими пилами – нет. Лес – мой. Лист – мой. (Та́к я читала?) И зеленый лиственный костер над всем. Так? —

Борис, когда мне было шесть лет, я читала книжку (старинную, переводную) «Царевна в зелени» ^[855]. Не я – мать читала вслух. Там два мальчика убежали из дому (один: Клод Бижар – Claude Bigeard – Бижар – сбежал – странно?), один отстал, другой остался. Оба искали царевну в зелени. Никто не нашел. Только последнему вдруг неожиданно хорошо стало. И какой-то фермер. Вот все, что я помню. Когда мать проставила голосом последнюю точку – и – паузой – конечное тирэ, она спросила: «Ну, дети, кто же была эта царевна в зелени?» Брат (Андрей) сразу ответил: «Почем я знаю», Ася, заминая, начала ластиться, а я только покраснела. И мать, зная меня и эти вспышки: – «Ну, а ты как думаешь?» – «Это была… это была… НАТУРА!» – «Натура? Ах ты́! – Умница». (Правда, ответ запоздал на́ век? 1800 г. – Руссо.) Мать меня поцеловала и обещала мне, вне всякой педагогики, в награду (спохватившись, скороговоркой) «за то, что хорошо слушала»… книжку. И подарила. Но гнуснейшую: Mariens Tagebuch ^[856] и, что́ еще хуже: Машин дневник, противоестественный, п<отому> ч<то> Маша – и тетя Гильдеберта, и праздник «Трех Королей» (Dreikönigsfest) и пр. Противоестественный потому еще, что мир непреложно делился на богатых девочек и бедных мальчиков, и богатые девочки этих бедных мальчиков, сняв с себя (!), одевали (в юбки, что ли?). Аля эту книгу читала и утверждает, что там тоже был мальчик, который сбежал в лес (п<отому> ч<то> его бил сапожник), но вернулся. Словом: НАТУРА (как – часто) повлекла за собой противоестественность. Эту ли горькую расплату за свою природу имела в виду мать, даря? Не знаю.

_____

Борис, я только что с моря и поняла одно. Я постоянно, с тех пор как впервые не полюбила ^{177}, порываюсь любить его, в надежде, что может быть выросла, изменилась, ну просто: а вдруг понравится? Точь-в-точь как с любовью. Тождественно. И каждый раз: нет, не мое, не могу. То же страстное выгрыванье (о не заигрыванье! никогда), гибкость до предела, попытка проникнуть через слово (слово ведь больше вещь, чем вещь: оно само – вещь, которая есть только – знак. Назвать – овеществить, а не развоплотить) – и – отпор.

И то же неожиданное блаженство, которое забываешь, как только вышел (из воды, из любви) – невосстановимое, нечислящееся. На берегу я записала в книжку, чтобы тебе сказать: Есть вещи, от которых я в постоянном состоянии отречения: МОРЕ, ЛЮБОВЬ. А знаешь, Борис, когда я сейчас ходила по плажу, волна явно подлизывалась. Океан, как монарх, как алмаз: слышит только того, кто его НЕ поет. А горы – благодарны (божественны).

Дошла ли наконец моя? (Поэма Горы.) Крысолова, по возможности, читай вслух, полувслух, движением губ. Особенно «Увод». Нет, всё, всё. Он как «Мо́лодец» писан с голосу.

_____

Мои письма не намеренны, но и тебе и мне нужно жить и писать. Просто – перевожу стрелку. Ту вещь о тебе и мне почти кончила ^[857]. (Видишь, не расстаюсь с тобой!) Впечатление: от чего-то драгоценного, но – осколки. До чего слово открывает вещь! Думаю о некоторых строках. – До страсти хотела бы написать Эвридику: ждущую, идущую, удаляющуюся. Через глаза или дыхание? Не знаю. Если бы ты знал, как я вижу Аид! Я, очевидно, на еще очень низкой ступени бессмертия.

<На полях:>

Борис, я знаю, почему ты не идешь за моими вещами к Н<адежде> А<лександровне> ^[858]. От какой-то тоски, от самообороны, как бежишь письма, которое требует всего тебя. Кончится тем, что все пропадет, все мои Гёт'ы. Не перепоручить (не перепору́чишь) ли Асе? Жду Шмидта.

М.Ц.

Я не слишком часто пишу? Мне постоянно хочется говорить с тобою.

26 мая 1926 г., среда

Здравствуй, Борис! Шесть утра, все веет и дует. Я только что бежала по аллейке к колодцу (две разные радости: пустое ведро, полное ведро) и всем телом, встречающим ветер, здоровалась с тобой. У крыльца (уже с полным) вторые скобки: все еще спали – я остановилась, подняв голову навстречу тебе. Так я живу с тобой, утра и ночи, вставая в тебе, ложась в тебе.

Да, ты не знаешь, у меня есть стихи к тебе, в самый разгар Горы (Поэма конца – одно. Только Гора раньше и – мужской лик, с первого горяча́, сразу высшую ноту, а Поэма конца уже разразившееся женское горе, грянувшие слезы, я, когда ложусь, – не я, когда встаю! Поэма горы – гора с другой горы увиденная, Поэма конца – гора на мне, я под ней). Да, и клином врезавшиеся стихи к тебе, недоконченные, несколько, взывание к тебе во мне, к мне во мне. Отрывок:

…В перестрелку – скиф,

В христопляску – хлыст,

– Море! – небом в тебя отваживаюсь.

Как на каждый стих —

Что на тайный свист

Останавливаюсь,

Настораживаюсь.

В каждой строчке: стой!

В каждой точке – клад.

– Око! – светом в тебе расслаиваюсь.

Расхожусь. Тоской

На гитарный лад

Перестраиваюсь,

Перекраиваюсь… ^[859]

Отрывок. Всего стиха не присылаю из-за двух незаткнутых дыр. Захоти – и стих будет кончен, и этот, и другие. Да, есть ли у тебя три стиха: ДВОЕ, посланные мною тебе летом 1924 г., два года назад, из Чехии? (Елена: Ахиллес / – Разрозненная пара, – Так разминовываемся – мы, Знаю – один / Ты́ – равносущ / Мне.) ^[860] Не забудь ответить. Тогда пришлю.

Борис, у Рильке взрослая дочь ^[861], замужем где-то в Саксонии, и внучка Христина, двух лет. Был женат, почти мальчиком, два года – в Чехии – расплелось. Борис, последующее – гнусность (моя): мои стихи читает с трудом, хотя еще десять лет назад читал без словаря ГОНЧАРОВА. (И, Аля, которой я это сказала, тотчас же: «Я знаю, знаю, утро Обломова, там еще сломанная галерея».) Гончаров – таинственно, а? Тут-то я и почувствовала. Когда Tzarenkreis ^[862] – из тьмы времен – прекрасно, когда Обломов – уже гораздо хуже. Преображенный – Рильке (родит<ельный> падеж, если хочешь? Рильке'м) ^[863] Обломов. Какая растрата! В этом я на секунду увидела его иностранцем, т.е. себя русской, а его немцем. Унизительно. Есть мир каких-то твердых (и низких, твердых в своей низости) ценностей, о котором ему, Рильке, не должно знать ни на каком языке. Гончаров (против к<оторо>го, житейски, в смысле истории русской литер<атуры> такой-то четверти века ничего не имею) на устах Рильке слишком теряет. Нужно быть милосерднее.

(Ни о дочери, ни о внучке, ни о Гончарове – никому. Двойная ревность. Достаточно одной.)

_____

Что еще, Борис? Листок кончается, день начался. Я только что с рынка. Сегодня в поселке праздник – первые сардины! Не сардины, потому что не в коробках, а в сетках.

А знаешь, Борис, к морю меня уже начинает тянуть, из какого-то дурного любопытства – убедиться в собственной несостоятельности.

_____

Обнимаю твою голову – мне кажется, что она такая большая – по тому, что́ в ней – что я обнимаю целую гору, – Урал. «Уральские камни» – опять звук из детства. (Мать с отцом уехали на Урал за мрамором для Музея ^[864]. Гувернантка говорит, что ночью крысы ей отъели ноги. Таруса. Хлысты ^[865]. Пять лет.) Уральские камни (ДЕБРИ) и Хрусталь графа Гарраха ^[866] (Кузнецкий) – вот все мое детство. На́ его – в тяжеловесах и в хрусталях.

_____

Где будешь летом? Поправился ли Асеев? Не болей.

Ну, что́ еще?

– ВСЁ! —

М.

<На полях:>

Замечаешь, что я тебе дарю себя ВРАЗДРОБЬ?

Впервые – НП. С. 293–304 (как три отдельных письма, причем вместо 23 мая ошибочно дана дата 29 мая). СС-6. С. 251–258. Печ. по Души начинают видеть. С. 212–220.

56-26. Д.Г. Резникову

St. Gilles sur Vie, 25-го мая 1926 г.

Милый Дода,

Я не так самонадеянна, и, если бы Вы даже сказали всё (место), первая протянула бы: – ли? (все ли?) Нет, столько не надо, когда все – это беда. Подумайте, Ваше место – занято, Вы без местопребывания. Вы вытеснены, Вас нет – что́ Вам, что мне от Вас остается? (Что мне – знаю: ответственность!)

Любить другую и дружить со мной, – это я сама выбрала (La part du lion.) ^{178} Любовь – la part du tigre ^{179}.

Очень рада была бы, если бы Вы летом приехали. (Кстати, где будете?) У нас целая бочка вина – поила бы Вас – вино молодое, не тяже́ле дружбы со мной. Сардинки в сетях, а не в коробках. Позже будет виноград. Чем еще Вас завлечь? Читала бы Вам стихи.

Что пишу? Две вещи сразу ^[867]. Вторую почти кончила, впечатление: чего-то драгоценного – но осколки. (Дода, это чудно! Вы пишете «Поэма Молчанья», а я прочла «Мычанья» ^[868]. Помните, как он мычит? Мычал, п<отому> ч<то> – увы – уже в прошлом: написала одно письмо и, пиша, чувствовала: из последних жил!) Нет, Дода, не он герой! (Вы не верите в поэмы без героев? Впрочем, сама не верю… Впрочем, сама виновата…)

Рада, что хорошо встретились с моей поэмой Горы. (Герой поэмы ^[869], утверждаю, гора.) Кстати знаете ли Вы, что мой герой Поэмы Конца женится, наверное уже женился. Подарила невесте свадебное платье (сама передала его ей тогда с рук на́ руки, – не платье! – героя), достала ему carte d'identité ^{180} или вроде, – без иронии, нежно, издалека́. – «Любите ее?» – «Нет, я Вас люблю». – «Но на мне нельзя жениться». – «Нельзя». – «А жениться непременно нужно». – «Да, пустая комната… И я так легко опускаюсь». – «Тянетесь к ней?» – «Нет! Наоборот: даже отталкиваюсь». – «Вы с ума сошли!»

Ужинали вместе в трактирчике «Les deux frêres» ^{181}. Напускная решительность скоро слетела. Неожиданно (для себя) взял за руку, потянул к губам. Я: «не здесь!» Он: «где – тогда? Ведь я женюсь». Я: «Там, где рук не будет». Потом бродили по нашему каналу, я завела его на горбатый мост, стояли, плечо в плечо – Вода текла – медленнее чем жизнь.

Дода, ведь это сто́ит любви? И почему это «дружба», а не любовь? Потому что женится? Дружба, я просто больше люблю это слово. Оттого – «дружу».

_____

Здесь два мира: море и суша, именно суша: ни деревца. Море я и не пытаюсь любить, чтобы любить море, чтобы быть вправе его любить, нужно быть или рыбаком или моряком. Поэт – здесь – несостоятельность.

Море, эту отдаленность чувствуя, подлизывается ко мне всеми своими волнами.

До свидания, Дода. Пишите мне хотя бы изредка. – Жаль, что не Вы о «Поэме Горы» ^[870]. Но друзей рознить – не должно. В четверг будем встречать С<ергея> Я<ковлевича>, которого вы все что-то уж слишком долго провожаете. (Один праздничный обед уже пропал, пришлось, с болью сердца, съесть.)

Наши места – места Жиля де Ретца ^[871].

МЦ.

Впервые – ВРХД. 1983. № 138. С. 191–192 (публ. В. Лосской). СС-7. С. 96–97. Печ. по СС-7.

57-26. В.Б. Сосинскому

St. Gilles, 26-го мая 1926 г., среда

Дорогой Володя,

Второй месяц нашего пребывания здесь. Хотите самое удивительное приобретение? Я любима, обожаема хозяевами, им и ею, т.е. полутораста летами. Лестно? (Мой идеальный «старик».) Они и их любовь и есть самое главное событие этого месяца, меня в этом месяце. В их лице меня любит вся старая Вандея, – больше! – весь старый мир, к которому я – чем-то – корнями принадлежу (может быть простой воспитанностью сердца, которой – утверждаю – в новом нет, и, пока не сделается старым, не будет). Это скрашивает жизнь, стирает ее углы, – о да, водит и гладит по́ сердцу. Но не только воспитанность: весь уклад. Здесь я, впервые после детства (Шварцвальд) ^[872], очарована бытом. Одно еще поняла: НЕНАВИЖУ город, люблю в нем только природу, там, где город сходит на нет. Здесь, пока, всё – природа. Живут приливом и отливом. По нему ставят часы!

Не пропускаю ни одного рынка (четыре в неделю), чтобы не пропустить еще какого-нибудь словца, еще жеста, еще одной разновидности чепца.

Словом, – роман с бытом, который даже не нужно преображать: уже преображен: поэма.

Мой быт очарователен менее: я не жена рыбака, я не ложусь в ½ 9-го (сейчас ½ 9-го и хозяева уже спят), я не пойду на рынок продавать клубнику – сама съем, или так отдам, и, главное, я все еще пишу стихи, точнее: постоянно рвусь их писать, а это мешает и готовить, и мести и просто стоять на крыльце, без дела. – И все эти письма.

Очень загорела, хожу в Адином берлинском синем платье, которое Аля извлекла из пасти крокодила ^[873], – оно мне по колено, но море мне тоже по колено – вне дурного каламбура – по крайней мере сухой выхожу из воды (опять каламбур!). Я просто хочу сказать, что платье ровно в уровень прилива. Передайте Аде мою благодарность.

Еще не купаемся. Здесь все-таки не Юг, и жара другая, у моря никогда не жарко, жарко на суше – не степь, не огороды, не луга, не пашни – именно суша, ни деревца. Люблю эту землю, потому что сама ее выбрала, а выбрала, должно быть, потому что знала, что полюблю. Просто – ИМЯ, все предопределяющее.

_____

Спасибо за письмо. Милый Володя, Вы очень хорошо ко мне подошли, просто – у меня никогда не было времени и у Вас не было. Чувство требует времени, не мысль. Мысль – вывод. Чувство всегда начинает с начала, оно прежде всего – работа. (И забота!) Есть лучший мир, где все наши умыслы зачтутся, а поступки – отпадут. Тогда Вы, и Адя, и О<льга> Е<лисеевна>, и Наташа увидите, что я лучше, чем вы все видели, чем мне здесь дано было быть. Там у меня будет время быть собой, чувствовать. И излучать.

Тетрадь прожорлива, особенно, когда ее не кормишь. Там не будет тетрадей.

_____

Мур еще не ходит, но коляску свою возит и, когда ведешь на поводе (в поводу, по-моему, только лошадей!), тянет не хуже доброго дога. Порядочно своеволен, плачусь спичками, которые он постоянно выхватывает и рассеивает. Когда ходит (на поясе), неотторжим от дверных задвижек, шкафных защелок, вообще всего, что торчит и вертится. Песок ест, но тотчас же выплевывает. Больше всего любит крик осла. К морю вполне равнодушен, не смотрит. Алю зовет Ама, причем первое А тянет с минуту, застывая с открытым ртом.

_____

Аля в восторге от Олиных красок, читает Ваши журналы и выпрашивает у меня какого-то Циркового Орфели́на ^{182} (!!!) ^[874]. Поражает всех своим ростом и весом. Моется только раз в день перед сном, очень на́спех. Утром – ПЕРЕСТАЛА.

_____

Гоните, выпроваживайте, снаряжайте и провожайте Сережу. К чертям С<ув>чинского! Хорошо ему, пяти или сколько-пудовому! Серьезно, Володя, очень прошу! С<ув>чинский в Бельгии может просидеть две недели. С<ережа> должен быть здесь не позже субботы, иначе – пригрозите! – буду слать две телеграммы в день и в лоск проживусь. У С<ережи> уже не совесть, а мания.

_____

Поцелуйте Адю, если меня еще не забыла. Я ее очень люблю, как редко кого. Поправилась ли она? Загорела ли? Очень хочу осенью в Hyères ^[875] – на настоящий юг, к Средиземному морю моего детства. В Париже не хочу жить ни за что ^[876].

Сердечный привет. Буду рада, если напишете. Огромное спасибо за бумагу и конверты.

МЦ.

P.S. Передайте С<ереже> – сегодня забыла написать – что здесь свежий ТОНН (рыба) – 5 фр<анков> кило. Сегодня ели. Съели целое кило. И Мур ел.

_____

Если Наташа тоже в Париже, сердечный привет.

<Приписка на полях:>

Очень рада, что будете писать о Поэме горы ^[877].

Впервые – ВРХД. 1974. № 114. С. 208–210 (публ. В.Б. Сосинского). СС-7. С. 80–81. Печ. по СС-7.

58-26. З.Н. Гиппиус

<Май 1926 г.> ^[878]

Многоуважаемая Зинаида Николаевна,

[Непременно послала бы Вам это письмо pneu ^{183}, если бы не какая-то вульгарность дешевого жеста и имени, легковесности жеста и имени. (Не люблю упрощенных (техникой) вещей, – устраненных ею трудностей <.)> «Pneu» в важных случаях не посылают, только в спешных. Телеграф – да, pneu – нет. Не люблю <спешного, спелого?> превозможения естественных трудностей, – времени и пространства. А спешка моя – оттого, что Ваше письмо целых две недели пролежало в редакции.]

Во-первых и в срочных: Ваше письмо, отосланное 20-го, я получила только сегодня, 2-го – 2 недели пролежало в редакции. Непременно ответила бы Вам pneu. Не ответила pneu из-за вульгарности наименования и дешевого жеста. Есть вещи – которые нельзя совершать по телефону. Pneu – это тот же письменный телефон, бытовое подспорье, не более. Не люблю, вообще, превозможения [над этим словом: устранения] естественных трудностей техническим (противоестественным) путем, – ни <подъемника>, ни лежащей лестницы, ни <нрзб.> в этом смысле я не цивилизована и косна.

Так, сбросив с себя основную тяжесть – подозрение в невоспитанности (я – глубоко воспитана), приступаю к ответу.

В Вашем письме (статья – повод, и – прекрасный повод) я вычитала две вещи, ради которых оно и написано: суд [над моей душой] и [Вашу] нелюбовь [ко мне]. В Вашем письме я вычитала два вопроса: (Умный судья начинает с вопросом, а нелюбящий тоже вопросом: почему не люблю?) Ответом своим я вскрою не свое, а Ваше сердце. Отвечаю на полную чистоту.

[Вы меня жалеете] Жалость. Это мне редко приходилось слышать. [Меня ни в Советской России] Для того, чтобы тебя жалели, нужно себя жалеть самому. – Аксиома. – А если я чего-нибудь жалела в себе, то – своей головы, вот уже 8 лет задуренной бытом: мытьем посуды, стиркой, людьми, всей бытовой нищетой – вовсе не переносимой, просто: отсутствие письменного стола, хоть часа подаренного. Ни рук для черновой работы, ни ног на чужие этажи, ни – самое главное! Живой души своей я никогда не жалела, и не берегла. Предоставляла (из высокомерия) это – другим, и почти всегда срывалось.

Это – о жалости к себе. Вывод: никто меня не жалел. Вы – честное слово – первая, и первым же словом ^[879]. И первое мое чувство в ответ смесь удивления и благодарности, явное – да. Рассмотрим Вашу жалость: это, явно, жалость, высшего – к низшему, высокомерие жалости, вроде (pauvre bête ^{184} – ослу, но без нежности, ослам выдаваемой), [не священника] жалости, которую я иногда читаю в глазах и слышу в интонации – антропософское настроение: мы знаем, у нас «то́, чего тебе не дано». Жалости – читательского внимания – человека, стоящего на высшей ступени, жалости (что выше поэта?) человека религиозного, с остовом не внутри его, а во вне, человека, за спиной которого твердо стоит даже не гора – Бог. От этой, тайной или явной, жалости высшего к низшему не свободен никто, – кроме Бога, за которым никакой стены. Эту жалость я однажды ощутила в обращении ко мне, 11 лет, католического священника в исповеди: «Petite slave»… ^{185} [880] (NB! Не католик, а православная, не взрослая, а маленькая – и уже столько грехов, и какие не католические грехи…)

Ваша жалость надличная, внеличная, располагающая – к расположению. Задумчивая. Вы, если у Вас есть Бог: счастливее меня. У меня Бога (одного) не было и вряд ли будет, я живу в <нрзб.>, высочайшем и последнем соблазне мира – не люблю эти слова, но приходится – искусстве. Я знаю, что Ваше – выше, но у меня его нет.

В этом смысле – Ваша жалость права и <нрзб.>.

О нелюбви.

«Я Вас не люблю» ^[881] – какое люблю сравнится с этим. Как для меня, в этих словах, упоительны упор и отбор. «Я Вас не люблю» – почти всегда по адресу, тогда как «люблю» так часто – мимо! (Любят мечту, ненавидят – достоверность). Вы (предположим) именно меня не любите, не воображаемую меня, как в любви, а достоверную. А что важнее от человека к человеку, как [сверху: чем] – достоверность?

В своей нелюбви Вы правы ^[882]. [Сколько раз – всем и каждому – я говорила: «Ахматову я буду любить, Гиппиус – нет.») Ваше письмо 1926 г. было подготовлено всей мной – с рождения, всей моей сущностью и – неведомой Вам, но м<ожет> б<ыть> – как-то – сделанной Вами – моей нелюбовью к Вам. Я Вас никогда не была готова любить (всё в этом!) Я Вами любовалась, многое Ваше любила, но любить – Вас – никогда.

Вы – судья. Зинаида Николаевна, я, в жизни сей – подсудимый. (Третьего – нет). [Так вот, нелюбовь подсудимого к судье – земному, т.е. неправедному]. Идею суда я в Вас ненавижу, не Вас – как Вы во мне – не меня, а бо́льшее: [идею / чувства] сияющее сознание непогрешимости, всю безответственность природы. [Со дня своего рождения я уже та́, что сейчас]. Природа, даже когда губит – не судит. Я самое обратное что́ есть – судье. (Палач – ближе!) Я из всех душевных пород самое обратное, что́ есть – Вам. Наша нелюбовь единственно правильна и взаимна.

Знаю, что если бы встретила, навертите бы обольстилась (хотя бы, как сейчас тонкостью подкупленной Германией ^[883]. О, как я ее читала!), но знайте, что это было бы (будет!) именно обольщение (дурная, а не праведная любовь).

Смейтесь или не смейтесь – вчера, вечером, в метро я полчаса глядела на даму – в сером, изящную, надменную, недобрую, которая могла бы быть Вами. Смотрела на нее всей зрячестью враждебности и всей слепостью обольщения. Сочиняла всю жизнь назад, шла по ее обратному следу. И, вернувшись домой: я сегодня видела Гиппиус (какое прекрасное имя – конечное! Есть разные Германии, это я о Вашей германской крови) ^[884].

И сегодня утром – Ваше письмо.

Впервые – сб.: Powrócié do Rosji wierszami i prozą. Literatura roszjskiej emigraeji (Вернуться в Россию стихами и прозой. Литература русского зарубежья). Под ред Г. Нефагиной, Akademia Pomorska w Slupsku, Slupsk (изд. Поморской академии в Слупске, Слупск, Польша), 2012. С. 94–95 (публ. Л.А. Мнухина). Печ. по тексту первой публикации с уточнениями, выполненными при участии К. Беранже.

59-26. М.Л. Слониму

<Май 1926 г.> ^[885]

Дорогой ^[886],

Поздравляю Вас с Димитрием ^[887]. Почему скрыли? Первенец – такая радость! (Сын). Сколько ему сейчас, – 6 или 7 месяцев? Знали, конечно, все, кроме меня. Но – земля слухами полнится! (А я-то с Вами – три года напролет строила на своем – «абсолютном». Минуя слухи (факты) – не слухи! Хорош слух! Хороша я!)

Поздравляю Вас с Димитрием, но его с Вами – нет. Такого отца, как такого друга – лучше ничего. (Пустота только тогда страшна, когда называется человеком. Иной, кажется, и не знаю.)

Две вещи меня глубоко – до дна – до полного отвращения – не к Вам, а от Вас – поразили: Ваше молчание – СО МНОЙ и Ваши слова о Вашем сыне: «люблю только Леночку» ^[888].

Вы любите бывшее, вы любите сущее, Вы не любите будущего. Вы ничего не пели над этой колыбелью. (Сухой песок – вот мой осадок от Вас.) Вы не поняли святости этого слова: СЫН. Единственную незыблемость в стране измен и предательств – встреч, дружб, разлук. Вы не поняли одуряющего богатства этого слова. Вы не поняли исхода этого слова: Скупец, – нет, слепец над сокровищем! «Вот – я и, может быть, нечто бо́льшее меня. Вот я – завтра! Вот я́ – когда я умру». Вы и здесь оказались маленьким, мелким, крохотным себялюбцем. Если бы Вы любили бога, божественность в себе – Вы бы сумели любить своего сына. Но Вы любите идольчика в себе, – единоличного, хоть и повторимого, Казанова? О, нет. Тот любил.

_____

О молчании со мной. О Бальмонтовой калясочке, ^[889] не бревенчатой, сумели рассказать, а о своей ^[890], в свой час, нет? «Пустячки?» Презираю. Сын, – не пустяк, если чтишь бога в себе. (Вы в себе любите идола!) Бога, завтра, небывшего будущее. <От этого места в тексте прочерчена линия вниз к словам «До меня…»>

Из всех инстинктов – озарение – в Вас живы только два: любострастие и самосохранение. Они пожрали все.

«До меня не касается?» До меня все большое касается. Первый сын в жизни в мужчины – самое большое, больше всех книг.

Страх? Боязнь огорчить «романом» ^[891]. Но мое ясновидение разве не все предвосхитило: «Как живется Вам с другой?» ^[892] (Это был мой слух!) И разве я, расставшись с Вами, как расставшаяся, уже могла чувствовать от Вас какую-нибудь боль? Мне для боли достоверности не надо.

Приди Вы ко мне, как настоящий человек, как друг, Вы бы сохранили во мне друга на всю жизнь, неповторимого. И может быть я – издалека – сказала бы Вашему сыну те молчаливые слова любви и радости, которые не сказал ему – его отец – Вы.

И колыбель эта не была бы такой нищей.

(Нелюбимая мать. Нелюбящий отец. Разве для злого рождаются?) Кому же любить тогда? Встречным?

_____

Знаю о его матери, что она быстро плачет и быстро смеется ^[893]. Дай Бог ее слезам быстро пересохнуть, а смеху перейти в улыбку – в ту́ улыбку – в мою улыбку: моей любовью, дружбой, славой, всем, всем, кроме моей души и моего сына.

А молодому Димитрию Вашему – (мои пожелания – заклятия) – не походить на отца.

МЦ.

Печ. впервые. Письмо (черновик) хранится в архиве М.И. Цветаевой в РГАЛИ (Ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 13, л. 127–128).

60-26. Б.Л. Пастернаку

<Май 1926 г.>

Б<орис>.

Море я полюблю, когда начну его писать, займусь им, вникну в него.

Ты в слово современный вкладываешь всё, что я во вне-временный.

Ты более чем кто-либо оговорочен.

_____

У меня мое море, наше с тобой,

Впервые – Души начинают видеть. С. 220. Печ. по тексту первой публикации.

61-26. П.П. Сувчинскому

St. Gilles, 2-го июня 1926 г.

Дорогой Петр Петрович,

Вот что пишет Пастернак об отзыве Мирского (в «Соврем<енных> Записках», о нем и мне). «Чудесная статья, глубокая, замечательная, и верно, очень верно ^{186}. Но я не уверен, справедливо ли он определяет меня. Я не про оценку, а про определенье именно ^[894]. Ведь это же выходит вроде „Шума Времени“ ^[895] – натюрмортизм. Не так ли? А мне казалось, что я вглухую, обходами, туго, из-под земли начинаю, в реалистическом обличий спасать и отстаивать идеализм, который тут только под полой и пронести, не иначе. И не в одном запрете дело, а в перерождении всего строя, читательского, ландкартного (во временах и пространствах) и своего собственного, невольного» ^[896].

Когда я это прочла, я ощутила правоту Пастернака, как тогда, читая, неправоту Мирского. И вспомнила – очень неполно, отдельностями – поездку за фартуками, слоготворчество, жгут фуги, измененный угол зрения. Всё, что вспомнила, написала Пастернаку ^[897], а Вам пишу следующее:

Вспомните полностью, т.е. создавайте заново и напишите: (Жгут фуги это была я, измененный угол зрения – Пастернак). Напишите о нем и мне – от лица Музыки, как никто еще не писал. Угол зрения – угол слуха, со зрительного на слуховое.

Просьба не странная, мне до страсти хочется, чтобы лучшее, сказанное о Пастернаке, шло отсюда. СНЯТЫЙ РУБЕЖ. А почему о нем и мне? Потому что все это делают, и письменно и устно, и делают не так. Родство и рознь. Берут какое-то соседство, не оправдывая, не подтверждая. Устанавливают факт. Любопытны – истоки.

Этой статьи я хочу и для Пастернака, и для себя, и для Вас. Я хочу, чтобы лучшее сказанное о Пастернаке и мне было сказано Вами, МУЗЫКАНТОМ: МУЗЫКОЙ ^[898]. Вы замечательно пишете, ненавидя статьи полюбила Вас за статью о Блоке ^[899].

И еще: мне важно снять с Пастернака тяжесть, наваленную на него Мирским. Его там – за бессмертие души – едят, а здесь в нем это первенство души оспаривают. Делают из него мастера слов, когда он – ШАХТЕР души.

«С заскорузлой от музыки коркой

На поденной душе……».

      (Из его отроческой книги) ^[900].

(Статьи Св<ятополк->М<ирского> сейчас подробно не помню. Загвоздка в противопоставлении моего платонизма его – не знаю чему.)

_____

Кончаю небольшую поэму, разномастную и разношерстную ^[901]. Приедете – прочту. (Приедете ведь?)

Откармливаю С<ергея> Я<ковлевича>, которого Вы обратили в скелета. Заездили коня – версты! ^[902] Прочла «Вольницу» Артема Веселого ^[903]. – Жизнь во всей ее силе. – Прочла письмо Ремизова к Розанову, которое, не сомневаюсь, прочел и Розанов ^[904]. Порукой – конец.

Две недели сряду читала Письма Императрицы ^[905], и две недели сряду, под их влиянием (в ушах навязало!) писала ужасающие.

_____

Пейзаж напоминает Мирского – ровно. Я больше люблю горы.

_____

Устрашающие ветра. Сегодня на рынок шла вавилонами как пьяный. Море грязно-бурое, ни одного паруса.

_____

Едим крабов и паучих (спрутов). Пьем вино из собственной бочки, которая стоит в жерле камина. Хозяину и хозяйке двести лет, вину – три месяца.

До свидания, если серьезно хотите приехать, все удостоверю и напишу. Мне только нужно, когда и на какой срок. Привет Вам и Вере Александровне ^[906].

МЦ.

Впервые – Revue des Études slaves. С. 197–198. СС-6. С. 319–320. Печ. по СС-6.

62-26. P.M. Рильке

St. Cilles-sur-Vie 3-гo июня 1926 г.

Многое, почти все, остается в тетради. Тебе – лишь слова из моего письма к Борису Пастернаку:

«Когда я неоднократно тебя спрашивала, что мы будем с тобою делать в жизни, ты однажды ответил: „Мы поедем к Рильке“. А я тебе скажу, что Рильке перегружен, что ему ничего, никого не нужно. От него веет холодом имущего, в имущество которого я уже включена. Мне ему нечего дать, все взято. Я ему не нужна и ты не нужен. Сила, всегда влекущая, – отвлекает. Нечто в нем (как это зовется, ты знаешь) не желает отвлекаться. Не имеет права.