Текст книги "Марина Цветаева. Письма 1924-1927"
Автор книги: Марина Цветаева
Жанр:
Эпистолярная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 48 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]
Больше всего – странно – дошел Есенин. (Ореол ли сканд<ала> – Айседоры [711] – смерти?) Слушали изумленно и – благоговейно. В воздухе: что же нам говорили??? Вроде откровения. Невинно. Трогательно.
В Лондоне увид<ела> приблизительно всех уцелевших, близких родственников. Необычайный зал. В воздухе была доброта, оттяжка <вариант: отпуск> струны, доверие. Я знала <оборвано>
_____
Лондон. Посылаю тебе – бандеролью – старинный Лондон до пожара [712]. Эт<от> не тот. Не твой. Первое мое впечатление – никто не пони<мает>! – изумл<ение>, что дома из кирпич<ей>, улицы из домов. Лондон из улиц. Город распад<ался> на моих глазах. Я ничего не узнавала. Мой Лондон был загиб улицы и фонарь. И весь кругом – сизый как слива. (М<ожет> б<ыть> созвучие с голубь?) Кстати, голуби есть, – много, у Вестминстерского аббатства.
То же самое, как стих, который знаешь с голосу (поворот голоса тут правее, тут левее), вдруг увид<еть> напечатанным. Буквы – строчки – строфы – Где же стих? (Оно.)
Потом опять восстанов<ился>. У меня благородная (неблагодарная) память. Я, пожалуй, и смотрю-то, чтобы забыть (выделить).
_____
Голуби. – Лебяжий. – Тот <нрзб.> конечно. А твоя канареечная клетка в Лебяжьем [713], конечно, лондонская моя (9, Tow
_____
Кстати, нас с тобой на громком диспуте вместе ругали. Белиберда, вроде Пастернака и Цветаевой. Мы за границей до смешного ходим в паре. У всех на устах.
Борис, только твою современность мне я признаю.
_____
Я бы с тобой совсем не умела жить. Я бы тебя жалела на жизнь – даже с собой! А м<ожет> б<ыть> – именно с собой, п<отому> ч<то> я дома не живу. Что бы мы делали?! Я бы не хотела обедать с тобой. (Ужинать да.) Я бы не хотела, сидя с тобой, есть сладкое. Я бы не хотела, ничего не хотела от тебя, что не последний – ты. Я бы не хотела, чтобы ты входил в комнату, п<отому> ч<то> ты в ней живешь. П<отому> ч<то> я в ней живу. Но одного бы я от тебя хотела – до такой <оборвано>
Страсть, что и сейчас, даже по стар<ому> следу мысли (мечты) у меня <оборвано>
_____
В Россию никогда не вернусь. Просто п<отому> ч<то> такой страны нет. Мне некуда возвращаться. Не могу возвр<ащаться> в букву, смысла которой не понимаю [714] (объясняют и забываю).
Впервые – Души начинают видеть. С. 158–159. Печ. по тексту первой публикации.
28-26. Д.А. Шаховскому
Дорогой Дмитрий Алексеевич,
Я, конечно, на Вас не сержусь, но давайте поправлять, пока не поздно.
Немедленно высылайте мне всю напечатанную статью. Просмотрю и отмечу главнейшие опечатки, те, что искажают смысл (есть явные, невинные), а Вы в конце книги их поместите.
Ведь опечатки могут быть (могут и не быть, – тем лучше!) и в том, что я правила, поэтому прошу Вас выслать всю статью, «Цветник» включая. Словом, от А до Z.
ВСЮ СТАТЬЮ, ОТ А до Z, ЦВЕТНИК ВКЛЮЧАЯ.
Помеченные опечатки книги не портят, это знак внимания к читателю. Кроме того, ведь все равно не успокоюсь и, так или иначе, обелюсь.
Руководителя [715], если заупрямится, к чертям, – сам виноват.
Итак, жду. Не нужно ссориться!
Сердечный привет от С<ергея> Я<ковлевича> и меня.
МЦ.
Париж, 27-го марта 1926 г.
Впервые – НП. С. 363 364. СС-7. С. 36. Печ. по СС-7.
29-26. П.П. Сувчинскому
Париж, 29-го марта 1926 г.
Дорогой Петр Петрович,
Если бы Вы сказали: «Не беру, потому что плохо», Вы бы (плохо или нет) были правы. Если бы Вы сказали: «не беру, потому что, взяв, лишусь российского рынка», Вы бы были правы. Но вы осудили вещь [716] по существу и этим оказались глубоко́-неправы. Задета не кожа, а самое мясо вещи: душа.
Единоличная ответственность автора за вещь – вот девиз журнала, ближайшим участником [717] которого я бы смогла быть. Не в I, а во II, да еще подумайте, да еще подумаем, допустимы ли вообще обличения и т.д. (А Петр – сплошное обличение – допустим? Потому ли, что сообличаете? [718] Потому ли, что «стихи» – не в счет!)
Какое же «ближайшее участие». Поэму горы у меня и В<оля> Р<оссии> (никогда не вернувшая мне ни одной строки!), и «Благонамеренный» и м<ожет> б<ыть> даже «Дни» (Алданов [719] великодушен!) возьмут. Аллегорические горы – ça ne tire pas á conséquences {143}. А вот проза, да еще всеми и каждым оплеванное Добровольчество, звук один этого слова… М<ожет> б<ыть> и Воля России бы (и с бо́льшим правом!) запнулась. Добровольчество – вот Ваш камень преткновения. Обличительную статью Мирского (на чисто-литер<атурную> тему) Вы конечно бы взяли [720]. Как обличительную мою. – Хочу, чтобы Вы знали, что – знаю.
Вчитайтесь и вдумайтесь и поймите, что «ближайшее участие» так и останется на обложке, следовательно – на обложке оставаться не должно [721].
_____
Вот как бы я поступила, если бы не сознание, что сняв себя с обложки, несколько расстраиваю общий замысел (Ремизов – прозаик. Шестов – философ, я – поэт). В России бы Вы меня заменили. Здесь не Россия.
Посему, ограничиваюсь чувством, а поступок – опускаю.
МЦ.
Впервые – Revue des Études staves. С. 194. СС-6. С. 318 319. Печ. по СС-6.
30-26. <В Комитет помощи русским писателям и ученым во Франции>
<Март 1926 г.> [722]
Триста (300) франков пособия с благодарностью получила.
Марина Цветаева
Печ. впервые по копии с оригинала, хранящегося в архиве BDIC.
31-26. Д.А. Шаховскому
Париж, 5-го апреля 1926 г.
Дорогой Димитрий Алексеевич,
Только что вернулась с моей родины Вандеи, куда уезжаю с Алей и Муром в 20<-х> числах [723]. Спасибо за исполненную просьбу и вот Вам, в ответ, исполненная, даже преисполненная Ваша: обойдемся вовсе без опечаточного листа. Опечатка (смысловая) только одна: стр. 108, первая строка:
Напечатано: Да, нужно это
Должно читать: Да, но нужно это
Несколько меняет смысл, но не так уже существенно. Есть совсем глупые: ПУНК (вместо пункт и дважды!), ланшафт, вообще выходит, что я в иностр<анных> словах безграмотна. Но настоящий не подумает, а до не-настоящего – мало дела.
Теперь просьба: дайте мне 10 оттисков статьи Мирского [724] и моей, есть оказия в Россию, хочу послать. Очень прошу. Не пять и пять, а по 10-ти каждой – смежные ведь, не деля. Мирского, кстати, прочла только хвост, то, что было при моей статье.
И если решите дать, поторопитесь, – оказия моя дней через 10 уезжает. Очень верная. Жаль потерять случай.
Привет и спасибо. Будьте здоровы и неутомимы.
МЦ.
Нынче доклад Мирского на тему:
Культура смерти в предреволюционной литературе [725].
Жаль, что Вас не будет.
Впервые – НП. С. 364–365. СС-7. С. 37. Печ. по СС-7.
32-26. Б.Л. Пастернаку
<Около 6 апреля 1926 г.>
Борис. Я только что вернулась из Вандеи <над строкой: с моей родины>, где была 3 дня и куда 15-го еду на полгода [726]. Поэтому, читая твое вниз головой [727], вернулась домой, – нет, просто оказалось, что я домой (в Париж) еще не приезжала, не выезжала, что всё еще перед неуловимой линией прилива (океан). Борис, я люблю горы, преодоление, фабулу в природе, становление, а не сост<ояние>. Океан я – т<ы> буд<ешь> сме<яться> <оборвано>. Становление одновременно себя и горы. Гора растет под ногой, из-под ноги. Ясно?
Океан на полгода – для сына, для Али, для С<ергея> Я<ковлевича> – мой подарок, a еще Борис, ты не будешь смеяться, из-за твоих строк:
Приедается всё – [728]
Если ты сказал, – ты знаешь, и это действительно так. Я буду учиться морю. Ссылаю себя, Борис, в учение. Дюны, огромный (à perte de vue <над строкой: l'infini> {144}, так в п<оэ>ме) плаж – и ОНО. (Не море, а вообще оно, неведомое.) Ни деревца. Две пустыни. Домик у рыбаков: 67-летняя старуха и рыбак старик – 74 лет. Никого знакомых. Тетради, рыба.
Я, Борис, с Лондона – нет, раньше! – отодвинь до какого хочешь дня – с тобой не расстаюсь, пишу и дышу в тебя. У меня в Вандее была огромная постель – я такой не видывала и я – ложась, подумала: С Борисом это была бы не 2-спальная кровать, а душа. Я бы просто спала в душе.
Вандея (проехала ее всю) зеленая, луговые квадраты, лугов<ые> и <нрзб.>. Где преслов<утые> talus? {145} Ни следа. Или Наполеон в <18>15 г. велел сбрить? Сирот<ская> стр<ана> где только кап<каны> для кроликов. Я почти что плакала.
Мое местечко рыбацкий поселок St. Gilles sur Vie (это река – Vie). В колок<ольне> был убит наполеоновский генерал Grosbois, наблюдавший движение войск. А в 7 километрах на ферме Матье крест – памятник Ларош-Жакелену [729], убитому в 1815 г. Женщины в бел<ых> башенках и деревянных, без задк<ов>. башмачках. Народ изысканно-вежливый. Старинные обороты: «Couvrez-Vous done, Monsieur» {146} (как когда-то корол<ю> – принц<есса> крови).
Это не география, но ландшафт моей души на полгода вперед.
_____
Борюшка, на днях в Москву едет И.Г. Эренбург. Передаю ему / с ним: Поэму горы <над строкой: конца> (со знаками препинания) [730], Поэму конца (рукоп<ись>), Крысолова, статью о Брюсове [731], статью о критике и всё, что еще успею. И, если Эренбург согласится повезти, подарки тебе и сыну. Не сердись! В злом нет грубости, одна нежность, беспомощная и хват<ающаяся> за шерсть фуфайки. Она у тебя будет почти животное, всё равно как если бы я тебе пос<лала> собаку.
Ах да, и еще фотографии, наст<оящие>, давно хочу, – одну тебе (надпишу), одну Асе. Только не держи на виду, такие вещи не лгут только в первый раз.
<Приписка сбоку:> NB! Знаки препинания.
_____
Ты мне сделал больно своими письмами. Безнаказанно такое не читают. Отвечу тебе одним. У меня есть <пропуск одного слова> – одна за жизнь, ее сожгут вместе со мною (п<отому> ч<то> меня сожгут, зарывать себя не дам!). Когда я тебя увижу, я отдам ее тебе. Больше у меня ничего нет.
_____
«Поэма конца», которая вся на паузе, без знаков препинания! Ирония или Kraftsprobe? {147} И то, что ты полюбил ее такой, с опечатками (важен каждый слог!) без единого знака (только они и важны!) – зачем, Борис, говорить мне о писавшем, я читавшего слышу в каждой строке твоего письма. То, что ты прочел ее – вот ЧУДО. Написал во второй раз по (все-таки – чужому) и какому сбитому! следу. Ты как собака почуял мой след среди путаницы. (Словари разные. Да. И в этом неистовая прелесть встречи.)
Пленит<ельно> то, что дошла она до тебя сама, опередив мое (ныне сбывающееся) желание. Вещи не ждут, этим они чудесны, чудеснее нас. Помнишь у тебя?
Но вещи рвут с себя личину… [732]
О, подожди, Борис, в свой час напишу о тебе как никто. Прочти Святополка-Мирского [733] (посылаю) – прав он? Не знаю. Я не знаю Канта. Я только страдаю от Бергсона (тоже не знаю) у меня и Канта у тебя. Вообще, это запомни: ты моя единственная проверка: слуха, старшего моего. (Я громче слышу, ты <пропуск одного слова>.) Не п<отому> ч<то> я тебя люблю, я в тебя верю, а кажется обратн<о>. Люблю (ужасающее) потрясающее пустот<ой> и ужасающее вместим<остью>, растяжим<остью> слово, я все слова люблю, кроме него. У него только одна сила – молниеносная (несущая молнию и молнию длящаяся) убедительность, бесспорность, кратчайший путь в другого (в любого). «Люблю» просто условный знак, за которым НИЧЕГО. Ты меня понимаешь? И я вовсе не говорю его тебе, то, что у меня к тебе, очень точно, сплошь доказуемо и только тем страшно, что впереди не замкнуто. Отвеч<аю> за каждую сущую секунду, восприним<аю> ее топографич<ески> ясно <над строкой: и даль<ше> не зн<аю>>. Дорога в горах, без перспективы, и дорога, ведущая выше горы. Ясно? Твое – море, мое – горы. Давай поделим и отсюда будем смотреть. Я буду учиться морю со всей честностью и точностью, п<отому> ч<то> это – учиться тебе. И в тебя я еду на поиски, а не в Вандею.
<Приписка сбоку:> Ясновид<енье> каждой отдельной секунды.
_____
Единственное, что бы мне меш<ало>, если бы / – / –, это то, что он – мой. (И мой.)
_____
Ты пишешь, что я что-то читала. То же, что в Советской России, давнее [734], здесь об этом не напис<ала> ни одного стиха. А читала, п<отому> ч<то> нужно было ради одного какого-нибудь <оборвано>
Продолжение
Если бы я умерла, я бы дов<ерила> тебе написать то, чего я не успела, просто дала бы точные слуховые указания и словарь. Ты бы написал свое, но ты бы написал меня. У нас разный словарь – как это восхитительно.
Ты, как я, родился – завтра.
(Точно вчера родился – ложь. Точно завтра родился.)
_____
У меня есть слезы, и Поэма конца только п<отому> ч<то> мне их моих было мало, выкрич<аться> и выплак<аться>. А еще – чтобы не захлебнуться в них, не кинуться с моста.
_____
Ты знаешь, Лондон – наш город, беспризорных бродяг. Видела их ночные места.
_____
Дай мои стихи без имени, – я хочу, чтобы их знали – кто знает, догадается. Ведь это, по существу, безымянно.
_____
«Меня любили только част<ично>» – Борис, когда меня в жизни любили, я мучалась, меня точно зарывали в землю, сначала по щиколотку, потом по колено, потом по грудь (начинала задыхаться). Меня изымали из всего мира и загоняли в ямку, жаркую как баня. Я с остр<ой> подозр<ительностью> выслеживала этот момент изъятия. Человек переставал говорить, только глядел, переставал глядеть, только дышал, переставал дышать, только целовал. И целовал не меня, п<отому> ч<то> меня уже забыл, а губы, вовлекаясь в процесс (пог<аное> слово!). Вовлекалась иногда и я. Словом, губы целовали губы и хотели целовать день и ночь. Я быстро уставала, убитая однообразием. Еще о любви <оборвано>
Впервые – Души начинают видеть. С. 164–168. Печ. по тексту первой публикации.
33-26. В.Ф. Булгакову
Париж, 8-го апреля 1926 г.
Дорогой Валентин Федорович,
Только что вернулась из Вандеи, куда ездила искать жилище на лето. Нашла. На океане. Маленький домик у рыбаков. Пески. Море. Никакой зелени. Увы, самое дешевое место оказалось еще слишком дорогим: 400 фр<анков> в месяц, без электр<ичества> и газа.
Вандея сиротская, одна капуста для кроликов. Жители изысканно вежливы, старухи в чепцах-башенках и деревянных, без задка, туфельках. Молодые – стриженые.
– Кончается старый мир! —
Еду на полгода – писать и дышать.
У нас был очень любопытный доклад кн<язя> Святополк-Мирского: «Культура смерти в предреволюционной литературе» [735] – Были Бунин, Алданов, С. Яблоновский, много – кто [736] (говорю о старых или правых), но никто не принял вызова, после 1 ч<аса> просто покинули зал. Походило на бегство.
_____
Сердечный привет Вам и семье. С<ергей> Я<ковлевич> все хворает, хочу поскорее увозить его отсюда.
Привет Чириковым и Альтшулерам, если видаетесь. Передайте Г<ригорию> Ис<ааковичу>, что у моего сына 14 зубов [737].
МЦ.
Впервые – ВРХД, 1991, № 161. С. 197 (публ. Д. Лерина). СС-7, С 12. Печ. по СС-7.
34-26. Б.Л. Пастернаку
<Около 9 апреля 1926 г.>
Борюшка! Вот тебе примета. Письма к тебе (вот и это письмо) я всегда пишу в тетрадь, налету, как черновик стихов. Только беловик никогда не удается, два черновика, один тебе, другой мне. Ты и стихи (работа) у меня нераздельны. Мне не нужно выходить из стихов, чтобы писать тебе, я в тебе пишу. Это я в ответ на твою оглядку, от которой мне человечески-больно. (От тех двух божественно-больно!) Борюшка, у нас с тобой ничего нет (не буду перечислять, раз ничего!) – кроме наверняка. Я наверняка била в тебя все эти годы, – видишь возникновение правды под пером! – не билась, била. Как в заочную птицу налету – в твою душу. И попадала, п<отому> ч<то> эта птица – всюду, нет места, где ее нет.
Отвечать на письм<о>. Я не знаю что это значит. Я знаю отзываться, отзвучивать, возвращать тебе – утысячеренно – твое же <вариант: тебя же>. Кому ты пишешь? Вспомни. Тому, кто с первой строки «Сестры моей Жизни» (всё чудо, что она ко мне попала, только в этом! остальное все было готово) не отрываясь – через всех и вся – (ибо были и все и вся!) безнадежно, п<отому> ч<то> безукоризненно-вежлив и верит на́ слово – глагола не проставл<яю>, п<отому> ч<то> самый пустой из всех. Не выходя из себя люб<ить> другого, не выходя из стихов люб<ить> человека. (Тут невязка, п<отому> ч<то> вся я – выхождение из себя.)
О безукоризненной вежливости же – вспомни Блока и Маяковского, обоих, кого бы я могла любить (теперь – нет). От Блока я стояла меньше чем в 2 вершках, толпа теснила, – рядом. 1921 г., а в 16<-м> я написала: И по имени не окликну, и руками не потянусь [738]. И не потянулась. А он умер. А с Маяковским – раннее утро на Б. Лубянке <над строкой: Кузнецком>, громовой оклик: Цветаева! Я уезж<ала> за границу – ты думаешь, мне не захотелось сейчас в 6 часов утра, на улице, без свидетелей, кинуться этому огромному человеку на грудь и проститься с Россией? Не кинулась, п<отому> ч<то> знала, что Лиля Брик [739] и не знаю что еще… (Вломиться головой в грудь.)
Борис, раз ты не звал, я тоже не звала эти годы. Раз ты не называл, я тоже не называла. Я все-таки женщина, и трагически хорошо воспитана. (Только в 1926 г., после лондонской знати поняла: я получила не интеллиг<ентское>, а аристократическое воспитание – дуновение рано умершей матери. Отсюда, от нее, ненависть к буржуазии и полупрезрение – не без добр<одушия> – к интеллигенции, к которой никогда себя не причисля<ла>! Как один в Москве мне сказал: феодальный строй. Ворот уж нет, герб держится.) Так во́т – для чего я все это пишу: чтобы ты знал, что пиша мне, ты пишешь в себя, просто дыша – дышишь в меня. И раз навсегда, хоть бы я завтра умерла, хоть бы жила сто лет. Не пониж<ая>, не повыш<ая>, вне становления или в становлении, ставшем состоянием, так же, как душа растет. Вот я – к тебе <оборвано>
Еще – трудная просьба, но пойми – не выводи меня из Аси. Я была задумана с братом, но без сестры. Не пойми неправильно, но не отождествляй. И не говори с ней обо мне, не вводи, не выводи. Москва, нет – Россия для меня только – ты. Двух «там» быть не может. Я целиком в тебе. Моя Россия. Когда я говорю Москва, я молн<иеносно> говорю: Пастернак. До всего, что не ты (вне поля твоего зрения и предвид<ения>), мне в России дела нет. Ты мой слух и мое зрение в России. Поскольку будет расширяться их поле – будет расширяться и мое. Это не слепость любви говорит, доверяю тебе мой слух и мое зрение. Увидь и услышь за меня.
_____
Можно о достоверностях?
Из Парижа после Лондона третье письмо. Дошли ли виды старинного Лондона? 20-го или возле уезжает Илья Григорьевич. Посылаю с ним Крысолова, Поэму горы, Поэму конца (без опечаток), Брюсова, Поэт<а> о критике и вещи тебе и сыну. О последнем я думала, – м<ожет> б<ыть> твоей жене будет противно видеть на нем нечто причастное моим рукам? Но соблазн сильнее – прости меня! – посылаю. Просто мальчику, за жизнью которого слежу. Можно ведь? И похож ведь – чем-нибудь – на тебя?
Достоверность важнейшая: если ты по-настоящему хочешь будущим (1927 г.) летом сюда, я тебе помогу, с помощью человека, обожающего твои стихи. Устроим вечера – в Париже и в Лондоне. У меня друзья музыканты (именны́е), их пригласим. Не фантазия. Напиши – ну расщедрись на цифру! – сколько нужно на выезд (паспорт, билет, дорогу). Жить устроим, все будет устроено. Поедем вместе в Лондон. Одному трудно продерж<аться> вечер, возьми меня на выручку, меня любят. Стихи буду читать новые, в паре <вариант: в масть>. А что обо мне в Москве говорят – не верь. Читала старый (1917 г. – 1922 г.) Лебединый Стан, который читала и в России. Никаких выступлений, политикой не занимаюсь, правыми брезгую и у них не печатаюсь. Я тебя не скомпрометирую, будь спокоен, знаю, что делаю.
Борис, ты ответь. Не к спеху – но ответь. Дай мне радость на целый год вперед. Я эти полгода буду жить в Вандее. Время скоро пройдет. Ответь.
Повидаешь Ремизова, Шестова [740] – кто у тебя еще друзья? У меня никого.
Объявление вечера дадим за три месяца. У меня зал разрывался. У тебя разорвется. Кроме того – чего у меня не было – придут все евреи. Борис, ты заработаешь 10 тысяч франков, клянусь. А в Лондон для души (моей и твоей), но и там тысячи три франков наберем.
Самое трудное будет мне не разорваться. Зал, м<ожет> б<ыть>, и выдержит.
_____
Беру твою меховую голову. У тебя голова как шапка.
_____
Самое замечательное – из тебя во мне ничто не про<йдет> даром. Во мне ты обретешь всю чистоту внимания (твое – об Ахматовой). Как ни один твой типографский знак для меня не пропадает даром – так ни один голосовой или иной уклон. Источник богатства не только предмет, но и наше внимание к нему. Мое внимание неисчерпаемо и неутомимо. Мое внимание – то же терпение, терпеливая направленность на один предмет. Дорого бы я дала, чтобы знать, что из этого бы вышло в жизни. (Она у меня весьма на подозрении.) Если будет чудо, то через тебя.
Борис, моей любви к тебе хв<атит> на гораздо больше, чем жизнь. Вывод – бессмертие.
_____
У меня чувство, что это в мире единственный раз, когда совпадают двое. Ты минус я, я минус ты – мир обокраден – не мы, которые его, так или иначе, восстановим. Не будем ворами.
А о жалости мне не говори – всё знаю, до таких дон, днищ, днъ (потому что – тройное дно!). Самая бездонная из бездн. Тебя в лицемерии, а <меня> в нещадности [741]. Как ни утишай голоса, он у меня все-таки слишком громок. (Не вещественный, голос как сущность силы.)
Словом, полное соответствие. Будь спокоен, цельный и в эт<оборвано>
Что с этим делать? (С тобой и мной <вариант: с соответствием>?!) Я бы хотела умереть, чтобы заново начать жить – с тобой. Если бы ты мог быть моим настоящим братом – или сыном – все равно чем! Я бы и в равнодушии кровного братства, и в запретности сыновства, я бы и годов<алого> тебя узнала. Ты не знаешь, какая для меня рана – твой сын!
_____
Одно мое письмо к тебе пропало – давнишнее, кажется в июле 1924 г. – когда я только что узнала о своем сыне [742]. Не восстановить! Все письмо – один вопль, невосстановимо – п<отому> ч<то> теперь ему 1 год 2 месяца и я знаю его лицо.
Прости меня за этот выпад из дост<оверной> колеи разъединенн<ости> тебя и меня. Я знаю, что на расстоянии так не должно. (Безопасно! безответственно!) У меня – в жизни так не должно и не будет. Я совсем не застенчива, но очень воспитана, ты никогда не услышишь бо́льшего, чем решил услышать. Но дай мне вопить так – через простр<анства> – как поезд – как волк —
Ведь я не больше говорю тебе, чем волчье или паровозное у – у – у —
Борис! Ты нав<ерное> куда-нибудь поедешь летом, так все звуки в ночи, на воле – я. Когда дерево шатается под ветром. Когда поезд гудит. Это я тебя зову – неодолимо.
Анкету вышлю завтра [743].
<Запись после письма:>
Написать Б. о чарах. Презренность чар. (Низость, низкий сорт.)
Впервые – Души начинают видеть. С. 168–172. Печ. по тексту первой публикации.
Приложение к письму Пастернака к Цветаевой от 3 апреля и ответ на анкету:
Государственная Академия Художественных Наук.
В январе-феврале 1925 года Отделом Изучения Революционного Искусства при Государственной Академии Художественных Наук была проведена выставка революционной литературы России за 1905–1925 гг. Весь материал с выставки поступил для проработки в организованный при отделе кабинет революционной литературы. Одной из первоочередных работ своих кабинет наметил составление био-библиографического словаря писателей 20-го века и приступил в настоящее время к собиранию материала для этой работы. Желая иметь данные наиболее точные и полные, которые можно получить лишь из первоисточников, кабинет обращается ко всем писателям с просьбой присылать свои автобиографии; не связывая никого ни формой изложения, ни размерами, кабинет просит дать исчерпывающие ответы на следующие вопросы:
1. Фамилия (псевдоним), имя, отчество. 2. Адрес. 3. Место и точная дата рождения. 4. Социальное происхождение. 5. Краткие биографические данные, а) среда, б) влияние детских лет, в) материальные условия работы, г) путешествия, д) эволюция творчества. 6. Общее и специальное образование. 7. Основная специальность. 8. Литературная, научная, общественная деятельность. 9. Первое выступление в печати. 10. Первый отзыв. 11. Литературные влияния. 12. Любимые писатели. 13. В каких периодических изданиях и сборниках участвовали. 14. Принадлежность к литературной организации. 15. Хронологический перечень работы. 16. Библиография о творчестве.
Москва, ул. Кропоткина, 32, Государственная Академия Художественных Наук, Кабинет революционной литературы.
Цветаева подробно на нее ответила (СС-4. С. 621–624):
Марина Ивановна ЦВЕТАЕВА.
Родилась 26 сентября 1892 г. в Москве.
Дворянка.
Отец – сын священника Владимирской губернии, европейский филолог (его исследование «Осские надписи» и ряд других), доктор honoris causa Болонского университета, профессор истории искусств сначала в Киевском, затем в Московском университетах, директор Румянцевского музея, основатель, вдохновитель и единоличный собиратель первого в России музея изящных искусств (Москва, Знаменка). Герой труда. Умер в Москве в 1913 г., вскоре после открытия Музея. Личное состояние (скромное, потому что помогал) оставил на школу в Талицах (Владимирская губерния, деревня, где родился). Библиотеку, огромную, трудо– и трудноприобретенную, не изъяв ни одного тома, отдал в Румянцевский музей.
Мать – польской княжеской крови, ученица Рубинштейна, редкостно одаренная в музыке. Умерла рано. Стихи от нее.
Библиотеку (свою и дедовскую) тоже отдала в музей. Так, от нас, Цветаевых, Москве три библиотеки. Отдала бы и я свою, если бы за годы Революции не пришлось продать.
Раннее детство – Москва и Таруса (хлыстовское гнездо на Оке), с 10 лет по 13 лет (смерть матери) – заграница, по 17 лет вновь Москва. В русской деревне не жила никогда.
Главенствующее влияние – матери (музыка, природа, стихи, Германия. Страсть к еврейству. Один против всех. Heroica). Более скрытое, но не менее сильное влияние отца. (Страсть к труду, отсутствие карьеризма, простота, отрешенность). Слитое влияние отца и матери – спартанство. Два лейтмотива в одном доме: Музыка и Музей. Воздух дома не буржуазный, не интеллигентский – рыцарский. Жизнь на высокий лад.
Постепенность душевных событий: все раннее детство – музыка, 10 лет революция и море (Нерви, близ Генуи, эмигрантское гнездо). 11 лет – католичество, 12 лет – первое родино-чувствие («Варяг» [744], Порт-Артур), с 12 лет и поныне – Наполеониада, перебитая в 1905 г. Спиридоновой [745] и Шмидтом [746]. 13, 14, 15 лет – народовольчество, сборники «Знания», Донская речь. Политическая экономия Железнова [747], стихи Тарасова [748], 16 лет – разрыв с идейностью, любовь к Сарре Бернар («Орленок»), взрыв бонапартизма, с 16 лет по 18 лет – Наполеон (Виктор Гюго, Беранже, Фредерик Массон, Тьер [749], мемуары. Культ). Французские и германские поэты.
Первая встреча с Революцией – в 1902-03 г. (эмигранты), вторая в 1905-<19>06 г. (Ялта, эсеры). Третьей не было.
Последовательность любимых книг (каждая дает эпоху): Ундина (раннее детство), Гауф-Лихтенштейн (отрочество). Aiglon Ростана (ранняя юность). Позже и поныне: Гейне – Гёте – Гельдерлин. Русские прозаики – говорю от своего нынешнего лица – Лесков и Аксаков. Русские поэты – Державин и Некрасов. Из современников – Пастернак.
Наилюбимейшие стихи в детстве – пушкинское «К морю» и лермонтовский «Жаркий ключ». Дважды – «Лесной царь» и «Erlkönig» [750]. Пушкинских «Цыган» с 7 л<ет> по нынешний день – до страсти. «Евгения Онегина» не любила никогда.
Любимые книги в мире, те, с которыми сожгут: «Нибелунги», «Илиада», «Слово о полку Игореве».
Любимые страны – древняя Греция и Германия.
_____
Образование: 6-ти лет – музыкальная школа Зограф-Плаксиной, 9 лет – IV женская гимназия, 10 лет – ничего, 11 лет – католический пансион в Лозанне, 12 лет – католический пансион во Фрейбурге (Шварцвальд), 13 лет – ялтинская гимназия, 14 лет – московский пансион Алферовой, 16 лет – гимназия Брюханенко. Кончила VII классов, из VIII вышла.
Слушала 16-ти лет летний курс старинной французской литературы в Сорбонне.
Подпись под первым французским сочинением (11 лет): Trop d'imagination, trop peu de logique {148}.
Стихи пишу с 6 лет. Печатаю с 16-ти. Писала и французские и немецкие.
Первая книга – «Вечерний альбом». Издала сама, еще будучи в гимназии. Первый отзыв – большая приветственная статья Макса Волошина. Литературных влияний не знаю, знаю человеческие.
Любимые писатели (из современников) – Рильке, Р. Роллан, Пастернак. Печаталась, из журналов, в «Северных Записках» (1915 г.), ныне, за границей, главным образом в «Воле России», в «Своими путями» и в «Благонамеренном» (левый литературный фланг), отчасти в «Современных Записках» (правее). У правых, по их глубокой некультурности, не печатаюсь совсем.
Ни к какому поэтическому и политическому направлению не принадлежала и не принадлежу. В Москве, по чисто бытовым причинам, состояла членом Союза Писателей и, кажется, Поэтов.
1910 г. – Вечерний Альбом (стихи 15, 16 и 17 л<ет>).
1912 г. – Волшебный фонарь.
Перерыв в печати на 10 лет.
Написано с 1912 по 1922 г. (отъезд за границу):
Книги стихов:
Юношеские стихи (1912–1916, не изданы).
Версты I (1916 г., изданы в 1922 г. Госиздатом).
Версты II (1916–1921, не изданы, часть стихов появилась в «Психее»).
«Лебединый стан» (1917–1922, не изданы)
Ремесло (1921–1922, изд<ано> в 1923 г. в Берлине Геликоном).
ПОЭМЫ:
Метель (1918 г., напечатана в парижском «Звене»);
Приключение (1919 г., напечатана в «Воле России»);
Фортуна (1919 г., напечатана в «Совр<еменных> Записках»);
Феникс (Конец Казановы) – 1919 г., напечатано в «Воле России». От книжки под тем же именем, обманом вырванной и безграмотно напечатанной в 1922 г. в Москве какими-то жуликами, во всеуслышанье отрекаюсь.
Царь-Девица (1920 г., издана в России Госиздатом, за границей «Эпохой»);
На Красном Коне (1921 г., напечатана в сборниках Психея и Разлука);
Переулочки (1921 г., напечатана в Ремесле).
ЗАГРАНИЦА:
ПОЭМЫ:
Мо́лодец (1922 г., изд<ано> в 1924 г. пражским «Пламенем»);
Поэма Горы (1924 г., появляется ныне в № 1 парижского журнала «Версты»);
Поэма Конца (1924 г. напечатана в пражском альманахе «Ковчег»);
Тезей (1924 г., не напечатано);
Крысолов (1925 г., напеч<атано> в «Воле России»);
Подруга семиструнная (стихи 1922 г. – по 1926 г., не изд<аны>).
ПРОЗА:
Световой ливень (о Б. Пастернаке, 1922 г., «Эпопея»);
Кедр (о «Родине» Волконского, 1922 г., напеч<атан> в пражском альманахе «Записки наблюдателя»).
Вольный проезд (1923 г., напечатан в «Современных Записках»).
Мои службы (1924 г., напечатаны в «Современных Записках»),
Поэт о критике (1926 г., напечатано в № II «Благонамеренного»).
Проза поэта (мой ответ О. Мандельштаму, 1926 г., имеет появиться в «Современных Записках»).
_____
Любимые вещи в мире: музыка, природа, стихи, одиночество. Полное равнодушие к общественности, театру, пластическим искусствам, зрительности. Чувство собственности ограничивается детьми и тетрадями.
