Текст книги "Марина Цветаева. Письма 1924-1927"
Автор книги: Марина Цветаева
Жанр:
Эпистолярная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 48 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]
Нужно быть идиотом (этого не пишу), чтобы после «Георгия», стиха к Ахматовой и «Посмертного марша» в Ремесле [193] не увидеть – кто́ я, мало того: вообразить, что я с «ними». Людям непременно нужна проза: фамилии: точка над i. Думаю, что молодого человека больше всего задело еврейское в «Вольном проезде», – сам он: Leo Gordon, а тут все Левиты да Зальцманы, – не вынесла душа!
_____
Статью Са<ши> Ч<ерного> еще не читала, тороплюсь с отправкой письма. Целую Вас и Адю. Всего лучшего вам всем в 1925 году!
МЦ.
В «Воле России» (в янв<арском> №) будет мой стих – большой «Полотёрская» (Уже проеден.) Наверное, понравится Аде.
Деньги (100 кр<он>) Вам верну из гонорара за пьесы, верну непременно, только бы «Пламя» не раздумало купить [194]. Теперь они все в сборе.
В пражском «Рудольфинуме» сейчас выставка Исцеленова и Лагорио [195] я не была, С<ережа> был, – хвалит.
Впервые – Wiener Slavistisches Jahrbuch. Wien. 1976. Bd. 22. С. 109–111 (публ. Хорста Лампля). СС-6. С. 705–706. Печ. по СС-6.
3-25. A.B. Оболенскому
Вшеноры, 5-го января 1925 <г.>
Дорогой Андрей Владимирович,
Сообщите, пожалуйста, Кате [196] адрес Черновых:
Paris, 19-е arr
8, Rue Rouvet [197]
Он у нее был, и она его, с записной книжкой, потеряла. Не могу представить себе, чтобы Катя к Вам в Париже не зашла, – думаю, что она даже остановится у Вас [198].
Ольга Елисеевна писала мне о вашей необыкновенной встрече, – как по-писаному! как в романе! Князь-маляр и жена бывшего министра [199].
Слышала о Вашей сравнительной удаче, из других ремесл это пожалуй не худшее, – вспомните Тома Сойера и его стену (если когда-нибудь читали) [200].
_____
Много пишу. В январском № «Воли России» будет мой стих длинный [201] – возьмите у О<льги> Е<лисеевны> и прочтите. У нее же можете достать мою прозу «Вольный проезд» («Совр<еменные> Зап<иски>» кн<ига> 21) и «Чердачное» в рождеств<енском> № «Дней» [202]. В рождеств<енском> № чешского «Спроводая» появился мой портрет [203] – между Кондаковым и Струве [204]. На их фоне я решительно выигрываю. Чехи написали, что никто меня из России не высылал, но что я не смогла вынести всех большевицких безобразий и сама уехала. – Забавно. —
Елки у нас еще не было, – справляем, по-старому. И Нового Года еще не встречали.
Изнемогаю от печек, углей, грязи, посуды, всей этой пятилетней невылазной чернейшей работы. Но все-таки служить бы не пошла. Это единственное утешение. Всё в моей жизни: «Tu l'as voulu, Georges Dandin!» {47} [205]
_____
У нас весна, – настоящая. Ходим в платьях. (Чешский климат, под влиянием русских студентов, еще раз сошел с ума!) Еще несколько дней – и распустятся почки. Дивное синее небо, теплый веющий воздух, – сплошной обман! Но – радуешься. Где-то так жарко, что перепало и нам.
А С<ережа> с Мишей З. [206] сейчас пошел за елкой, – к верхнему леснику, где мы когда-то жили [207]. Аля, несмотря на явную весну, настаивает на Рождестве.
_____
До свидания, дорогой Андрей Владимирович. (Забыла спросить: как портфель? клад?) Буду рада получить от Вас весточку. Пишите и о Ч<ерно>вых: как Вам понравились старшие? [208] бываете ли? как им живется? Это прелестнейшая и сердечнейшая семья.
Не забудьте тотчас же по получении письма направить к ним Катю. Если она не у вас – известите ее там, где она.
С сердечным приветом
М.Цветаева.
Впервые – Звезда. 1992. № 10. С. 29–30 (публ. E.H. Лубянниковой). СС-6. С. 655–656. Печ. по СС-6.
4-25. O.E. Колбасиной-Черновой
Вшеноры, 8-е января 1925 г.
Дорогая Ольга Елисеевна.
Большая просьба: возьмите в «Совр<еменных> Записках» мою рукопись «Мои службы» и переправьте ее Мельгунову [209] для «На Чужой Стороне». «Мои службы» Современные <3аписки>, заказав, отклонили, причина неизвестна, да для меня и безразлична, мне важен итог [210]. А итог: на какое-то основательное количество франков меньше, нужно восполнить, все мне советуют «Чужую Сторону».
Очень прошу, не поручайте «Совр<еменным> Зап<искам>» пересылать самим, пусть лучше Мельгунов не знает, что рукопись уже гостила, пусть они отдадут Вам, а Вы уже перешлете. (Мельгунов живет где-то под Парижем.) Только, препровождая рукопись, оговоритесь: не подойдет, прошу возврата, вторично ее у меня нет, а переписывать – большой труд.
Да! Прежде чем идти в «Современные <3аписки>», запросите по телефону (Париж ведь – не Прага?), у них ли эта рукопись, не отослана ли к Степуну [211] в Германию. (Отказ – через Степуна.) Очень прошу Вас сделать это возможно скорей, и М<ельгу>нова поторопите с ответом, «Совр<еменные> Записки» молчали 2 месяца!
Вчера у меня был наш председатель В.Ф. Булгаков, планировали сборник. Ваша вещь принята, гонорар либо 350, либо 300 кр<он> с листа, получу на Вас в первую голову, опять притянув Ляцкого. (Издаст, очевидно, «Пламя».) Сборник совсем собран, большой, хороший, приблизительное содержание:
Маковский: Венецианские сонеты
Туринцев: стихи
Недзельский: Походы (стихи)
Рафальский – стихи
Я: «Поэма Конца»
_____
Чириков: «Поездка на о. Валаам»
С<ережа> – «Тиф»
Немирович-Данченко: еще не дал
Калинников – «Земля»
Вы – «Раковина»
Аверченко – рассказ
Долинский – «Чугунное стадо» (NB! Поездка с англичанином!)
Крачковский – еще не дал
Кожевников – из цикла «Городские люди» (о Чехии)
_____
Нечитайлов «Болгарские и македонские песни»
Булгаков – «Замолчанное о Толстом»
Кизеветтер – «Заметки о Пушкине»
Савинов – «Оттокар Бржезина»
Завадский – «О русском языке»
Булгаков – «Что такое слово»
_____
М<ожет> б<ыть> что-нибудь в беллетристике забыла. Называться будет (крестила – я) «Ковчег» [212].
_____
Вся Прага занята юбилеем Немировича [213]. Были бы здесь – много рассказала бы о «дорогом». Он сейчас в полосе ожесточенного самолюбия, ведет себя мелко, не будучи мелким, мне жаль его, но помочь не могу. Отзывы со всех сторон (вне политики!) самые удивленные и нелестные, но как-то зарвался («занесся»), делает бестактность за бестактностью, наживает себе врагов среди самых сердечных и справедливых людей. Жаль. – Но помочь не могу.
Сам предлагал мне (около месяца назад) купить у меня книгу («Романтику») [214] и вот на два письма не отвечает. Я не привыкла к такой невоспитанности, это еще хуже бессердечия, ибо не подлежит никакому сложному толкованию.
_____
Все ходим с Алей по елкам: третьего дня у Лелика, вчера у Ч<ирико>вых. Дети, я замечаю, меньше всего заняты елкой. Дети любуются подарками, взрослые – детьми, а елка как Сивилла, вспоминающая свои скалы [215]. К Але это не относится: она душу отдаст за лишние пять свечей.
Елка будет и у нас, есть уже, украшена и наряжена, в бахромах и в блестках, кроме них – все самодельное, в Сочельник золотили шишки и орехи, доклеивали, докрашивали. Была служба, приезжал Булгаков [216] из города, служил в Мокропсах, в ресторане, говорил проповедь. 12-го иду с Муной [217] к земгорской врачихе, – м<ожет> б<ыть> поможет мне устроиться в лечебнице бесплатно, – «Охрана матерей и младенцев», 30 кр<он> в день, дешевле, чем в «Красном кресте». Новый год встречаем во Вшенорах, с Ч<ирико>выми и А<лександрой> 3<ахаровной>. Завтра Аля ждет на елку Ирусю, боюсь, что М<аргарита> Н<иколаевна> обидится, что перерешаю с лечебницей, но ее – вдвое дороже (600 кр<он> за 10 дней), и никаких надежд на даровое лежание.
Уже вечер. Пишу при лампе. В комнатах – весь уют неприюта. С<ережа> в городе, Аля рисует в новом альбоме и грызет орехи. Я между плитой (вода для стирки) и письменным столом, как сомнамбула, как мыслящий маятник. Эта зима – наиглушайшая в моей жизни, точно я под снегом. В будущем году – давайте? – приеду в Париж. Посажу вместо себя Катю Р<ейтлингер> или Муну (они меня все так любят!) и приеду. – Ну, на две недели, чтобы опять услышать звук собственного голоса, – своего настоящего – «denn dort bin ich gelogen, wo ich gebogen bin» [218] (ибо где я согнут – я солган!). Вы ничего не пишете мне об оказии к Б<орису> П<астернаку>, – мне так нужно ему написать, я даже не знаю, дошло ли мое июньское письмо, – ни звука. Во 2-ой книге «Русск<ого> Современника» [219] два моих стиха, он дал, я не видела, мне говорили. Осенью это была Св<ятая> Елена (с верховыми прогулками и подзорными трубами несдавшегося императора), сейчас это «погребенные под снежной лавиной» или шахта: глухо. А другие живут – тут же рядом в таких же «двух комнатах с плитой и печью», знакомятся, любят, расходятся, вьют и развивают гнезда… Боюсь, что беда (судьба) во мне, я ничего по-настоящему, до конца, т.е. без конца, не люблю, не умею любить, кроме своей души, т.е. тоски, расплесканной и расхлестанной по всему миру и за его пределами. Мне во всем – в каждом человеке и чувстве – тесно, как во всякой комнате, будь то нора или дворец. Я не могу жить, т.е. длить, не умею жить во днях, каждый день, – всегда живу вне себя. Эта болезнь неизлечима и зовется: душа.
_____
И всё такие разумные люди вокруг, почтительные. Я для них поэт, т.е. некоторая несомненность, с к<отор>ой считаются. Никому в голову не приходит – любить! А у меня только это в голове (именно в голове!), вне этого мне люди не нужны, остальное все есть.
Целую Вас нежно. Самая приятная новость в конце Алиного письма [220].
МЦ.
Впервые – НП. С. 110–114. СС-6. С. 706–709. Печ. по СС-6.
5-25. A.A. Тесковой
Вшеноры, 11-го января 1925 г.
С Новым Годом, милая Анна Антоновна.
Давно окликнула бы Вас, если бы не с субботы на субботу поджидание Вашего приезда.
Теперь обращаюсь к Вам с просьбой: не могли ли бы Вы разузнать среди знакомых, какая лечебница («болезнь» Вы знаете) в Праге считается лучшей, т.е. гигиенически наиболее удовлетворительной, считаясь с моей, сравнительно малой, платежеспособностью. Как отзываются об «Охране материнства»? [221] (сравнительно – дешевая). Срок у меня – месяц с небольшим, а у меня еще ничего не готово, кроме пассивного солдатского терпения, – добродетели иногда вредной.
Простите, что беспокою Вас столь не-светской просьбой, но у меня в Праге ни одной знакомой чешской семьи, – только литераторы, которые этих дел не ведают.
Шлю Вам привет и не теряю надежды в ближайшем будущем увидеть. – У нас прелестная елка, будет стоять до Крещения (6/19-го янв<аря>), приезжайте, зажжем.
Сердечный привет.
М.Ц.
Впервые – Československá rusistika. Praha. 1962. № 1. С. 48 (публ. B.B. Морковина) (с купюрами). Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 27 (полностью). СС-6. С. 335. Печ. по: Письма к Анне Тесковой. 2008. С. 15.
6-25. В.Ф. Булгакову
Вшеноры, 11-го января 1925 г.
Милый Валентин Федорович,
Посылаю Вам Нечитайлова, – сделала, что могла. Одну песню (Московская Царица) я бы, вообще, выпустила, – она неисправима, все вкось и врозь, размера подлинника же я не знаю. (Отметила это на полях) [222].
_____
Стихи Туринцева прочитаны и отмечены. Лучшее, по-моему, «Паровоз». «Разлучная» слабее, особенно конец. Остальных бы я определенно не взяла. Что скажете с Сергеем Владиславовичем? [223]
_____
А у Ляцкого я бы все-таки просила 350 кр<он> за лист, все равно придется уступить. Если же сразу – 300, получится 250, если не 200 кр<он> [224].
_____
По-моему, можно сдавать, не дожидаясь Рафальского, – С<ергей> Я<ковлевич> никак не может его разыскать. Жаль из-за 2–3 стихотворений задерживать. Вставим post factum.
Трепещу за подарок Крачковского. О Калинникове [225] Вам С<ергей> Я<ковлевич> расскажет. Два листа с лишним (не с третьим ли?!) Немировича [226] – наша роковая дань возрасту и славе.
_____
Пока всего лучшего, желаю Вам (нам!) успеха. Очень тронута печеньем, – спасибо.
МЦ.
Впервые – ВРХД. 1991. № 161. С. 189 (публ. Д. Лерина). СС-7. С. 6. Печ, по СС-7.
7-25. O.E. Колбасиной-Черновой
Вшеноры, 16/19 января 1925 г.
Дорогая Ольга Елисеевна,
Ваше иждивение получено и завтра же будет Вам отправлено. Подала прошение и на февраль, – не знаю, добрая воля Л<яцко>го. В прошении (свободное творчество!) упомянула о катастрофическом стечении обстоятельств – красноречиво. Написала и подписала за Вас три бумаги (расписку, доверенность С<ережи> и прошение) – Вы бы удивились аккуратности своего почерка. (Единственное в чем Бог меня лишил размаху!) – Словом, все сошло, авось, еще сойдет.
Сказки дошли [227], к великому восторгу Али. Читает и переводит каждый день по две страницы, – хватит до седых волос. Читаю и вспоминаю свое детство, – тот особый мир французского духа в доме. Я не знаю, куда все это уходит. Когда другие рассказывают о своей жизни, я всегда удивляюсь нищете – не событий, а восприятия: два, три этапа, эпизода: школа (до школы, обыкновенно, не числится), «первая любовь», ну, замужество или женитьба, словом то, что можно зарегистрировать в чешской «студенческой легитимации». Ну, а остальное? Остальное либо не числится, либо его не было. Отсюда верность одному (одной) или, наоборот, бездушная погоня за всеми. – Скучно. Скудно. Нудно. – Так я, недавно, встречала Новый (старый) год, – с такими. Множество барышень (дам, mais plus ça change, plus c'est la même chose) {48} в разных – одинаковых – платьях, все с пудреницами, с палочками духов и кармина, с кудерьками и сумочками, хихикающие, щебечущие, – рыжие, русые, черные, – все как одна. Я весь вечер просидела мрамором, – не от сознания своей божественности, а от полной невозможности (отсутствия повода) вымолвить слово. И мужчины такие же, – точно их не рождали, а производили – массами. Лучше всех был старик Чириков, ненасытный в своем любовном любопытстве к жизни. Ненасытный и неразборчивый.
О, мне скучно!
_____
Была, наконец, у врачихи (с Муной). Посоветовала мне возможно больше стирать белья для укрепления мускулов живота. (1917 г. – 1925 г. – 8 лет укрепляю!) Советует лечебницу «Госуд<арственной> Охраны матерей и младенцев» – пахнет Сов<етской> Россией единственное утешительное, что на острове [228]. Советует еще переезжать в Прагу (ку—да? к Невинному, за решетку?!) возможно раньше, п<отому> ч<то> «постоянно случается на 2–3 недели раньше». Но переезжать мне некуда, посему буду сидеть во Вшенорах до последнего срока. Про близнецов ничего не говорила, – очевидно, Прага не повлияла.
Ни о «Романтике» (пьесе), ни о «Мо́лодце» ни слуху, ни духу. «Дорогой» на письма не отзывается (два деловых). Третьего не дождется, а я м<ожет> б<ыть> не дождусь ни «Мо́лодца», ни «Романтики», ни геллера. Но не могу же я стучаться в человека, как в брандмауэр! {49}
_____
А у Муны с Р<одзевичем> к концу [229]. Недавно их вместе встретил монах. «Такая неприятная сцена: у нее глаза полные слез, он усмехается, – какие-то намеки»… Мне ее жаль, хотя я ее не люблю. Монах сейчас живет в Беранеке [230], занимает ответственный пост (обратный большевицкому), тратит огромные деньги, а костюм (и воротник!) все тот же. Ну, что бы ему подарить мне 10 тыс<яч>>?! Просто уронить! – Роковое отсутствие воображения. —
_____
С<ережа> много пишет. Очень занят театром. Совмещает пять (бесплатных) должностей. Невинно и невольно кружит головы куклам. В постель сваливается как жнец на сноп. (Или на сноп нельзя свалиться?) – Ну, как в пропасть! – Худеет, ест, и еще ест, и еще худеет. («У Вашего Сережи глаза как у Вия» – моя любовь, m
Целую крепко Вас и Адю. Еще раз – спасибо за книжку.
МЦ.
P.S. Пишу утром, с отвращением озираясь на невынесенные помои, непринесенные угли, неподметенную комнат, нетопленую плиту.
_____
19-го января.
Только что пришли Ваши две открытки. Вы спрашиваете: как со стипендией Р<озен>таля? [233] Все, что я об этом (от Вас) знаю – что не дает стипендий заочно и что для успеха дела нужно быть в Париже. Это Вы мне писали уже давно, в последнем Вашем письме (коротенькой карточке) Вы о Р<озента>ле не упоминаете. – Что я могу ответить? Что в П<ариж> сейчас ехать – ясно – не могу и не смогу, думается, еще долго. Если бы чехи согласились выдавать мне ссуду заочно – тогда другое дело, но сейчас не время об этом просить, все эти ссуды на волоске, – от 15-го до 15-го, приходится радоваться, что еще месяц прожили. Во всяком случае, раньше как мес<яцев> через семь никуда не смогу тронуться, да и то при исключительно благоприятных обстоятельствах. Лето пройдет – посмотрим. Не скрою, что в ужасе от перспективы еще одной такой зимы, но м<ожет> б<ыть> с ребенком мне будет столько дела, что вообще отучусь чувствовать. Моя беда – в бодрствовании сознания, т.е. в вечном негодовании, в непримиренности, в непримиримости. Пока. —
Не знаю, стоит ли сейчас тревожить Р<озен>таля? От добра добра не ищут, а в жизни со всем приходится считаться, кроме души.
_____
Не понимаю отсутствия у Вас Кати Р<ейтлингер>. Адрес Ваш она должна была узнать у Андрея О<бо>ленского, я ему писала. М<ожет> б<ыть> злобствует на молчание С<ережи> (на ее письма отвечать невозможно) и распространяет свой гнев и на Ваш дом, как нам близкий? Бог ее знает! – В Праге ее еще нет.
Новость: Родзевич уехал в Латвию насовсем [234]. Узнала вчера. Муна, очевидно, узнала за день раньше, т.е. в день отъезда. – Отсюда слезы. – Много ей придется их пролить, раз я тогда на горе так плакала! [235]
Целую Вас и жду большого письма.
МЦ.
<Приписки на полях:>
Передала ли Людмила Ч<ирикова> материю? – Умоляю! И еще раз письмо к Л<яцко>му!
Дошло ли письмо с просьбой о «Службах»? Просила взять их в «Совр<еменных> З<аписках>» и переслать Мельгунову («Чуж<ая> Сторона»).
P.S. Увы! на февраль денег никак не ждите, 3<абло>цкий Сережу предупреждал, что в последний раз.
Впервые – НП. С. 114–119. СС-6. С. 709–712. Печ. по СС-6.
8-25. В.Ф. Булгакову
Вшеноры, 17-го января 1925 г.
Милый Валентин Федорович, Отвечаю по пунктам:
1) Юбиляру [236] верю на́ слово, – это все, что Вам – С<ергею> В<ладиславовичу> [237] – мне – остается.
2) Поэму Бальмонта оставляю на усмотрение, Ваше и С<ергея> В<ладиславовича>. Если вы, люди правовые, такую исключительность предпочтения допускаете (Б<альмон>т единственный «иностранец» в сборнике) – то мне, как поэту и сотоварищу его, нечего возразить. Меньше всего бы меня смущало поведение К<рачков>ского [238].
3) Калинников. – Гм. – Из всего, мною читанного, по-моему, приемлема только «Земля». Либо те две сказки. Остальное явно не подходит. Будьте упорны, сдастся [239].
4) О Туринцевской «Музыке» [240]. Согласна. Но если пойдет поэма Б<альмон>та с посвящением К<рачков>скому, не согласна. – Некий параллелизм с Крачковским. – Не хочу. – А снять посвящение – обидеть автора.
5) Нечитайлова жалко [241]. Но, пожалуй, правы. Кроме того, он кажется не здешний, будут нарекания.
6) «Примечаний» C.H. Булгакова не брать ни в коем случае. Напишу и напомню. Он первый предложил примечания, за тяжестью, опустить. А теперь возгордился. Статьи он обратно не возьмет, ибо ее никто не берет, даже без примечаний.
7) Р<афаль>ского я бы взяла, – в пару Туринцеву. С<ергей> Я<ковлевич> Вам стихи достанет. Не подойдут – не возьмем.
_____
Поздравляю Вас с прозой К<рачков>ского [242]. Это Ваше чисто личное приобретение, вроде виллы на Ривьере. С усладой жду того дня, когда Вы, с вставшими дыбом волосами, ворветесь к нам в комнату с возгласом: «Мой Гоголь совсем упал!» (Попросту: свезли) [243]. (В предыдущей фразе три с, – отдаленное действие К<рачков>ского!)
Предупреждаю Вас: это сумасшедший, вскоре убедитесь сами.
Шлю Вам привет. Передайте от меня В.И. Н<емировичу>-Д<анченко> мое искреннее сожаление, что не могу присутствовать на его торжестве.
МЦветаева
Впервые – ВРХД. 1991. № 161. С. 190–191 (публ. Д. Лерина). СС-7. С. 6–7. Печ. по СС-7.
9-25. O.E. Колбасиной-Черновой
Вшеноры, 22-го января 1925 г.
Дорогая Ольга Елисеевна,
Одно Ваше письмо явно пропало. Последовательность: коротенькая carte {50} в конверте с радостью о предстоящем (декабрьском) иждивении и две открытки, С<ереже> и мне – на днях, моя с запросом о Р<озен>тале. А теперь приезжает Катя и передает, через С<ережу>, о необходимости торопиться с прошением. Не зная ничего, пишу: такой-то – прошение – подпись – дата. Середина Ваша, заполняйте.
Катю еще не видела, но знаю, что есть какие-то дары, которым очень радуюсь. Слышала, вчерне, об инциденте с К<арбасни>ковой, смеялась. В субботу (послезавтра) еду в Прагу, – с Муной на осмотр, в лечебницу, наверное, увижу Катю и все узнаю. Тогда напишу.
Пишу заранее, что сейчас трогаться не могу, мои сроки – от 15–20 февраля, но докторша утешает, что часто случается на три недели раньше. – Vous voyez ça d'ici {51}.
В следующем письме напишу любопытное о Бел<обородо>вой, сейчас некогда, С<ережа> торопится на станцию. Письмо Ваше она получила. Досылаем остаток иждивения.
Целую нежно Вас и Адю.
МЦ.
Впервые – НП. С. 119–120. СС-6. С. 712. Печ. по СС-6.
10-25. O.E. Колбасиной-Черновой
Вшеноры, 25-го января 1925 г.
Дорогая Ольга Елисеевна,
Ваши чудные подарки дошли, вчера была в городе, видела Катю, она мне все передала. Детские вещи умилительны и очень послужат, у меня, кроме даров Б<елобородовой>, – ничего, пока не покупаю, жду, отовсюду обещано, но осуществляется туго. – Восхитительны одеяльца, С<ережа> завидует и ревнует, вздыхает о каких-то своих кавказских походных бурках. – С грустью гляжу на перчатки: где и когда?! Руки у меня ужасны, удивляюсь тем, кто их бессознательно, при встрече, целует. (Не отвращается, или – не восхищается!)
Вы помните Катерину Ивановну из Достоевского? [244] – Я. – Загнанная, озлобленная, негодующая, в каком-то исступлении самоуничижения и обратного. Та же ненависть, обрушивающаяся на невинные головы. Весь мир для меня – квартирная хозяйка Амалия Людвиговна, все виноваты. Но яростность чувств не замутняет здравости суждения, и это самое тяжелое. Чувствуя, как К<атерина> И<вановна>, отзываясь на мир как она, сужу его здраво, т.е. – никто не виноват, угли всегда пачкаются, вольно же мне их, минуя (из чистой ярости!) совок, брать руками. – И всегда жгутся. – Посему, чернота и ожоги рук моих – дело их же и нечего роптать.
Все вспоминаю, не сейчас именно, а всю жизнь напролет, слово Марии Башкирцевой, счастливой тем же, что я, и несчастной совсем по-иному:
Pourquoi dans ton oeuvre céleste
Tant d'eléments – si peu d'accord?! {52} [245]
Только я céleste {53} заменяю – terrestre {54}. Все мои беды – извне. «Вне» – само – беда!
Вчера была с Катей в лечебнице, где буду лежать. – На острове, что меня утешает. Прелестный овальный островок, крохотный, там бы не лежать, а жить, не рождать, а любить! Однажды, в ожидании цирка, мы там с Алей и Катей гуляли. Но тогда предстоял цирк, – не ребенок, а львенок! Такого львенка потом по цирку проносили на руках, и мы его гладили: жестко-пуховая шерстка, желтая. (Цирк был заезжий – полотняный шатер на холму. Цирк уехал, а островок остался.)
О лечебнице: противоестественная картина 5-6-ти распростертых женщин, голые животы, одеты врачи и фельдшера, – равнодушие – спешка раз, два… Я ничего не понимала из того, что меня спрашивали, если бы производить на свет нужно было по-чешски, я, наверное, ничего бы не произвела. На все вопросы коротко отвечала: ruska {55}.
_____
В Прагу перееду 7-го – 8-го, дней за восемь, за десять, буду с Алей жить у Кати, – с Катей и Юлией [246] и всеми православными Праги. Но готовить не буду (есть хозяйка) и топить не буду (она же), за эти несколько дней м<ожет> б<ыть> стану человеком. Катя живет на другом склоне той – нашей – горки (моей «горы») на ремесленной бедной улице, уютной. Я рада перемене.
_____
Да! О Бел<обородо>вой: представьте себе, неделю назад привозит Але всю ободранную елку, т.е. все ее убранство: подсвечники, бахрому, звезды и – целую коробку елочного пестрого шоколада: сердца, сапоги, рыбы, младенцы, тигры (м<ожет> б<ыть> овцы) – мне: несколько распашонок, два нагрудника, одну пеленку и детский конверт, но какой странный! Зашитый доверху, ребенок как в мешке, самоедский мешок. 1) Откуда у нее эти вещи? (Говорит: свое). 2) Свое – детское или свое материнское? 3) Уж не лежал ли Л<яц>кий в этом конверте? Не лежит ли до сих пор?! М<ожет> б<ыть> это детское приданое Л<яц>кого? По вечерам становится грудным ребенком, укладывается в конверт и сосет соску? А с утра – предисловие к Гончарову, – а? [247]
Милое об Але: недавно в гостях сперла детскую салфетку, похожую на пеленки, всю в какао (похоже на другое), втиснула в карман пальто и дома торжествующе выложила. Выстирали – не отстиралась: пеленка, как ей и быть должно, классическая. Присоединили к остальным сокровищам, в Ваш серый чемодан.
_____
Катя рассказывает мне о К<арбаснико>вой. Хотите черную неблагодарность на белоснежные кофточки? – «Un si mince effet d'une si grasse cause!» {56} Свинь – я. – Восхищаюсь Вашим натиском, весь эпизод с отказом барышни везти – очарователен. Вспомнить только ее ревнивый возглас тогда, месяцев 5 назад: «Приданое – мое!» Но м<ожет> б<ыть> она придерживается модной теории, согласно к<отор>ой ребенок должен лежать совсем голый – на животе – в грудах деревянной ваты? (Этой ватой потом топят. – Немецкая послевоенная система. Не вру.) Мои подруги по поселению: А<лександра> 3<ахаровна>, жена Альт<шулле>ра [248], разные жены студентов, вернее: одинаковые жены одинаковых студентов, задуряют мне голову преждевременными советами: не пеленать – пеленать, кривые ноги – свобода движений, в конверте – без конверта и т.п. У некоторых даже нет детей. Но этот номер с деревянной ватой (ни пеленки, ни одеяла, ни чепца, ни кофточки, – только вата!) – лучший.
_____
Возвращаюсь к Бел<обородо>вой и К<арбасни>ковой. Кто из них оказался сердечней? Чуяло мое сердце.
А пленивший меня случай с коровьим хвостом (кирпичом на нем!) весь целиком оказался выписанным из детской англ<ийской> книжки: «Мои друзья – животные» Томаса Сэтона Томпсона [249].
«Психею» прочла вчера же вечером. Прелестная вещь. Почти слово в слово наш «Аленький цветочек». И книжка прелестная. Теперь у меня две «Психеи» (не считая своей) – 800-страничная слонимовская (Rohdé) и крохотная Ваша [250]. А настоящей нет нигде – в воздухе. Да! попутная мысль: душу мою я никогда не ощущала внутри себя, всегда – вне себя, за окнами. Я – дома, а она за окном. И когда я срывалась с места и уходила – это она звала. (Не всегда срывалась, но всегда звала!) Я, это моя душа + осознание ее.
_____
Катя в восторге от Вашего дома и от всех вас в отдельности. Химеры и вы, – вот ее лучшие впечатления Парижа. Третьего дня она потеряла часы и перчатки, вчера со мной, сумку: выронила на площади, тут же спохватилась, но уже унесли какие-то мальчишки к полицейскому, к<оторо>го на месте не оказалось. Так и сгинула сумка с 5 кр<онами>, ключом и единственной фотографией матери. Самое любопытное, что за 5 мин<ут> до этого она все свои деньги, т.е. 45 кр<он>, по моему настоянию истратила на перчатки – кожаные, на подкладке, чудные. Я точно предвосхитила судьбу. Сумасшествие ее с С<ережей> после путешествия только пуще разгорелось: «С<ергей> Я<ковлевич>! С<ергей> Я<ковлевич!>» – «А я-то надеялся, что Вы после Лондона и Парижа, забыв С<ергея>, ограничитесь одним: я!» Но ничто не помогает, как с цепи сорвалась. Заставлю ее на днях покупать колесо для коляски. Боюсь, что на нем же во Вшеноры и прикатит.
_____
Нынче Татьянин день, С<ережа> с Алей едут в Прагу, он праздновать Татьяну, она – к Ирусе на день рождения (завтра). От М<аргариты> Н<иколаевны> ни слуху, ни духу, это отношение ни на чем не стоит и – ничего не стоит. – Что Невинный? Не забудьте, что я уже больше месяца не получала от Вас настоящего письма. Одно, очевидно, пропало. Еще раз – спасибо за все. Нежно целую Вас и Адю. С<ережа> в восторге от своих подарков, вчера, по поводу зеленого гребешка даже вымыл голову (в 1½ ч<аса> ночи).
МЦ.
Прошение и остаток иждив<ения> 70 фр<анков> посланы с оказией через Катю, наверное уже получили. Что Ремизовы? Андрей О<болен>ский? Кессели? Неужели ни разу не видели Бахраха? Пишите.
Впервые – НП. С. 120–125. СС-6. С. 712–716. Печ. по СС-6.
11-25. O.E. Колбасиной-Черновой
26-го января 1925 г.
Сегодня у меня редкий праздник, – одна дома. (С«ережа» на Татьянином дне, Аля у Ируси.) Совершенно изумительное чувство, вроде легкого опьянения. Сразу на десять лет моложе. Вы, конечно, не обвините меня в предательстве: степень, вернее, безмерность моей привязчивости Вы знаете, но это – я с другими, а сейчас – я с собой, просто я, вне. Образцово (я-то!) убрала комнату, втащила и вытащила все, что полагается, на примусе – суп, а внутри тихое ликование. Недавно я говорила Исцеленовым (глубоко-бесполезно, ибо Kulturprodukt'ы! {57}), что неизбежно буду любить каждый город, дыру, нору, где придется жить, но что это любовь – не по адресу, – из прямой невозможности не любить то, в чем живешь. Посему, мне, более чем кому-либо, надо выбирать города. Кстати, резкий спор с ним (она бессловесна) о Папоушке [251] (ней). – «Я ей все прощаю за любовь к театру!» – «Это не театр. Это актеры, какой-нибудь давнишний актер, воспоминания детства». И он, сухо: – «Н-не знаю». Весь спор сводился к тому, что «любовь к искусству» обязывает – к безыскусственности, рожденности, сущности, вернее: только из нее возникает, как само искусство. Рожденное дорождается, – вот искусство. т.е. моя кровь от предков (рожденности) – моя душа. И<сцелен>нов ничего не понимал, говорил, что Папоушка читала много книг. – «И гоголевский Петрушка тоже» [252]. Если бы можно было с ним поссориться – поссорились бы. Но это Kuiturprodukt, вялая никакая кровь.
_____
Получила от С.М. В<олкон>ского его новую книгу – роман «Последний день». Огромный том в 600 стр<аниц>. Фабулы нет, течение жизни – любовной пары нет – далек и высок – есть мысль, есть формула, есть отточенное наблюдение, есть блистательный анекдот. И фигуры – второстепенные – главное, женские – очень удачные. Большого успеха книге не предрекаю, – плавна, не остра. Если попадется, – прочтите, очень любопытен Ваш отзыв. С<ережа>, напр<имер>, попавший на Сов<етскую> Россию (не обошедшуюся без легких нелепостей), прямо ее сравнивает с Красновым [253]. Но всей книги он не читал. С В<олкон>ским моя переписка гаснет, на него нужен большой порох, необычайная заостренность внимания, вся ответственность – на мне, он только откликается. А не виделись мы уже два года, и жизни такие разные: он – то в Риме, то на Капри, то в Париже, то еще где, – уединенный, свободный, вне быта, – я…
Думаю о Париже, и вопрос: вправе ли? Ведь я ехала заграницу к С<ереже>. Он без меня зачахнет, просто от неумения жить. Помните, какой он был страшный у монаха? Я знаю, что такая жизнь – гибель для моей души, сплошное отсутствие поводов к ней, пробел, – но вправе ли я на нее (душу)? Мне чужой жизни больше жаль, чем своей души, это как-то сильнее во мне. Есть, конечно, еще вопрос Али, – ей тоже трудно, хотя она не понимает. Сплошные ведра и тряпки, – как тут развиваться? Единственное развлечение – собирание хвороста. Я вовсе не за театр и выставки – успеет! – я за детство, т.е. и за радость: досуг! Так она ничего не успевает: уборка, лавка, угли, ведра, еда, учение, хворост, сон. Мне ее жаль. п<отому> ч<то> она исключительно благородна, никогда не ропщет, всегда старается облегчить и радуется малейшему пустяку. Изумительная легкость отказа. Но то не для одиннадцати лет, ибо к двадцати озлобится люто. Детство (умение радоваться) невозвратно.
