Текст книги "Другая другая Россия"

Автор книги: Марина Ахмедова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

За два года Сашка сильно вытянулся. Мог бы и вес набрать, говорят воспитатели, если бы не был курильщиком со стажем. И чего только воспитатели не делают, чтобы Саша и еще четверо взрослых ребят бросили курить: проводят акции «день без сигареты», «самая некурящая группа», клеят антиникотиновые пластыри… Недавно в детдоме произошло самое крупное ЧП за всю его историю: ребята купили пиво и «напились». Но Сашка припоминает ЧП похлеще. Правда, случилось оно не здесь, а в детском доме № 4, где он жил несколько лет назад.

– Воспитатели нас закрыли в группе, и мы полезли из окон, – рассказывает он, заметно окая. – Там Филин был со мной – его Кириллом звали, он-то по окнам слез… А мне неохота было – я и спрыгнул с четвертого этажа… И ничего – встал, отряхнулся, пошел. Там, в четвертом детском доме, все убийцы-то. «Карат» нюхают, пьют, попрошайничают, у младших еду отнимают… Вон охранника завалили…

– Это правда? – спрашиваю я воспитателей.

– Говорят, что правда, – с неохотой отвечают они.

– Это потому что жалеют их много, детдомовцев-то, – продолжает Сашка.

– А нельзя жалеть? – спрашиваю я.

– А зачем? Я не маленький. Сам по себе уже привык.

Люди относятся к детдомовцам по-разному. Кто-то с опаской – вдруг что-нибудь украдут. А кто-то жалеет. Когда детдом едет в поезде, воспитанники просят воспитателей никому не рассказывать, что они – сироты. А то им сразу начинают хлеб предлагать, конфеты. А им не надо, у них все есть – главное, чтобы не жалели.

– Я тоже мог бы из окна прыгнуть, – говорит восемнадцатилетний Сережа, уставившись в чашку с чаем. – У меня был шанс, даже очень хороший шанс… Я просто бить окошко пожалел… Они деда скрутили, меня увезли. Это в Майском было. Знаете такую деревню Хреново? Вот прямо за ней.

В детдоме Сережа уже четыре года, до этого жил в деревне с бабушкой, дедушкой и сестрой Викой, которая младше его на шесть лет. Туда увезла их мать, а сама пропала. Жили бедно в покосившемся от старости деревянном доме. Зимой ходили в лес за дровами, летом работали на огороде. Школу дети не посещали. Соседи пожаловались на стариков в сельсовет, только когда Сереже исполнилось 14 лет. В тот день, когда за детьми приехали социальные работники, в их доме произошла настоящая трагедия – внуки рвались за защитой к старикам, и дед пошел на сотрудников Красного Креста с топором… Дед после этого так и не оправился: первые полгода бегал по судам, а потом слег и умер.

– А дед ходил, меня добивался… Все равно не отдали…

Деда люблю. Бабку люблю, – говорит Сережа. – А мать меня всегда обижала… Бегала за мной по деревне, сапогом лупила… Какая-то она… не знаю, не такая. Не люблю я ее…

Он, не отрываясь, смотрит в чашку. На чашке написано: «Я тебя люблю».

– Давай не будем об этом, – предлагаю я. – Тебе, наверное, тяжело…

– Не, я за свою жизнь сто раз все перетерпел… Теперь уже специалист терпеть…

Через две недели Сережа покинет детский дом: ему исполнилось восемнадцать. Он будет работать упаковщиком в том же «Максе» или дворником.

– Может, не дворником, а учиться? – предлагаю я. – Существуют ведь и другие профессии…

Воспитатели смотрят на меня с осуждением. Я постоянно забываю, что третий детский дом – коррекционный и живут в нем дети-олигофрены. Позже Алена Ахатовна, замдиректора по учебно-воспитательной работе, объяснила мне, что дальнейшее обучение Сережи они считают нецелесообразным: своего потолка он уже достиг – научился читать, писать и считать. Еще четыре года назад он был таким запущенным ребенком, что его пришлось посадить вместе с сестрой в первый класс. В силу своего заболевания выпускники детдома могут обучаться только на штукатуров, маляров и плотников. Девочки могут стать швеями, но чаще становятся уборщицами.

– За Сережей закреплено место в общежитии, ему есть куда идти, – говорит Алена Ахатовна. – По выходе из детского дома ему будет выделена довольно-таки крупная сумма на первичное обустройство – тридцать тысяч рублей. Будет работать в «Максе», там его хвалят… Вопрос в другом: сможет ли он быть один…

Как правило, они не могут. Не могут не только тут, в Вологде, а везде. Живя в детском доме, они мечтают покинуть его: им кажется, что там, за его пределами, настоящая жизнь. А познакомившись с той жизнью, приходят обратно и говорят, что хотели бы вернуться. Ведь в ней мало романтики, но много недобрых людей. Например, риэлторов. Они подстерегают детдомовцев на каждом шагу – схема их «работы» продумана в деталях.

Год назад детдом выпустил восемнадцатилетнего Лешу Богданова. Он получил от государства комнату в благоустроенной квартире, но за жилищные услуги не платил. Накопился долг. А тут рядом добрые тети, готовые помочь мальчику. Они не только Лешины долги уплатили, но и купили ему новый костюм, куртку. Ну и что, что предложили обменять хорошую комнату в благоустроенной квартире на домишко без отопления и с удобствами на улице? Ему-то там хорошо будет: тут – соседи не подарок, на общей кухне грязно, а там – сам себе хозяин. Пришли они с Лешей – а тот во всем новом – к директору детского дома Татьяне Захаровне, его официальному опекуну до 23 лет, а та взяла и уперлась: ничего, мол, подписывать не буду. «Ну и ладно, – махнули рукой риэлторы. – До двадцати трех недолго ждать осталось…»

А вот квартиру еще одной выпускницы Татьяне Захаровне спасти не удалось – девушку фиктивно выдали замуж, в тот же день заключили все сделки по квартире, а на завтра развели… По наблюдениям Алены Ахатовны, до последнего времени без квартиры оставался каждый третий бывший детдомовец. Только теперь, после того, как был принят закон о социальном найме жилья, они могут спокойно жить в своих комнатах – продавать или обменивать их они больше права не имеют.

– Неужели у Юльки диагноз? – спрашиваю я Алену Ахатовну.

– Конечно, – отвечает она.

– И у Ильи?

– И у Ильи.

– Но по ним совсем не скажешь…

– Это на первый взгляд незаметно, – отвечает она. – А если бы вы знали, с каким трудом тому же Илье дается обучение. Он до сих пор таблицу умножения не знает… У многих наших детей диагноз не ярко выражен, у них – пограничное состояние между олигофренией и нормой.

– И комиссия, поставив диагноз, ни с одним из них не ошиблась? – спрашиваю я. Ведь, не знай я заранее, что многие из этих детей – олигофрены, сама бы ни за что не догадалась.

– Людям вообще свойственно ошибаться, и комиссии тоже, – после долгой паузы произносит Алена Ахатовна. – Дело в том, что в раннем детстве диагноз поставить сложно. Иногда олигофрению путают с педагогической запущенностью. Ребенок постоянно приходит на урок неподготовленным, учителя жалуются: необучаем. А какая может быть обучаемость, если он приходит из школы домой, а там мамка пьяная лежит, есть нечего… – Алена Ахатовна снова переходит на специальную терминологию. – При поведенческих расстройствах, несдержанности и чрезмерной импульсивности учителя отправляют ребенка на комиссию, а та с легкостью ставит диагноз… Зачастую ошибочный.

– Но потом хотя бы признается в своей неправоте?

– Диагноз легче поставить, чем снять…

Со стены над кроватью Вани исчезла аппликация с мышкой и цыпленком. А сам Ваня перестал быть добрым. Вчера состоялся консилиум, на котором воспитатели разбирали его поведение. У Вани появились проблемы: бывший «ангелочек» – так его называли воспитатели – сделался жестоким. Бьет тех, кто «послабже»: может подойти и ни за что ударить кулаком. На консилиуме было принято решение – с ним должен работать психолог.

Присаживаюсь на кровать рядом с Ваней.

– Ваня, что-нибудь изменилось с тех пор, как мы виделись в последний раз?

– Ничего! – Ваня вскакивает, ударяет ногой соседнюю кровать и выбегает из комнаты.

Зимой убили его мать. Ее нашли мертвой с тупой травмой головы. Ей не было и тридцати. В это время Ваня был в Мурманске – смотрел подводную лодку вместе с женщиной, пожелавшей его усыновить. Та увидела Ваньку, когда детский дом выезжал на дачу в Надеево. Ванька ей понравился. А Анька – нет. Но Татьяна Захаровна была непреклонна: «Либо берешь обоих, либо ни одного». И тогда женщина из Надеева предложила познакомить Ванькину маму со своим неженатым сыном. Воспитатели детдома нашли ее, отмыли и повезли на смотрины. Но той жених не понравился: «Некрасивый он». «Принца, что ли, ждет?» – удивились воспитатели. Это было летом, а зимой ее убили.

Вернулся Ваня из Мурманска, Татьяна Захаровна пригласила его с Аней к себе в кабинет: «Ребята, приготовьтесь…» Ванька весь сжался, лицо руками закрыл, заплакал. А Анька сидит, улыбается, не может понять, что происходит. Потом наклонилась к Ваньке и тоже в слезы – как же, брата обидели…

– Не плачь, Вань, – успокаивали его ребята, – тут почти ни у кого мамы нету…

Но у Вани какая-никакая мама была. И он надеялся, что когда-нибудь она одумается и заберет их. Они все втайне на это надеются и любят своих родителей такими, какие они есть.

Скоро у Вани нашлась тетя – в прошлом финансовый директор «Ростелекома», в настоящем финансовый директор вологодского «Лукойла». Оказывается, все эти годы она жила в «губернаторском» доме прямо напротив детдома № 3, каждый день проходила мимо него, смотрела на играющих во дворе детей, но даже представить себе не могла, что среди них – ее родные племянники. Она давно порвала со своей пьющей родней. Сейчас она забирает Ваню с Аней к себе на выходные, а они, возвращаясь от нее, рассказывают: «Да вы знаете, какая там кровать!», «А знаете, чем там нас кормили?!» Такие вот истории. В вологодском коррекционном детском доме нет ни одного ребенка с простой судьбой.

За столом рыжий Сашка, Саша, похожий на Газманова, Серега с таким же, как и раньше, ежиком на голове, Гера и Тимур. Мы вспоминаем, кто кем хотел стать два года назад. Звонит мой телефон.

– Алло, мам…

Ребята умолкают. Они смотрят на меня с завистью. «Мама» – запретное слово в детском доме. Я стараюсь себя контролировать, чтобы больше не произносить его при ребятах, и вдруг замечаю, как часто в разговоре с мамой его употребляю…

– Сереж, ты кем сейчас хочешь стать?

– Дальнобойщиком.

– А ты, Саш? Помнишь, ты хотел стать певцом…

– Не помню… Никем не хочу.

– А ты, Сашка?

– Я-то? А кем я могу стать? Сварщиком…

– А ты?

– Каменщиком. Буду кирпичи класть…

– А ты?

– А я – плотником…

– Вы в Москве живете, а Тимати-то видели? – спрашивает Серега.

– Видела.

– Настоящего? Не в телевизоре?

– Настоящего.

– А президента-то видели?

– А президента-то не видела…

– И мы не видели. Приезжали в Москву, ходили возле того здания, где он живет, но не встретили.

– А вы про какого президента – Путина или Медведева? – спрашиваю я.

– Про Пу-у-утина.

– И что бы вы у него попросили, если б встретили?

– Серьезно? – уточняет рыжий Сашка. – Я бы хотел в прошлое вернуться, чтобы ничего этого не было… Да только он не поможет…

– А я бы попросил, чтобы все детдома – фьють, – одним движением руки Тимур сносит воображаемые детдома…

– А я бы – не родиться…

– Кто это сказал?!

– Никто…

– А ты, Тимур, до сих пор хочешь приставку? Мы вам привезли…

– Не, я теперь мобилу хочу. И очки… Мне мама обещала…

– Да-а-а! Обещала она ему! – кричит Серега. – Больно он ей нужен! К нему только бабушка ходит. А мама всегда гуляет. Выкинет она его!

– Серега… – тихо говорит Тимур.

– Так честно же, – оправдывается тот.

– Королев, ну че ты? – толкает его рыжий Сашка. – Тут все такие…

К Тимуру пришла бабушка. Она ждет его у вахтерши. Я иду за ним по коридору. Навстречу мне – Юлька. Она прижимает к груди все ту же овцу в платьишке… Юлька почти не изменилась, а у овцы плюш совсем свалялся.

Серега ест печенье, принесенное бабушкой Тимура. Оба мальчика стоят возле нее и жуют.

– Хочу квартиру приватизировать, так не дают! – жалуется она мне.

– Почему не дают?

– А вот спросите! У меня двухкомнатная. Сын не женат. Но в ордер вписан внук. А как я его выпишу?

– Вам наверняка позволили бы приватизировать квартиру, если бы Тимур жил с вами, – говорю я.

– Так у меня здоровье плохое, – тараторит она. – Заболею, так некому к нему ходить будет. Его по суду не у меня забирали, а у дочери моей…

Я ухожу, потому что не хочу говорить с ней в присутствии Тимура.

– И ты иди, – говорит бабушка внуку. – Иди с богом… А банку бабушке верни! Нынче опять буду варенье варить.

Ребята играют в футбол. Юлька в юбке бегает по полю в клубах пыли. Рыжий Сашка подает ей мяч. Юлька отбивает его, ее юбка задирается. Мимо ворот. Через полчаса мы уезжаем. Как раз тогда, когда с ребят спали все их «колючки» и они превратились в обычных детей – таких, какими они запомнились мне два года назад.

– А вы еще приедете?! – кричит мне Сашка через все поле.

– Ой! – чудом спасаюсь от летящего на меня мяча.

– А мне не нравится футбол, – говорит Юлькина подружка Галя, прислоняясь к дереву.

– И мне не нравится, – отвечаю я.

– А я раньше в «москвиче» жила… – сообщает Галя.

– Как это?

– Ну, такая машина с прицепом… Потом меня приехали эти… снимать… Ну знаешь, по телевизору показывать. Они уехали, потом приехала милиция и забрала меня… Мама ушла на работу, а соседи меня подговорили. Чтобы снимать. Сказали: девочка в «москвиче» живет.

– А это правда?

– Неа, – Галя отряхивает с меня муравьев. – Я там только днем жила, а ночью спала дома.

– А почему днем дома не жила?

– Так у меня ж там кошки, собаки… С ними меня и сфоткали… А ты знаешь, что у нас в детдоме крольчиха родила? Маленького такого кролика. Скоро его отдадут. А ты знаешь, кем я хочу стать? Врачом, который животных лечит! А ты знаешь, что в Америке сейчас ночь?

Я не знаю, какое время суток сейчас в Америке. Я знаю только, что Галя никогда не станет ветеринаром. Ребята постарше уже научились реально оценивать свои возможности – они хотят стать штукатурами, малярами, плотниками. Достойные профессии. Но два года назад они хотели быть певцами, футболистами, врачами, учителями… Сейчас они повзрослели и изменились. И их прежние мечты не сбудутся в силу их умственных способностей, ошибок врачей и грехов родителей.

– Хочешь, спою песенку? – выглядывает из-за дерева Гера.

– Хочу…

– Только она с матюгами, – предупреждает он.

– Нет, Герман, с матюгами не хочу…

Гера больше ничем не напоминает мне маленького князя Мышкина.

За оградой желтеет «губернаторский» дом. Из-за решетки, отделяющей его двор от детдомовского, видны припаркованные дорогие машины. В том доме живет Ванина тетя.

Юлька забивает гол. Рыжий Сашка отплясывает твист, поднимая столб пыли.

– А вы к нам еще приедете?! – снова кричит он через поле.

– Конечно приеду! – отвечаю я. Хотя знаю, что больше уже не приеду.

Лепестки и люди

Что нового можно узнать о человеческой любви за три дня работы в цветочном салоне.

– Небо хмурое, утро темное. Давненько я жене не делал приятного. – Мужчина лет тридцати в строгом костюме и коротком пальто заглядывает в холодильник. – Соберите-ка букетик для жены, чтобы небо показалось ей голубым-голубым. Утро сегодня и в правду темное, как вечер. Мимо стеклянных стен нашего салона ртутной массой плывут серые тени. Вряд ли, кому-то в такую рань приспичит покупать цветы. Но у нас – первый покупатель. Часы показывают… короче, еще очень рано.

Таня заходит в прозрачный холодильник. Разводит руками над вазами с цветами. Тут у нас нет пластмассовых баков с тухлой водой. У нас – только чистые прозрачные вазы, размером с аквариум, и свежие цветы. Тут у нас – не уличная палатка, а флористический салон. В общем, мы творим искусство. Вернее, творит его Таня – она флорист, а я – ее подмастерье.

– Ну, вы сами поколдуйте, а я через полчаса забегу, – говорит мужчина и уходит быстрым шагом.

Когда за стеклянной стеной простывает его след, я поворачиваю к Тане умильное лицо.

– Как хорошо, что некоторым мужчинам изредка приходит в голову порадовать жену букетом, – говорю сладким голосом, и мне кажется, что так я лучше вписываюсь в образ цветочницы.

– Да он каждый понедельник ее радует. Наш постоянный клиент, – говорит Таня с хрипотцой и возвращается в холодильник.

Остаюсь за прилавком. Повсюду на полочках и подставках – горшочки, керамические лейки, корзинки с цветами, поделки из папье-маше, гномики, елочные шары, блестящие паутинки, живые орхидеи на пластмассовых ножках, похожие на фиолетовых бабочек. И я – на сегодня хозяйка всего этого и всех углов, которые надо будет тщательно выскрести, если в них скопится грязь.

Таня застыла в холодильнике. Кажется, она в нем замерзла и уже из него не выйдет. Останется там вместе с розами, амариллисами, ирисами, папоротником, лавандой, каллами и хризантемой. Все названия цветов я тщательно вызубрила. Теперь могу безошибочно ткнуть пальцем в любой лизиантус или стрелицу. Таня шевелится, тянет руку к синим ирисам, к бледно-розовым амариллисам, белым кустовым розам. Ее движения зависшие, словно от холода в ней медленней потекла кровь. Она выходит с охапкой цветов и раскладывает их на прилавке.

– Смотри и учись, – говорит мне. – Когда я начинала, девчонки в салоне все такие противные были, никто не хотел ничего показывать.

– Ну, и как ты научилась?

– А что, я тупее других?

Она кладет передо мной салал – тонкие веточки с глянцевыми листами, похожими на лавровые – и говорит: «Крути спираль».

– Спиральная техника – берется центральная веточка и по спирали на нее укладываются остальные, – нараспев говорит она. В это время ее руки порхают над ирисами и амариллисами, и из-под них, как из шляпы фокусника, показываются очертания разных букетов. – Рука должна быть свободной, зажимать не надо, – продолжает она, но, кажется, не видит ни меня, ни моего салала. Впрочем, своих цветов она тоже не видит, а смотрит внутрь себя, будто в ее голове есть маленькое зеркальце, которое показывает ей, каким именно должен быть букет, который раскрасит серое небо в голубое-голубое. И пока у нее в руках не окажется такого букета, она будет колдовать.

– Ну, вот… – тычу ей в нос веником из салала – спираль у меня не вышла.

Таня возвращается из себя в салон и тупо смотрит на салал.

– Кажется, я тупее всех, – говорю я.

– Ничего, – вздыхает она. – Двадцать пять раз соберешь, на тридцатый получится.

– Вообще, мужчины более трепетно относятся к букетам, чем женщины. Начинают понимать, что флористика – это искусство, – говорит Таня, ставя собранный букет в вазу. – Могут потратить на цветы и двадцать тысяч. Но есть женщины, которые говорят: «Фу, лучше бы деньгами дал!».

Спешу улыбнуться, чтобы она по моему лицу не прочла – такие деньги я тоже предпочитаю цветам. Таня продолжает и рассказывает о том, что все люди делятся на три «психотипа» – первые предпочитают получить в подарок что-то материальное, и они редко тратятся на цветы, вторым важны эмоции, то есть цветочки. И третий тип – невесты, у которых перед свадьбой отказывает мозг.

Не успевает она договорить, как в салон влетает девушка – вся из себя. В меховой жилетке и искусно наведенном беспорядком на голове. Поджав губу, она критически осматривает содержимое холодильника, словно заранее уверенная – там она не найдет того, что ей нужно.

– Мне нужен свадебный букет, – говорит она, и Таня расплывается в улыбке, – из роз цвета джинсы.

– Такой розы в природе нет, – говорит Таня, переглянувшись со мной.

– Я слышала, селекционеры уже вывели ее, – настаивает невеста. – Мне нужны только розы цвета джинсы.

– А почему именно они? – спрашиваю я.

– Потому что у моего жениха – синий пиджак, – закатывает глаза она.

– Бордовый букет будет прекрасно сочетаться с пиджаком вашего жениха, – осторожно говорит Таня.

– Вы не понимаете! – взвизгивает невеста. – Я вам объясняю! Я хочу цвета джинсы!

Хватаю салал и судорожно кручу спираль. А Таня, словно врач, увещевающий пациента, тихим голосом объясняет невесте: голубые – это крашенные цветы, краски в воду добавляют, мы не пользуемся крашенными, потому что природное лучше. И, вообще, цвет джинсы – он же неестественный, мертвечинкой такой отдает. Таня сейчас похожа на змею вылезающую из корзинки индуса. Замерев, невеста глядит на нее ничего не выражающими глазами. По ним отчетливо видно – работа мозга парализована. Потом в ней совершается какой-то сложный душевный надлом, и она, скуксившись, спрашивает – «Что же мне теперь делать?». Всплеснув руками, Таня запрыгивает в холодильник.

– А мы вам подберем, – щебечет она. – Ирисы синие? Гиацинты? Каллы?

Невеста достает из сумочки розовый айфон.

– Дорогой, а ты не против, если в букете будут каллы? – жалобно спрашивает в трубку.

– Да! – орет трубка. – Пусть! будут! каллы!

Роняю салал. Таня замирает в холодильнике. Приободрившись, невеста быстро прячет айфон.

– И ленточку синюю, пожалуйста… – говорит она.

Когда невеста уходит, Таня с видом ну-я-же-говорила поворачивается ко мне.

– Я же говорю, у них перед свадьбой беда с мозгом. На прошлой неделе была вменяемая невеста – заказала букет из подсолнухов, мы ей еще бусы из яблочек сделали. Звонила после свадьбы, благодарила. А, вообще, перед тем, как букет собирать, мы обязательно должны посмотреть крой и цвет платья. Ну, и на саму невесту, конечно. А-то бывает, приходит маленькая невеста и просит большой круглый букет. А он – больше ее головы. Это ж диспропорция будет.

– И что, вы ей говорите – извините, у вас маленькая голова?

– Мы ей говорим – «Девушка, вы такая вся такая нежная и хрупкая. Зачем вам большой букет?».

Возвращается первый клиент, расплачивается за букет и уходит. Таня подметает с пола ободранную листву, смахивает пыль с леек и гномиков, и берется за круглый проволочный каркас, на который наматывает паутинку жесткой нити. В салоне тихо и игрушечно. Люди за стеклом снуют туда-сюда. Только десять часов утра. Мне уже надоело крутить салал. Не терпится начать собирать букеты.

– И долго мне его еще крутить? – спрашиваю Таню.

– Несколько месяцев покрутишь, и хватит, – отвечает она. – Набьешь руку. А потом я расскажу тебе о законах золотого сечения, цветосочетании и немного из ботаники. Да, флористика – вообще, не женский труд. Один мужчина мне сказал, вы тут удовольствие получаете, еще и деньги за это берете. А мы тут не только с веточками работаем, нам еще тяжелые баки надо мыть, цветы, когда с базы привозят, зачищать. Я никогда не буду зачищать цветы перед клиентом – это интимная работа.

– Как это – «зачищать»?

– Ну, вот, например, – Таня вынимает из вазы, стоящей на полу, розу. – Видишь лепесток? Из-за конденсата на нем какашки всякие собираются, – показывает на потемневшее основание. – А роза – свежая. Мы его берем, и аккуратно достаем, – она выдергивает лепесток из цветка.

– А ему не больно?

– А брови щипать тебе не больно? Каждый цветок нужно приводить в порядок, все равно, что делать ему прическу… И потом морально устаешь, – продолжает она о тяжелой доле флориста. – Люди-то разные приходят…

Заходит девушка в пуховике, плотного сложения. Видно, что забежала сюда по дороге на работу.

– Мне – что-нибудь небольшое такое… – она обводит взглядом салон. – На после двенадцати сегодня… На тысячи полторы. Ну, что-нибудь, я не знаю.

– А для кого? – спрашивает Таня.

– Для девушки, одной нашей сотрудницы.

– Вы не могли бы ее описать?

– Девушка – кореяночка, темные волосы, светлая кожа… Ну, высокая, красивая. Не худая, конечно… И не толстая.

– Первым делом мы стараемся побольше узнать о человеке, для которого букет собираем, – продолжает учить меня Таня, когда девушка выходит из салона. – Просим описать человека – цвет волос, глаз, рост, комплекцию, яркий, не яркий, амбициозный, спокойный. Букет должен соответствовать человеку.

Пока я ломаю голову над тем, как должен выглядеть букет для кореянки, в салон мягко входит мужчина в возрасте, в вельветовых брюках и в голубом свитере.

– Ой, девочки, у вас того, что мне нужно, нет, – говорит он, ни разу не посмотрев в холодильник. – В корзиночке надо – чтоб на стол.

– Мы вам соберем.

– Да нет… Я же хочу сам посмотреть, выбрать…

– Так выбирайте. Все – для вас, – улыбается Таня.

– А мне в пятницу надо.

– Мы вам в пятницу и соберем.

– Да мне ж с утра надо…

– Ради вас я приду рано утром.

– Так мне ж в восемь утра уже надо.

– Ради вас я приду в семь.

– Так еще ж неизвестно, зайду я к вам или нет.

Таня тускло смотрит на его лысую голову, покрытую желтыми пигментными пятнами, и мне кажется, она хочет ее зачистить.

– Ну, ладно, – говорит он, выходя. – Я-то думал, вы мне корзиночку соберете, а вас ведь озадачишь конкретно, сам не посмотришь, а оно не знаешь, как получится. Улыбаясь, мужчина уходит, говоря: «Так я ж еще и сам не знаю, чего хочу».

– Ты видела? – обращается ко мне Таня. – Он даже в холодильник не посмотрел. Был у меня один клиент, на гнома похожий. Постоянно приходил и глазел на меня. Я ему даже сказала – «На меня не надо смотреть, в холодильник смотрите». А мой напарник, когда он заходил, всегда говорил – фу-у-у, я его терпеть не могу. Но я к нему подстроилась, он занудел, я вместе с ним чуть-чуть понудела. Ну, приходит он, и ему вечно нравится какой-нибудь цветок, которого нет в наличии, но он есть в готовом букете…

– И ты вытаскиваешь цветок из букета?

– Ну… если я клиента сегодня сильно люблю, то выну.

В салоне снова воцаряется спокойствие. Таня плетет паутину на каркасе, я – по-прежнему кручу салал, то и дело, бросая жадный взгляд в холодильник – меня к нему подпустят только через несколько месяцев, а я надолго тут не задержусь. Отложив паутинку, Таня идет в холодильник, выбирает цветы – белые розы с растрепанными «рубашечками», амариллисы и аспидиструм – длинные зеленые листы, похожие на лопухи.

В салоне появляется человек. В черном пальто и меховой кепке, стриженой бобриком. Он не смотрит на нас, только в холодильник.

– Вам помочь? – спрашиваю его.

– Я сам, – отмахивается он, и мы с Таней многозначительно переглядываемся.

Мужчина сводит брови и напрягается, словно сейчас заключает с цветами тяжелую молчаливую сделку.

– Мне тюльпаны, – говорит он.

Таня толкает меня локтем, и я вползаю в холодильник.

– И еще вон те цветочки. Да. И вон те. А еще, пожалуйста, те. И вот эти.

Держу в руках охапку цветов – ирисы, амариллис, тюльпаны, кустовые розы. Даже на мой взгляд псевдофлориста, они между собой никак не сочетаются. На моем лице застывает замороженная улыбка.

– Да, у вас вкус… – многозначительно говорю я.

– Что? – напрягается мужчина.

– Говорю, с вашим-то вкусом только букеты составлять…

Мне кажется, я звучу умильно, и мои слова должны клиенту польстить. Но в этот момент в холодильник входит Таня, и по ее лицу видно, что все же я – тупее всех. Она берет из охапки тюльпаны.

– Какой цветок вы видите главным в букете? – мягко спрашивает клиента. – Розы или тюльпаны? Давайте, если вы выбрали, в один цвет уйдем, чтоб не было разнобоя. Она убирает из охапки ирисы.

– Я просто хотела ему подыграть, – оправдываюсь, когда клиент, размякнув, уходит с большим букетом.

– Ну, не до такой же степени, – отвечает она.

Еще час мы проводим в полной скуке. Таня говорит, что мне завтра с хозяйкой салона придется съездить на базу за цветами, и я начинаю беспокойно ерзать, повторяя про себя названия цветов и пытаясь изучить содержимое холодильника, чтобы повторить его при покупке.

Таня приступает к букету для кореянки. Рвет лист аспидиструма напополам, закручивает одну половину в улитку и закрепляет степлером, вторую половину она закручивает в другую сторону. Помещает в центр розы, перебивает их амариллисами и белыми пушистыми веточками, названия которых я мучительно не могу вспомнить. Ее пальцы, гибкие, как пластилиновые, и хваткие, как плоскогубцы.

– И как же понять, что он для кореянки? – спрашиваю, когда букет закончен.

Таня молча изучает меня, наверное, спрашивая себя, за что ей досталась такая тупица.

– Ну, а что мне, узкий глаз что ли для нее сделать? – вздохнув, спрашивает она.

Я подметаю пол, на который Таня побросала листву, зачищенную с цветов для букета кореянки. За стеклом – кафе, в котором распивают кофе офисные сотрудники. Спина ломится от долгого стояния, и я мечтаю воспользоваться привычными радостями жизни – устроившись в удобном кресле, втянуть из чашки пушистую пенку капуччино. Но Таня говорит, что у флористов нет обеденного перерыва, они могут только быстренько проглотить банан в закутке. А еще флористы всегда должны стоять, чтобы у вошедшего клиента создалось впечатление – его тут с нетерпением ждали.

– Тань, а ты когда-нибудь сравнивала людей с цветами? – от нечего делать спрашиваю я. – Например, этот – гвоздика, а эта – ромашка.

– Могу точно сказать, что есть цветы – мужчины, а есть женщины. Например, ирис – мальчик, но его больше женщины любят, а мужчины почему-то стесняются брать.

– Вон, видишь, мужчина сидит? – я показываю через стеклянную перегородку, на лысоватого с усами, который сейчас, сидя в кресле кафе, пользуется моими радостями жизни. – Что он за цветок?

– Наверное, василек… Или одуванчик…

Мы пристально изучаем мужчину из-за стекла, чтобы разглядеть в нем одуванчика или василька. Он это замечает и смущенно уставляется в чашку.

– Точно василек… А бывает, заходит такая девушка-ромашка, – продолжает Таня, отворачиваясь от «василька». – И по ней сразу видно, что она ромашка.

– А Москва что за цветок?

Таня задумывается, а потом говорит, что не знает. Наверное, какой-то очень красивый цветок, но он на высоком стебле, и чтобы добраться до цветка, нужно долго карабкаться. Узнаю, что несколько лет назад Таня приехала из Ташкента.

– А вот это – девушка, молоденькая, трепетная, – берет она хрупкую розу в распустившейся «рубашенке». – Такую мужчине не подаришь… Разве что, какому-нибудь совсем волшебному…

– Гомосексуалисту, что ли?

– Не обязательно, – Таня поджимает губы.

В два приходит Луиза, и моя смена заканчивается. От Тани я уже знаю, что та – супер-мега-флорист. Ассоциируется с цветком лузиантусом. Если едет на закупку одна, то привозит в основном рыжие цветы. Обожает розу «мисс Пигги». Когда у нее нет настроения, собирает темные букеты, и так флористки-напарницы понимают, что лучше к ней в этот день не подходить.

Утро. Раннее. Серое. Впрочем, мне все равно, какое оно, потому что возле Киевского вокзала меня ждет хозяйка салона «Бутоньерка», в котором я со вчерашнего дня работаю, а я опаздываю уже на двадцать минут.

Выбегаю из стеклянных дверей метро на улицу.

– Девушка, лилии! Лилии! Розы! Тюльпаны – за дешево! Таких цен, как у нас, вы нигде не найдете!

Меня обступают торговцы цветами, в основном приезжие, говорящие по-русски с акцентом. Раньше я не обращала на них внимания. Или они не обращали его на меня. Но сегодня на мне словно написано, что я направляюсь за цветами. Словно цветочный запах впитался в меня за день, проведенный в салоне. А они своими коммерческими носами почуяли его.