Текст книги "Другая другая Россия"

Автор книги: Марина Ахмедова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)

Недавно мы долго говорили с одним приятелем и пришли к выводу, что современный человек все больше становится похож на совершенный часовой механизм. Если несколько столетий назад, для того чтобы испытать серьезное потрясение, человеку нужны были войны, жестокие убийства ближайших родичей и катаклизмы – тогда он мог ощутить в себе грубые, почти кровавые движения души, то в видимом мире человека современного может вообще ничего не происходить. Ему, для того чтобы сорваться в глубокую депрессию, достаточно взгляда, мельчайших изменений в чужой мимике и «да», которое обернется «нет». Мы по-прежнему выходим на охоту пятничным вечером – в кафе со средневековым убранством, но время и уж тем более большой город отшлифовали наши внутренности, и теперь они похожи на хрупкие детали, выточенные мастером-ювелиром.

Мы сидим дома на диване – я и моя подруга Лена, бывшая стюардесса международных авиалиний. Несколько лет назад она познакомилась в интернете с итальянцем, вышла за него замуж и уехала из Москвы в маленькую деревню на юге Италии. Она высокая и такая стройная, что это бросается в глаза. У нее густые светлые волосы до пояса. Лена сидит, поджав под себя смуглые ноги, с прозрачной тарелкой самодельных суши на коленях. Она похожа на пластмассовую куклу. Я мрачно ем борщ.

– Что-то случилось? – спрашивает она.

– Эти курьеры совсем обнаглели, – говорю я, пережевывая капусту.

– Какие курьеры?

– Такие, которые не хотят знакомиться с нормальными женщинами, подсовывают им недействующие номера и еще имеют хамство жрать вафли в приличных местах! В центре Москвы!

– Какие вафли?

– Бельгийские!

Воскресенье. С подругами еду в машине из Подмосковья. Звонит телефон. На экране высвечивается «Кино».

– Здравствуйте, – беру я трубку. – Я сейчас не могу говорить. Я вам перезвоню.

Через час посылаю курьеру эсэмэс: «Сегодня не получилось в кино, но можно завтра поужинать или пообедать». Он сразу перезванивает.

– Можно и сегодня пойти в кино, – говорит он.

– Я сегодня не могу.

– А где ты?

– На работе…

– А ты в каком году родилась?

– А я должна на этот вопрос отвечать?

– Нет. Не хочешь – не отвечай.

– А ты в каком?

– В семьдесят девятом. Мне тридцать три.

– Круто…

– Ничего крутого. Я тебе завтра после семи позвоню и скажу, где встречаемся.

– Ага, буду ждать.

Таня поворачивается с переднего сиденья.

– Обманываешь мужчину, Мариночка? Не стыдно? – спрашивает она. – Может, тебе стоит за него замуж выйти?

– Может, мне еще за твоего Валеру выйти? И не я его обманываю.

– А кто?

– Наш главный редактор. Он придумал мне тему.

– Ничего… – злобно говорит Маша, приподнимаясь в водительском кресле. – Курьер разочаруется, отомстит паре женщин и больше никому верить не будет.

– Начинается социальное давление, – себе под нос бормочу я.

Таня, перегнувшись назад, сидит в неудобной позе и продолжает смотреть на меня не отрываясь, как будто хочет сломать мою скорлупу и выпустить на свободу совесть.

– Не дави на меня… – цежу я.

В понедельник утром я прихожу на прием к психологу Еве Израилевне Весельницкой. Ее волосы, разделенные на прямой пробор, с двух сторон прикрывают треугольник лица. А глаза залезают внутрь человека, сидящего напротив. То есть меня.

– Кем вы себя ощущали в тот момент, когда подошли к столику курьера?

– Жертвой… Я точно ощущала себя жертвой.

– В чем была жертвенность?

– В том, что мне приходилось подходить к мужчине знакомиться, а я не считаю, что женщина должна это делать.

– То есть у вас был конфликт между вашим профессиональным заданием и вашим женским естеством.

– Определенный конфликт.

– Теперь представьте девушку, которая не журналист, а просто знакомится с мужчиной.

– Я бы первая никогда не подошла.

– Вы бы не подошли… А можете описать девушку, которая подошла бы? Какой она должна быть?

– Наверное, менее высокомерной и… я не знаю.

– Может быть, более легкомысленной, доверчивой, романтичной и наивной?

– Не могу сказать, что я не наивна.

– А вам не кажется, что тут могло бы сработать чувство уверенности в себе?

– Могло бы.

– А вы в себе уверены?

– Скорее нет. Я… у меня к этому, знаете, двоякое отношение. С одной стороны, я считала себя такой расписной красавицей, которой приходится ломать себя и подходить к мужчине, а с другой – мне было ужасно… просто ужасно страшно.

– Чего вы боялись?

– Что он скажет: пошла вон, я не хочу с тобой знакомиться.

– А вы были готовы к тому, что сейчас вас просто оскорбят?

– Да, была. Но это не страшно: я быстро прихожу в себя.

– А готовы ли вы были к тому, что вам просто не дадут отойти?

– Ну, знаете, я… я бы с этим разобралась без проблем. При помощи слов. Нет, я этого не боялась.

– Я могу вам только сказать, что девушки не так в этом уверены, как вы. Без задания редакции в такие авантюры не влезают. Просто не видят в этом смысла. Они лезут в авантюру на сайтах знакомств в интернете, что, с моей точки зрения, гораздо опасней, чем подходить к живым людям. Просто нужно на них немножко посмотреть со стороны, понять, что они более-менее из вашего круга, и рискнуть сделать шаг – к живому человеку. Но вам, как я поняла, курьер несимпатичен?

– Нормальный мужчина.

– Вы могли бы с ним пообщаться – может, он раскроется и окажется гораздо интереснее. Но вам это не надо. Знаете, как часто бывает: еще имени его не знают, а уже придумывают имена детям.

– Кстати, мне было так страшно, что я не запомнила ни его имени, ни его лица. Только вафлю.

– Какую вафлю?

– Бельгийскую.

Ева Израилевна смеется и затягивается тонкой сигаретой. На стене висит женский портрет, больше похожий на абстракцию. Смуглое треугольное лицо, черные волосы, как сложенные вороньи крылья, сжатый рот и кричащие глаза.

– Я пришла к вам в основном потому, что не хочу причинять человеку… ну, каких-то неприятных переживаний. Что мне сделать, чтобы его не ранить?

– У вас два варианта. Играйте с ним либо хищницу, либо полную дуру.

– С этим у меня плохо.

– Я понимаю, вам трудно сыграть ромашку… Вас бы с одной моей питерской знакомой потренировать, но времени нет. Вам придется задавать конкретные деловые вопросы: где работает, есть ли квартира, много ли зарабатывает, где отдыхал в последний раз. Я понимаю, что приличный человек таких вопросов не задаст. Но вам придется – работа у вас такая.

– Но мне кажется, что, если я буду задавать такие вопросы, ему будет гораздо больней. И дело не в том, что я приличная и добрая, – я просто не представляю, как можно вот так унижать человека. Откуда у него это все? Он же курьер.

– Он просто объяснит внутри себя: б… – она и есть б… Надо же, новая порода б…й, которые прикидываются интеллигентными девочками. Новый тип охоты. Фразу: «Мальчик, я для тебя слишком дорого стою»…

– Ой…

– Я ее слышала своими ушами. И не раз. И дело даже не в вопросах, а в оценке: «А мы что, вообще, не на машине поедем?» – Ева Израилевна оттопыривает губу, явно кого-то копируя. – «Что, на метро?»

– Может, у него вообще машины нет.

– Марина, если он курьер, то мы с вами понимаем, что у него ее нет. Но наша задача – выполнить задание и его безболезненно отодвинуть, так? Поэтому вам придется спрашивать: «А где твоя машина? А где твой водитель?» И кино тоже может быть разным – в Барвихе или в «Октябре», где есть зал с лежачими креслами.

– Блин, но если я буду его об этом спрашивать, он подумает, что я идиотка…

– А вы думаете, те, кто задает такие вопросы, не идиотки?

– Это вообще проблема – в большом городе нормальной женщине познакомиться с нормальным мужчиной?

– Проблема, – серьезно отвечает Ева Израилевна. – За последние несколько лет люди изменились, поднялась волна тревожности и страха. Усилилось ощущение небезопасности. Люди боятся знакомиться с непредставленными, со случайными. Уровень доверия друг к другу очень упал. Раньше можно было на улице познакомиться и всю жизнь прожить вместе. Сейчас таких историй одна на тысячу, особенно в больших городах…

– Но откуда пришло это недоверие? Из девяностых?

– Как оттуда выросло, так и пошло. Город становится страшноватым. А что вы хотите, если молодая женщина на дешевой машинке притирается к дорогой машине, из нее выскакивает мужчина с травматикой и начинает стрелять? Это знак города. Люди редко ходят в места, которые не знают. А если знакомятся, то с коллегами или друзьями коллег. Москва так выстроена, что у людей мало свободного времени, поэтому случайных знакомств все меньше и меньше.

– Ну, а должна ли вообще женщина в большом городе так рисковать – подходить и знакомиться?

– Я считаю, что женщина в большом городе должна вести себя очень умно.

Семь часов вечера. Жду звонка курьера. Лена подпиливает ногти. Я делаю вид, что читаю журнал «Большой город», взятый недавно в кафе. В квартире тихо. Приходит эсэмэс от Оксаны: «Не обижай курьера».

– А что, – говорит Лена, – если он курьер, то уже не человек?

– Я не знала, что все мои подруги такие сердобольные, – отрываюсь я от журнала.

– Марин, ты обманываешь человека. Он же не знает, что ты собираешься о нем статью писать.

– Лен, послушай… Мне позвонила Оксана и пригласила выпить чашку кофе. Мы договаривались на вечер, но планы изменились, и она могла только днем. Мы пошли в наше старое кафе, но оно было закрыто. Они с Артуром заняли столик в Bookcafe. Я пришла туда, и там уже сидела эта компания. Если бы он сел с другой стороны, я бы не к нему подошла, а к его другу. Если бы лысый толстый мужик не встал до этого и не ушел, освободив мне стул, а встал бы и ушел курьер, я бы подошла знакомиться к этому лысому мужику.

– Что ты хочешь сказать?

– Карма у него такая!

Восемь часов вечера. Курьер не звонит. «Может, он еще не все разнес?» – успокаивает меня Лена. В полдевятого я отправляю ему эсэмэс: «Не получается сегодня?» Он не отвечает.

– Блин, какие наглые курьеры пошли… Он даже не перезванивает. А у меня дедлайн! Мне в четверг текст сдавать!

В десять вечера я звоню курьеру, но он не берет трубку. Я откладываю телефон, и мы с Леной смотрим друг на друга.

– Что, не ответил? – спрашивает она потрясенно.

– Нет… – с деланным спокойствием говорю я.

– Больше не звони ему.

– Даже ради Лейбина больше не буду.

– Марин, ну я не знаю… успокойся, поешь борща… – говорит Лена.

Ближе к одиннадцати мой телефон высвечивает звонок: «Кино».

– Давай завтра попробуем? – спрашивает курьер будничным голосом.

– Давай… – ласково говорю я и строю трубке рожу.

– Даже не извинился, – возмущаюсь я, положив трубку.

Вторник. Девять вечера. Я снова в Bookcafe – уже час жду курьера. Если б я не была журналистом, у которого дедлайн, давно бы встала и ушла. За соседним столиком мужчина и женщина. Говорят о театре. Они актеры.

– Ломакин взял и поставил туда Гертруду и виолончель, – говорит она обиженным голосом. – Он знал, что она Гертруду недотягивает и перекрыл ее виолончелью. Но я понимаю это – как зритель.

– Ты не зритель. Ты актриса, – говорит он.

– В данном случае я про себя. Она не может сыграть, и гениальный режиссер перекрывает ее виолончелью…

– Ты бы лучше сыграла… – он встает, обходит столик, обнимает ее и целует в макушку. Я оборачиваюсь, чтобы увидеть их лица. И он и она обычны.

Заказываю салат с чесноком.

– А вот Морозова гениальна, – говорит она. – Делает это в стакане воды. Вроде такой капустник, а за пять минут до конца – подождите-подождите, это же я! И все… Тишина повисает, на нее смотрят изумленно, и это момент истины.

Появляется курьер. Садится напротив меня. И это тоже момент истины, и я после полутора часов ожидания готова играть приветливую женщину, которая по-прежнему хочет познакомиться. В левой руке под столом у меня диктофон.

– Что у тебя с рукой? – спрашивает он, глядя мне в глаза.

Я перевожу взгляд на руку. Под кофтой собрался рукав водолазки.

– У тебя что, травма? – он протягивает руку и обхватывает пальцами то место, где рукав собрался гармошкой. Если я буду сбрасывать его руку, он увидит диктофон. Я замираю и улыбаюсь.

– Нет, просто рукав собрался.

Он отпускает мою руку и продолжает смотреть мне в глаза. Потом встает и со словами «сейчас приду» берет со стола свой кошелек.

– Пока не можешь доверить? – киваю на кошелек.

– Ты повторяешься.

Я изучаю его спину. Крепкие плечи. Темные волосы. Голубая и дороговатая для курьера рубашка. Через две минуты он возвращается. Прошу его рассказать о себе.

– Что тебе интересно? – спрашивает он. – Моя мама была проводницей и воспитывала меня одна. Я учился, потом работал… Моя мама…

– А тебя не смущает то, что ты это рассказываешь постороннему человеку?

– Сегодня ты посторонняя, а завтра непосторонняя.

– Да? А-а-а… Ну, не знаю… – говорю я и чувствую, как он заползает на мою территорию и подавляет меня. Наверное, так и чувствуют себя мужчины, когда первыми подходят к женщине, а потом терпят все ее капризы.

– Я тебе ничего личного пока еще не рассказывал.

– А что ты считаешь личным?

– Сексуальные предпочтения и размер члена.

– А-а-а. Этого не надо… А если б я тебя спросила об этом?

– Я бы сказал: давай в другой раз об этом поговорим.

– И что твои друзья сказали после того, как я к вам подошла?

– Они ничего не поняли.

– Может, и мне что-нибудь о себе рассказать?

– Зачем?

– Неинтересно?

– Я знаю, что ты фотограф… Ну, рассказывай.

– Я не фотограф.

– А кто?

– Редактор в книжном издательстве. Книжки редактирую.

– Ты мне наврала.

– Да.

– Ты часто подходишь так знакомиться?

– Редко.

– Если ты хочешь помолчать, то в этом нет ничего страшного, мы можем помолчать.

– А ты волнуешься?

– Да.

– Из-за меня?

– Да. Я сейчас вернусь.

Он снова уходит, а я про себя думаю: сколько можно ходить в туалет? Кошелек лежит на столе. Он возвращается и рассказывает печальную историю про своего друга.

– Печально, – говорю я.

– Ничего печального, – отвечает он, подавшись вперед. Я делаю усилие, чтобы не отпрянуть.

– Но… должна же я была что-то сказать, – неуверенно говорю я.

– Ты ничего не должна. Ты могла бы сказать: «Ни фига себе, какая веселая история!»

– Ни фига себе, какая веселая история.

Подходит официант с букетом цветов. Ставит его в вазу с водой.

– А… это мне цветочки?

– Да. Тебе приятно?

– Извини, я не помню, как тебя зовут.

– Это непринципиально.

– Ну да, мне приятно. А ты еще волнуешься?

– Да.

– Ну, попей водички, – говорю я, он подзывает официанта и заказывает две бутылки воды.

– Тебе не кажется, что ты какой-то странный?

– Я не из твоего круга.

– Да, не из моей среды.

– Я из четверга. Ну ладно, погнали?

– Куда?

– В кино. А ты не хочешь?

Официант приносит счет. Я достаю из сумки тысячу.

– Убери деньги, – морщится он. – Они грязные. Или ты хочешь напополам?

– Ну, я вообще хочу за себя заплатить. Ты только воду пил.

– Тогда напополам, – говорит он и собирается рвать тысячу.

– Подожди… если тебе так хочется порвать деньги, давай порвем десять рублей или сто.

– У меня нет десяти рублей.

Я забираю свою тысячу. Снова подходит официант и приносит прозрачный кулек.

– Это что? – напрягаюсь я.

– Это на стебли, чтобы на тебя не капала вода из вазы.

– Не капала вода из вазы?!

– Да.

Я выхожу на улицу. Он идет рядом и несет мой букет. Я готовлюсь оттопырить губу и произнести голосом Евы Израилевны: «А мы, что, на метро поедем?» Он открывает передо мной заднюю дверцу машины со светлыми кожаными сиденьями.

– Ты человек, который меня обманул, – говорит он.

Машина медленно едет по Тверской. «Курьер» несколько раз оборачивается на меня и улыбается.

– А что ты такой довольный? – спрашиваю я его.

– Так заметно? Хорошо, не буду, – он делает серьезное лицо.

В кинотеатре «Октябрь» у меня портится настроение. И я мучительно решаю, что мне делать: идти смотреть кино или, сказав, что я выполняю редакционное задание, уйти?

– «Железная бабочка» или «Облачный атлас»? – спрашивает он.

– Атлас.

Мы спускаемся по лестнице и оказываемся в зале, о котором говорила Ева Израилевна: с лежачими креслами. «Курьер» разувается и устраивается в кресле как дома. Я присаживаюсь в соседнее и с мрачным лицом смотрю весь двухчасовой фильм о реинкарнации одной души, постоянно возвращающейся в этот из раза в раз глобально меняющийся мир. Меняется он в зависимости от поступков или проступков, совершенных душой в прошлых жизнях.

Надо было отказаться от просмотра фильма. Надо было отказаться от выполнения этого задания. Я не могла бы стать законодательницей нового типа охоты на мужчин, на которую выходят девушки с приличными манерами и честными глазами. В большом городе мы действительно разрозненны, общаемся только с людьми из своей среды, редко пересекаясь с людьми из четверга, мы верим, когда нам говорят неправду, но мы безошибочно чувствуем искренность. У нас просто нюх на искренность, словно мы рождались много раз, прежде чем оказаться в большом городе с арсеналом внутренностей, идеально заточенных на чувства и эмоции.

– Тебе нравится? – спрашивает «курьер», наклоняясь ко мне.

– Пока не знаю.

Я могу предположить, что женщины часто подходят к нему знакомиться. Я могу предположить, что они даже могут настойчиво предлагать ему себя: он привлекателен и внешне, и финансово. Но я не представляю, что он делает в этом зале со мной и зачем он вообще пришел на встречу к незнакомке, которая подошла к нему в кафе и пялилась на его вафлю. Тем более странно, что некрасивый Валера, от которого бы я бежала после первой встречи без оглядки, отказался со мной общаться только потому, что я уперлась в нежелание получать энергию из живота.

– А ты не боишься, что я проститутка? – наклоняюсь к «курьеру».

– А я проституток не видел? – отвечает он.

Я могу предположить, что кто-то из моих подруг или просто знакомых рискнет подойти к незнакомому мужчине и сказать ему: «Вы мне нравитесь». Но я не могу представить, что кто-нибудь из них станет вызванивать этого мужчину, ждать его в кафе полтора часа и улыбаться, когда он наконец появится. Я создала неестественную ситуацию и теперь, сидя в лежачем кресле, думаю, что такой тип знакомства большому городу не подходит. Как не подходит он и самому времени, которое, кардинально изменив мир, дало человечеству высокие технологии. Может быть, при этом оно отняло у нас способность получать энергию из живота, но зато мы, такие совершенно заточенные изнутри, можем больше не устраивать себе стресс, приближаясь к живому человеку.

Скорее всего, высокие технологии и были бонусом нам – чувствительному человечеству, неспособному терпеть дискомфорт, глядя на то, как меняется лицо живого человека, сидящего рядом. Как вместо улыбки на нем проступают мрачность и холодность. Поэтому нам, океану, сбитому в большом городе из отдельных холодных капель, лучше и безопаснее знакомиться, нажимая на кнопки в интернете.

Фильм заканчивается. «Курьер» отвозит меня домой. У меня не получается сыграть ни ромашку, ни хищницу, поэтому я играю саму себя: он поворачивается ко мне в очередной раз с улыбкой, а у меня на голове змеи. Постепенно он тоже перестает улыбаться.

– Спасибо, – я выхожу из машины с каменно-похоронным лицом, с таким Оксана посылала меня за его столик. Неискренне улыбаюсь, скорее морщу лицо, сжав рот. Захлопываю за собой дверцу и захожу в подъезд. Остановившись возле лестницы, снимаю с букета колпачок, вытряхиваю холодные капли себе под ноги, а колпачок выбрасываю в бумажную коробку для мусора.

Ненужная помощь

Или почему одна бабка равна двум собакам.

Меховой сугроб на подоконнике у входа в курящий зал «Шоколадницы». Из него торчит серая шапка, похожая на тюрбан. Рядом пакет и еще пакет. Блестящие калоши выглядывают из-под полы шубы. Это – бабка. Спит на подоконнике, зарывшись в старый коричневый мех.

15 марта

03.30

Бабку будит один из моих друзей и спрашивает, почему она спит тут, а не дома. Она открывает глаза. Веки у краев воспалены. Из-под шапки торчат седые букли. Бабка без нытья, жалоб и просьб о помощи бодро объясняет: она жила с братом, квартиру приватизировать не успели, брат умер, бабку выгнали, сейчас ее квартира принадлежит жене полицейского, но та в ней не живет, а сдает за тридцать тысяч в месяц.

Время позднее, и я, слушая бабку, а также наблюдая за попытками друга ей помочь, думаю: если сейчас он решит вызывать ей какую-нибудь социальную службу, то я сама лягу на этот подоконник и усну среди бабкиного тряпья. Помощь ограничивается вручением бабке бумажки из моего блокнота с номером его телефона и просьбой звонить, если бабке что-нибудь понадобится.

Выйдя на темную улицу, сквозь затемненное и подсвеченное электричеством окно я вижу спину бабки, которая снова окопалась на подоконнике, готовясь спать.

17 марта

01.00

За рулем – мое порождение (гражданская активистка, зоозащитник, одна из героинь дневника репортера «Люди звери». – Прим. – РР). Все в той же цветастой курточке, в которой она ездила со мной в собачий приют. На сидениях машины – клочки собачьей шерсти. Мы проезжаем по пустой ночной дороге мимо «Шоколадницы». В окне видна спина сидящей на подоконнике бабки.

– Здравствуйте! А это снова мы! – ору я, вваливаясь в предбанник «Шоколадницы». В прошлый раз я успела заметить, что бабка туга на ухо.

Бабка встает с подоконника.

– Мы хотим вам помочь! – продолжаю я, наступая на бабку. Порождение маячит у меня за спиной. – Мы вас определим в приют!

– Ой, не надо, девочки, – бабка отступает. – Там зона. Я там побыла в Люблино, сбежала.

– Тогда в дом престарелых! – предлагаю я.

– Ой, не хочу, – бабка моргает воспаленными веками. – Я мусульманка, – говорит она, – по пятницам в мечети сижу. Вот мне шубу там дали. Принесли для одной женщины – тканное пальто и эту шубу. Шуба ей не налезла, а я случайно рядом оказалась. Раз в неделю я тут неподалеку в баню хожу. У меня пенсия – тринадцать тысяч. Продукты в «Ашане» покупаю. В Макдональдсе обедаю, там меня знают. Иногда угощают – кофе или мороженым.

– Но вы не можете жить на улице, – говорит порождение.

– А? – переспрашивает бабка.

– Вы не можете жить на улице! – надрываюсь я.

– А я, девочки, вам скажу, мне нравится ни от кого не зависеть. Мы в детстве тринадцать детей жили в двухкомнатной квартире. Не хочу я этого больше.

– А кем вы работали?!

– Сначала чертежницей, потом библиотекарем, – говорит она, и я замечаю, что по всему подоконнику разложены газеты, которые она читает.

– У вас есть родственники? – спрашивает порождение, и я перевожу ором: «У вас есть родственники?!»

– У меня сестра с племянником. Я в их квартире прописана.

– Почему вы у них не живете?!

– А я не хочу в их жизнь лезть. Двадцать пятого марта суд – сестра с зятем судится за однокомнатную квартиру. Если она ее отсудит, она меня туда пустит.

– Они вас обманывают, ваши родственники, – вставляет порождение.

– Конечно, обманывают! Если бы они о вас беспокоились, они бы никогда не позволили вам жить на подоконнике! Давно вас выгнали из дома?!

– Два года назад. Сначала я сидела в другой «Шоколаднице», но меня оттуда выгнали. Теперь я ночью сижу здесь.

– А что вы будете делать, когда вас выгонят и отсюда?!

– Пойду в «М-видео». Это тоже круглосуточный магазин.

Из кафе выходит группа молодежи – в желтых и оранжевых тимберлендах. Они смеются и спешат куда-то дальше, в ночную Москву.

– Давайте мы вас устроим в дом престарелых? – предлагает порождение.

– Нет, – отрезает бабка, – не вмешивайтесь. Я туда не пойду. Там анализы надо сдавать. Я могу сдать кровь и флюорографию – показать, что у меня нет туберкулеза. А так я не хочу… не хочу… Слышала, в Митино есть хороший дом для актеров.

– А если мы постараемся вас устроить туда?!

– Нет, девочки, не надо. Я не хочу ни от кого зависеть.

– Давайте мы пойдем в суд двадцать пятого и узнаем, что там с квартирой вашего зятя?

– Нет, я не могу без разрешения сестры. Я не могу ее нервировать. У нее и так лимфоузел на ноге воспаляется.

– У нее лимфоузел, а вы – спите на подоконнике! – говорим мы с порождением хором.

– А давай отвезем ее к Даше (Дарья Тараскина, владелица частных приютов для животных – «РР»), – предлагает порождение. – Вы могли бы там ухаживать за собаками и получать зарплату. Вы любите собак?

– Нет, я собак не люблю, – снова отрезает бабка, и я чувствую, как стремительно у меня за спиной испаряются благие намерения моего порождения.

– Ну… может, вы птичек любите? – примирительно говорю я.

– Птиц люблю. Я их вон каждое утро кормлю на площади, – бабка кивает на пакет с хлебом.

– Вы скажите, – говорю я, – может, вас такая жизнь устраивает, а мы лезем к вам со своей помощью, которая вам не нужна? Вам, может, нравится жить на улице?

– Девочки, – строго и манерно говорит бабка, теребя мятыми пальцами горлышко старой пластиковой бутылки с мутной водой, – мне нравится ни от кого не зависеть. Я не хочу в приют и в дом престарелых. Я не могу спать по несколько человек в комнате. Я хочу свою маленькую комнатку, больше мне ничего не надо. Вот недавно снимала деньги в банкомате, ко мне один пожилой мужчина подошел, предложил пойти к нему. Я отказалась, – говорит бабка и неожиданно начинает хихикать, как молодая девушка на смотринах.

– Правильно, – говорит порождение, – не надо ходить к незнакомым мужчинам.

– А я и не пошла, – гордо отвечает бабка.

Мимо нас проходит уборщица-мигрант в бордовой униформе. Она смотрит на нас с подозрением и, как мне кажется, даже с угрозой. Выйдя на улицу, она продолжает смотреть на нас через стекло.

– А вы вообще были замужем? – спрашиваю бабку.

– Никогда, – надменно отвечает бабка, словно я позволила себе заподозрить ее в чем-то стыдном.

Мы сидим за столиком в ожидании кофе, и мое порождение вполголоса делает свои подсчеты. Я слышу фразу, которую сразу же решаю записать: «Срок дожития бабки и собаки примерно одинаковый».

– Ты хочешь сказать, что одна бабка равна одной собаке? – уточняю я.

– Нет, – серьезно отвечает порождение, – одна бабка равна двум собакам. Если проживание одной собаки не в самой дорогой клинике стоит пятьсот пятьдесят рублей в месяц, ну, той клинике, где не страшно оставлять собаку, то, значит, две собаки стоят тысячу сто рублей в день и, соответственно, тридцать три тысячи в месяц. А ты еще учти, что я снимаю для собак клети с услугами – два раза в день питание и три раза в день выгул…

– К счастью, наша бабка сама себя выгуливает, – вставляю я.

– А еще медобслуживание – это дополнительный расход, – продолжает она. – В итоге две собаки в месяц обходятся в полтинник.

– И где ты берешь эти деньги? – вдуваю я сердечко, изображенное корицей на пенке с капучино. На его месте остается корявая загогулина.

– Я потратила все свои запасы и запасы друзей, потому что мои уже кончились. У нас с бабкой только один вариант – собрать для нее денег на съемную квартиру.

– Наверное, бабка действительно вышла бы дешевле, чем собака, но тут есть два «но», – замечаю я. – Первое – люди с большей готовностью скидываются на собак, чем на бабок.

– Не факт, – оспаривает мое «но» порождение. – Люди, которые не считают себя собачниками, начинают орать: «Лучше б людям помогли!» Но сами людям не помогают.

– Хорошо, тогда второе «но». Лично меня не устраивает такой способ помощи. Он – неудобный для меня. Я не хочу быть закабалена этим ежемесячным поиском. У меня своих дел хватает. Молодой человек! – подзываю я охранника, стоящего у стойки.

Он подходит и сразу зачем-то начинает подрыгивать ногой в темной брючине, и иногда наклонять коротко остриженную голову к правому плечу.

– Скажите, пожалуйста, – начинаю я, пока мое порождение поедает сырники, – а эта пожилая женщина давно здесь сидит?

– Уже год! – обиженно говорит он. – Никто к ней не подходит. Никто внимания не обращает. Она никому не нужна.

– Вы только не подумайте, что мы против, – быстро говорю я, краем глаза наблюдая, как, волоча мокрую швабру по полу, к нам приближается уборщица. – Это хорошо, что вы ее не прогоняете.

– А ей все равно некуда идти, – басом говорит охранник, а коренастая уборщица в это время подходит близко к нашему столику и заглядывает мне в лицо жгучими и непроницаемыми глазами.

– А давно она здесь сидит? – спрашиваю уборщицу.

– Тринадцать тысяч, – отвечает она.

– Это мы знаем, про пенсию. А сидит-то она тут давно?

– Тринадцать тысяч и еще пять-шесть, – отвечает уборщица.

– Я поняла, спасибо, – киваю я, давая понять, что разговор окончен. Мое порождение, не отвлекаясь от сырников, трясется в беззвучном смехе.

– Итого, – говорит она, когда я поворачиваюсь к ней, – примерно шесть тысяч она могла бы тратить на съемное жилье из тех тринадцати и еще пяти-шести.

– Каких пяти-шести? – давлюсь я.

– Тех, о которых нам сообщила уборщица, – с умным видом отвечает порождение, я не выдерживаю и хохочу.

– Да… – сквозь смех говорю я, – для уборщицы это, наверное, великое социальное потрясение – иметь тринадцать тысяч плюс еще пять-шесть и спать на подоконнике.

– Тринадцать – это, наверное, все, что зарабатывает эта уборщица за месяц, но спит она в квартире.

– По двадцать человек в одной комнате. А наша бабка, как независимый индивид, хочет спать в своей комнате одна.

– Ну она же сказала, что у нее – детская травма. Они спали – тринадцать человек в двухкомнатной квартире. И она ненавидит людей. Как я. Имей в виду, – вдруг мрачно предупреждает меня порождение, – я хоть и твое порождение, но ты меня никогда не приучишь ходить к косметологу и помогать людям. Я помогаю собакам, а не бабкам. Но, к сожалению, в отличие от собаки, бабку не пристроишь. Когда ты берешь собаку, ты понимаешь, что шансов немного, но все равно надеешься. И второе отличие бабки от собаки – бабку нельзя взять к себе.

– Да, я тоже смотрела на бабку и думала: как все было бы просто, будь она собачкой.

– Эта бабка не вызвала у меня особых симпатий, – говорит мое порождение, – но и негативных чувств – тоже. Вообще, если походить по своему микрорайону, то в каждом можно найти по одной такой бабке. Когда я жила в районе «Аэропорта», там в местном торговом центре одна бабка всегда торговала цветами – почему-то завядшими. То ли она их с помойки доставала… Но при этом одевала в целлофан.

– И что, кто-то покупал?

– Ей просто давали деньги, а цветы оставались при ней.

– Завядший цветок – это у бабок такой новый инструмент манипуляции средним классом.

– Эта бабка не любит собак!

– Она не обязана любить собак.

– Я тоже не обязана любить бабок.

– На самом деле ты любишь бабок, но не можешь сама себе в этом признаться. Любовь – однородна. Невозможно иметь такую большую способность любить и при этом делить эту любовь между теми и теми.

– Я живу в такой системе координат, в которой каждый человек платит за свои грехи. Зачем же мне мешать этой бабке исполнять свою программу?

– Потому что в момент твоего пересечения в пространстве с этой бабкой включилась твоя собственная программа, и в ней, к сожалению, немного вариантов: ты либо проходишь, и тогда, по твоей же теории, ты тоже будешь за это отвечать. Или помогаешь… Хотя я не верю в эту теорию, – заявляю я, когда вилка с сырником застывает в сантиметрах от рта порождения. – Я считаю, что надо просто помогать и никакой программы нет. Есть только любовь. Хотя я, конечно, эту бабку не люблю, и вообще в городе этих бабок развелось…