Текст книги "Другая другая Россия"

Автор книги: Марина Ахмедова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

Сон генерала Романова

Какой должна быть офицерская жена.

6 октября 1995 года. Грозный. Площадь Минутка. Солнце в зените. На скорости проносятся уазик и БТРы, готовясь въехать в тоннель под мостом. Город взят. Разговоры о мире повисли над городом как пыль над дорогами с содранным асфальтом. Переговорный процесс начался. И никому он так хорошо не удается, как человеку, несущемуся сейчас в уазике.

5 октября 1995 года. Москва.

– Маша, я, конечно, прошу прощения, но, кажется, меня залили, и у меня вокруг люстры вся штукатурка отпала, – говорит Лариса Васильевна в трубку.

– Быть не может, – испуганно отвечает Маша. – Я все так хорошо зашпаклевала.

У Ларисы Васильевны ужасное настроение. Через несколько дней в отпуск приезжает ее муж – командующий Объединенной группировкой федеральных войск на территории Чеченской республики, генерал Романов. Несколько лет назад точно так же у нее обвалился угол в прихожей. Она это запомнила потому, что сразу умер отец. Этой ночью во сне она видела себя в черном.

Приходит мастер Маша, и они вдвоем обследуют сухую штукатурку вокруг люстры.

– Мистика какая-то… – говорит Маша, а в это время уазик мчится по Минутке.

6 октября 1995 года.

На человеке, сидящем в заднем кресле уазик, очки с толстыми стеклами и сдвинутый набок берет. Его вид вызывает доверие. В его руках разоружение боевиков, установление органов власти в населенных пунктах, соблюдение режима прекращения огня. Сейчас он спешит на встречу с Русланом Хасбулатовым, а два года назад он встал и сказал – «Я против войны в Чечне». Больше никто не встал. Стоял он один. Все в тех же очках, делающих его похожим на учителя ботаники.

6 октября 2011 года. Москва.

– А что вы хотите? – спрашивает Лариса Васильевна в трубку. – Уже сто раз про все сказано. И фильмы сняты, и статьи написаны. Это уже неинтересно. Читателю вашему неинтересно. Вы мне объясните, зачем это делать в сто первый раз, а я подумаю.

– Я пока не знаю, – отвечаю в трубку, говоря себе, что не удастся преодолеть каменную стену, которую строит перед собой эта офицерская жена. – Я буду думать, чем еще одна статья о генерале Романове будет интересна нашим читателям.

6 октября 1995 года. Грозный.

По дороге в город колонну не обстреляли ни разу, и только раз она остановилась, чтобы уточнить маршрут. Выбрали самый короткий – через тоннель. Человек в уазике спешит – он везет в своих руках что-то похожее на мир. Ну, или надежду на него. Зенитное солнце играет на генеральской пряжке его ремня. Остается только въехать в тоннель.

11 октября 2011 года. Москва.

Территория спорткомплекса «Олимпийский». Люди в камуфляже с лицами, рассеченными черной краской, целятся и стреляют. Целятся и стреляют. Дует ветер и крапает дождь. Трепещет флаг в красно-бело-синюю полоску. На холодном асфальте – ножи и автомат. Редкие прохожие замирают и не идут дальше. Отряд спецназа «Пересвет» демонстрирует мастерство рукопашного боя курсантам Суворовского училища. Спецназ складывается на землю. Медленно подплывает огненная полоса, и люди в камуфляже плавно, по очереди взмывают над ней, словно волна, давая ей пройти под собой и не обжечь.

Курсанты линейкой выстроились напротив старших офицеров, среди которых Лариса Васильевна Романова. Это открытие бильярдного турнира для курсантов Суворовского училища.

Звучит гимн Российской Федерации. Генералы и курсанты вытягиваются по стойке «смирно». Откуда-то ветром приносит красную звезду, вырезанную из цветной бумаги, она вьется под ногами генералов, а к концу гимна замирает в расщелине на асфальте. По размеру звезда подошла бы к пряжке солдатского ремня.

На втором этаже бильярдной – растяжка: «Фонд содействия развитию спорта и медицины имени героя России, генерала А. А. Романова».

6 октября 1995 года.

Грозный. Минутка. Около 13.00. Не сбавляя скорости, колонна вносится в тоннель. Вспышка. Звон. Взрывная волна, вылетевшая из мощного фугаса, ударилась о бетонные плиты, не пустившие ее наружу, вернулась, снова ударилась и снова вернулась, разнося уазик и БТРы в клочья. Взрыв был слышен в штабе. Людей разметало. Человека, везшего в руках мир, узнали по генеральской пряжке. Мирные переговоры были сорваны.

6 октября 1995 года.

Москва. Около 14.30. Лариса Васильевна критически оглядывает зашпаклеванный круг у люстры. Ремонт в столовой, ванной, туалете и прихожей закончен. Остается убрать в квартире.

Дочь вернулась с работы и смотрит телевизор.

– Мама… – зовет она Ларису Васильевну.

По экрану бежит строка: «В Чечне тяжело ранен командующий Объединенной группировкой войск генерал Анатолий Романов, десятки раненых и убитых».

Перед глазами Ларисы Васильевны образовался круг – с выпавшей штукатуркой. Она говорит вслух или про себя: «Только бы не умер».

6 октября 1995 года.

Москва. Кремль. Министр внутренних дел Анатолий Куликов докладывает президенту Борису Ельцину о произошедшем в тоннеле под мостом. Ельцин отдает приказ:

– Делайте все, чтобы генерал был жив.

Во Владикавказ вылетает самолет-госпиталь «Скальпель».

6 октября 1995 года.

Вертолетная площадка МВД в Ханкале. Военные летчики радуются – с ними полетит командующий. Ждут генерала в берете и старомодных очках, который откровенно добр – со всеми.

Солдаты молча, но по движениям видно – остервенело, грузят тяжелораненых в вертолеты. Генерал не появился. С распухшей головой и раскореженным телом он уже был здесь – на носилках среди раненных.

Летят по прямой – через отстреливавшийся Бамут, на скорости триста двадцать километров в час, в десяти метрах над землей. Военные врачи в кабинах поддерживают жизнь. Над Ингушетией солнце, освободившись от войны, шпарит вовсю.

До Владикавказа добрались за пятнадцать минут. Точное время прибытия – 14.50.

10 октября 2011 года. Москва.

– Я поняла, зачем нашим читателям история генерала Романова… Вы верите во всеобщую добродетель? Ну, вот мы смотрим по телевизору всякие ужасные истории про убийства, предательства, и люди перестают верить друг другу, верить в хорошее. А если рассказывать такие истории, как история генерала Романова – о любви, поддержке и другом… хорошем, которое было, то… Ну, просто нам всем необходимы такие истории, которые добавляются в фонд всеобщей добродетели.

– Завтра открытие бильярдного турнира. Приходите туда в одиннадцать. Там поговорим.

6 октября 1995 года.

Владикавказ. Вечер. В принципе, он был убит. Это – неофициальный диагноз. Официальный, но неполный: перелом основания черепа, отёк ствола головного мозга, разрыв печени, тяжёлая контузия левого глаза, закрытая травма груди, перелом обеих челюстей и множественные осколочные ранения лица, голени, бедра, кистей рук, шок 2–3 степени и кома.

С 7 октября по 21 декабря 1995 года Анатолий Александрович Романов будет находиться в реанимации военного госпиталя им. Бурденко. К тому времени станет ясно, что его самая серьезная травма – черепно-мозговая. 10 ноября в день милиции его в палате навестит министр внутренних дел Куликов. Генерал Романов попытается встать. Попытается трижды. Все три раза – безуспешно. Потом в его глазах появится белая пелена и будет держаться долго.

1996 год – уазик въезжает в тоннель. Вспышка. Звон. Генерал открывает глаза, за пеленой взрывная волна расходится к плитам тоннеля и возвращается. Из глаз генерала ползут мутные слезы. Тело дергается, как, наверное, дернулось 6 октября 1995 года примерно в 13.00.

1997 год – уазик въезжает в тоннель. Вспышка. Звон.

2011 год – уазик въезжает в тоннель. Генерал плачет. Сознанием он еще там – на войне, спешит на встречу с Хасбулатовым. А телом – шестнадцатый год в палате военного госпиталя им. Бурденко.

Это для него лично заложили фугас с мощностью взрыва, эквивалентным тридцати килограммам тротила. Что-то такое он нес в своих руках, чего не хотели в Чечне одни и на что наделись другие. Одни надеялись, что он никогда не окажется в этом тоннеле, другие – что когда-нибудь непременно проедет. Его там ждали. Он проехал. Теперь его руки неподвижно лежат на одеяле.

Генерал хмурится и плачет – по-другому не может выразить своих чувств, даже радостных. Если они есть. И, вообще, он спит, а в его сне – идет война.

11 октября 2011 года.

Спорткомплекс «Олимпийский», бильярдная. Лариса Васильевна возглавляет фонд имени генерала Романова, а фонд поддерживает турнир.

Курсанты катают шары по зеленому сукну. С Ларисой Васильевной сидим на скользких кожаных диванах. Она говорит о турнире и приглядывается, словно ждет от меня чего-то конкретного. И я приглядываюсь, надеясь, что смогу пробить стену между нами, вызвать к себе доверие и попасть в палату генерала Романова. За последние несколько лет она не пустила туда ни одного журналиста.

– Рукопашный бой считается главным в подготовке спецназа, – говорит она о только что продемонстрированном мастерстве отряда спецназа, и я послушно киваю. – Практически все структуры вооруженных сил – и ФСБ, и ФСО, и спецназ, СОБР… Вы знаете, что такое СОБР? – спрашивает она, я киваю. Лариса Васильевна говорит медленно, видно, что слова не сразу приходят ей на язык, но она хочет говорить о турнире потому, что видит – я хочу говорить о генерале. Она спешит достроить стену и не позволить мне говорить о нем, а я спешу успеть пробраться за нее, пока она не стала выше человеческого роста.

– Все, кто носят погоны, – продолжает Лариса Васильевна, – они – вот такое крепкие, здоровые, сильные мальчики. Бильярд необходим мужчине.

– Зачем?

– Это – умная игра, для тех, кто хорошо знает арифметику, геометрию, алгебру, это позволяет им видеть пространство, как на зеленом сукне.

– А эти мальчики, которым еще нет шестнадцати, они знают, кто такой генерал Романов?

– Мы стараемся рассказывать об этом. А Главкомат внутренних войск поддерживает нас, предоставляет нам знаменную группу и группу спецназа. Они показывают вот таким… мальчишкам разные приемы, и я считаю, что это очень полезно.

Слышно, как шары катятся по сукну. Курсанты почти не переговариваются.

– Вы каждый день бываете в госпитале? – спрашиваю Ларису Васильевну.

– Да, сейчас больше времени провожу там, потому что ситуация у нас сейчас такая. И пока никаких перспектив. Нам может помочь только наука. Вы, наверное, знаете, что сейчас уже приемлемые препараты изобрели для борьбы с раком, инсультом. А мы пока топчемся на месте.

– Это потому, что такие… – спотыкаюсь в поисках слова, – …заболевания единичны.

– Это не заболевание, а боевая травма… в результате войны, – Лариса Васильевна тоже спотыкается, видно, ей не очень по душе говорить медицинскими терминами, но разговора по душам она избегает. – Если раньше с моим мужем это был единичный случай, то сейчас их все больше и больше. Там взорвали, здесь боевая операция прошла… Было время, когда инфаркты не лечили, люди умирали. Нашу травму можно только научным путем лечить… методом проб, научных экспериментов. Мы консультировались не только у наших российских врачей, но и у светил – мировых. К нам из Америки приезжали, из Германии и Израиля. Каждый предлагал свой вариант. Наш лечащий врач Игорь Климов ездил даже в Англию в Королевский Госпиталь, знакомился с методами лечения.

– Там был прогресс?

– Чтобы что-то сделали, и человек встал – не было. Есть наработки, которые позволяют дальше су… жить. А война у нас не прекращается, так?

– Так.

– Может, она не такая активная и явная, но мужчины и женщины гибнут. Они получают боевые травмы и увечья, и науку в этом направлении надо развивать. Вот когда пассажирские поезда сходят с рельс… Может, это и не такой пример, как с моим мужем, но и это травмы. Мы ждем, когда государство проявит интерес к таким травмам, и будет финансировать науку. Мы – в надежде.

– А генерал? Он тоже надеется?

– А как же? Как всякий человек, надеется. И мы его держим в здоровом состоянии, если это можно назвать здоровым…

– Вы не хотите отвечать на вопросы, которые потребуют от вас эмоций?

– Не хочу. Мне же каждый раз вспоминать это… очень тяжело. Звонят многие – «дайте интервью». А что? А зачем? «Мы хотели бы рассказать вашу историю». А мне – тяжело.

– Когда вы почувствовали, что генерал вас понимает?

– Где-то, наверное, через год… А может быть, даже позже, потому что первые полгода он был вообще… именно в том… Нельзя сказать, что он был в коме, в коме он был восемнадцать дней, а врачи считают, что когда открыл глаза, то кома прошла. Но ориентация у него… у меня было ощущение, что он все время в прострации какой-то… потому что его физическое состояние… Столько операций перенес, ему органы сшивали, и на лице были операции большие. И… где-то через года полтора он отреагировал на меня… Мы чего только не делали, и в барокамеру ходили, пытались его растормошить… Только через полтора года… пелена из его глаз ушла.

– Вы видели пелену в его глазах?

– Да… Я никогда не видела людей в таком состоянии, то есть глаза ничего не выражали, они смотрели в одну точку, в потолок ли, в стену ли… После всех барокамер и лекарств у него пошло движение глаз, он начал моргать. Сама оболочка зрачка была мутноватая, какая-то подернутая. К трем годам после ранения он был в очень хорошем состоянии. Мы приложили максимум усилий, чего мы только не изобретали. Были более живыми руки, ноги начали двигаться, а до того же лежал весь скованный, вот здесь, – Лариса Васильевна проводит ладонью по напрягшейся шее, – гортань, грудь – они стали приобретать человеческий образ. Было же парализовано все, все, – повторяет она, говорит быстро, и в ней видится не жена генерала Романова, к которой постоянно подходят седые мужчины в погонах, здороваются торжественно и немного скорбно, а обычная женщина, у которой давно болен муж.

– Все, кто берется писать статьи о генерале Романове, в первую очередь ссылаются на ваш героизм, мужество и так далее. Вы каждый день у него в палате в течение шестнадцати лет. Но есть еще и другая сторона. Ваш муж ушел на войну красивым и сильным. Вернули… вернулся он другим. В вашем сознании есть разрыв: тот – это тот, а этот – совсем другой человек?

– Ну, естественно, – говорит Лариса Васильевна и глубоко вздыхает. – Было… как мать ухаживает за грудным ребенком, а он – ничего не умеет, ползунки ему меняет. А когда это прошло, и он стал реагировать на наши слова, на свет, на медсестер, мы стали замечать… его реакцию. С ним можно было разговаривать, мы задавали ему вопросы, а он отвечал. Он у нас даже читал, – говорит она, и если шары сейчас бы остановились, а курсанты прислушались в тишине к нашему разговору, они бы подумали, что рассказывает она о ребенке, что детей у нее много, но этот заболел и стал самым любимым.

– Как читал?

– Врач писал большим шрифтом: «Толя, пожалуйста, пошевели правой ногой влево». И он это исполнял, – говорит она. – Не быстро это было – нервные связи-то порушены. Он прочитал, и он должен был это все через себя пропустить, и только через некоторое время шевелил. Было и такое, – снова вздыхает.

– Почему вы говорите – было? Сейчас этого уже нет?

– Есть. Но тогда это было впервые. И после этого с ним стало возможно нормально… И вот тогда ушло это чувство материнства. Он уже реагировал на музыку, на наши голоса. С ним можно было общаться. Я всегда приходила и разговаривала с ним, а первое время – нет… Мне врачи говорили – говори, рассказывай все, что дома, что на работе, что на улице и что в природе. Для того, чтобы он просто слышал твой голос. Сейчас мы ходим гулять, и я говорю ему – «Смотри, какая природа… Уже осень». Читаю ему стихи…

– Какие?

– А какие хочу. Пушкина и Есенина. Осенняя пора, очей очарованье…

– А он?

– А он реагирует… Слушает… И когда только первые листочки весной на деревьях появляются – тоже реагирует… А я все ему рассказываю, – говорит Лариса Васильевна, из глаз которой уходит блок-пост, а стена рушится так тихо, что я и не замечаю.

– Раньше вы так много разговаривали?

– Нет… До ранения у нас было заведено, что после работы мы приходили, и у нас был обмен – у кого что, какие приятности и неприятности. На кухне, за вечерним чаем все это обсуждали. Мои проблемы, его проблемы… Хотя, конечно, его проблемы – не по нашему рангу были… Но какое-то свое видение, предчувствие, мнение – он со мной этим делился. Мы же девяносто третий пережили, и девяносто четвертый… Он не входил в Чечню, она ему досталась после других, – Лариса Васильевна ненадолго умолкает, и в этой паузе кто-то забивает шар в лузу. – Он – единственный офицер, который возразил командованию, сказал, что мы не готовы входить в Чечню, и необходимости такой нет… За что был лишен… участия в этой операции.

– Может, и хорошо, что он в этом не участвовал?

– Не знаю… Он всегда очень ответственно относился к своей службе и очень не любил вот этого лизоблюдства, – Лариса Васильевна морщится и отворачивается так, словно ей поднесли блюдо со вкусным, а она все равно не хочет его облизывать. – Начальник там придумал, и кто-то: «Да-да, конечно», – говорит тоненько, передразнивая. – А хорошо ли это будет, плохо ли… Если он… Ну, как вам сказать… Если он был уверен в своей правоте, то никогда бы не признал, что начальник прав.

– Но это сложно, мы все под начальниками ходим.

– А он считал, что коленопреклонение ни к чему хорошему не приведет. Каждый должен иметь свое мнение.

– Но это не всегда возможно, потому что…

– Ну, потому так и живем, на-вер-но-е, – перебивает она, – что мы очень любим… – запинается, – лизнуть одно место, аж снизу до маковки. А если бы каждый свое мнение отстаивал… Он мне этого не рассказывал, потом старшие офицеры сказали: «Лариса, ты знаешь, что вот такой случай был…». В генеральном штабе министерства обороны было совещание всех родов войск, которые должны были входить в Чечню. Он единственный встал и сказал: «Я считаю… – на этом месте Лариса Васильевна понижает тон, чтобы он походил на мужской, говорит спокойно и с расстановкой, как и должен говорить офицер, – …что мы не готовы. Поймите, с той стороны сидят такие же офицеры, закончившие такие же военные училища и академии. Почему вы думаете, что Дудаев глупее кого-то из вас?» Дудаев получил такое же образование, как и генерал Романов, – это Лариса Васильевна говорит уже от себя.

– Тогда сложно было поверить в то, что большая Россия не готова идти против маленькой Чечни.

– Не надо забывать, что у них были очень хорошие консультанты с противоположной стороны, у них там было очень много иностранцев, я не буду говорить, что там были те, те и те, но они были. И их там было достаточно. И надо всегда понимать, что война – это полигон для испытания нового оружия… чтоб вы знали… Там впервые применилось определенное… взрывное устройство.

– С чьей стороны?

– И с нашей, и с той. Там даже в плен захватили англичанина, военного специалиста, который специально приехал посмотреть действие этого оружия.

– Лариса Васильевна, генерал Романов хоть и воевал в Чечне, но он все равно миротворец. И кто бы сейчас что ни говорил, на той войне он был из тех российских офицеров, которые не работали на стороне зла…

– Да, он всегда был противником войны. Он всегда говорил, что любая война заканчивается миром.

– Тогда по каким же законам устроен этот мир, который в первую очередь выбивает тех, кто на стороне добра? Почему это случилось с добрым Романовым? Вы непременно должны были об этом думать в течение шестнадцати лет.

– Не напрасно говорят, что война выбивает лучших – лучших, – повторяет она шепотом, а потом еще раз по слогам произносит «луч-ших». – Это же ненормальная обстановка, войну же нельзя назвать естественным состоянием, она всегда как-то… Даже Великая Отечественная, ведь много же генералов было, и не все они были такими, как Черняховский, Рокоссовский, многие же были обычными… если не сказать бездарными… Мне папа рассказывал, какие совершали подвиги и сколько полегло – незаслуженно и… неправильно и… не-оп-рав-дан-но… А были генералы, которые, может быть, лучше подготовлены были, более ответственные, ценящие жизнь солдатскую… И среди этой массы на войне они выделялись, как индивидуумы…

– А что главное в любом генерале?

– Понятие о ценности жизни… Жизни – конечно. Ко-неч-но, – втолковывает она мне, повторяя, и до меня доходит, что это от привычки разговаривать с человеком за пеленой. От привычки не быть уверенной в том, что ее слышат и понимают. И от знания, что говорить все равно надо. – А что может быть ценней? Вот этот создатель всех наших ноу-хау, миллиардер…

– Стив Джобс?

– Он… И он, наверное, отдал бы все миллиарды, если бы ему сказали, выбирай – жизнь или деньги. Наверное, он выбрал бы жизнь. А почему нужно только свою жизнь ценить, а солдатскую – нет? – она шепчет, словно я маленькая. Словно скажи я сейчас «Нет, надо ценить жизнь только свою», она погладит меня по голове и будет уговаривать шепотом. А если я буду упорствовать, она меня пристукнет легонько, а потом даст конфету. – Это квалифицирует подготовку офицера, – продолжает она негромко. – Если человек… именно че-ло-век, а не просто кто-то в мундире, как в оболочке… Если человек любит свою семью, своих родителей и свою страну, он всегда будет ценить чужую жизнь. Мы с ним очень много говорили на эту тему… У него же отец воевал, и у меня отец воевал. Его отец рассказывать о войне не любил, он очень тяжело ее переживал, поэтому… Ну, как не хранить жизнь другого, если второй жизни нет? Ну, нет… Мы же не роботы, чтобы взять и запчасть поставить новую, глядишь – и пошел. Как это больно бывает… Для матери. Для жены. Для сына с дочерью потерять отца… Это же… тяжело… – говорит она через нос.

– Где вы были, когда вам позвонили?

– А мне не звонили, – отвечает она, словно сбросив напряжение, которое в начале встречи сковало ей все – и гортань и грудь. И оно летит вниз, поднимая оттуда эмоции, которые Лариса Васильевна хотела избежать. И если сейчас отвернуться и затылком слушать ее голос, можно думать, что она плачет. Сидит и плачет, вытирая слезы руками. Я поворачиваюсь к ней – она не плачет. – Не нашлось такого офицера, чтобы смог мне позвонить. Это было как раз в субботу, он обещал в отпуск на несколько дней… Мы готовились к его приезду. Дочь пришла с работы, включила телевизор и позвала меня. Это было примерно в полтретьего дня. Тогда уже сказали, что его помощник полковник Заславский погиб… Про солдат ничего не говорили. А его самого в это время доставляли во Владикавказ, в госпиталь. Я начала звонить дежурному по войскам, в его-то кабинет было звонить бесполезно, его телефон будет молчать… Мне сказали: ой-ой-ой, вам сейчас будут звонить. Через час или два перезвонил один из них и сказал, что он сейчас в госпитале, тяжело ранен, и в ближайшее время привезут сюда.

– Что вы себе говорили?

Лариса Васильевна вздыхает. Поднимает блестящие глаза. За ее спиной появляется девочка семи лет, с двумя косичками.

– Только бы не умер, – выдыхает. – Только бы не умер…

– Бабушка, – говорит девочка, – а когда дедушка станет новеньким?

– Насть, – строго откликается Лариса Васильевна. – Иди, поиграй…

Девочка отходит, останавливается у бильярдного стола и широко открытыми глазами следит за шарами.

– Молилась, только чтоб не умер, – быстро говорит Лариса Васильевна. – Потому что его помощник не выжил… Было у меня предчувствие, что-то должно было случиться… Сны плохие… Люстра… Я и подумала, что меня залили, но мастер Маша сказала, что все сухо… А это было накануне… На-ка-ну-не… Может быть, скажете, мистика, но… ужасно… Настроение у меня было ужасное.

– Вы бываете у генерала каждый день. Что вами движет – любовь или привычка?

– А вы думаете, что к этому можно привыкнуть?

– Жизнь показывает, что можно. Да вы и сами знаете, как много брошенных в больницах.

– Я считаю, что любовь… Что всем движет любовь…

– Любовь… А как?

– А так – мы прожили в здоровом состоянии двадцать четыре года. Вырастили дочь. Я никогда не спрашивала себя – как мы живем? Считаю, что жили мы хорошо и… очень счастливо, очень… полно.

– А генерал верит в Бога?

– Да. Он – крещенный.

– Часто люди, старея, заболевая, боятся быть в тягость… – начинаю я, пытаясь облечь свой вопрос – «не в тягость ли ей генерал» – в удобоваримую форму.

– Вы хотите спросить, не в тягость ли он для меня? – беззлобно перебивает она.

– Нет!.. Впрочем, да…

– У меня нет такого чувства. У меня только одно чувство – доказать, что он встанет.

– А он верит в это?

– Иначе зачем бы он жил?

– Но жить – это не его выбор.

– Знаешь, Марин, – она переходит на ты, делает вздох, и я понимаю, что попроси я ее сейчас пустить меня в палату к генералу, она пустит, но пока не прошу. Когда она говорит дальше, ее голос снова плачет, а глаза – нет. – За эти шестнадцать лет я прошла хорошую школу. Кого только к нам не приводили – и экстрасенсов, и колдунов, и магов, и светил медицины. И все говорили, что они – маги-волшебники, сейчас прикоснуться ко лбу, и он встанет. С другой стороны, были люди достаточно прагматичные, которые говорили, что, да, надо поддерживать, надо работать, надо не оставлять, и надо ему внушать – да, ты сейчас в таком состоянии, но ты выздоровеешь, ты должен к этому стремиться. Не делать акцент – ты больной. Надо общаться с ним, не как с больным… Ну, бывает же временное заболевание, вроде гриппа… Ну так… И знаешь, даже что рекомендовали? Он реагирует на меня по-своему, на дочь – по-своему, на нее, – машет в сторону внучки, – по-другому. И нам рекомендовали на контрасте выступать – я такая зла-а-ая, – ее голос крепчает, – а дочка – ой, папочка-папочка… Или наоборот. Я – лапуля-лапуля, а она – «Что ты лежишь?! Почему ты нам не помогаешь?!». Рекомендуется даже шокотерапия. Мы с ним не сюсюкаемся, нет… Нет…

– Наверное, он в какой-то мере и сейчас счастлив…

– Придет время, мы у него об этом спросим, а он нам сам скажет.

– Вы думаете…

– Я думаю, сейчас в нем борются два чувства. …Вы можете договориться с пресс-службой и попасть к нему в палату, я не буду возражать, но… Я… Это мое наблюдение. Очень часто журналисты хотят о нем писать, они раньше приходили, снимали, фотографировали… А он… он прекрасно понимает, в каком он состоянии. Он отдает себе отчет, и он всячески нам показывает, что не желает, чтобы его фотографировали, снимали, как-то обращали на него внимание… Он либо закрывает глаза, либо просто отворачивается… И мы ждем… Я не могу за него отвечать, мы ждем, что он сам скажет нам все, что о нас в те моменты думал… Но врач говорит, что он не будет помнить этого. Он будет помнить только последний момент, когда въезжал в этот тоннель. И как бы проснувшись утром, он увидит, что лежит в палате, а как там очутился – непонятно.

– Шестнадцать лет сна…

– Да, и он вычеркнется из его памяти.

– И он проснется на войне. И поспешит на переговоры с Хасбулатовым. Или даже Масхадовым, которого давно уже нет.

– Да, а того, что сейчас, он не будет помнить.

– Но вы-то будете. Расскажите о своих шестнадцати годах. Это они вас научили строить стену между собой и собеседником или вы раньше умели?

– Да, я в какой-то мере ставлю блок. Почему? Потому что нелегко это всегда. Очень многое в моей жизни и в моем мировоззрении эти шестнадцать лет поменяли. Все эти годы… они нелегко для меня прошли.

– А ваша надежда? Как она росла и убывала?

– Мне многие говорили – не питай иллюзий, что он сейчас проснется и будет таким же умным, как был. Что встанет, и пойдет. Но потребуется много сил, здоровья и терпенья… Терпенье и труд все перетрут.

– Что это за солдатская дисциплина, Лариса Васильевна? И в дождь, и в снег вы там. Вам не хочется когда-нибудь не идти, а остаться в теплом доме?

– Наша совместная жизнь уже была дисциплиной, в молодости я не была такой собранной. Да, в дождь хочется посидеть дома, но… Надо! – почти выкрикивает она. – Понимаете, надо!

– Вам или ему? Кому – больше?

– Ему – надо! А ему – надо! А если я не приду, если я не… То никто не придет… Ник-то… Поэтому мне надо. Дождь ли, снег ли… Я пойду. Потому что ему – на-до…

– Хорошо… Тогда, пожалуйста, расскажите мне про любовь.

– Ах, как я вас понимаю! Как я вам сочувствую!.. Как мне все сочувствуют… Говорят – ой, лучшие годы у тебя проходят, ты – не жена и не вдова. И те-те-те… И те-те-те!.. Марин… Каждый выбирает свой путь сам, ты это знай. А многие отказываются, – быстрым шепотом говорит она, – многие бросают, многие уходят. По-разному женщины себя ведут. И мужчины – по-разному. А я считаю, да… я так думаю, что могу вот эти годы посвятить ему… я могу… я… слишком хорошо с ним жила.

– Поэтому и не вызываете у меня никакой жалости. Вы хорошо жили, а сейчас у вас есть кто-то, кому вы можете отдать свою любовь.

– А чего меня жалеть? Я живу полной жизнью. Конечно, я отдаю любовь, но я ее и получаю. Только вспоминать мне тяжело, вы уж меня поймите… Это же радость, когда человек чувствует себя хорошо, когда с ним можно и почитать книжку, и телевизор посмотреть, и погулять. И все-все-все… Все-все-все…

– Ему снятся сны? – спрашиваю я, и в это время к ней снова подходит внучка.

– Да… Ему, конечно, снятся сны.

– Потому что он – живой, – говорит Настя.

– Ха-ха-ха, – смеется Лариса Васильевна и отгоняет ее. – Он просыпается, из его глаз текут слезы. Бывает-бывает. По ночам – с ним медсестры, я только – утром, вечером и днем. А они – круглосуточно. Они говорят, ему снятся сны, и он плачет.

– Кто такая офицерская жена?

– Офицерская жена… Я и не думала… Так судьба выпала.

– Ну, она тоже, как штукатурка, где попало не выпадает.

– Да. В молодости у меня не было знакомых ребят военных. Все – обычные, штатские. Не мечтала, не ждала, и в дурном сне не видела… А вот случилось – стала офицерской женой, но это – не самое последнее, ею быть.

– И каково это – ею быть?

– Я не знаю… Я веду себя, не как офицерская жена, а как женщина. А какая она – офицерская ли жена, профессорская ли или жена колхозника? Какая разница? Она должна быть женщиной в первую очередь. Когда ты женщина, тогда и твоей половинке будет комфортно с тобой. Ты не должна быть эгоистичной, стервозной, как у нас бывает. Ты будь ответственной, преданной, любящей, внимательной, ласковой… А кто ты по статусу – не имеет значения.

– А в генерале Романове тогда что было самым главным?

– Он очень внимательный. Я никогда не думала, что есть в нем такое свойство – он помнил всех своих выпускников, он знал, кто и где служит. С кем общался, всех знал по имени-отчеству. Помнил все дни рождения своих сослуживцев. В нем внимание – самая главная черта. К нему же приходили ребята, оторванные от семей, и он, как старший, всем как мама был. Он трепетный очень… Он ведь романтик по сути своей, Толя-то. Он же – последыш, восьмой ребенок в семье. Свекровь говорила, ласковый очень был, телком его все звали… И если бы вы у меня спросили, что такое любовь, когда мне двадцать было, я б одно сказала. Когда мне сорок было – другое. А сейчас, когда мне шестьдесят, и я говорю, что любовь… она присутствует в жизни… И в моей – тоже. Но еще она с собой ведет уважение, понимание и доверие. И вот все говорят – синтетическое, химическое чувство, а она – вспыхнула, как костер, но если в нее не подкладывать вот этого уважения и доверия, она погаснет. А так – будет полыхать все больше и больше.