Текст книги "Другая другая Россия"

Автор книги: Марина Ахмедова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

– Как ты думаешь, какая задача у власти сейчас самая важная?

– Национализм – сам по себе, опасная сила. Любое ослабление власти автоматически усилит национализм. Очень много провокаторов, которые на этом играют, – она умолкает, когда снова загорается экран мобильного. – Тина, не бери трубку, – читает она. – Номер твоего телефона висит в интернете, сейчас тебе будет много людей звонить, – она смотрит на меня, как будто хочет, чтобы я объяснила, что происходит. Пожимаю плечами. – Кто-то опубликовал мой телефон, – жизнерадостно говорит она, но все равно видно, что вокруг – негатив. – В любом конфликте всегда много противостояний. Ну, провокация вывесить мой телефон – это еще ничего страшного. А вот провокация со стороны националистов или людей, которые играют на этом конфликте, может оказаться очень страшной, трагической для нашей страны. Надеюсь, что все сказанное в послании начнет в ближайшие сроки реализоваться.

– Ты веришь в то, что это реализуется?

– Я хочу посмотреть… А если не реализуется, людей уже не остановить. Люди сегодня так напряжены и наэлектризованы, что надеяться на то, что скоро выйдет вся энергия и батарейки разрядятся глупо. Это ж не правда. Не разрядятся батарейки. Люди не остановятся, они хотят участвовать в политических процессах и будут в них участвовать.

Я спешу уйти, пока ей не начали звонить на телефон посторонние, увидевшие ее номер в сети. Она сидит за столом с двумя пятнами на щеках и смотрит на постоянно загорающийся экран. Мне тоже становится жарко, но я спешу одеться.

– Твоя ж любимая власть детей на Триумфальную посылала, – говорю, застегивая пуговицы пальто.

– Это и моя любимая власть, и моя любимая оппозиция, – говорит она. – Нашисты – да, власть. Контрольные – да, чиновники. А блоги, в которых вся правда о власти для неокрепших умов, – это уже оппозиция. Не абсолютизируй власть, есть разные чиновники, которые отвечают за разные поступки власти. На поступках и ошибках устаревших и проворовашихся чиновников строят линию атаки в оппозиции. Только негодяи есть и там, и там. Оппозиция слишком быстро назвала людей своими и чужими. Это не шахматы. Здесь нельзя за людей играть белыми или черными.

На прощание она говорит, что не стесняется ни одного своего слова, сказанного Медведеву.

– Когда ты видишь, как на глазах у всей страны, человека предают… – она снова берется за вену, и мне непонятно, о ком она сейчас – о себе или Медведеве. – Меня во дворе так не учили. Меня учили, что в трудный момент надо поддержать. Моя позиция – принципиальная. И все, что я говорила, я говорила искренне.

– А ты, – я поворачиваюсь к ней уже стоя у двери, и расстегиваю ворот пальто, – что ты будешь делать с тем негативом, который вылился сегодня на тебя?

– А у меня все хорошо, – говорит она. – Потому что есть разница между людьми и лидерами общественного мнения. Разница между обществом и теми, кто стремится его возглавить. И с той, и с другой стороны. Коммерсанты в этой истории манипулируют людьми. Для того чтобы себе лично заработать фишки из людей, которые они потом разменяют на свой кусочек власти… Пусть ни у кого не будет сомнений – все участники сегодняшнего процесса, выходят ли они на сцену митинга на Болотной или на проспекте Сахарова – у них у всех идет личный торг с властью. У кого-то группами, у кого-то – по отдельности. И так было всегда. Ты хочешь знать, не тяжело ли мне? Конечно, тяжело… Я настолько много знаю, что самой себе опасна. Я действительно настолько много знаю про людей, что начни бросать им сейчас обвинения в лицо… я б нанесла ущерб не только им, но и их близким. Лес рубят, щепки летят… Кто-то в твиттере очень точно написал – «Мы не сделали скандала – нам вождя недоставало. Настоящих буйных мало вот и нету вожаков».

– Буйных мало? А женщины с шилом?

– Настоящих!.. буйных мало…

Как добиться мира

Юнус-Бек Евкуров: вопрос не в том, зачем стал президентом, а в том, зачем жить.

17–19 марта 1770 года от имени всей Ингушетии ее старейшины подписали договор о добровольном вхождении в состав России. 17 марта 2010 года в республике праздновали 240-летие этого исторического события. Приехали гости – со всей страны. И на торжественном собрании президент Ингушетии Юнус-Бек Евкуров, только что вернувшийся из Москвы, сказал, что переоценить принесенную ингушскими старейшинами присягу на верность России трудно и то был «осознанный добровольный выбор ингушей». Потом был концерт. Мы встретились с Евкуровым вечером, когда он проводил гостей.

Полукруглая лестница на второй этаж. Редкие кадки с высокими растениями. Дверь деревянная, со вставками стекла. Стою перед ней и готовлюсь пройти еще несколько таких же дверей – ведь после прошлогоднего покушения президента должны усиленно охранять.

За первой дверью сотрудник безопасности. Он проводит по мне датчиком и забирает сумку. За второй дверью Юнус-Бек Евкуров. Сидит за столом. Я захожу к нему вместе с операторами из президентской пресс-службы.

– Они вам нужны? – спрашивает меня Евкуров.

– Если только вам… – отвечаю я, и Евкуров их отсылает.

– Подождите меня, пожалуйста, – говорит он им. – После интервью я хотел бы поблагодарить людей по итогам дня. – И уже мне: – Сегодня все очень хорошо себя повели, гостеприимно, чистота на дорогах, порядок… Так, готов. – Он садится за стол напротив меня и терпеливо ждет вопросов.

– Вы сильно изменились после того, как стали президентом?

– Нет, – отвечает он тихо. И сразу добавляет: – Мне кажется, я вообще не изменился.

– Слышала, вы спокойный, мягкий человек, – говорю я, но Евкуров не улыбается даже на эти слова. – Таким и остались?

– Не скажу, что я спокойный, – негромко отвечает он, – но я умею сдерживаться. Я не реагирую так, как людям хочется.

– А как им хочется?

– Чтобы ударил кулаком по столу, нецензурно выразился… Так сделаешь – только себя расстроишь. На кого-то крикнешь, поругаешься, а он все равно не сможет сделать по-другому, исходя из каких-то своих причин, своего состояния. Поэтому я нормально, спокойно объясняю. У меня в жизни вообще был такой метод – не заставлять, а учить. Обучая, я и сам учусь, и человека убеждаю.

– Но есть люди, на которых не прикрикнешь – не поймут.

– Если так руководить, то они появляются. Подчиненные ведь под руководителя подстраиваются. Да? – спрашивает он, и я киваю. – Но я пытаюсь обучать, рассказывать. У меня другой стиль управления, я всегда так говорил: «Ты находишься на своей должности. Да?» – «Да». – «Ты должен свои обязанности исполнять?» – «Да».

– «А ты их не исполняешь…» Ну, к примеру, мусор валяется, а ты здесь чиновник. И у тебя здесь – мусор. Ты его не убрал, а чиновник, который над тобой, тебе не сделал замечания. Не подсказывает, как надо работать. А приедет какой-нибудь гость, упрекнет: «Что это у тебя тут валяется?» И мы все втроем будем этот мусор убирать. Так не проще ли тебе самому догадаться, что кроме тебя здесь никто никому замечания не сделает. Ты сам знаешь свои обязанности – не заставляй своего начальника тебя ругать. Я считаю, все люди сознательные и понимают, что проще самому свои обязанности выполнять. Но не все понимают, что это за обязанности. В общем и целом знают, а если поэтапно разобрать, где, что, как с утра и до вечера, многие недопонимают элементарных вещей, и потому в работе бывают сбои. И когда кричишь на таких людей, они все равно не поймут ничего.

– Когда вы были военным, пользовались такими же методами руководства?

– Я ими всегда пользовался. Всегда. – Евкуров, даже повторяя слова, все равно говорит негромко и без нажима. – Бывало, в суровой обстановке я понимал, что у нас все-таки менталитет такой: пока нецензурно не выразишься, где-то потенциала не хватит. Да? – снова переспрашивает президент, и оттого кажется, что он очень внимателен, постоянно интересуется мнением собеседника. – Знаете анекдот: «„Василий Иванович, патроны кончились!“ – „Петька, ты же коммунист!!!“ И пулемет снова заработал». Бывают такие моменты, но это не для показухи, а чтобы взбодрить.

– На войне легче самому отдавать распоряжения или их выполнять?

– Выполнять намного легче, – говорит он громче. – Потому что, когда отдаешь приказ, всегда есть люди, которые, выполняя его, рискуют своей жизнью. И дожидаться, пока все вернутся с той стороны живыми-здоровыми, намного сложней. Легче самому.

– А когда не возвращаются? – спрашиваю я, надеясь, что сдержанность ему изменит.

– Тогда чувствуешь себя… – начинает он очень тихо, – это чувство вины. Чувство вины, потому что это именно ты их послал на смерть.

– Но над вами тоже кто-то есть.

– А дело не в этом. Мы же для себя это говорим и чувствуем для себя. И потом, поверьте мне, ни один из подчиненных не осуждает своего командира за то, что они попали в передрягу и не могут вернуться. Так же как и я не осуждаю старшего начальника. Но у любого начальника чувство вины все равно есть… У порядочного начальника.

– Вы получили Героя России за Косово. Если сравнивать Косово, Чечню и Ингушетию, то войны везде разные, друг на друга непохожие?

– Особой разницы нет. Война – везде одинаковая. Такие же люди, такие же национальные конфликты, такие же беженцы и такое же участие различных спецслужб в нарушении баланса сил. Разница только в климате и менталитете.

– Есть ли у вас болевые точки – визуальные? Вы выходите из дома и постоянно видите что-то такое, что сразу портит вам настроение. Например, мне не дают покоя ингушские худые собаки…

– Худые собаки? – Евкуров слегка приподнимается в кресле. – Надо разобраться, почему они худые. Я не скажу, что у нас в городах нечего есть. Может, они сами такие гурманы, что не хотят есть то, что им дают?

– Давала. Хотят.

– Тогда точно надо разбираться. – В голосе его появляются легкие командные нотки. – А что касается болевых точек, смотрите, сегодня все прошло красиво, без ЧП – для меня радость и для многих людей радость. Но буквально на прошлой неделе я собирал родственников похищенных детей… Неважно, бандиты они или не бандиты. Для родителей они все равно дети. Да? И вот сегодня я подумал: праздник общий, для всего народа, а для них что? Они смотрят праздник по телевизору, и для них это не праздник. У них в глазах только сын стоит, который пропал без вести, и они не знают, какие картины в своих мыслях рисовать. Это еще хуже, чем если бы был убит… А есть еще и другие люди, у которых дети погибли. Эти дети – работники наших правоохранительных органов. Или граждане, пострадавшие от терактов тех негодяев, которые просто не желают жить мирной жизнью. Как они этот праздник воспринимают – вот эти три стороны? И, конечно, я понимаю, что не для всех людей сегодняшний день – праздник. Вот такие вещи омрачают мне сегодня праздничное настроение… – Евкуров умолкает и ждет следующего вопроса, но я молчу, и он продолжает, только тише: – А так в быту, в жизни огорчает, когда явно видно, что вот тут можно хорошие, полезные дела делать, а чиновник не делает. Одно дело, когда он недопонимает, а другое – когда выжидает: а вдруг не заметят, а вдруг можно будет что-то украсть.

– Как вы думаете, почему люди, становясь чиновниками, так быстро меняются? Пришел к нему человек, и он, чиновник, обязан для него что-то сделать, но пока не поизмывается, ничего не сделает.

– Вот этому я тоже всегда удивляюсь и про это всегда говорю. Если ко мне приходит старик или старушка, не то что по рангу уважаемые, – он отчетливо и громко проговаривает «по-ран-гу», – я стараюсь, когда они уходят, встать, до дверей проводить, спросить, есть ли машина, чтобы добраться до дома, а если нет, прошу в приемной, чтобы отвезли на машине. Стараюсь максимально показать человеку свою воспитанность и порядочность – не как президент, а просто как гражданин, независимо от национальности: ингуш, не ингуш. Все должны вести себя с уважением к старшим, к женщинам. И когда я вижу, что чиновника только-только поставили, а он уже разговаривает только по-русски, и голос у него командный появляется, щеки раздуваются… Были такие моменты – я приглашаю чиновника и ту женщину, которую он выгнал из кабинета, и он при ней говорит: «У меня день был не приемный». А ему надо было завести к себе эту женщину, напоить чаем… Понятно, что не все просьбы можно исполнить, но отрицательный ответ после этого не был бы таким обидным. Почему это делается? Сложно сказать. Загадка природы, наверное. Хорошая пословица: «Хочешь узнать человека – дай ему власть».

– Но к вам же это не относится?

– Наверное, и ко мне относится…

– Но вы вначале сказали, что, став президентом, не изменились.

– Это я вам так рассказываю, что не изменился, что я такой хороший. А многие могут сказать: вот, на звонки не отвечает, в гости не заезжает. И такое может быть влияние, хотя, – усмехается, – я этого не делаю не потому, что не хочу – просто времени нет, физически не могу. Но тем не менее у любого человека есть слабости, и я, наверное, не исключение.

– Я сейчас скажу ужасную вещь… Правда, не знаю, как вы ее воспримете.

– Говорите, – Евкуров снова оживляется.

– Вы говорили о людях, которые не хотят жить мирной жизнью. Не знаю, почему я так рассуждаю, наверное, потому что меня их действия не коснулись, но я не могу выработать к ним совсем уж негативное отношение. Мне их жалко.

Евкуров недолго смотрит на меня и молчит.

– А вы думаете, мне их не жалко? – тихо говорит он, и я понимаю, что для президента Ингушетии принципиально важно сдерживать свои эмоции, и самые сокровенные мысли он выражает, сильно понижая голос. – Мне их жалко. Это наши все ребята. Они могли бы принести пользу республике. Мне жалко их родителей и особенно матерей, которые наивно верят в то, что их дети не виноваты. А есть матери, которые знают, что сын виноват, но утверждают, что не виноват. Потому что она мать… И я не могу ее за это ненавидеть. Я отношусь с пониманием к ней и вообще к родителям. Но жалеть – одно, а другое – постоянно разговаривать, убеждать, заставлять выйти на честную дорогу и на светлый путь. Если человек не понимает, если от него исходит зло, если он не хочет… Это как прокаженный – вылечить нельзя, нужно изолировать. Иначе он заразит всех. Что с ним делать? Поэтому я всегда подчеркиваю: метод убеждения – он всегда должен присутствовать. Даже когда другого лекарства нет, кроме как уничтожить. Но и в этом случае его жалко, – тихо говорит Евкуров, потом повышает голос, повторяет: – Но и в этом случае его жалко… Всех жалко. Но приходится взвешивать на чаше весов, кого жальче: этих или тех? Если милиционер выходит на дорогу, зная, что его в любую секунду могут убить, – а он стоит… Он и с гранатами под танки бросается. И вот это его подвиг. Он видел этих видеороликов тысячи, он каждый день слышит сводки о том, что стоящий на посту получил пулю в спину или в голову от снайпера. Но он все равно становится на этот пост и стоит. Вы задумывались о том, что это подвиг? Он совершает его в мирное время уже одним тем, что вышел на этот пост, что надел форму. И вот этих милиционеров мне еще больше жаль. Но эта жалость не должна озлоблять, останавливать попытки убедить тех молодых людей остановиться. И тот милиционер, который стоит в форме… Разницы в этом и в том ну никакой… Только в том, что милиционер форму надел, а так они одинаковые ребята.

– Вы сказали, сегодня не произошло ЧП, и я подумала: у нас уже радостью становится всего лишь то, что ничего не случилось.

– Знаете, когда утром просыпаешься, а за ночь не было звонков, никто не разбудил, не скрою, я сразу благодарю Всевышнего. Когда сюда приезжаешь, читаешь сводку и видишь, что не было ни нападений, ни убийств, тоже радуешься. Конечно, это в постоянном напряжении держит. Честно скажу, я прошел путь военного – постоянно воевать, воевать, воевать. Знаете, ведь хотелось и самому поучиться, почувствовать себя… Ну, заняться сельским хозяйством, с министрами полазить везде, посмотреть, заняться экономикой, бизнес-инкубаторы навещать. Лучше б я ночью поехал проверить, как приемный покой в больнице работает, из которой пациент жалуется. Строительство поехал бы проверить. Но вот на это очень мало времени остается: в основном оно все-таки уходит на наведение порядка. И это, конечно, огорчает.

– В земле любите копаться?

– Окопы копать? – переспрашивает он.

– Нет, огород.

– А я думал, окопы… В селе, где я вырос, сажать капусту, редиску – это было моей основной работой. Не скажу, что люблю. Но, находясь на этой должности, мечтаю о домике в селе, где я буду заниматься домашним хозяйством.

– Дом… – я выдерживаю паузу. – На Кавказе любят свои дома, почти одушевляют их, и дело чести любого мужчины – иметь свой дом.

– Да. А у меня своего дома нет, – все верно понимает Евкуров. – Есть квартира муниципальная, в Москве. Заполнял тут недавно декларацию – квартира одна и все. Так и написал, а сам думаю: никто ж не поверит – у президента ничего нет. Но серьезно – нет ничего. Реально ничего. Нам выделили деньги на строительство дома, но я строю не дом Евкурова, а резиденцию президента Ингушетии, где будет и сам дом, и гостевое помещение, и все для подразделения охраны.

– Но эту резиденцию вы сыну по наследству не передадите.

– К тому времени, я надеюсь, что-нибудь себе построю.

– Вы от инаугурации отказались – хотели сэкономить?

Говорят, стараетесь на себя расходовать поменьше.

– Я отказался из-за траура в республике. Зато сегодня мы провели большое мероприятие. И это не личное евкуровское торжество, а дань памяти нашим предкам, которые двести сорок лет назад приняли единственно правильное и мудрое решение присоединиться к России. Здесь не жалко деньги потратить.

– А почему присоединение к России – такое благо для жителей Кавказа?

– Потому что это был их выбор. Потому что невозможно малому народу выживать в одиночку: если он сам к кому-то не пристанет, его все равно приберут к рукам.

– А Кавказ прибрали самые добрые руки?

– Кавказ никто не прибирал. Исторические документы того периода находятся сейчас на хранении в Министерстве иностранных дел. Там четко, ясно сказано… Не буду говорить про другие народы Северного Кавказа, скажу про Ингушетию: там, в документах, сказано – присоединение именно добровольное. Доб-ро-воль-ное, – повторяет Евкуров, – и это не дежурное слово. Процесс был добровольным. Наверное, предки наши тогда не дураки были – они смотрели, как развиваются отношения. Они все поняли из первого своего общения с русскими в тот период, и у них была возможность сделать выбор, кто лучше.

– Но разве для простого селянина та столетняя война была не элементарной борьбой за независимость своей земли?

– Селянин – он защищает не независимость земли, а прихоть того господина, который над ним встал. У селянина его личные пять соток никто не отнимал…

– Давайте поговорим о коррупции. На Кавказе всегда действовала система подарков. И тут взять подарок не так зазорно, как, скажем, где-нибудь в Европе. Как вы собираетесь с этим бороться?

– Я не скажу, что только на Кавказе это общепринятая практика. Коррупция и клановость есть не только на Кавказе.

– Но Кавказ маленький, тут все концентрированней и видно отчетливей.

– Здесь более ярко выражено, да. Ко мне тоже приходят с подарками, но дорогие я обратно возвращаю. Мой отец и меня, и братьев, и сестер учил чему? Берите только то, что можете вернуть, говорил он. Если олигарх или другой богатый человек мне дарит подарок за сто тысяч ко дню рождения, то, когда у него день рождения, разве я смогу вернуть? Не смогу. Мне придется всей семье сказать, чтобы они до пятого поколения с ним рассчитывались. Это во мне навсегда заложено: брать только то, что смогу вернуть. У нас есть такое общепринятое правило: когда похороны или свадьбы, люди приходят и приносят деньги. И когда отец и братья идут на похороны к кому-нибудь, мы всегда говорим: надо понимать, к кому идешь. Если ты пришел к человеку, у которого нет состояния, и даешь ему большую сумму, ты тем самым его обязываешь. Ему потом придется думать, где взять деньги, чтобы тебе вернуть, когда у тебя будут свадьба или похороны. И надо дарить, учитывая, сможет ли человек тебе вернуть. И брать в дар тоже только ту сумму, которую ты сможешь вернуть не в ущерб своей семье.

– Но вы-то президент, и от вас ждут возврата не в денежном эквиваленте…

– Да, я чиновникам всегда об этом говорю. Вы думаете, я за руку их не ловлю? Одному дали часы за такие большие, бешеные просто деньги. Я ему говорю: «Слушай, тебе часы же подарили не потому, что ты хороший. Когда ты не был министром, он же тебе часы не дарил?» – «Нет». – «А зачем ты взял у него сегодня эти часы? Теперь тебе придется вернуть ему не одни часы, а сто часов».

– Соблазны у каждого бывают, – говорю я и пытаюсь разглядеть часы на руке у Евкурова, он перехватывает мой взгляд с довольным видом: у него часы простые.

– Бывают… – говорит он таким тоном, будто хочет добавить: «И я не безгрешен». – Человеческий фактор никто не отменял.

– А если вам миллион долларов принесут, вы откажетесь?

– Да.

– Но все-таки будете думать, что можно было бы на него купить?

– Это – грех. Я не буду так думать. Такие моменты в начале моей работы были. Но я не взял, хотя бы потому, что я… ну, как вам сказать… Я посчитал бы себя униженным. Просто посчитал бы себя униженным. А я не представляю того, кто может меня унизить вот так…

– Хочу спросить про взрыв, – подхожу я к покушению, но опять не учитываю, что говорю с бывшим военным.

– Взрыв какой? – автоматически настораживается Евкуров.

– Который с вами случился.

– А со мной всякое случалось… Покушение?

– Да.

– Знаете… – он долго молчит. – Ты понимаешь, где находишься, чем занимаешься… И я осознаю, что есть силы, которые будут всячески тебя стараться убрать. Конечно, я предчувствовал, – он говорит так тихо, что мне приходится напрягать слух. – Но больше даже не предчувствовал, а понимал… И тогда понимал, и сегодня понимаю, что, выходя из дома, могу вернуться, а могу не вернуться.

– Ну и зачем тогда вы стали президентом?

– А вы думаете, мой пресс-секретарь выходит из дома и об этом не думает? К сожалению, любой житель республики выходит из дома с молитвой – вернется ли он?

– Зато ваш пресс-секретарь может носить Louis Vuitton, – говорю я, потому что заметила у его пресс-секретаря барсетку именно этой фирмы.

Евкуров впервые за время нашего разговора улыбается, а потом смеется.

– Но вопрос-то не в том, зачем стал президентом, – говорит он. – Можно тогда вообще спросить – зачем жить?

– А все же?

– Знаете как? Родился и всю жизнь думал, как бы стать президентом? Это ведь не так. Все внезапно. Вечером ложишься спать, а утром просыпаешься, ничего не планируешь, тебя вызывают и говорят… И здесь, наверное, сказывается военное воспитание: надо – значит, надо.

– А людей вы любите?

– Как мне людей не любить? А как же «возлюби ближнего своего»?

– Ну, можно народ в целом любить, а людей по отдельности – нет. За качества, которые раздражают.

– Всякое есть. Про любовь не буду говорить. А вот с уважением я к людям отношусь. И к врагам своим через силу, через не хочу, но буду относиться с уважением. Наоборот, надо оставить тех, кто против тебя плохого не говорит, и лучше уж подойти, пообщаться с ними, с врагами. Те все равно поймут, а этих убедить надо в том, что они неправы, не на той дороге стоят.

– В момент покушения была мысль, вы успели о чем-то подумать?

Евкуров молчит – наверное, не ожидал возвращения к той же теме.

– Нет, не было ничего…

– А когда в себя пришли?

– Много всего было, конечно, – он с напряжением наполняет легкие воздухом.

– А про тех людей, которые с вами погибли, вы тогда подумали?

– Честно сказать, – говорит совсем тихо, – первая мысль, когда я пришел в себя, первое слово, которое я произнес, было «охрана». Я понимал: если со мной в бронированной машине такое случилось, что стало с теми, кто в других машинах – небронированных? Я, конечно, об этом и тогда думал, и сейчас думаю – думаю всегда. Я беспокоюсь не за себя, а за них.

– Страшнее быть телохранителем или иметь человека, который «хранит твое тело»?

– Вот мне бы и хотелось, чтобы вы лучше с ними пообщались. А я вам скажу, что эти ребята мужественные, великолепные. Не только мои, но и у других чиновников. Это – люди, которые понимают, что в любую секунду они могут получить, но они стараются выполнить задачу… Страшно, конечно…

– Ингуш – какой он? Отличается ведь от чеченца.

– Ну-ка, ну-ка, – снова оживляется Евкуров. – Чем?

– Насупленные у вас мужчины какие-то.

– Невеселые? Суровые, да? Не я это придумал, но по мужеству, гордости, уважению еще раньше наши предки-кавказцы говорили, что ингуши отличаются от других народов Кавказа. Я всегда говорю: вы должны понимать, что несете звание нации, которая чего только в жизни не перетерпела. Но все же мы выжили благодаря нашим предкам, благодаря нашим вот этим качествам, и мы их должны сберечь. Сегодня мы не должны брать пример с других, мы должны сами подавать пример, нам есть чему учиться у наших предков. Честность, порядочность, мужество, выдержанность, преданность своей родине. Если эти качества будут, ни один там араб или не араб, ни один негодяй не придет и не взбаламутит народ.

– А я думаю, проблема в том, что на Кавказе мало терпимости к слабым… И сейчас я опять скажу про собак.

– Ты не можешь делить свою любовь так: животных не люблю, а людей люблю. Смотришь мультики – а там собачки. Понятно, что у нас по вере дома собаку держать нельзя, но там, в мультике, роль у этой собачки положительная, и появляется доброе чувство к животным – к кошке, мышке, неважно. Вопрос в другом: у людей столько проблем, что им не до собак. Но вы правильно подметили… Сегодня не заметил собаку, а завтра ты так же пройдешь мимо человека, не заметишь его… Но у многих просто нет возможности человечные свои душевные качества выплеснуть наружу.

– Если бы сейчас перед вами стояли те, кто совершил на вас покушение, и вы бы знали, что они полностью в вашей власти, что бы вы с ними сделали?

– Не ради показухи я произношу эти слова. В любом бы случае я бы их отпустил. Если я выжил… и смертник бы выжил… я бы его отпустил… И этим самым можно было бы… – он тщательно подбирает слова и произносит их как бы раздельно, – существенно нарушить планы их идеологов. Тем самым я мог бы спасти двух, трех, пятерых, десятерых… И даже если бы одного. Понимаете? Это была бы первая причина – корыстная причина.

– А вторая?

– Я, к сожалению, ставлю ее второй, хотя именно она первая. В Коране сказано о прощении. Прощение – очень серьезная защита на том свете. Ради Аллаха простить – это большой плюс… Ну, и третья… Испокон веков известно: прощают только сильные, слабые не умеют прощать.

– А четвертая? Которая не ради Аллаха, а ради доброты, которая сама по себе в душе у человека?

– Душа не просто так захотела простить, у души тоже есть причины.