Текст книги "Другая другая Россия"

Автор книги: Марина Ахмедова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

– Подсолнух? – спрашиваю я.

– Нет, нет, – отвечает он. – Я его сам придумал. Это не подсолнух. Это солнечный цветок… Она так улыбалась еще несколько лет назад, – вздыхает он. – Она меняется, не в лучшую сторону.

Мы договариваемся с Теей встретиться после обеда и вместе испечь пирог-курник. Курицы у нас нет, и я решаю заменить ее белыми грибами, растущими за коттеджами.

За обедом в столовой за мой столик подсаживаются Аслан и Ваня. Мы едим кокосовое пирожное, когда к нашему столику подходит Тата и передает Аслану конверт. Сегодня она выполняет функции почтальона. Аслан разворачивает конверт. Я вижу, что в конце листа просвечивает виселица. Ваня наклоняется к письму. «Ну ничего себе!» – говорит он. Аслан выбегает из столовой.

– Там было написано: мерзкий чеченец, что ты делаешь в этом лагере? Убирайся в свою Чечню! – говорит Ваня. – Если это ребята из Беслана, – Ваня встает. – Если это они… Я должен с ними серьезно поговорить.

В коттеджах Аслана нет. Я обхожу столовую, спускаюсь по тропинке к озеру. Аслан стоит возле старой лодки и плачет. Рядом с ним – золотистый ретривер.

Аслан родился в Ачхой-Мартановском районе Чечни. Первая война началась, когда ему исполнилось два года. Когда снаряд попал в их дом, он спал, а мать стирала. Начало войны он запомнил так: босые ноги мамы бегут по траве, он – у нее на руках. Они с соседями (а в селах все соседи – родственники) сели в старую «Волгу». Двадцать один человек. Машина была такая старая, что останавливалась через каждые десять метров. Аслан помнит шум: по дороге бегали люди, стреляли, бомбили. Потом закричала тетя – она не могла найти своего ребенка. Они сидели на нем – все двадцать человек. Когда они встали, он уже не дышал.

Два месяца они жили у бабушки в подвале. Подвал был прочный, бетонный, и в него съехалась вся родня. Одно из далеких детских воспоминаний: просыпаясь, он видел длинный деревянный стол, за ними сидели его двоюродные братья и сестры и учили Коран. Они никогда не раздевались – всегда были наготове.

Потом они переехали в Грозный, сняли дом, дети пошли в школу, и все, казалось, стало налаживаться, но началась вторая война. Аслану тогда было восемь лет. Начало второй войны он помнит очень хорошо: он пошел в сад и хотел сорвать грушу, но только он протянул к ней руку, как над головой пронеслись самолеты. Было слышно, как снаряды упали где-то неподалеку. Вечером с работы пришла мама, она плакала – не верила, что начинается вторая война. Они с сестрой и братом по-прежнему ходили в школу, но не было никакой гарантии, что, вернувшись, они застанут родителей живыми.

– У нас был старый подвал, – говорит Аслан. – Мы его почистили и жили в нем довольно долго. Как-то справлялись, не помню, голодали: мы ели не каждый день, всегда были голодные. Вначале нам дали двадцать четыре часа, чтобы собраться и уехать из Грозного, но нам было некуда ехать… Военные заходили в наш дом, мы слышали их шаги наверху. Мы сидели тихо, нельзя было давать о себе знать. Страшно было. Очень. Однажды я уснул, а родители вышли из подвала. Я до сих пор слышу эти шаги над головой, я чувствовал дыхание и отчетливо слышал все, что происходило наверху. Я до сих пор не знаю, кто это был… Наверное, мои детские страхи… Потом мы с соседями погрузились в огромный КамАз и выехали из Грозного. Мы ехали на границу, не помню куда. Было очень страшно. Мы сшили большой белый флаг и повесили его на КамАз. Мы попадали в какие-то перестрелки, мы видели тех, кто стрелял, совсем близко. Видели самолеты. Это был ужас… Мы доехали до какого-то обрыва, вышли из машины и кувырком спускались вниз. Не помню, куда мы потом попали. Кажется, вернулись к бабушке… Не знаю, каким чудом мы выжили.

В Москву Аслан попал из Ингушетии – его мать построила барак, в нем жили двенадцать человек. Центр «Дети Марии» пригласил из лагеря пятерых хорошо рисующих детей. Аслан попал в их число. Мария предложила ему остаться в Москве.

– Что-то случилось? – спрашивает меня Тея.

Она чистит картошку для пирога.

– Смотри не порежься, – отвечаю я.

Никита трет морковку на терке. Я мою грибы. После чаепития в лагере состоится собрание, посвященное письму.

– Это не мои дети, – в кухню заходит Альбина Гавриловна. Она чуть не плачет. – Я знаю своих детей, они не могли написать такое письмо. Это был кто-то из взрослых. И к Беслану это письмо не имеет никакого отношения…

Собрание проходит в домике зебр. «Фэмили-хэды» собираются на кухне за столом. По левую руку от меня – коротко стриженная женщина. Мне рассказывали, что когда-то в ее жизни случилась трагедия, справиться с ней помогли «Дети Марии». Рядом – полная женщина в тельняшке со схожей судьбой. Девушка-итальянка со своим бойфрендом. Напротив меня – муж и жена. Он американец, познакомились в лагере. Рядом с ними – ее сестра. И еще одна пара – муж с женой из семьи зебр. Она – в полосатом облегающем костюме.

– Кто может рассказать, что произошло? – спрашивает Мария. – Кто у нас первоисточник?

Первоисточником оказываюсь я. Рассказываю, что произошло.

На кухню входит Аслан: ему разрешили присутствовать на собрании.

– Обнимите его, – говорит женщина в тельняшке, и сидящие рядом обнимают Аслана.

– Все в курсе ситуации, – говорит Мария. – Давайте каждый по очереди выскажет свое мнение и внесет предложение, что делать дальше.

Первой начинает стриженая женщина.

– Относительно почты, – говорит она. – Из-за того, что Петя одним из первых получил письмо от мистера Икс, он теперь подозревает Митю и пытается писать письма молоком.

Девушка-итальянка не понимает, что такое «писать молоком». Ей объясняют, что это – невидимое письмо, которое надо подержать над свечкой, чтобы прочесть.

– На письме была черная метка, – продолжает стриженая. – Мне очень неприятно, что ребенок начинает думать, что у него есть враги. Сегодня я не позволила передать ему второе письмо… Еще один мальчик получил письмо – оно все надушенное, зацелованное накрашенными губами. У него тоже съехала от этого крыша. Он не понимает, что это прикол. Ему больно стало. Когда тебе признаются в любви и не подписывают письмо, то это очень странно… Относительно предложений по почте… Надо вводить цензуру. Открытую или тайную. Может, детям стоит об этом сказать? Если мы начнем им врать, это все равно плохо. Нужно вводить цензуру, чтобы думали, что пишут. Это не убьет игру для детей, которые пишут письмо впервые. Они задают в них невинные вопросы, и им не стыдно показать такое письмо.

– Я за эту идею была с самого начала, – говорит женщина в тельняшке. – Но мне даже в голову не приходило, что будут какие-то национальные… То, что произошло, это…

Все высказались по кругу за открытую цензуру. Они рассказывали о том, как приятно самым маленьким детям получать письма, о том, сколько радости они им приносят. Мария поддержала идею цензуры. Когда я попросила разрешения высказать свое мнение, все замялись, но Мария нехотя согласилась.

– Если вводить цензуру, то она должна быть тайной.

– Почему? – спросила Мария.

– Потому что жертвой был не Аслан, а человек, который это письмо написал. Его надо выявить и ему надо помочь.

– Мы что, должны обманывать детей? В основе нашей работы лежит честность, – ответила Мария.

– Но эти дети пробудут в лагере всего две недели, а потом вернутся в интернат. Там не будет таких добрых и хороших взрослых, как вы. И уж тем более им не попадутся такие честные люди, когда они выйдут из интерната.

– Она хочет сказать, что мы все тут только играем в честность, – подвела итог стриженая.

– В интернатах у них тоже чемоданы обыскивают, – сказала женщина в тельняшке. – И иногда это помогает: в них находятся ворованные вещи.

– Это для нас неприемлемо, – подытожила Мария. – В основе нашей работы лежит честность. Мы не будем обманывать детей.

– Я только хочу сказать, что вы все удивительно похожи… на Марию… – ответила я.

Поздно ночью мы пили чай у Марии, и она говорила мне, что всех и каждого она вытащить все равно не сможет. В конце концов, у нее есть и свои дети. И не только свои – она активно усыновляет и удочеряет детей. Все они живут в ее доме. Всем им она помогает устроиться в жизни. И конечно, она права: лучше делать хоть что-то, чем вообще ничего.

Я возвращалась в свой домик из красного кирпича в три часа ночи. Шел дождь. Рощу не освещал ни один огонек, а мой мобильный телефон разрядился. Я шла на ощупь и думала о цензуре. Разве заглядывать в чужие письма не то же самое, что обыскивать чужие чемоданы? И есть ли смысл говорить о честности, когда ты голосуешь за цензуру, метод сам по себе нечестный, а потом искать честные пути его исполнения?

Четвертый день

Альбина Гавриловна печет осетинские пироги. Взрослые со мной не разговаривают: они обиделись.

Наверное, ошибся тот Режиссер, который собрал в одном месте столько разных людей. Кто здесь большая жертва – дети из Беслана или Аслан? Ужас заложников тянулся три долгих дня, а его – много лет. Стоит ли их сталкивать? Не бесланские дети написали то письмо. Это был кто-то из взрослых. Кто-то, озлобленный на жизнь. А когда-то в детстве он мог быть таким же солнечным цветком, как Тея.

Я уезжаю вечером. Меня провожают Ваня и Тео.

– Мы устраиваем шоу, – говорит Тео. – Мы клоуны, но не жертвы. Контраст между клоуном и жертвой очень велик. Жертва – это трагедия. Клоун – комедия. Если ты клоун, то уже не жертва.

– Хорошо бы удержать эту дистанцию между комедией и трагедией, – говорю я. – И не получить в результате трагикомедию.

Ваня и Тео машут мне руками. Я вспоминаю слова Вани: «Главное – чтобы детям было хорошо, а им здесь хорошо». Кому об этом лучше судить, как не бывшему интернатовцу?

«Я тебя убью. Но не сегодня»

Разговор с грузинским солдатом в тбилисском публичном доме.

Через несколько дней после поражения грузинских войск в Цхинвале настроение Тбилиси радикально изменилось. Прежде всего по отношению к России и русским. Все реже звучат слова о дружбе народов и виновности политиков, вокруг только паника, страх и гнев. В город вернулись остатки грузинской армии, сюда стекаются тысячи беженцев, спасающихся от обстрелов и мародерства. Они приносят с собой слухи о том, что в Тбилиси идут «осетины, чеченцы и казаки». Корреспонденту «РР» удалось поговорить с одним грузинским военным в баре тбилисского борделя, где он заливал свое горе и чувство вины. Он участвовал в обстреле Цхинвала и готов воевать дальше.

– Хочешь грязь нашу вытащить? – говорит мне брюнетка в морковном мини. – Хочешь показать в своей России, какие мы тут грязные – занимаемся развратом во время войны?

Я согласна: это выглядит именно так. Бар борделя «Будвайзер» похож на советскую столовую. Невысокая коренастая девушка в блестящем зеленом платье встает и уходит. Еще одна сидит и по-доброму мне улыбается. Полная женщина делает ей знак, и она тоже уходит. Уходят все. Из-за соседнего столика встает мужчина и присаживается к нам. У него тяжелый раздвоенный подбородок. За соседними столиками – другие мужчины. Они не похожи на тех, которые, по моим представлениям, ходят по борделям.

– Она хотела поговорить, – кивают на меня женщины.

– Ну что ж, поговорим, – мужчина придвигается ко мне и берет меня за запястье большим и указательным пальцами. – Хочешь знать, как наши женщины зарабатывают на жизнь легким трудом?

– Это не легкий труд, – говорит полная и пускает дым ему в лицо.

Он отпускает мое запястье.

– Этому нет оправдания, – говорит мне полная.

– Чему?

– Тому, что мы здесь, нет и никогда не будет оправдания.

– А вы не хотите пересесть? – спрашиваю я мужчину. – Вы мне мешаете.

– Тебе никто ни слова не скажет. Только в моем присутствии, – он дышит на меня перегаром.

– Кто вы?

– Я военный. Я солдат.

– А что здесь делаете?

– Пришел отдохнуть. И что? Ты пришла ее унизить, а она – жертва войны. Пойми ты это! Ее мужа убили. Ее детям нечего есть. Да, они путаны. Но они – наши женщины.

– Я убиваю себя, – полная затягивается и выдыхает дым в сторону. – Каждый день, находясь здесь, я убиваю себя.

Теперь она пускает дым мне в лицо. Смеется. Выражение ее лица и голос не совпадают с тем, что она говорит.

– А вы кого убиваете? – спрашиваю я мужчину.

– Ой, не на-до! Да, я убил. И что? И что, я плохой человек? Нет, я не плохой человек. Я умер сам. Сам. Когда убил первого человека. Я помер там, пойми и не щипай душу, – он снова берет меня за руку.

– Не трогайте меня… Она говорит: «Тому, что я делаю, нет оправдания», но она никого не убила, а вы убили, но оправдание для себя все же находите.

– Знаешь, что я скажу? Когда я ушел на войну, я ушел из церкви. Я был церковным человеком. Началась война, и наше правительство потребовало молодых мужчин. Мне было двадцать три (сейчас ему около сорока, и он вспоминает первую войну с Абхазией и Осетией. – «РР»). Куда бы я делся? Мог я не пойти? А ты не пошла бы? Ты не убила бы?

– Я вряд ли смогла бы убить.

– Но они угрожали моим родителям! Это моя родина! А они хотели завоевать ее. Я жалею. Вы думаете, я ни о чем не жалею?

– Если бы не было таких мужчин, которые, как вы, сюда приходят, ваших женщин не пришлось бы жалеть.

– То есть из-за того, что я их жалею, я должен сдерживать свои желания? Сегодня и завтра? А послезавтра мне что, юбку надеть? Это неправильно.

– Неправильно вы себя ведете. Не трогайте меня… Давайте так: вам их жалко. Это ваши женщины. Они вынуждены заниматься тем, чем занимается она, – я киваю на полную. – Вы выжили на войне. Женитесь. Может быть, вы спасете какую-нибудь женщину от… такого места.

– Да ты никогда не поймешь наших женщин: у тебя судьба другая, – он смеется и стучит кулаком по столу. – И захочешь понять – не поймешь. Это можно только ощутить. Но не дай бог тебе это ощутить! Ты будешь несчастным человеком. Ладно! Ты хочешь это понять?! Останься здесь. Завтра я отвезу тебя в Каспи. Его час назад заняли ваши войска. И там кричи, что ты русская, маши своим журналистским удостоверением. Это тебя не спасет. Тебя изнасилуют твои же русские! А потом перережут тебе горло!

– Почему?

– Потому что ты красивая. А им нравятся красивые. Вот и все! Во-о-от! и-и-и! все-е-е!

– А вам?

– Что, мне?

– Вам не нравятся красивые?

– А при чем тут я?

– А при том, что я вас не звала – вы сами пришли, сели рядом и все это время пытаетесь меня трогать.

– Я тебя не пытаюсь трогать, я пытаюсь тебе объяснить то, что у нас происходит. И если тебя это задевает, значит, ты пытаешься по чуть-чуть это понять… Ты вся такая чистая – человек с другой судьбой. А она такая грязная, – он кивает на полную женщину. Она курит сигарету за сигаретой и молча слушает. – И я такой грязный, потому что сюда пришел. А ты вся такая чистая, ты вся такая красивая, ты – гражданка Российской Федерации.

– Обстоятельства наших жизней сложились по-разному, – говорю я.

– Дело не в том, что вы русские, а мы грузины. То, что вы делаете, это неприемлемая вещь. То, что вы делаете, и то, что мы делаем, не имеет оправданий. Это не-пра-виль-но! Я был на войне. Я только что пришел с войны. Что, не имею права прийти сюда?

– Имеете.

– Вот и все! Все! Все! Отстань тогда! Нет, не уходи… Лучше спрашивай. Спрашивай! Да, они наши женщины, и я пришел сюда развлечься. И что? И что?! Но несколько дней назад я был там.

– У вас кто-нибудь погиб?

– Да, погиб. Погиб! Погибли! А ты бы не стала воевать? Я из-за них буду воевать. Они наши женщины. Падшие, грязные, путаны – они наши женщины!

– У меня есть дети, но нет мужа, – полная женщина ломает только что начатую сигарету в пепельнице и вынимает из пачки другую. – Поэтому я здесь. Если бы детей не было, я бы сейчас была в Гори – защищала свою родину.

Я смотрю в стеклянную поверхность стола на наши отражения. В стекле почти не видно, какой у него странный подбородок.

– Я сюда пришел час назад и сразу им сказал: я не ваш клиент, вы мне не нравитесь, и теперь я сижу и пью. Потому что эти девушки мне не нравятся.

– А вы думаете, сами им очень нравитесь? – спрашиваю я.

– Может быть, не нравлюсь. Но они вынуждены. Но! То, что они делают, не так неправильно, как то, что делаю я.

– Я убиваю себя, – снова говорит женщина. Теперь на ее лице отражаются все эмоции. – Все, что я делаю, – это убиваю себя.

– Кто из вас несчастней?

– Я несчастней, – отвечает она.

– Нет, я, – говорит он. – У нее еще есть шансы на прощение. Каждый житель Грузии – солдат. Когда с автоматами входят в твой дом, ты еще не солдат, но ты житель Грузии. А потом уже и ты сам солдат, и она солдат.

За соседним столиком кричат пьяные – подзывают к себе девушек. Девушки не идут, и мужчины затягивают грузинский хор.

– Это ваши друзья? – спрашиваю я у него.

– Они тоже с войны. Поймите людей правильно, вояка – не плохой человек. Плохой тот, кто сверху приказы отдает.

– Но вы тоже сюда пришли и отдаете приказы этим девушкам. Вы платите и вы заказываете.

– Не захочет – откажет.

Зовет. Девушки действительно не идут.

– Что ты обо мне или о ней знаешь? – продолжает он. – Ты хорошая девушка, я это вижу. Но что ты душу нам выворчиваешь? Ё-моё. Ты неправильные вопросы задаешь! Спроси то, что нас всех интересует. Спроси про войну. Все у нас воевали: или так, или так! А если не воевали, то хотели воевать – и женщины, и мужчины!

Он кричит, но его голос все равно перекрывается хором сидящих рядом.

– Это не моя вина! Не моя вина, – он плачет. – Война идет… Пожалуйста… Пожалуйста, пожелай нам выжить. Эти женщины помогают нам выжить. Я не сплю с ними, они мне не нравятся. Я просто с ними разговариваю.

– То есть я сейчас выполняю роль этих девушек? Бесплатно?

– Абсолютно верно. Хочешь – заплачу, только посиди еще. Но они меня так не щиплют… И я хочу семью, детей. Наверное, да. Наверное, да, я сижу сейчас, говорю с тобой и думаю, что хочу семью и детей. Спрашивай. Давай, давай! Спрашивай!

– Несколько дней назад вы бомбили Цхинвал?

– Да, я бомбил Цхинвал!

– Значит, вы убивали женщин и детей?

– Убивал я или не убивал? Ты это спрашиваешь? Да, я убивал.

– Вы убивали мирное население.

– Но это война!

– Но это мирное население – женщины и дети.

– Я не знаю, убивал ли я детей и женщин.

– Вы стреляли по домам?

– Да, я стрелял по домам.

– Значит, вы убивали детей и женщин.

– Заткнись! Заткнись уже!.. Там рядом сидели снайперы, поэтому мы стреляли.

– Пусть там хоть сам черт сидит… А вы убивали женщин и детей.

– Да… может быть… ты права… Уходи, а?

– Вы третий раз на войне, вы сами все знаете, но вы находите для себя оправдания. В отличие от нее, – я указываю на полную женщину. Она бледнеет и, не мигая, смотрит на него – ждет ответа.

– Почему? Не знаю почему, – он становится очень тихим. – Хочешь, я тебе скажу? Только пойми… Я защищался.

– Защищаться нужно от тех, кто вам угрожает. Чем вам угрожали женщины и дети?

– У меня не было приказа стрелять. Я был добровольцем.

– Добровольно пошли их убивать.

– Но я не поехал туда, чтобы их убивать, – мне кажется, что он меня просит. И я понимаю, что он действительно просит, чтобы я подтвердила: он не для этого туда поехал. Просит, чтобы я помогла ему найти оправдание. А еще я понимаю, что я сейчас уйду, а девушки останутся и сделают это за меня.

– Опять отговорки, – говорю я.

– Опять ты права. Что тебе сказать? Я не оправдываюсь. Ну что тебе сказать?!

– Мне жаль вас больше, чем этих девушек, – наконец говорю я.

– Я знаю. Сам все знаю. Я большая проститутка, чем они. А теперь уходи отсюда. Давай, уходи… Ничего никогда в моей жизни не образуется. Война. Я здесь погуляю. Сейчас сниму ее, хотя она мне не нравится. А послезавтра уеду снова убивать. Ваши подходят. А теперь уходи.

– Последний вопрос. Вы уедете снова на войну. Если послезавтра вы встретите там меня, вы меня убьете? Изнасилуете?

– Не изнасилую – ни за что! Никак! Ни за что! Сказать почему? Ты мне нравишься. Но я буду в тебя стрелять. Я убью тебя. Ни в первую, ни во вторую, ни в третью войну я никогда не стрелял в тех, кто меня ненавидел. Но я в тебя буду стрелять потому, что ты меня не ненавидишь. У тебя нет шанса, что я тебя не убью – тебя, гражданку Российской Федерации. Только потому, что ты меня не ненавидишь. Но сегодня у тебя есть шанс быть моим другом. Только сегодня… И может быть, друга я сегодня не убью. Только сегодня не убью.

– То есть если я сейчас не стану вашим другом, вы меня убьете.

– Я выстрелю в тебя. Но не сегодня.

– Я никогда не стану вашим другом.

– Тогда уезжай поскорее.

Мама не горюет

Четыре года корреспондент «РР» наблюдала за воспитанниками одного из детских домов Вологды.

У детдомовца почти наверняка нет будущего. Это всем известно. Об этом стараются не говорить вслух, но если подольше понаблюдать за одними и теми же ребятами, становится видно, как меняются их ценности и жизненные планы. Четыре года корреспондент «РР» наблюдала за воспитанниками одного из детских домов Вологды.

Чужие дети растут быстро. А детдомовские еще и быстро взрослеют. Раньше сверстников, живущих в семьях, они перестают мечтать и верить в сказки про Деда Мороза. Детдомовец может несколько лет играть с одними и теми же игрушками, любить одни и те же песни Олега Газманова и мало меняться внешне, но внутри у него постоянно идет работа по снижению жизненных установок. Не надо надеяться! Еще четыре года назад он ждал маму, а теперь не ждет. Еще два года назад он хотел стать врачом, теперь – каменщиком или плотником. Такова статистика: профессии сварщика, маляра, штукатура, дворника или уборщицы – самые востребованные среди выпускников детских домов.

2004 год

Конец декабря. Суббота. Вологда. Появление Деда Мороза откладывается на два часа. Ожидающие встречи журналисты разбредаются кто куда. Я прошу таксиста отвезти нас в ближайший детский дом. Ближайшим оказывается № 3.

У входа на трубе сушатся валенки – большие и маленькие. В коридоре уже горит свет: день выдался хмурый. Мальчики драят пол с облупившейся коричневой краской. На железном ведре красным написано – группа № 5. Пахнет гороховым супом. Скоро обед.

Обедаем в группе № 5. Напротив меня сидит белобрысый мальчик, он стесняется, поэтому ест, опустив глаза в тарелку. Иногда он смотрит на меня и застенчиво улыбается. Его зовут Ваня.

Потом Ваня собирает посуду – он «дежурный по тарелкам»: на кухне он тщательно протирает каждую тарелку губкой, затем долго держит ее под струей воды, критически оглядывает и ставит на полку. Маленький деловитый мужичок. Мужичку восемь лет. За его спиной ванна заполнена эмалированными тазами, в которых уже, видимо, давно киснет белье.

Мальчики отдыхают после уборки. Ванька лежит на кровати, задрав ногу в каком-то советском трико и прижимая к груди игрушечную панду. У соседней кровати идет подушечный бой – вчетвером лупят черноволосого мальчика. Тот хохочет. Ребята расступаются, и я вижу как он прижимает к себе коричневого плюшевого мишку. Они смотрят на меня одинаковыми глазами-пуговками – мальчик и мишка.

Наконец нас выгоняют из детского дома – звонила заведующая, которая узнала о «несанкционированном визите» журналистов.

2006 год

Конец мая. Суббота. Вологда. Коррекционный детский дом № 3. О том, что он коррекционный, я узнаю только в свой второй приезд. Все дети здесь – олигофрены. Они выгружают из багажника нашей «мазды» игрушки – на этот раз мы приехали не с пустыми руками. Идет дележ. Гера просит кукольный домик. Вместо домика воспитатель дает ему енота. Гера плачет и обматывает голову полосатым шарфом.

– Хочешь песенку спою? – спрашивает он.

Я киваю. У Геры узкое лицо, острый подбородок, прозрачная кожа и полосатая жилетка. Наверное, таким был в детстве князь Мышкин. Гера что-то поет. Голос у него тоже какой-то узенький. Слов песни я уже не помню – обычная детская песенка. Гере восемь лет, он олигофрен и страдает серьезным почечным заболеванием. Сдан в детский дом матерью – сейчас у нее другая семья.

Илюха расталкивает ребят помладше и выносит из кучи-малы трофей – пушистого цыпленка. Илье тринадцать лет, он олигофрен, его родители – алкоголики, лишенные родительских прав. Он любит играть в футбол. До восьми лет Илья беспризорничал и воровал – по большей части сладости в киосках. Теперь он хочет стать милиционером и наказывать плохих людей.

Сашка катит за собой пластмассовую тачку – ему досталась самая большая игрушка. Саше 11 лет, он олигофрен и бывший беспризорник, родители неизвестны. Играет на гитаре и поет, считает, что очень похож на Газманова и что, может быть, певец и есть его папа. Сашу изловил на улице Красный Крест и отправил на комиссию. Там мальчика спросили: «Сколько будет дважды два?» Сашка всю жизнь бегал по улицам и таблицу умножения не учил. Он испугался и описался. Комиссия поставила диагноз: «Олигофрения».

Юлька плачет – ей ничего не досталось. Вернее, остались какие-то хомяки и мишки, но они ей не нравятся. Воспитательница достает ей из нашего мешка большую плюшевую овцу в платье. Юле восемь лет, диагноз – олигофрения. Ее мать была алкоголичкой, отец неизвестен. До пяти лет она курила, пила с собутыльниками матери, попрошайничала, чтобы накормить мать. Любит играть в футбол. Юлька тоже была на комиссии. Там ее спросили, какого цвета небо, апельсины… Юлька знала, что небо голубое, но ей было страшно, и она молчала. А апельсинов она в глаза никогда не видела. С выбором будущей профессии Юля пока не определилась.

– У тебя красивое платье, – говорю я ей.

– Я к мамке на день рождения в нем утром ходила, – отвечает она.

– Куда?

– На могилку-то, – как все вологодцы, Юлька окает и «токает».

Юлина мама умерла в возрасте двадцати шести лет, когда решила завязать: она подала на восстановление родительских прав, но цирроз печени убил ее раньше, чем дело было рассмотрено в суде. Рассказывают, что во время перестройки в Вологде случился бум на «бумики» – небольшие бутылочки с техническим спиртом, которые продавались во всех ларьках вместе со сникерсами и жвачкой. «Бумики», словно косой, прошлись по многочисленным пьющим вологодским семьям. У злоупотреблявших ими развивалась особая форма гепатита: печень разрушалась, а кожа зеленела. Такими «зелеными человечками» были заполнены все больницы города. И хотя «бумики» давно запретили, от последствий приема того спирта до сих пор продолжают умирать.

У Юли есть подружки – восьмилетние Вика и Галя.

Вечерами они втроем стоят у окна: ждут мамок. У Вики и Гали матери живы, но они никогда не приходят. Большинство воспитанников детского дома – социальные сироты. Сироты при живых родителях.

Субботняя уборка. Ребята трут полы, вытирают пыль, выбивают на улице ковры и матрасы. Когда 13 лет назад детский дом только открылся, в нем работали положенные по штату нянечки – мыли полы, посуду… Прошел год, и педагоги заметили, что воспитанники совершенно не в состоянии себя обслуживать. «Детдомовцам вообще свойственно иждивенчество – все им должны, все обязаны… – говорит заведующая детским домом Татьяна Захаровна. – В семьях традиции складываются годами, и, покидая родительский дом, дети могут самостоятельно вести хозяйство. А выпускники детдома – нет. Поэтому было принято решение отказаться от нянечек». С тех пор взрослые только стирают постельное белье и убирают санузел, всю остальную работу делают дети. В каждой группе ведется отдельный график дежурств.

Сегодня «дежурный по тарелкам» снова Ваня. За два года он сильно подрос. Помыв посуду, мальчик садится на кровать, над которой висит матерчатая аппликация с домиком, деревом, мышкой и цыпленком. На Ване футболка Reebok. Он улыбается.

– Вань, а покажи журналистам сапожки, которые тебе мама купила, – просит Татьяна Захаровна.

Ваня сразу перестает улыбаться, выражение его лица становится жестким: «Нет, это мамино». Ваня с удовольствием позирует перед камерой, показывает нам свои игрушки, но впускать посторонних людей в свой и мамин мир он не хочет.

Ваня – сын пьющей матери и отца-олигофрена – официально стал сиротой после лишения матери родительских прав. Он не олигофрен. В третий коррекционный дом пошел, чтобы не разлучаться с сестрой-двойняшкой Аней: она олигофрен. Когда Ване и Ане было два года, отец выбросил девочку из окна второго этажа – так он пытался успокоить плачущего ребенка. После того как Аня попала в больницу, Красный Крест забрал детей из семьи. Сейчас брат с сестрой неразлучны. Они очень похожи, только Ваня любит маму, а Аня – нет.

– Когда приедет мой папа… – начинает Сашка, но его сразу перебивают.

– Кто-кто-кто?! – хохочет другой Сашка, рыжий и совсем не похожий на Газманова. – Посмотрите на этого дурака! Он думает, к нему папа приедет!

– У тебя же нет папы! – толкает его в плечо Серега, небольшого роста мальчишка со стрижкой-ежиком.

– Есть, – упрямо твердит Саша.

Он не плачет, не обижается – видимо, такие разговоры для них стали привычным ритуалом.

– Где же он, если есть? – спрашивает рыжий Саша.

– Он ко мне едет, – фантазирует другой Саша. – Просто не знает, где я. Ищет или заблудился… Но когда я стану известным певцом, он увидит меня в телевизоре, и мы сразу найдемся…

– Когда я стану футболистом, моя сестра увидит меня в телевизоре и тоже пожалеет, что сдала меня в детдом, – говорит Илья, ударяя по мячу.

Серега пытается перехватить у него мяч, но будущий спортсмен ловко увертывается. Он, как юла, носится вокруг Сереги, быстро-быстро стуча мячом по полу. Сраженный подобным мастерством, Серега, как изваяние, застывает посреди коридора с разинутым ртом.

– А у мамы дома есть игровая приставка, – говорит Тимур.

Он наполовину – по отцу – чеченец, но знает об этом только по записи в свидетельстве о рождении. Мама Тимура русская, живет в Вологде, пьет и постоянно меняет кавалеров. В детском доме его иногда навещает бабушка.

– Только ты маме своей не нужен, – выходит из состояния прострации Серега, к которому вообще никто и никогда не приходит.

– Мне так хочется игровую приставку… – говорит Тимур.

Мы уезжаем после ужина. Ребята высыпают во двор нас провожать. Уже стемнело, зажглись фонари, и только что прошел дождь. Оборачиваясь, я вижу в окне Юльку. Она стоит, прижимая к груди овцу, и смотрит на освещенную фонарем дорожку. Я знаю, чего бы хотелось Юльке. Чтобы оттуда – из темноты – появилась вдруг мама.

2008 год

Середина мая. Суббота. Вологда. Коррекционный детский дом № 3. Рыжий Сашка угощает всю группу тортом. Он купил его в школьном буфете за 70 рублей. Деньги заработал в соседнем супермаркете «Макс»: упаковывал товар. «Макс» с удовольствием берет детдомовцев на практику, но за час работы платит всего 20 рублей. То есть на тортик ушла почти вся Сашкина дневная зарплата – ведь больше четырех часов в день детям работать не положено.