Текст книги "Другая другая Россия"

Автор книги: Марина Ахмедова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)

– Не получается, – спокойно возражает он. – Смотрите в чем дело… только постарайтесь понять. Ладно?

– Ладно.

– Вот темная комната, зажгли спичку, увидели больше что-то, чем в темноте. Зажгли лампочку, еще больше осветились углы. Солнце! Еще больше. Так и в человеке – когда он начинает движение на этом пути, спичка освещает смыслы. А он жил и думал – «А что мне? У меня все в порядке. Работа, живу нормально»… Спящего не буди. А кто проснулся и ищет, то сначала маленькая спичка загорается – здесь я обидела человека, с работы унес коробку гвоздей. Лампочка – ах, я оказывается и там, и это сделал. Поэтому святые люди видели свои грехи бесчисленные. Вот какое правильное устроение.

– В таком случае Лунгин не должен был воскрешать Тихона Петровича, – мрачно говорю я. – Прошлого не исправишь.

– Почему?

– Да потому что он отнял надежду и любовь у всех убийц!

– Да, какие-то нельзя исправить, – солнце снова падает в глаза Мамонова, и он мне улыбается. – Если ограбил, приди и верни. А какие-то нельзя… Но какие-то можно.

– Вам на меня не плевать?

– В данный момент?

– Как на собирательный образ зрителя?

– В данный момент вы – журналист. Не плевать, но это не должно быть мотивом – выйти на сцену, чтобы публике угодить. Мотивом должно быть выйти и сказать что-то. На каждом этапе жизни я говорю то, что мне кажется сейчас самым главным. Когда-то это были «Звуки Му», потом «Игла», потом «Остров». Так все с моей личной жизнью совпадает, поэтому в этом смысле вы правы – я играю… не в обычном смысле лицедейства. Я вхожу только в ту роль, которая меня тревожит. В Грозном, как вы спросили, вопросик такой мелькнул – «А почему он был такой?». Вот это и меня очень тревожило как актера. Сорок дней он простаивал на коленях, не ел, не пил, это – факт. И тут же убивает. И как это все? А? Как? В нас тоже самое. Вот все, не буду больше никогда! А вечером опять пьяный. Все, ты моя любимая, дорогая! А вечером пришел, опять изменил.

– Это ужасно.

– Все ужасно. Грех ужасен. Вообще, грех омерзителен, – он корчит гримасу, как будто сейчас пробует грех на вкус.

– И вонюч.

– И вонюч… А мы его делаем. Вот в чем заключается борьба любого человека. Если актер обладает определенными не от него зависящими талантами, выходит такой фильм, как «Остров». Будь я в состоянии безалкогольном, я бы вам, мой дружочек, больше про веру рассказал. Но мне стыдно. Мне лично стыдно. Петеньке стыдно… – и я в который раз отстраняюсь – это Грозный, сидящий сороковой день на молитве со мной говорит.

– Вы сейчас, как адвокат дьявола, – говорю ему.

– Взгляните в собственную душу, – мягко говорит он. – Вы увидите. Вы сами знаете, что правильно было вот так, а сделала по-другому.

– Я борюсь с этим.

– И я тоже. И пьяница борется, и я сильно борюсь. Если б не боролся, я бы не сидел здесь.

– Почему вы не вставите зубы?

– Вопрос этот сложный. Во-первых, я хочу потихоньку тут заканчивать…

– Вы о четверге что ли?

– Нет… да, я об этом… И потом, по сути, для публики хорошо бы вставить, но я об этом долго думал, пока что мне лень. Скажу прямо. Если прибудет какая-то работа в кино, где это крайне важно… В «Царе» и «Острове» это было естественно и органично, как грим. Вот… Если ради искусства… Импланты ставить не буду – вредная штучка, но протез обычный можно сделать. Не знаю… Не знаю… Если роль, если обязан буду играть красавца…

– Думаете, сможете сыграть красавца?

– Ну… такого красавца в годах, – отвечает он, и я впервые чувствую в нем слабость.

– Ну и что, что в годах? Вы же не красавец.

– В молодости я был хорош собой, теперь поизносился, – говорит он, и я чувствую, что надо сказать ему, что он красавец, но не говорю. – Вот если зубы вставить, все в порядок привести, еще ничего. А так мне пофиг.

– Когда свет падает в ваши глаза, вы – красивый, – говорю ему. – Но вам все пофиг, и вот я сейчас, и интервью это. И знаете, это обижает сильно… А вдруг обдурили вы меня?

– Неправда… – протяжно говорит он. – Я тон-у-у. Мне очень тяжело внутри сейчас. У меня не получается… Новая программа не получается. У меня был замысел, год репетировал, но не получается. У меня очень напряженное состояние внутри. И вы это чувствуете.

– Чувствую.

– Прошу прощения, в таком состоянии вы меня застали… в таком виде…

– Но ухватитесь же за руку. Старайтесь. Вы уже много сделали.

– Вы приехали меня уговаривать работать? Я и стараюсь, дело не в этом. Замысел – он совсем изменился, и это очень трудно. А так вообще… А что мне оправдываться? Оправдываться я особо не собираюсь. Я к вам – с доброй душой. Все вам рассказал. Вы – цепкий журналист.

– Спасибо, вы протягиваете мне руку, но поздно, я уже утонула в этом интервью.

– Я никогда не вру, – он отстраняется от окна, и глаза его темнеют, как вода глубокой речки.

Я протягиваю ему руку, прощаясь. Он подносит ее ко рту, поднимает лицо, усмехается, и у меня такое чувство, что руку мою поцеловал Иван Грозный.

Я выхожу за ворота, Мамонов идет по дорожке в противоположную сторону. Я останавливаюсь и ухожу не сразу. Что он сейчас будет делать? Выпьет еще или подождет десять минут? Ну, десять минут-то можно подождать. Или вынырнет и будет что-то еще, вроде «Царя» и «Острова»? Одно я знаю точно – он всю жизнь будет тонуть и барахтаться, ведь жить без своей речки для него все равно, что жить в аду. Но не утонет никогда.

Муравей в центре Парижа

Можно ли говорить серьезно с писателем, у которого миллионные тиражи.

Большинство мировых бестселлеров написано по-английски. Но у каждого правила свои исключения. Как, например, француз Бернар Вербер, чьи мировые тиражи превысили 20 миллионов экземпляров. Вербер продает читателям смесь фантастики, философии, эзотерики и социальной сатиры, из книги в книгу предлагая взглянуть на себя чужими глазами: то глазами насекомых (трилогия «Муравьи»), то ангелов (дилогия «Танатонавты»), то богов (трилогия «Мы, боги»), наконец, инопланетян (пьеса «Наши друзья человеки»). История Вербера – это история обаятельного мошенника, который придумал еще один способ честного отъема денег у населения: путем продажи ему правды о нем самом.

Бернар Вербер наливает чай. На длинном стеклянном столе – чашки, в которых плавают чайные пакетики. В темном стекле отражается его лысая голова. На стене за спиной Вербера – абстракция, состоящая из знака бесконечности и большого деревянного муравья.

– Почему вас интересует будущее? – спрашиваю я его.

– Оно всех интересует, – отвечает он. – Раньше это было привилегией священников, потом политиков и наконец экономистов. Но лишь фантасты могут говорить о нем свободно.

– А вы хотели бы знать, что с вами случится завтра или послезавтра?

– Ммм, – с французским прононсом мычит он. – Нет, этого я знать не хочу. В молодости я увлекался шахматами. Играя, ты всегда продумываешь ходы заранее – на два, три, четыре, шесть шагов вперед. Мне нравилось представлять шахматную игру деревом, ветки которого – возможные варианты будущего. Я участвовал в шахматных турнирах с контролем времени и старался просчитать будущее как можно быстрее. И до сих пор для меня увидеть его – значит взобраться как можно выше и посмотреть как можно дальше.

– Это не какие-то детские комплексы – когда хочется доказать, что можешь оказаться выше всех?

– Я таким родился. Когда я читал о прошлом, то спрашивал себя: что из прошлого может произойти в будущем? Если прошлое происходит в будущем, это уже проблема. Потому что замкнутый круг. Это значит, что мы всегда ведем себя одинаково.

– Например, повторяющиеся финансовые кризисы?

– Финансовые кризисы, войны, психологические кризисы. Есть два пути: либо мы просто идем по кругу, – он крутит рукой в воздухе, – либо мы поднимаемся все выше, выше и выше, – худой рукой с длинными пальцами он рисует в воздухе спираль, увеличивая свое сходство с муравьем, а я, глядя на него, с сожалением думаю, что такого даже неинтересно провоцировать вопросами, потому что прямо сейчас можно просчитать будущее нашего с ним разговора: он будет максимально дружелюбен и постарается меня понять, даже если я ему нахамлю; он сделает все, чтобы в разговоре с ним мне было комфортно; а вот как мне будет, когда я выйду за порог, – уже не его дело.

– Скажите, в этом движении по спирали люди меняются? Приобретают новые качества?

– Мне кажется, что люди стали лучше. Мы сознательнее тех, кто жил в древности и в Средневековье, ведь у нас больше инструментов для общения, у нас есть доступ к образованию и технологиям. У меня нет никакой ностальгии по прошлому, и я думаю, что все будет меняться только к лучшему.

– А мне кажется, люди, наоборот, стали тупее. Технологии, о которых вы говорите, просто не оставляют времени сесть и спокойно подумать в тишине…

– Зато сейчас у людей больше возможностей понять, что такое мир. В Средние века они были заняты поиском еды и боязнью войн, эпидемий. А нам нечего волноваться: у нас есть еда, у нас есть возможность думать не только о личном выживании, но и о чем-то другом.

– Но если мы сравним прошлое и настоящее, то выяснится, что раньше на каждую тысячу воинов приходилось гораздо меньше убитых, чем приходится сейчас… Потому что умные люди, поднимающиеся по спирали, придумали более эффективное оружие.

– Оружие изобретают люди умные. А люди сознательные – это совсем другое.

– Как вы себе представляете человека сознательного?

– Человек сознательный связан со всем, что его окружает: с планетой, с другими людьми. Он чувствует себя несчастным, когда кого-то рядом с ним убивают, когда разрушают планету. Потому что разрушение происходит не только рядом с ним, но и в нем самом. Это гештальт…

– Это каббала.

– Или буддизм. Глупцы ограничены своим телом, все, что им нужно, – еда, деньги, власть, женщины, одежда…

– Подождите, вот я себя глупой не считаю, но мне тоже нужны деньги, еда, одежда, желательно дорогая.

– Но вы не создаете оружия и не радуетесь, когда рядом с вами кого-то убивают. Вы не говорите: это нормально, главное, что у меня все хорошо. Вам небезразличны другие.

– А что, рядом с вами кто-то умирал? – спрашиваю я, припоминая, как еще полчала назад шла по очень приличной улочке в центре Парижа, на которой расположены приличные магазинчики и по которой гуляют приличные парочки пожилых французов. Нет, на улице, где живет Бернар Вербер, такая печальная сцена невозможна.

– Да, я видел, – вдруг заявляет он. Изменения в его голосе такие слабые, что их можно только заметить, но не описать. – Когда я был в Африке, я жил в деревне одного племени – они называли себя «львами». Рядом жило племя «газелей». «Львы» считали, что «газели» не люди. Одни были хищниками, другие жертвами. «Львы» убивали «газелей», – голос Вербера становится мягче, он пытается понять убийц. – Я сказал «львам»: «„Газели“ ведь тоже люди». Но «львы» ответили: «Нет, нет, нет. Они „газели“»… Проблема в сознании этих людей: они не понимают, что, убивая, совершают преступление.

– А вы?

– А что я мог? Эти люди живут в джунглях, там нет даже дорог, они примитивны, то есть не примитивны, конечно, а…

– Как же не примитивны?! – перебиваю я его. – Еще как примитивны!

– Да… но они очень забавные, – говорит Вербер, и я вздрагиваю. – Представьте, что есть дверь, которая ведет в разум. Бывает, что она закрыта. Все, что нужно сделать, – это открыть ее. Просто в том племени родители говорили своим детям: «газели» не такие, как мы, их можно убивать. И дети постоянно слышали это, а когда что-то слышишь постоянно, то тебе уже очень трудно сказать: нет, мои родители неправы, «газели» – люди, и я должен их спасти… Да, надо просто открыть дверь разума и попытаться понять этих людей. Я был там, в Африке, с небольшой группой ученых, мы изучали муравьев. «Львы» убивали «газелей» каждый год в одно и то же время. Нам они сказали: «Вы новички, вы на чужой территории. Ваша задача – просто смотреть, пытаться нас понять. Но ни в коем случае ничего не предпринимайте».

– А вы пытались?

– Нет. А что я мог сделать? Что, мне нужно было встать на их пути и сказать: «Стойте! Не убивайте!»

– Я имела в виду – пытались ли вы их понять?

– Да, я их понял. Я понял, что это не преступление, это традиция для обоих племен. Традиции – вот в чем проблема. Из-за них мы совершаем одни и те же ошибки. Они мешают нам двигаться вверх по спирали.

– На вершине спирали человек цивилизованный, – говорю я. – А он очень гибкое существо. Находясь в Африке, он пытается понять, что преступление на самом деле игра. Но, вернувшись домой, снова считает преступление преступлением. Честно ли это?

– Но мир очень разный. – Вербер кладет пальцы на стол. Мне кажется, сейчас он начнет выстукивать на его поверхности новый роман. – Когда я был там, я пытался понять. Понять, но не принять. Потом в своей книге я написал: не все традиции хороши, от каких-то надо избавляться.

– Вы говорили, что ощущаете связь с планетой. Вот вы сидите в своей квартире в центре Парижа… Каким образом вы можете быть связаны с Землей?

– А не нужно быть в каком-то особом месте, чтобы почувствовать эту связь. – Он придвигается ко мне, кладет подбородок на руки и смотрит на меня с любопытством и пониманием. А из-за его спины выглядывает гигантский муравей. Я не выдерживаю и смеюсь.

– Почему вы смеетесь? – спрашивает Вербер.

– Потому что я сейчас представляю вас муравьем, – сообщаю я, проверяя, способен ли Вербер хоть чуть-чуть выйти из себя.

– Муравьем?

– Да. И вы сидите в стеклянном аквариуме и бьете пальцами по клавишам. – Я барабаню по поверхности стола, на стекле остаются и мои отпечатки.

Вербер смеется. Видимо, муравей – это для него комплимент.

– Так какую связь с Землей вы можете почувствовать в центре Парижа? – снова спрашиваю я.

– Если ты пытаешься быть с ней в контакте, то неважно, где ты: в лесу, в Париже или в каком-нибудь другом приятном местечке, – он говорит это так серьезно, что я снова не выдерживаю и хохочу.

– Вам трудно это понять? – весело спрашивает он.

– Однажды я приехала к себе на дачу, – начинаю я. – И, значит, взяла я картошку, зарыла ее в землю и забыла о ней. Приезжаю как-то осенью и пошла шутки ради проведать свою картошечку. Копнула, а там клубни, клубни… Столько картошки в земле! Нет, я и раньше знала, что она растет. Но в тот момент для меня стало так очевидно, что земля живая… Это было так болезненно ясно, что я села и заплакала.

– А вы думаете, я не могу почувствовать того же? – уже без смеха спрашивает он. – Ваша дач-ча и ваша картошка – это один из способов связи с Землей. Но не всегда нужно быть с ней в контакте физическом. Ты можешь просто задать себе вопрос и позволить ответу прийти.

– Что заставляет вас задавать эти вопросы?

– Не знаю. Для меня это естественно. Когда я пишу, мои герои начинают задавать вопросов все больше и больше. За счет этого я пытаюсь видеть все шире и шире. И в конце работы я… удивляюсь, прочтя в своем тексте ответы на эти вопросы. Я думаю, что в своем бессознательном мы несем большое количество информации. Есть несколько способов ее извлечь: она приходит, когда мы пишем, когда спим, когда употребляем алкоголь. Ну, или еще один новый способ – вы со своей картошкой на вашей дач-че. Обычно мы спим, едим, разговариваем, зарабатываем деньги – это одна сторона жизни. Но есть другая, на которой вы ведете бессознательный диалог с землей, с деревом, с животным, с моей кошкой…

– С вашей кошкой диалог вести невозможно, – замечаю я, потирая ладонь, расцарапанную верберовской кошкой.

– Я могу с ней вести диалог, а вы не можете, потому что вы женщина, а она очень ревнива, – говорит он. – Это ее бессознательное. Но есть одно слово, которое она очень хорошо понимает: «мяу». Если я его произношу, значит, собираюсь ее покормить.

– Если бы она была женщиной с таким характером, то вряд ли вы обошлись бы одним «мяу».

– У жен некоторых моих друзей характер хуже, чем у моей кошки. Это нелегко – общаться с женщиной. Всегда надо быть начеку. Когда я был маленьким, то был окружен девочками. Мне было с ними интересней, чем с мальчиками, которых интересовали только спорт и драки.

– Кстати, я заметила это в европейских мужчинах: им легче общаться с женщинами. Они быстрее, чем русские, приобретают женские качества.

– Да, это эволюция сознания.

– И что же будет с мужчиной в конце этой эволюции?

– Я не знаю. Я просто спрашиваю и пытаюсь открыть дверь своего разума. Я не ученый – я человек, задающий вопросы. Мне нравится давать читателям разные варианты возможного развития.

– Откуда приходят ответы в вашу открытую дверь?

– Из моего бессознательного. Спрашивая, ты уже знаешь ответ – ты просто пытаешься отыскать в себе то, что уже знал. В каждом есть что-то такое… как в песне «Пинк Флойд» Shine on you Crazy Diamond. И этот «сумасшедший алмаз» внутри тебя… Я не знаю, откуда он взялся. Он – это энергия и информация. Спросите себя: «Живая ли планета?» Ответ: «Да». Вы слышите его, вы чувствуете?

– Я вот спрашиваю: «От кого мы произошли – от обезьян или от Адама и Евы?» Ответа нет. Мой сумасшедший алмаз молчит.

– А вы спросите себя спокойно и послушайте…

– А что говорит по этому поводу ваш собственный алмаз?

– Что мы все же произошли от приматов.

– Почему в своих книгах вы так легко рассуждаете о смерти?

– Я просто понял, что следующий виток эволюции произойдет, когда мы перестанем бояться смерти. Сейчас мы боимся, нервничаем, беспокоимся и поэтому агрессивны. Когда мы были обезьянами, эволюции было легче… Старость и смерть – всего лишь естественное развитие жизни. После зимы придет весна. Когда ты связан со всем, что окружает тебя, то обязательно продолжишь в чем-то жить.

– В чем?

– Да в чем угодно. Твоя душа – она всегда жива, даже если тело перестало существовать.

– Вы на ходу сочиняете какую-то новую религию.

– Это не истина, не религия, это всего лишь способ мышления.

– Вы так легко рассуждаете о смерти потому, что в свои почти в пятьдесят очень молодо выглядите.

– А я вам объясню, почему я так выгляжу, – скромно говорит Вербер. – Это потому, что я выполняю свое предназначение. Я пишу книги, как пчела собирает мед. Я нашел свое место. Когда ты на своем месте, все вокруг тебя становится на свои места. Вся Вселенная подсказывает тебе, чем ты должен заниматься. И если ты послушаешься, она подхватит тебя, словно река, и понесет в правильном направлении. Даже если бы я оказался на необитаемом острове, один, без издателя и читателей, я бы все равно писал. Когда-нибудь кто-нибудь все равно отыскал бы мои книги – мою память, мою энергию, мои новые идеи. Я не жду, что мир станет счастливым, это пока невозможно, но… хотя бы чуточку не таким жестоким.

– Вы думаете, что, если будете писать истории со счастливым концом, они сбудутся?

– У меня все концы счастливые.

– Разве? А как же ваши Саманта и Рауль – последние представители человечества, которых огромные инопланетяне заперли в стеклянной клетке?

– Там счастливый конец, они ведь занимаются любовью.

– Но когда родится их ребенок, инопланетяне спустят его в унитаз.

– Они говорят, что их ребенок сам найдет решение. Каждое поколение вынуждено находить свое решение.

– Окажись вы в клетке, нашли бы способ для спасения своего ребенка?

– Я позволил бы своему ребенку самому найти спасение.

– Вы нашли бы спасение, будь вы этим ребенком?

– Я бы разобрался в ситуации, получил максимум информации и попытался бы сломать систему.

– То есть выход есть всегда?

– Да. Но по разной цене.

– Думаю, у «газелей» его не было.

– Вы удивитесь, но… знаете, в чем «газели» видят проблему? «Беда не в том, что злые „львы“ на нас охотятся. Просто мы недостаточно быстро бегаем». Когда очередной человек-«газель» пойман, он говорит: «Мне не повезло, я медленно бежал».

– Если бы вы предстали перед высшей силой и…

– Перед Богом?

– …допустим, и он бы сказал: «Бернар, я собираюсь уничтожить человечество. Люди охотятся друг на друга, постоянно воюют, разрушают планету. Назови хоть одно качество людей, за которое я мог бы их пощадить».

– Воображение. Если его нет, то ты продолжаешь делать то, что делал твой отец, и не задаешь вопросов.

– Может, твой отец шил ботинки, а ты смастерил «калашникова».

– Воображение в смысле созидания.

– Воображение, а не кротость?

– А что такое кротость?

– Ну, «Блаженны кроткие…»

– Кротость не поможет нам в подъеме по спирали. А для человека с воображением естественно уважать все вокруг, – говорит Вербер, сам не подозревая, какую кротость он все это время проявлял в разговоре со мной.

– Вы верите в то, что однажды человечество может быть уничтожено?

– Опасность есть. История человечества как дерево. – Он растопыривает пальцы. – У дерева много ветвей: это пути. Какие-то верные, какие-то нет. Но мы – хорошее поколение. Мы будем выбирать верные пути. Подождите…

Вербер вскакивает, выбегает и быстро возвращается в бархатном пиджаке с широкими плечами, из которого беспомощно торчит его лысая голова. Пиджак еще больше увеличивает его сходство с муравьем.

– Представим, что вы муравей, – говорю я, и Вербер кротко кивает. – Кто вы: рабочий, солдат, самец?

– Мое тело – тело рабочего. Но дух мой связан с единым мозгом других.

– А самцом вы быть не хотите?

– Он живет всего несколько дней, до брачного полета.

– Но полет прекрасен! А рабочий живет дольше, но никогда не летает.

– В этом полете нет сознания. Немного удовольствия во время секса, и ты умираешь. Один раз – для меня это слишком мало.

– Тогда будьте солдатом.

– Это неинтересно. Солдат как лейкоцит. Нет воображения, одна автоматика. А быть человеком – это фантастика. Ты можешь делать все – писать книгу, например. Она останется после меня.

– А дети?

– Они когда-нибудь умрут.

– Но и у них будут дети.

– Это не одно и то же. Книгу прочтут через тысячу лет, там сохранится моя энергия. А дети у меня могут быть глупыми. Дети смертны, хорошие книги – нет. Для меня важно как можно дольше протянуться во времени и расстоянии.

Мы встаем из-за стола, и на его стеклянной поверхности остается множество отпечатков пальцев. Они похожи на дорожки, проложенные муравьями. Когда-то в квартире Вербера был муравейник. Потом это стало неудобно, и он сменил его на кошку.

Вербер говорит кошке «мяу», и она трусит за ним на кухню. Он скользит по гладкому полу коридора. На его бархатном пиджаке отсвет сумасшедшего алмаза. Конечно, я его не вижу. Но разве я не могу его вообразить?