Текст книги "Другая другая Россия"

Автор книги: Марина Ахмедова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)

– Одни террористки кругом! Достали уже со своими мешками! – говорит девушка в короткой юбке другой девушке, спрятанной под хиджабом. – Почему я должна ездить в одной маршрутке с вами?!

– Иди пешком, – отвечает ей та, что в хиджабе. – Я же не спрашиваю, почему я должна ездить в одной маршрутке с проститутками?

– Я – не проститутка!

– А я – не террористка!

Они умолкают. Наверное, одна напоминает себе, что мозги под хиджабом давно промыты, а другая, что терпение – ключи от рая.

Количество девушек в хиджабах на махачкалинских улицах постоянно растет. «Светских» женщин пугает, скорее, не сам факт ношения хиджаба, а эта тенденция к увеличению. Они там, в Махачкале, тоже с опаской поглядывают на женщин в мусульманской одежде.

До мозга костей светская женщина И., работающая на светской работе говорит:

«Я лично больше боюсь бородатых, чем ментов. В силу личных, опять-таки, причин. От ментов я защищена своими свесткими взглядами, а вот от этих… что где-то там сидят и составляют свои списки, в которые я могу попасть как „ненавистник ислама“. Они не будут окружать мой дом, а просто подкараулят у подъезда или поселятся рядом и будут потом взорваны вместе со мной – от этих я не защищена ничем. Кроме тех же ментов».

– Терпение – ключи от рая, – усмехаюсь я.

– Я пытаюсь быть терпеливой и терпимой, – отвечает она. – А потом вдруг девочка-приятельница, которая еще вчера смотрела на тебя раскрыв рот, которой ты помогала, вдруг влюбляется в тюбетеечника, выбрасывает свои диски с рок-музыкой, заматывается в эти хиджабнутые тряпки и говорит тебе – «Все эти ваши книги и скульптуры – для нас мусор! Их надо уничтожить!». И ты теряешь дар речи. Ты же вроде не чужой, не дикий, не варвар и не убийца, ты не хочешь уничтожать коран и мечети, ты хочешь, чтоб всем было место, но тебя никто не спрашивает, и пощады и понимания за такую свою позицию ты не дождешься. Шариата они хотят… Знаешь, Марина, я человек хоть и крикливый, но мирный, сострадательный, но тут… Мне все время хочется заорать – «Пошли вон в свои вонючие аулы, ишаки! Вон из моего города, который вы изуродовали, в котором насаждаете сейчас свои законы!». Потом ловлю себя на этой мысли, начинаю стыдить. Но ненадолго. И понимаю, что постепенно зверею. С каждым рассказом, как девушку на улице оскорбили за нарядное платье, как ворвались во время Уразы в ресторан, чтобы запугать тех, кто там сидит, как пришли в магазин в ту же Уразу и запретили продавать спиртное – зверею все больше и больше.

И видимо это озверение происходит с обеих сторон – звереют те и звереют эти. Можно только гадать, что будет в этой республике, если «точка озверения» достигнет накала.

У девушки по имени N. и ее матери по имени N., которых я отыскала в селе N., нет никаких причин для слез. Несколько недель назад погиб их – сын и брат соответственно – но причин нет. Он стал шахидом, он сейчас – в раю.

– Когда показывают убитых боевиков по телевизору, они улыбаются, – говорит мать.

– Нет, когда их убивают, им страшно… – говорю я. – Я видела…

Два года назад погиб муж девушки N. Он был идейным боевиком и во время спецоперации его застрелил снайпер. Тело им не отдали. Ее брата забрали и пытали. Когда отпустили, он несколько месяцев просидел дома – боялся выходить на улицу. После взрывов в московском метро, он сказал своей матери – «Чем сидеть и ждать, пока меня заберут, я лучше уйду в лес. Пыток я больше не выдержу и назову пятнадцать имен». Мать встала у него на пути. Но что она может против мужчины в два метра ростом. Когда в республике проходили спецоперации, мать и дочь бросались к телевизору. Несколько недель назад, мать увидела на экране труп со спины и закричала – «Это мой сын!». Она была права – «материнское сердце не обманет». Теперь она улыбается – сын стал шахидом.

Девушка N. сидит на полу и смотрит на меня из-под зеленого хиджаба горящими глазами. Она сама говорит, что хотела бы забраться мне в мозг и прочесть мои мысли.

– Это невозможно, – говорю ей я.

Но мать и дочь все равно открывают мне и мозг, и душу. А я хочу их понять. Я пятый день в этом городе. Здесь каждый день проходят спецоперации. Махачкала – территория абсурда и смерти.

– На место каждого убитого боевика встанут пятеро новых, – говорит мать.

И я представляю поле, засеянное зубами драконов. Я представляю, как из земли вырастают синие люди в портупеях и с автоматами.

Девушка N. искала истину, и она нашла ее в исламе. Хорошо это или плохо?! У нее есть смысл жизни. Она думает, что каждый день совершает благие деяния. Я хочу понять, хорошо это или плохо? Девушка N. сама поехала за телом брата, но в морг войти побоялась. В Коране девушка N. нашла подтверждение своей веры. Так хорошо это или плохо? Я должна понять сейчас, не сходя с этого места. Девушка N. мечтает о рае. Что в этом плохого?

– Но разве нельзя здесь, в этой жизни жить, как раю? – спрашиваю ее.

– Нет, невозможно. Как? Рай… Там шикарно… Там роскошно… Там нет ни забот, ни хлопот. Там Аллах вознаградит нас за все, что было на земле. Там прекрасная природа. И человек не нуждается в пище, сне, он не болеет, там нет смерти. Там нет боли… Там все близкие твои рядом!!!.. Там так хорошо, что я и представить себе не могу, как там хорошо…

– Отчего же лица убитых боевиков так несчастны?

– Конечно, если бы вас так разбомбили! Одно дело ты лежишь в постели, и Аллах тебя забирает. А другое дело, когда тебя из бронетранспортера расстреливают… Но трупам ни горячо, и ни холодно.

– Но живым горячо и холодно. Живые, когда их расстреливают… там дикая паника.

– В том-то и дело, что паники никакой нет! – кричит мать. – Почему они не сдаются? Это ваши бойцы в Приморье сдались, потому что делали это ради бравады, а не ради идеи. А вы посмотрите, двадцатилетние девушки не сдаются! У них – вся жизнь впереди.

Девушке N. – двадцать лет. Ее брат был на два года старше нее. И я пытаюсь ее понять.

– Но почему они не сдаются? Неужели они не хотят жить, родить детей? Почему?! – спрашиваю я, вспоминая маленькие ступни в черных носках.

– А что в этой жизни хорошего? – отвечает мать. – Ну назовите мне хоть одну причину, за которую я буду цепляться и кричать – не хочу умирать!

– Ваши дети…

– Мой сын погиб… А дочь – она взрослая.

– Иншалла, на том свете увидимся, – говорит дочь.

– Не надо нас лечить! – кричит мать. – Не надо нам указывать, как жить, мы итак знаем! Не нужно пытаться показать, что ты равен нам. Понимаете?! Наш президент взял пример с вашего – тоже любит показать, какой он – душа нашего народа. Над его декларацией о доходах за прошлый год весь Дагестан хохотал! Зачем?! Зачем до такой степени унижать нас и унижаться самому?!

– Расскажите о сыне, – прошу я, и они молчат.

– У меня сын был единственный, – начинает мать. – Он сам выбрал свой путь…

– Вы не могли его отговорить?

– Во-первых, зачем?

– Чтобы остался жив. Как можно девять месяцев носить ребенка, растить его, и ничего не сделать, когда он уходит умирать?!

– Так-то раньше времени никто не умрет, – говорит девушка. – Вы так не думаете?

– Я думаю, что для матери это – не довод.

– Это его выбор. Я говорила, я плакала, когда он уходил, – говорит мать, и я злюсь на этих женщин, по-прежнему не понимая, зачем столько дней я пытаюсь разобраться все всем этом абсурде. Есть черное, и есть белое. Наше метро взорвано – это черное. Сделавшие это должны получить по заслугам – это белое. Зачем мне их понимать?

– Он ушел потому, что не хотел жить по этим законам, – продолжает она. – Страна, которой вообще не интересно, почему люди так поступают! Ну! Почему! Они! Целые сутки! Сопротивляются?! Ну! Почему! Они! Не выходят?! – орет она. – Ну почему… Да что это?! Хобби у них такое?! Убивать милицию?! Что у них в головах? Почему никто, ни разу… Почему президент не задается этим вопросом? Почему? Почему? И если! Кто-то! Думает! Что есть! Разрешение! Этого конфликта! При том! Что нас! Никто! Не хочет понять! То его нет! Ну выслушайте хотя бы!!! Ну поговорите с нами!!!

– Чего вы хотите?

– Мы хотим шариата, – говорит девушка. Она сверлит меня из-под хиджаба. Она отчаянно пытается забраться в мой мозг. Он закрыт. – Почему человек, если он носит погоны, считает, что он выше меня? Почему он считает, что может остановить меня на улице и обшманать, если я в платке? Менты любят говорить, мы даем им кричать азан, мы даем им ходить в их одежде, что им еще надо?! Кто они такие?! Чтобы давать мне! Кричать азан?! Нет! Сегодня они дают, а завтра их перемкнуло?!

Считаете это нормально?! А я не хочу так жить! Если на меня донесли, если на брата донесли, они просто закинут в багажник и изобьют, используя такие пытки… И им за это ничего не будет! Вы думаете, мы не обидимся?! Ваш президент думает, мы не захотим отомстить?!

– Вы взорвете себя в метро?

– Нет… я не собираюсь взрывать себя в метро. Но я бы взорвала себя в ФСБ, потому что они – не люди.

– Я хочу шариат, – говорит мать. – Я хочу знать, что если я украду, мне руку отрубят. Дайте мне хоть один справедливый суд!

– Послушайте, если кто-то вас обидел – это его проблемы. Всевышний, как вы говорите, сам с ним разберется. Это он – плохой. Но не вы…

– Вы абсолютно не правы! – говорит девушка. – Убили вашего брата! Вы не пойдете мстить?! Вы вот так же скажете – это он плохой?! А вы так не скажете! У вас вот здесь будет все кипеть! – она бьет себя в грудь.

– Почему ко мне врываются, отпихивают меня прикладами, не дают позвать на помощь соседей? Мальчика моего сразу к стенке! И вываливают вещи из всех шкафов. Не двигайся! Сиди тихо!.. Мой сын погиб…

– Почему же вы такие спокойные?

– А что мы должны на себе волосы рвать?

– Да…

– Разве мы можем что-то изменить? А что мы должны перед вами плакать? Тот, кто хочет плакать, он плачет сам по себе!

– Я плачу, по ночам плачу, – говорит мать. – Но стараюсь, чтобы моих слез никто не видел. И по телефону не говорю трагическим голосом, нас прослушивают, так зачем их радовать?

– Это – ваш сын и брат, вы должны плакать…

– …Некоторые думают, что мы спокойно сидим. Получил сын шахад, ну и хорошо, мне потом зачтется, это ведь мой сын. Но… ты понимаешь, что он умер… и хотя это его выбор, но ты же любишь его… ты же понимаешь, что больше… его не увидишь.

– Это такие бешенные эмоции, – говорит ее дочь. – Вот эти человеческие, родственные эмоции… Аллах и нам дал человеческие сердца… Этот клубок эмоций. И ты понимаешь, что больше его не увидишь… в этой жизни… Если у вас что-то случится, вы можете пойти, с кем-то поделиться… А мы все держим в себе, потому что мы – такие, бездушные, кто нас захочет слушать?.. Ой, извините, – она плачет и вытирает раскрытыми ладонями слезы. – Извините, я сейчас возьму себя в руки, я быстро беру… Человек – слаб, он – несовершенное существо. Особенно женщина. Аллах дал ей человеческое сердце.

Я вспоминаю слова, сказанные мне в спину одним из сотрудников милиции, когда в морге вскрывали трупы боевиков – «А эти, которых из Москвы присылают, они – даже не женщины». И мне хочется плакать вместе с этой девушкой N., потому что мое сердце – тоже человеческое. И мне, по сути, все равно, чья она сестра и жена. И тогда я понимаю, что меня мучило все эти дни – почему одни люди не могут пожалеть других? Почему одни люди пьют кока-колу и грызут семечки, когда убивают других? Почему мне – человеку – должно быть стыдно жалеть тех других, если у меня – человеческое сердце? «Абсурд» – говорю я про себя.

– Во всяком случае, мой муж и мой брат – мои герои, – говорит девушка, и я снова злюсь. – Они не стали ждать, пока их запытают, они погибли, как герои.

Я представляю этих людей. Они, словно канатоходцы, идут по высоко натянутому канату без страховки. Они срываются, падают на землю зубами дракона, и из них растут новые и новые, поднимающиеся на канат. И пока мы их не поймем, так и будет. Кем вырастет ребенок, глядевший в выпученные глаза своей посиневшей матери?

– Это будет продолжаться до тех пор, пока чиновники будут использовать власть в личных целях, – говорит мать. – Умер человек после побоев, застрелили случайно, приняли кувшин за автомат, убили женщину беременную, и никто не понес ответственности. Да, это был случайный выстрел… Но как можно случайно выпустить два рожка из автомата?! И пока это будет продолжаться, будет ответная стрельба.

– Что вам нужно, кроме шариата?

– Диалог и понимание!

Ни эту дочь, ни эту мать нельзя назвать смертницами. Они не тянут на смертниц, как не тянут на них все вдовы и сестры убитых боевиков. Живых смертниц не бывает. А если она себя взорвала, то говорить не о чем, вернее, не с кем. Вот почему у нас у так мало информации о них – пока они живы, разговоры с ними – ни о чем. Мне – журналисту – любая из них будет рассказывать о своей безоговорочной вере в рай. И не только мне. Но я ведь не смогу забраться к ней в голову (как и она не сможет забраться в мою), и понять – нет ли там сомнений, хотя бы одного процента из ста? Так ли уж она верит в то, что ее любимые сейчас в раю? Хватит ли у нее веры соединить провода или нажать на кнопку? Это нормально для человека – христианина и мусульманина – сомневается в существовании рая и ада, мы ведь ни того, ни другого не видели. Мы так мало знаем о смертницах, что не можем ответить даже на вопрос – сами ли они жмут на кнопки?

Цовкра

Девочка маленького роста идет по канату. Горы берут ее в кольцо. Они – суровые, потому что ушло солнце, подул ветер и скоро пойдет дождь. Где-то кричит осел. Потом петух. Над селом собирается туман. Сзади – каменная кладка домов, которые возвышаются один над другим. Село Цовкра – в двух тысячах метрах над уровнем моря. Ветер свистит так, что его можно спутать с журчанием речки.

Тути – пятнадцать лет. Она идет по канату без страховки. Цовкра – село канатоходцев.

– Что чувствуешь, когда впервые становишься на канат? – спрашиваю ее учителя.

– Головокружение, – отвечает он. – Это когда вы отсюда смотрите, с земли, кажется, что близко, но сверху – земля далеко.

– Почему нельзя ходить со страховкой?

– Так не положено. Когда вы снизу будете смотреть, то будете думать – со страховкой любой может. А мы хотим показать, что не любой.

Тути хочет стать врачом, когда вырастет. Она не знает, почему. Ее любимые предметы в школе – русский язык и физкультура. Когда она впервые встала на канат, ей было очень страшно. Но она пошла. И до сих пор ходит – без страховки.

Раньше по канату умел ходить каждый сельчанин. Теперь канатоходство забывается так же, как и другие дагестанские ремесла… И молодежи нечем заняться. Покатые вершины гор покрыты густым лесом. Куда ни посмотри, всюду – лес. Правда, издалека он смотрится мягким ковром.

Для меня Тути отличается от девушки N. только тем, что та упала, а эта – нет. Мой источник говорит, что боевики могут объединиться с русскими, если на нас снова нападет кто-то вроде Гитлера. Тогда боевики пойдут защищать Россию. А пока они будут с нами воевать, вгрызаться в землю зубами убитого дракона и прорастать из нее снова… Уезжая из Цовкра по горным петляющим дорогам, я понимаю, что понимание – это вопрос не кротости, доброты и всепрощения, это – вопрос самосохранения. Мы должны попытаться их понять, если больше не хотим взрываться в метро.

«Людей похищают, Марина»

Памяти убитого журналиста Гаджимурада Камалова.

В среду вечером (14 декабря) в нашей 814-й комнате мы обсуждали предновогодний номер, в который войдут лучшие за год репортажи. Я немного расстроилась, когда узнала, что одним из лучших стал мой репортаж «Понять Дракона» о бандподполье Дагестана. Я всегда считала его злополучным. Его выход совпал по времени с терактом в Домодедово, и мне еще долго приходилось отвечать на вопрос – «Откуда вы знали?»

Мы как раз обсуждали еще один предновогодний номер – о конце света и о смерти. Говорили о том, что кто-то перед смертью, например, хотел бы попросить прощения у близких и не близких или договорить недоговоренное. Я сказала, что жалею о том, что не договорила с нашим погибшим Володей Антипиным. Вернее, это он много раз хотел со мной поговорить, а я всегда спешила.

– Он бы тебя простил, – сказал Митрич.

Тогда я добавила, что, вообще, не очень хочу писать историю с продолжением к «Понять Дракона» потому, что там главные герои – трупы и женщины, которые скрывались еще тогда, когда я о них писала.

– У кого мне брать интервью? У трупов что ли? – спросила я Митрича, сидя через стол от него.

– Ну, Марин, кто-то же там еще был? Найди кого-нибудь, мы пишем о героях репортажей, а не об общей ситуации, – ответил он.

Нехотя я позвонила учредителю дагестанской газеты «Черновик» Гаджимураду Камалову – он тоже был одним из героев «Понять Дракона». Я общалась с ним часто в командировках. И, честно говоря, считала его самым умным человеком в этой республике. Возможно, я предвзята. Но когда думаю о Камалове, мне в первую очередь представляется мозг – мощный аналитический мозг.

Он постоянно говорил мне, что они – сотрудники «Черновика» – рискуют жизнью каждый утро, отправляясь на работу. Ну… я так часто слышала эти слова… Я не обращала на них внимания. Камалов казался мне непотопляемым. Из-за мозга – он всегда знал, куда его хозяину плыть, и как продержаться на плаву дольше всех.

– Хотела спросить, что у вас нового? – спросила я.

– Да ничего, – ответил он. – Живем потихоньку. Только слишком много похищений в республике – людей похищают, Марина… Такого еще не было.

– Значит, у вас ничего хорошего?

– Почему? Впервые в жизни у меня появилась надежда на то, что теперь все будет хорошо.

– Это почему? – удивилась я.

– Из-за заявления тандема, – ответил он. – Тут в Дагестане два лагеря – голубиный и ястребиный. В ястребином не хотят понять, что Путин – уже не тот Путин, каким он был еще восемь лет назад. Сейчас он не станет мочить Кавказ, да и не захочет. Он говорит об этом. Но, чтобы это услышать, надо иметь ум. В ястребином лагере его не хватает. Эти люди, я говорю об обособленных отделах МВД СКФО, мечтая дослужиться до министров, хотят казаться главными ястребами. Они дестабилизируют обстановку в Дагестане.

– Значит, все плохо… – повторила я.

– Нет, – ответил он. – Впервые у меня появилась надежда на то, что все будет хорошо. Потому что я услышал Путина. И вы нам в этом помогли…

– Мы? – удивилась я.

– Да, – ответил он. – «Эксперт» (имеет в виду издательский дом и «Русский Репортер» в частности – РР) в последнее время давал нам слово. Передайте от меня благодарность.

Голос Камалова звучал устало, и я поспешила положить трубку. Я знала, что он еще подумает и утром следующего дня пришлет мне двухкилометровое смс с новыми мыслями. Но он не прислал. Через сутки после нашего разговора, к моему злополучному репортажу прибавился еще один труп – Камалова расстреляли на выходе из редакции.

Мне позвонили сразу, вчера вечером, когда я готовила свой вклад в новогодний номер РР о смерти. Я ахнула в трубку. Потом подумала, что их там так часто убивают, что просто по-человечески невозможно принимать все эти смерти близко к сердцу. Я поужинала и посмотрела телевизор – комедию. Посмеялась и обрадовалась, что не приняла смерть Камалова близко. Легла спать, и под утро мне приснились похороны в горах. Во сне я жалела, что на них приехала в Дагестан – ну, правда, нельзя так часто…

Бедные люди

«Невозможно каждому похищению на Кавказе посвятить отдельный текст».

– Бедные люди, – говорит Аслан, стоя у светофора. – Какие люди? – настораживаюсь я. – Те, к кому мы идем на пресс-конференцию! – А-а-а, – смеюсь я. – Да, бедные. – Надеюсь, ты не собираешься там смеяться?! – спрашивает Аслан. – Не собираюсь. Просто Хеда (Хеда Саратова – руководитель информационно-аналитического агентства «Объектив», прим. РР) меня попросила прийти, и я даже толком не знаю, что там за тема. Писать я с этой пресс-конференции ничего не собираюсь. Аслан – герой репортажа «У тебя все будет». Мы познакомились четыре года назад в детском лагере, куда я приезжала писать о детдомовцах, чеченских детях и детях Беслана. Тогда он был просто «ребенком чеченской войны», сейчас Аслан – современный художник с персональными выставками и участник всяких биеннале. Аслан надевает шапку. Загорается зеленый. Мы перебегаем дорогу к Пречистенке.

21 февраля

12.30

Пречистенка 17. Пресс-центр. Входим в зал, где пресс-конференция, заявленная на двенадцать часов, должна быть в самом разгаре, но натыкаемся на пустые столы и стулья.

Оглядываюсь. Сбоку возле двери, нахохлившись, сидит крепкого сложения женщина в фиолетовой водолазке и длинной черной юбке. Рядом с ней – коренастый мужчина в бежевом пиджаке. Хеду я нахожу с другой стороны двери, она разговаривает с грузной пожилой женщиной. За столом сидит только одна представительница СМИ. Мне видны ее высокие бежевые каблуки, на которые она опирается, откидываясь на стуле.

– Еще не началось? – сонно спрашиваю я.

– А никто не пришел, – отвечает Хеда.

Появляется еще одна журналистка. Грузная женщина поднимается и садится за стол, говоря, что пора начинать. В зале, включая меня, три представителя СМИ. Я сажусь рядом с выступающими – их пятеро. Аслан садится за моей спиной.

– Лиза Бузуртанова, – представляется женщина в платке. – Мой брат Ахмед Бузуртанов, тренер спортивного клуба «Калой», житель села Майское был похищен шестого декабря людьми в масках и военной форме, есть очевидцы. С тех пор мы ничего не знаем о нем.

Умолкая, Лиза отрывает взгляд от своих рук, сцепленных в замок, и смотрит исподлобья по сторонам. Шея у нее согнутая, как будто на ней лежит камень. Вздыхая, я роюсь в сумке и достаю из нее диктофон. Включив, кладу на стол. Диктофон раздраженно цокает о стол, и в этом звуке – мой протест против действительности. Меня подняли в десять утра, уговорили прийти на пресс-конференцию, тема которой мне неинтересна. Я оказалась в зале, где выступающих больше чем гостей. И эта покорность в посадке головы женщины, потерявшей брата, ее затравленный взгляд, заставляют меня заняться темой, которая для журналиста не актуальна. Невозможно каждому похищению на Кавказе посвятить отдельный текст.

Лиза шевелит большими пальцами сцепленных рук. По моим наблюдениям, жест – чечено-ингушский. Когда кавказским женщинам больно, они, согласно традициям, крепко держат боль в себе, но для облегчения самопроизвольно начинают тереть коленки ладонями или шевелить большими пальцами сцепленных рук.

– Мы обращались к главам двух республик – Осетии и Ингушетии… В ФСБ России, – продолжает она, и видно, что эту речь она записала и выучила… Оттуда пришел ответ, что это не в их компетенции. Обращались к Путину. Встречались с главой Ингушетии. Но пока нет результатов и…

– А вам слышно, что говорят? – перебивает ее седая грузная женщина и обводит всех выпученным взглядом. – Потому что мне ничего не слышно.

– А четырнадцатого декабря, – громче начинает Лиза, сглатывая после слов, – я обратилась в Единый Кавказский Форум в Нальчике… с обращением. Вот тогда пошло какое-то… продвижение в этом вопросе.

– Ваха Белхароев, – представляет грузная женщина мужчину в бежевом костюме.

– Я хотел бы поприветствовать всех… – говорит он. Наверное, он тоже готовился, но первую фразу из речи надо было бы выкинуть – тут приветствовать некого. – Причина нашего собрания здесь, – продолжает он, – это похищение ингушского спортсмена, довольно таки известного в Ингушетии, моего родственника. Молодежь его знает. Он был очень открытым человеком и являлся сотрудником таможенной службы Российской Федерации… У нас на Северном Кавказе сложилась такая практика – похищать людей средь бела дня… Известно, кто обладает такой прерогативой…

– Кто? – спрашиваю я.

– Обычно это делают сотрудники правоохранительных органов, – он бросает в меня взгляд, отяжелевший от долгого смотрения в стол.

– А зачем им людей похищать? – спрашиваю я.

– Я попытаюсь ответить на этот вопрос… После похищения глава Ингушетии Юнусбек Евкуров собрал спортсменов, соратников похищенного, и на этой встрече он заявил, что Ахмед Бузуртанов два года назад имел какое-то отношение к человеку, который является членом бандподполья. Его, по словам главы, Бузуртанов отвозил куда-то. Но они вместе работали. Также глава заявил, что обладает распечатками их телефонных разговоров, но они нигде предъявлены не были. М-м-м… Что еще… И мы сегодня родственники говорим… у нас требование какое – если он совершил преступление, пусть его судят, как во всех нормальных демократических странах. Дайте ему срок, пускай пожизненно. А так… Просто человека похитили, а потом пытаются обвинить в чем-то.

– Могу я задать еще вопрос? – спрашиваю я.

– Давайте вопросы будем задавать потом, – диктаторским тоном произносит грузная женщина. – Не надо нарушать процедуру.

– Угу, – поворачиваюсь я к Аслану. – Тут три человека, а она хочет соблюсти процедуру.

– Адвокат Заурбек Садаханов, – представляет женщина еще одного мужчину, сидящего между Лизой и Хедой.

– Хотелось бы в первую очередь поблагодарить всех присутствующих, – произносит он, а я про себя думаю: «А во вторую повторить все уже сказанное, скучно оформив это юридическими терминами и задержав меня здесь на лишних пятнадцать минут».

Так и выходит – адвокат говорит минут пятнадцать.

– Ознакомившись с рядом документов из уголовного дела, – говорит он, – я вижу, что изначально следствие почему-то бракует свою работу. Что я имею в виду? Постановление о возбуждении уголовного дела номер двадцать один девятнадцать ноль восемь от седьмого декабря две тысячи двенадцатого года – оч-чень интересный документ, – когда он так напирает на слово «очень» становится хорошо слышным его чеченский акцент. – В одном и том же постановлении говорится о том, что Ахмед Бузуртанов безвестно отсутствует, и там же – о том, что он стал жертвой преступного посягательства. Но уголовное дело почему-то возбуждено по факту убийства… Но в наличии нет ни трупа, ни каких-либо данных о нем или другой информации. То есть на сегодняшний день у нас есть все основания говорить о незаконно возбужденном уголовном деле. Обвинения не только несостоятельны, на сегодняшний день их глупостью можно назвать. Для того, чтобы такие выдвигать, надо иметь серьезные доказательства, прошедшие через судебный фильтр. Вот вы, девушка, – обращается он ко мне, – вы не представились. А кого вы представляете?

– Марина Ахмедова, журнал «Русский Репортер», – отвечаю я, поправляя на коленках морковного цвета платье. Хеда хихикает.

– Во-о-от, – говорит адвокат. – Очень приятно. Ваш вопрос «зачем им это нужно?» – очень хороший и актуальный вопрос, но его надо задавать органам предварительного следствия. А конкретно вам надо поехать к следователю Таймазову и спросить у него, – он с улыбкой смотрит на меня, я любезно улыбаюсь ему в ответ, думая: «Ну как же, сейчас все брошу и помчусь в Ингушетию к следователю Таймазову».

– Лиза, – говорю я, и женщина быстро поворачивает ко мне голову так, будто у ее уха просвистел камень.

– Представьтесь, пожалуйста, – перебивает меня грузная женщина.

– Я уже представлялась. Лиза, вы, наверное, надеялись, что похищение вашего брата…

– Нет, вы что-нибудь слышите? – снова перебивает меня женщина и выпучено обводит глазами собравшихся.

– Значит, у вас что-то не в порядке со слухом, потому что все остальные меня прекрасно слышат. Лиза, вы, наверное, надеялись, что сюда придут московские журналисты. Что вы чувствуете сейчас, сидя перед пустым залом?

– Ну, вы почти угадали… – говорит она. – Но иногда бывает достаточно и двух-трех человек.

– Но вы понимаете, что ваша беда Москве не интересна?

– Знаете… – отвечает она. – Это мой единственный брат, – она вцепляется в свои руки и, кажется, держит саму себя. – У меня же еще брат был… – она глотает комок воздуха.

– Ну… в девяносто втором году мы жили в пригородном районе Северной Осетии. В девяносто втором произошел конфликт осетино-ингушский. Наша семья была в заложниках две недели… нас на расстрел поставили, к стенке, но кто-то сказал: «Да вы что? Нельзя их расстреливать. Скоро будет обменный процесс, обменяем на наших». Отца и брата забрали в другое место. Их… они двадцать лет числятся без вести пропавшими. Видите, вот это старший брат, ему девятнадцать тогда было, а это – отец, – она поднимает две фотографии – спокойные лица черноволосых мужчин на ярко-голубом фоне.

– Только неделю назад я узнала… слух дошел… что оказывается их расстреляли у хлебзавода и сожгли в пчи… – сглатывает она гласную. – Но это был конфликт, а сейчас – мирное время…

– И еще я вас хочу спросить…

– Давайте потом, – вступает грузная женщина. Вот вы хотели спросить? – она обращается к девушке, сидящей с опорой на каблуки. Та представляется. Она – из агентства.

– У меня вопрос, – начинает она, утомленно растягивая слова. – Вот сегодняшнее мероприятие… Я понимаю вас прекрасно – это ваш брат… Цель этого мероприятия? К кому обращаетесь? Есть там, допустим, глава Осетии. Есть – глава Ингушетии. Президент Путин. Вот к кому ваше обращение?

– Мы обращались ко всем людям, кого ты перечислила, – говорит Хеда, поворачивая к ней серьгу из большого голубого камня. Атласная косынка с белыми разводами красиво приподнята венчиком у нее на макушке. – Я сама встречалась с Евкуровым, и он обещал.

– В продолжении вопроса коллеги, – подает голос еще одна журналистка. – Ее вопрос обоснован – когда мы будем писать об этом мероприятии, нужно конкретное обращение к тому или иному лицу.

– Да, лицо назвать, чтобы мы имели представление, о чем писать, – говорит агентская журналистка. – Вот я пришла, и что я буду писать?

– Аслан, – оборачиваюсь я, – ты не знаешь, перед кем она так выделывается?

– А? Что? – Аслан извлекается из скорбной задумчивости и меняет позу.

– Я, наверное, непонятливая, – говорит грузная женщина. – Следственные органы полагают, что его убили, а вы говорите, что его похитили.

– Дело возбуждено по статье «умышленное убийство человека», – говорит адвокат.

– А на каком основании решили, что он убит? – спрашивает она.

– Так я и говорю – нету трупа.

– А какая подоплека? – спрашивает грузная женщина. – Как же так можно делать? Когда люди говорят, что видели, как его похитили, а следователи говорят – убит. Это же чушь, – говорит женщина.

– Но вы же знаете, кто и на какой машине его похитил. Правильно? – снова звучит утомленно-растянутый голос агентской журналистки. – Ну, давайте назовем все своими именами.

– Это произошло в два часа ночи, – говорит Лиза. – В двухстах метрах от дома. Он завернул в переулок, и соседи, которые по своим делам вышли, видели, как две машины заблокировали его машину сзади и спереди. Это очень быстро произошло.