Текст книги "Другая другая Россия"

Автор книги: Марина Ахмедова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)

Мимо них проходит послушник Роман. Примолкнув, они провожают его взглядами.

– А этот, с хвостом, новый, что ль? – спрашивает одна.

Служба идет. Среди прихожан нет тех, кому двадцать, тридцать или сорок. Здесь только старые, пожилые и совсем маленькие, которых бабушки привели сюда, чтобы передать традицию через поколение, а то и через два.

В храме очень холодно. Минут через двадцать я уже ругаю про себя предыдущего настоятеля, за двадцать лет «в силу своих талантов» не сумевшего провести отопление. Мои мысли перебивает голос, нежный и жалеющий. Это кто так поет?! У алтаря только священник и послушник Роман… Голос сменяется другим – торжественным, высоким, такой может и купол прорвать, и пройти сквозь облака, прямо к Богу. Бабульки, впустив в себя этот второй голос, замирают, опустив головы, словно ждут – когда же их покарают? А тот все растет, неотвратимый, как наказание. Но голоса снова сменяются, и опять звучит первый – кроткий и ангельский, разложенный высоким куполом на многоголосье. Кажется, он не уходит вверх, а сверху пришел. Он гладит бабулек по их седым головам, как будто говоря: «Не бойтесь, прощенье будет». А те начинают подпевать ему жалобными детскими голосами, словно в их старых телах внезапно проснулись маленькие девочки.

Ангельским голосом поет… Роман. Мне сложно это осознать. Ну откуда у скотника, от которого даже разит скотным двором, может взяться такой голос?

С монахом Киприаном мы идем к ниве через кладбище со свежими могилами, убранными искусственными цветами. У выхода из него на земле лежит серокаменное мшистое надгробие с полустертой надписью: «Прохожий, куда идешь? Остановись. Дому Божьему помолись и святому месту поклонись. Ибо ждет оно тебя».

Пройдя ниву и болото, входим в лес, тихий и мокрый от дождя.

– Это линия обороны, – показывает монах на траншеи в земле. – Здесь вот они выбегали и рассредоточивались. Это пулеметное гнездо. А здесь стояла катюша. Досюда немцы не дошли, у Сестры развернулись, и началось наступление на Москву. Это последний рубеж.

Окопы выглядят холодными и давно все забывшими. Кое-где в них растет папоротник.

– А чем солдаты, сидевшие в этих окопах, отличались от вас, когда воевали вы?

– Только обмундированием. Да брось ты этот гриб! Не видишь, что ли, он неправильный. Сейчас сделаем рывок в три километра. Там будут грибы.

Мы делаем рывок. Я бегу за монахом, шурша полиэтиленовым дождевиком, проваливаясь в мох и в сосновые иголки, хрустя сухими ветками, обходя какашки косуль. Лес мчится мимо, я не успеваю оглядеться, чтобы его рассмотреть. Ветер проносится по высоким кронам тревожными гудом, и кажется, сейчас сорок третий, а мы убегаем от немцев.

Останавливаемся возле березы. Монах ощупывает коричневый нарост на ее мокром стволе. Вынимает из рюкзака топор. Разбивает нарост.

– Солженицына читала? – спрашивает меня. – Как чагой от рака в лагерях лечились? Китайцы читали и собирают теперь чагу в промышленных масштабах. А тут даже лесники не хотят. Приходится самому санитарить лес.

Топориком он выковыривает из ствола трухлявый гриб. В стволе остается глубокая выемка. Я опускаю туда руку. Кажется, гриб выел из березы сердце.

– Она еще жива? – спрашиваю я монаха, и он запрокидывает голову к верхушке дерева.

– Жива. Гриб ей наживую питается. Мать… да она вся в чаге. Ее не спасти. Ладно, я ее запомню, когда упадет, приду, сниму гриб. Просушу, порублю, отдам на продажу, деньги на восстановление монастыря пойдут.

– У вас была семья? – догоняю я монаха. Он бросает на меня вбок короткий взгляд, и я думаю: наверное, сердится.

– Была… Машина выскочила на тротуар и жену с сыном к стенке припечатала. Вторую семью тоже порешили. Расстреляли жену и детей.

– И тогда вы пошли на таджикскую войну?

– Нет, это после было. Я потом нашел его, спрашиваю: «Вот объясни мне, зачем ты это сделал?»

– И вы его убили?

– Без ответа.

– Значит, убили…

– Это ты так решила… Смотри, грузди.

– Почему вы ушли в монахи?

– А все из рук валилось. Семья – это не хухры-мухры.

– Вы спрашивали себя, почему это случилось именно с вами?

– На войне-то пришлось народу поубивать знаешь сколько? Для того чтоб в живых остаться.

– Для того чтоб остаться в живых, не обязательно убивать… – Я останавливаюсь, тяну его за рукав куртки и заглядываю в лицо. Он улыбается.

– Бестолочь ты… – говорит, как ребенку. – Ну вот, прет на тебя толпа, и что – умереть геройски? Смотри, лось ломанулся. И запомни, нету в лесу зверя страшнее человека.

Сбоку проносится кто-то тяжелый, но я не успеваю его разглядеть, только слышу, как вспарываются ветки.

– Но хотя бы теперь вы счастливы?

– Я свободен. Иду по лесу, молюсь. У меня сердечная молитва идет. Стоять!

Я застываю по команде.

– Давай, вдохни воздуха и повторяй за мной: «Господи, Иисусе Христе, – выдыхай теперь, – помилуй мя грешного». Вдыхаешь, выдыхаешь – и все.

– Сердечная – почему? Потому что сердце включается?

– Вот же почемучка… У меня сердце панцирное. Знаешь такое? У меня ревматизм застарелый, еще с Афгана. Кости всяко-разно болят и известку на сердце откладывают. И у меня уже на перикарде столько известки, что каждый удар сердца я чувствую. И вот у меня сердце бьется каждую секунду, и на каждый удар приходится молитва: «Господи, помилуй». И в то же время сердечная молитва идет – вдох, выдох: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя грешного».

– Одновременно две молитвы?!

– Ну да… Я был на Афоне, со старцем разговаривал и вот порассказал все. Сбежался весь монастырь на меня смотреть – как так может быть? А вот так… Я сейчас с тобой разговариваю, а у меня две молитвы идут. Да брось… это ж поганка…

Книгу для Николая я ворую у отца Григория – вынимаю из большой стопки первую попавшуюся и сую под пальто. Снова, в который уже раз я стою у церкви и жду. Неужели я уеду, а Николая так и не отпустят ко мне? Проходит время, и я думаю: а не бросить ли ждать и не пойти ли в церковь, где отец Григорий сейчас служит?

Дверь открывается. Из церкви выходит Николай. Я молча протягиваю ему банан, и он, ни слова не говоря, съедает его – глотает не жуя. Спешит, как будто я затыкаю этим бананом поток слов, рвущихся из него. Я протягиваю ему яблоко. Он прячет его в карман. Я протягиваю ему сетку с галькой для аквариума.

– Я искала ракушки во всех магазинах, но нашла только гальку.

Николай забирает гальку и прячет в другой карман.

– А я в храме сейчас Бога просил, чтоб еще раз с тобой поговорить. Сказал: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя». Сказал дважды. И вот ты пришла. Еще просил послать мне книгу – Иоанна Кронштадтского.

Я вынимаю из-за пальто книгу. Иоанн Кронштадтский.

– Ну… – делаю глубокий вдох. – Предположим, я тебе верю.

– Не придирайся.

– А я и не придираюсь.

– Пойдем пройдемся. И, собственно говоря, никто тебе в этом мире не скажет, что есть молитвы особенные. Просто сядь и успокойся. Хоть чай пей и молись – своими словами. Не специально, но когда угодно, если есть нужда. Главное – чтобы чувство образовалось.

– Что за чувство?

– Вдохновение. А я за отцом Григорием сейчас наблюдал в храме, у него много душевных порывов. Чем больше, тем лучше. Все батюшки – тяжелые шизофреники.

– А ты?

– А я живу в бывшем храме Дмитрия Ростовского. Когда-то жил возле метро «Киевская». Но ты не перебивай. Вот котята пищали в подворотне, я услышал и покормил их сыром и йогуртом. И все три штуки оприходованы. И если б человек немножко попищал какое-то время, глядишь, Бог бы и заметил, что тут у нас, на земле. Я живу тут четырнадцать лет, пью чай, курю, молюсь.

– Ты счастлив здесь?

– А ты знаешь, о счастье я думаю. Человек в мире выживает как вид. Поэтому горевать и обижаться мне, мягко говоря, не приходится. Батюшка, собака и голубь – существа непредсказуемые.

– Ну вот, ты и голубя приплел.

– Так Бог устроил, чтобы нами руководить хоть немножко. Когда-нибудь я покажу тебе фрески, которые просвечивают через три слоя краски. Я расковырял.

– Кто тебя сюда привез?

– Близким родственникам захотелось моей квартиры. Людям свойственно потом горевать о своих поступках.

– Может, ты пил?

– Нет-нет-нет. Это обычная история для нашей страны. Тут много таких же товарищей. Состоялся суд, и меня привезли сюда. В нашей стране это быстро делается.

– Кто твои родители?

– Мама работала в министерстве, папа строил самолеты.

– Ты слышишь голоса?

– Мягко говоря, я даже не знаю, что это такое. Некоторые способности и качества, выходящие за норму, люди считают патологией. Тут просто медперсонал необразованный. У них ограниченный набор чувств: земля твердая, ветер холодный. А шизофреник полностью ничего не помнит, но добавляет от себя. Как оркестр без дирижера. На экспертизе сказали: слишком умный, таких в природе не бывает. А еще я жутко добрый. У меня нет красок и кисточек, зато я буду долго смотреть на природу. Когда человек много думает, его мозг ломается.

– Твой сломался?

– Я не приспособился к миру, я просто созерцаю и странствую.

– Почему ты не приспособился?

– Просто нужно быть немножко крепче. Ребенок просто смеется. Когда у человека мало чувства и он просто думает, на голову нагрузка очень большая и без толку. Не могу смириться с тем, что Бог играет в кости. Мораль: чудо – это чудо. Ты сегодня уезжаешь?

– Откуда ты знаешь?

– Я тебе секрет рассказал.

– Какой?

– То, что ты приехала, – это чудо.

– Я уезжаю прямо сейчас. Проводи меня до ворот.

Я иду к воротам в сопровождении проживающих. «Поехала, Марин?», «Марин, все?», «Марин, когда ты снова приедешь?»

Я выхожу за ворота. Николай останавливается как вкопанный, соединяет носки ног и не двигается дальше.

– Тебе страшно отсюда выйти? – спрашиваю я.

– Мне здесь спокойней. Держи, – не двигаясь с места, он протягивает руку и насыпает в мою горсть ракушек.

– Ты для меня собирал?

– Для интереса.

Какое-то время мы стоим, разделенные забором. За моей спиной простор, монашеские дубы, Яхрома и Тверская область с одной стороны, а Москва – с другой. А за его – каменный мешок из храмов и интернатских корпусов. Я жму его руку, и она оказывается на удивление липкой.

– Когда ты еще приедешь? – спрашивает он и, не дождавшись ответа, быстро произносит: – А внутреннее ощущение – это небо над головой.

Крокодил

Как корреспондент «РР» побывала в наркотическом аду.

Корреспондент «РР» провела несколько дней среди людей, скорее всего, обреченных на скорую и мучительную смерть. Это наркоманы, употребляющие «крокодил» – убийственный синтетический наркотик, сделанный из аптечных препаратов. Все они заражены ВИЧ, некоторые больны открытой формой туберкулеза. Их мозг поражен ядом, но они все еще люди, они все еще способны думать, даже о боге и о любви, они надеются на чудо. Возможно, кого-то из них еще можно спасти…

В кухне деревянного дома темно и тесно. За столом сидит Яга. Перед ней миска. В руке у Яги мокрая губка, которой она стирает фосфор со спичечных коробков. У Яги руки красные и костистые.

У газовой плиты худой мужчина по имени Миша. Спичечными руками он держит над конфоркой эмалированную крышку кастрюли. В крышке растолченные таблетки седальгина (препарат, содержащий кодеин. – «РР»).

– Видите, как моются спички, – обращаясь ко мне, Яга еле ворочает языком. – Чтобы получился один из игре… диентов… – ее полумертвый язык совершает словесный маневр, а глаза смотрят в одну точку.

Кухня взвизгивает – Миша водит лезвием по крышке, соскребая выпаренный кодеин. Когда Миша начинает стучать пластиковой бутылкой по столешнице, Яга объясняет:

– Отстукивает. Это он засыпал колеса и соду. Сейчас будет греть бензин… Подходит только девяносто второй газ… промовский. Мы бегаем, просим… Попро… шайничаем… А все такие жадные… А это сестра моя, Светка, – представляет она худую высокую девушку, вошедшую в кухню.

– Жалко мне ее, – добавляет Яга без сочувствия.

– Никто меня не заставляет, – вяло отзывается сестра. – Вместе живем, вместе колемся.

– Ща вмажемся… – говорит Яга, когда я собираюсь что-то спросить, – и ты все узнаешь, как мы докатились… А так – не по кайфу.

– А это вообще кайф?

– Уже не кайф.

Сестры тускло следят за Мишей, не пропускают ни единого движения. Идет время, и начинает казаться, что эти трое – один живой организм.

– У тебя что-нибудь болит? – спрашиваю я Свету, нарушая молчание.

– Мне очень больно, – спокойно отвечает она. – Все внутренности болят… Сколько знакомых уже умерли. Все понимаешь и все равно колешь.

– Надо отлежаться, перекумарить, – вяло говорит Яга.

– Работу надо хорошую найти, – не оборачиваясь, произносит Миша, и кажется, что эти слова – тоже часть процесса приготовления «крокодила».

– У меня хорошая работа была, я все потеряла, – говорит Яга. – Я работала на заправке, сразу появились деньги и друзья. И сразу: давай, давай. Я долгое время смотрела, как «крокодил» варят, а потом устала всех тащить, потому что приходишь в притоны, а там по восемь человек. Деньги даю я, а колются все. Потом начала «закуп» делать, а мне «выход» (готовый дезоморфин. – «РР») приносили на работу. Но начальник меня поймал и уволил. Я бы бросила. Мать жалко, она на пенсии уже, но и то на работу устроилась, чтобы нас, дылд, прокормить.

– Она знает, что вы колетесь?

– Догадывается, – отвечает Света. – По глазам же все видно, и речь меняется. Она недавно в больнице лежала – с сердцем.

Лает собака, все вздрагивают. Выглядывают в окно. Согнутая фигурка пересекает двор с покосившейся теплицей. Дверь открывается, и в кухню входит маленького роста женщина в узких джинсах и короткой куртке. Ее можно принять за девочку. Но когда она подходит ближе, видна землистая одутловатость лица.

– Вот Анюта пришла, старая прожженная наркоманка, – представляет ее Яга, просеивая через капроновый чулок выпаренный фосфор. – Может, Анютка о чем-то мечтает, а я уже нет. Вот Светка хочет себе мужчину найти. Ей нужен с таким же диагнозом.

– Какой у нее диагноз?

– ВИЧ. Как у всех нас. У Миши еще туберкулез открытый, но ты не бойся, – в хриплом голосе Яги несколько ноток от старой проститутки, несколько от бомжихи и еще немного от алкоголички.

– Я ж в ребцентре лежала, – быстро начинает Анюта. – Там как бы, знаешь, и религия, и Библия, что ли… Я и в церковь ходила, протестантскую правда. Но зависимость есть зависимость. Тут – от наркотиков, там – от бога.

– И какая сильней?

– От бога сильней зависимость-то, – отвечает Аня. – Мы вот утром-то вставали и Библию сразу читали. И там они еще разъясняли – про религию. И голова как бы это… сразу на триста шестьдесят градусов поворачивалась.

– Но от Библии ведь нет кайфа, – полувопросительно говорю я.

– От Библии кайфа нет, – тихо подтверждает она. – Но там написано: не имей знакомых, которые плохим занимаются. А у меня ж муж – наркоман…

«А у него жена – наркоманка», – хочу сказать я, но не говорю.

– Мне больше всего про девушку-то нравится… Она еще мужа своего развела…

– Ева, что ль? – подает голос Яга.

– Нет, короче, она весь народ свой спасла…

– Д’Арк, что ль? – снова спрашивает Яга.

– Не… Не Руфь, а эта…

– Да ты по делу, б…, говори, – прикрикивает на нее Яга.

– Она вышла замуж за какого-то султана, – пугается Аня, – чтоб спасти весь свой еврейский народ. Есфирь! Во, точно, Есфирь…

– А как ты представляешь бога, Аня? – спрашиваю я ее.

– Это как бы знаешь… Это как бы если ты ребенок и ты падаешь, но точно знаешь, что тебя поймают…

– Ой-й… – хрипит Яга, запрокинув голову. – Был бы у меня мужик, который сказал бы: «Все, ты больше не колешься», – и я бы, может быть, бросила и ребенка бы, может, родила.

– Это все вранье, – не отворачиваясь от плиты, невзрачно произносит Миша. Каждый раз его голос звучит неожиданно. Его легкие движения доведены до автоматизма, и потому кажется, что его в кухне нет, что он прозрачен, что Миша – человек-невидимка.

– А можно к тебе вопрос? – спрашивает меня Света. – Почему ты нас не боишься? К нам даже прикасаться не хотят. Руку пожать боятся.

– Мы же вичевые, – с вызовом произносит Яга. – Сейчас возьмем и заразим тебя.

– Ну, я же не собираюсь вашу кровь пить, – шучу я, но им не смешно. Мне тоже. Я очень их боюсь, особенно туберкулезного дыхания Миши.

Яга наливает мне чай, и я его пью – едва касаясь губами гладких краев кружки. И мне кажется, что глоток за глотком я впитываю чужой ВИЧ и туберкулез.

– У нас только две дороги – либо тюрьма, либо на тот свет, – мрачно говорит Миша. – Третьего нет, это тупик.

– Третий есть, – хрипло вставляет Яга. – Перекумарить.

– Что толку? – спрашивает Миша. – От себя-то не убежишь.

– Он прав. Прав, – подхватывают Аня со Светой.

Яга приседает, выворачивает запястья и, упираясь в пол огромными ступнями, отъезжает от одного края подоконника к другому. Хватается за ручку оконной рамы, переносит всю силу на нее и держится. Открывает глаза и, по-прежнему вися на ручке, уставляется в занавеску – голубую, с разводами. Ее глаза оживляются, приникают к занавеске ближе. Что она там видит?

Света лежит на узкой кровати, закинув руку за голову. Миша прощупывает ее подмышку. Под его пальцами в ней набухает вена. Лицо Светы набухает тоже, она шарит глазами по стене, обклеенной голубыми обоями. Миша вкалывает в вену иглу. Поршень шприца опускается, загоняя в подмышку темно-желтую жидкость.

– Гонишь? – спрашивает Света, сморщившись. Миша кивает. Ее лицо быстро расслабляется, на мгновение в ее глазах мелькает изумление: «Ах, вот оно как может быть?!» Но тут же глаза гаснут и втыкаются в обои.

Миша перебирает Анины пальцы. «Этот не даст, – бормочет он. – И этот не даст». Втыкает иглу в безымянный, крутит. «Вф-ф», – Аня втягивает воздух сквозь сжатые зубы.

– В пальцы бесполезно, – говорит она. – Давай в ладошку.

– Нет… – бесцветно отказывает Миша. – Туда ставь сама.

– Миш, ну что ты боишься? То же самое, что и в пальцы, – просит Аня, но Миша кладет полный шприц на кровать и уходит.

– Ой, господи, – выдыхает Аня, встает с кровати, снимает штаны и, оставшись в клетчатых шортах, ставит ногу на низкую табуретку. Кожа от икр до колена покрыта гангренными пятнами и глубокими язвами. На щиколотке болтается слабо повязанная церковная косынка. Глядя на Анины ноги, я придумываю сказку, в которой сейчас оказалась Яга, нырнув в занавеску и встретив там крокодила. Злой, он живет в сказке. Все, кого он укусит, превращаются в рептилий – их кожа покрывается бугристыми шрамами. Аню он укусил за ногу, но ее пока спасает заговоренная косынка. Впрочем, стоит ей развязаться…

– Ты хотела бы быть похожей на Есфирь? – спрашиваю я ее.

– Я-то? – выпрямляется она. – Я не могу. Она ж народ свой спасла…

– А ты могла бы кого-нибудь спасти?

– Я и мужа-то своего спасти не смогла. – Не глядя, она всаживает иглу, и «крокодил» вползает в ногу.

В кухне варят вторую порцию. Света измельчает скалкой таблетки, положив их между двух бумажных листов. На табуретке у окна незнакомая женщина. Ей сильно за сорок. Пальцем она зажимает вену на сгибе руки. Вена надувается. Уколовшись, женщина запрокидывает голову.

– Старая с работы убежала, чтоб вмазаться, – говорит Яга. – Она штукатур.

Старая представляется Мариной, и теперь нас на кухне три Марины – я, она и Яга. Присев перед Аней на колени, Старая рабочими пальцами защипывает язву на ее ноге и давит.

– Видишь, че выходит? – сопит она.

– У меня потом нога болеть будет, – ноет Аня. – Я никуда не дойду.

– Смотри, смотри, как пошло… Тебе надо цифран пить.

– У меня и так печенка больная! – возражает Аня и обращается ко мне. – Это знаешь почему так? Безалаберность. Утром встаешь, быстрее уколоться надо, ищешь вену, ищешь, потом надуваешь, куда попало.

– Может парализовать, если не в вену, – говорит Света, опускаясь на табурет и показывая мне желтое пятно на футболке. – И ткань сжигает, если на нее капнуть.

– Что ты чувствуешь, после того как уколешься «крокодилом»?

– Я чувствую себя как ты, – отвечает она.

– Что это значит?

– У меня ничего не болит. А кайфа давно нет. Через час все снова начинает болеть, крутить. С места встать невозможно. Я колюсь, чтобы быть как ты.

– Все сидят, всем по х…! – взрывается Яга. – Света, ты че там расселась?! Через час мама придет! Аня, встань у окна! Следи за калиткой.

Аня вскакивает и встает у окна. Света в ответ огрызается, но тоже встает, подходит к шкафу и достает с полки атласную ленту. Сонно разглядывает ее.

– В прошлом году я зейеную йенточку на ябйоню завязайа и жейание загадайа, – говорит она, вдруг сильно заедая на всех «л», хотя до укола ее речь была чистой. – Я ее садийя, я ее йюбйю.

– А какое желание? – спрашиваю ее.

– Чтоб мужчину встретить, чтоб он меня йюбий. Чтоб с таким же диагнозом бый.

– И ты его встретила?

– Да, Ойега. Но когда поняйа, что нас бойше ничего не связывает, я ее развязайя и сожгйа. Я новую купийа. Буду завязывать.

– Что ты загадаешь?

– Не знаю, чего я хочу.

– А я что у бога ни прошу, он мне все дает, – говорит Яга. – Я в церковь ходила, просила дать мне работу. Сказала ему: «Ты помоги, а я потом приеду, рассчитаюсь». Потом приехала в ту же церковь и положила деньги в ящичек. Надо встать под купол, под центральную точку, оттуда богу лучше слышно. Так меня бабушка учила. Только взамен надо обязательно что-нибудь отдать.

– Я тоже в церковь хожу, – говорит Света. – Денег у меня нет, и я обещайа боженьке, что от карт откажусь. Я отказайась, он мне дай Ойега. А теперь мне бойше нечем с ним распйатиться. У меня бойше ничего нет.

– У тебя есть «крокодил», – говорю я.

– Я откажусь, тойко когда у меня появится жених.

– Что разболтались?! Через час мама придет! – снова прикрикивает Яга, и Миша начинает громче стучать бутылкой, а Света сматывает ленту в клубок. Со звонка матери прошел уже час и пятнадцать минут, но кажется, в этой кухне и время живет по своим законам.

– Сейчас всем х…в натолкаю, – с угрозой произносит Яга, и кухня пустеет. За столом остаюсь только я. – Ты-то, Маринка, хоть меня не боишься? Я ж добрая. В другом притоне ты б уже охренела, у тебя б сумку украли и телефон.

У меня на плече маленькая сумка. В ней телефон и деньги. Сними я сумку, Яга б ее украла. Я это знаю, как и то, что у меня на этом «варочном квадрате» есть серьезная гарантия безопасности. Звонит мой телефон – приятель приглашает в театр. Яга прислушивается к нашему разговору.

– Театр какой-то, б…! – кричит она. – Вообще, б…! Я никогда, ни разу в жизни в театре не была! Как я влипла! Наркотики – это вообще не мое! Я люблю парикмахерские! И сумки дорогие! Только этот ВИЧ, он меня… и то, что мне осталось жить-то…

– Это твой выбор, – без эмоций говорю я.

– Я крест уже на себе поставила, ты не волнуйся, – она сбавляет тон. – Мне по фиг… Жить-то неохота, Марин. Вообще неохота. Марин… – кажется, что, лишенная имени с намертво прилипшей кличкой, она получает удовольствие от произнесения моего, а по сути и своего имени.

– Че вы все разбежались? – она повышает хриплый голос. – А я ж люблю вас. Я ж все равно добрая Ягушка.

– Ты своим психом всех разогнала, – скрипуче отзывается из комнаты Старая.

– Старая, хоть ты не обижайся на меня.

– Никто на тебя не обижается.

– Может, повысила я голос два раза. Че вы? Такие ранимые…

– Да, ранимые.

– Миша, е…ный в рот. Пошел ты на х…, б…. Ни х… ничего не сделал, б…. Через час мама придет, б…. Миш-ша, Марину надо покормить, б…. Она с утра не ела, б…. Ну, вот я х…ню такую сделала. Марин, на х…, б…?

Мать приезжает через два часа. Она входит в кухню. Выражение лица никак не меняется, когда она обводит усталыми глазами бутылку, крышку, шприцы и всю компанию. Мать поворачивается и, ни слова не говоря, выходит из дома, медленно, глядя под ноги.

– Б…ь, мама приехала… – удивленно говорит Яга.

Утром мы выходим «на закуп». На Яге джинсы, куртка и резиновые шлепанцы. У меня в руках большой пластиковый пакет с бензином, содой, соляной кислотой, спичками, йодом и капроновым чулком. Яга оглядывается по сторонам. В Екатеринбурге, как теперь по всей России, запрещена продажа препаратов, содержащих кодеин. Но все наркоманы города знают аптеки, в которых таблетки можно купить нелегально, с переплатой и без упаковок. Аптекари сами прячут упаковки, чтобы «крокодильщики» не разбрасывали их по городу. У таких аптек дежурят наркоманы, отнимающие «закуп» у тех, кто слабей.

Мы поднимаемся по лестнице и осторожно открываем дверь. Заглядываем. Пусто. Входим. За прилавком, отделенная от нас стеклом, полная румяная женщина в белом халате. Она быстро пробегает по Яге узнавающим взглядом и задерживается на мне. Я выставляю вперед пакет.

– Седальгин, – тихо говорит Яга. – Десять упаковок. И еще йод. Шприцы. И тропикамид – две упаковки.

– Тысяча двести семьдесят, – тихим голосом говорит аптекарша, выкладывая таблетки, йод и шприцы на прилавок.

Я все время пытаюсь поймать ее взгляд, но она будто специально избегает смотреть мне в глаза.

– И еще леденцы с ментолом, будьте добры! – говорю тогда я.

Аптекарша наконец поднимает на меня бледно-голубые глаза. За слащавостью в них холодок. Леденцы сбивают ее с ритма, и она суетится. Я открываю упаковку с леденцами тут же, кладу один в рот и, не сводя с аптекарши глаз, говорю: «Спасибо!» Отсчитываю деньги. «Закуп» делаю я, и это гарантия моей безопасности на «квадрате». Яга быстро сгребает лекарства.

– Ты че, б…, такая любезная – «будьте добры», «спасибо»? – напускается она на меня, когда мы бежим через Екатеринбург.

– Она сама не колется, а ему и на «закуп» денег дает, и одевает, и обувает, – говорит Старая. – А он к ней относится по-хамски.

Сегодня мы варимся у Ани, пока ее родители на работе. Придя из аптеки, мы застаем Свету, Аню и Старую на чистой кухне с вытяжкой над плитой, с пластиковыми окнами и луковицами гладиолусов на подоконнике.

Яга снова «на психах»: Миша не пришел. Он варится у кого-то другого. Миша лучше всех на «квадрате» варит и находит вену. За это ему дают бесплатную дозу.

– Воспоминания нахлынули, мы же с Олегом по весне сошлись, – Света поворачивает ко мне лицо. На этой чужой кухне, заполненной чистым светом, глаза ее под тонко выщипанными бровями кажутся голыми. – Когда мы встречались с Олегом, мы не кололись, мы просто лежали рядом целыми днями. Мне хочется пойти погулять… – говорит она голосом смертельно больной.

– Он тебя бросил?

– Нет, я его. Он меня по лицу стукнул… Он просил прощения, говорил: давай начнем все с чистого листа… Нет. Уходя – уходи. Я не могу допустить, чтобы меня так унижали.

– По тебе не скажешь, – киваю на таблетки. Света моргает.

– А че, неправда? – встревает Яга. – С «крокодилом» тебе жениха не найти. Надо выходить куда-то.

– Чтоб выходить, надо не на аптеку деньги копить, – огрызается Света.

– А я так-то сильно не влюблялась. – Яга засыпает растолченные таблетки в кастрюльную крышку. Вместе с порошком в нее падает солнечный луч из окна. – То кажется, что я всех люблю. То кажется, что никого я и не любила. Кажется, я и родителей не люблю.

– Миша везде успеть готов, – ворчит Старая. – Такой Миша – быстрее всех ему надо вставиться.

– Я все равно без него не уколюсь, – отвечает Яга. – И Анька не уколется.

– Он вчера не смог меня уколоть, – говорит Аня, но тут же, увидев в окне Мишу, радостно восклицает: – Миша идет!

К подъезду действительно подходит узкая качающаяся мужская фигура в солнечных очках.

– В очках что-то, б… Модный, б… – тихо говорит Яга.

Звонит домофон. Его встречают радостными улыбками, и сразу все впятером окружают плиту, тянут из кастрюли желтый наркотик в шприцы. Сидя за столом, я разглядываю их спины со взломанными лопатками. Они словно звери, в засуху пришедшие на водопой. И каждый знает свое место в очереди. Сначала в шприц набирает Яга – «закуп» делала я, а я принадлежу ей. Потом Миша – без него Яга и Света не найдут вену. Следующая – Света, она сестра Яги. За ней – Старая, она сильнее Ани. Аня, как хозяйка квартиры, могла бы оттеснить Старую, но ей не хватает уверенности.

Их мир ограничен несколькими метрами с газовой плитой под вытяжкой в центре. И это не мир в мире, а мир сам по себе. Мир узкий, как гроб, но для живущих в нем всеобъемлющий, существующий по своим законам. В этом мире нет ни грешников, ни святых, ни воров, ни благодетелей. Есть только четкие законы выживания. Нет истины, нет уверенности ни в чем, даже в том, что завтра взойдет солнце. Этот мир возникает там, где люди начинают играть в игру с жизнью. И в нем сразу, словно ось, на которой вращается вселенная, жестко оформляется самый главный, никому и ничему не подсудный закон – это право пока-еще-человека играть в игру, которую он сам для себя выбрал.

– Марин, посиди со мной, – просит Яга. Она лежит в большой комнате на диване. Без свитера, в одном лифчике. У нее смуглый и неожиданно тугой живот, молодые руки. – Иди, я кое-что тебе скажу. – Из ее подмышки течет бордовая кровь. Яга приподнимается: – Марин, – быстро шепчет она, – я думала, хоть бы мама в баню пошла и там умерла. Чтоб у нее приступ был. Мне так стыдно, Марин. Папа не знает, что у нас ВИЧ, мы бережем его, а то он совсем сопьется. Мы и маме не говорили, но она все равно своего добилась – узнала. Потом плакала все время, плакала. А я на нее накричала и тогда подумала: хоть бы она умерла… Знаешь, сколько грехов на мне? – сонно бормочет Яга. – Ты же ничего обо мне не знаешь. У меня судимость, мы ходили по магазинам и складам, воровали. Сколько раз меня милиция ловила, сколько били меня! Пинали. Один раз в магазин зашли, парни мартини всякие вытащили – полные сумки. А я их прикрывала. Они сбежали, я не успела. Меня менты увезли. Я сначала на стуле сидела, а один как разбежится – и по печени. Я со стула один раз упала – они по почкам били. Трое ментов. А мне, ты же видишь, и одного хватит. Меня толкни – я упаду. Они еще предлагали мне залезть в камеру, выпытать информацию о барыгах.

– Ты делала?

– Не по моим понятиям это, Марин. Я воровка, но я никого не сдаю. Там, в Чкаловском, тебе прямо в кабинете героин насыпают. Вмажешься там, главное – с собой нельзя уносить. И сдаешь кого-нибудь. Но все знают, что я не сдаю.

– Хотела тебе показать, какой я была, – Аня заходит в комнату и сует мне фотоальбом.

На фото Аня в пышном свадебном платье, отороченном мелкими голубыми цветочками. Жених белобрысый, в костюме, с обычным лицом. Год две тысячи второй.

– Где платье сейчас? – спрашиваю ее.

– Вон в шкафу висит. А Лешка – дома он, на «квадрате». Я с ним вчера поругалась. Видишь, как вышло. Я-то забеременела перед свадьбой, а я уже тогда маленько пила. А он мог бы пресечь, но он это… не захотел.

– А где ребенок?

– Так я же это… аборт сделала. Я же школу закончила хорошо и институт. Работала на авиационном заводе. А когда забеременела, не было рядом человека, который сказал бы, что аборт – это плохо… Пришла домой, маме рассказала. Она тоже: ты же маленько выпиваешь, давай, ты подлечишься, потом родишь… Вот еще одна… К Леше пошла, а он такой… неординарный человек. Говорит, решай сама. Ну, вот я и решила…