Текст книги "Другая другая Россия"

Автор книги: Марина Ахмедова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)

– Ты уже поняла, зачем я тебя учу? Ты должна уметь заменить каждого. Ты должна подставить локоть каждому. Встать на мойку, замесить тесто, запечь куру. Устала?

Я отрицательно мотаю головой.

– Ха… – усмехается она, берясь за морковного цвета филе горбуши. – Мой папа всю жизнь проработал металлургом. У него стаж – пятьдесят лет и одна-единственная запись в трудовой книжке. Он пришел сюда на завод в четырнадцать лет, а ушел на пенсию в шестьдесят пять. И когда я ездила куда-то и мне попадались вагоны с подписью «Изготовлено на Нижнетагильском металлургическом комбинате», меня гордость брала – за своего отца, за своего мужа, который тоже работает на этом комбинате. За своих сыновей. Люди рабочих профессий более патриотичны, поверь мне. Менее романтичны и не склонны прыгать с места на место. Да, рабочие не так романтичны и не так образованны, как ты, например.

– Откуда вы знаете, что я образованна?

– А я что, первый день живу? Я за тобой наблюдала, когда ты стояла на раздаче. Я же вижу, что ты их жалеешь. Не надо. Ими восхищаться должны.

– Они пришиблены и несчастны…

– Поверь мне, они не всегда такими были. Сейчас просто сложные времена. Металлурги изменились.

– Когда они изменились?

– Когда их начали жалеть. Это политика нашего правительства. Раньше рабочих уважали. Здесь нет ни одного человека, который бы не любил свою работу. Ты понимаешь, я сопоставляю эти два понятия – работа и родина. Ведь сейчас так много работы кругом: рестораны, кафе. Есть возможность уйти куда-то, где легкие деньги, и не стоять, как мы, не отпускать девятьсот человек за смену. А здесь, не то что в ресторане. В ресторане не понравится – человек поворчит и больше не придет. А сюда он будет ходить и каждый день высказывать свое мнение. У нас тут все женщины патриоты. Мы кормим своих рабочих людей. И они все тоже патриоты. Мы кормим патриотов.

– Почему вы их патриотами называете? – разбиваю яйцо.

– За то, что они каждый день из года в год, с молодости и до самой старости своей, встают и идут на эту работу, зная, что там их ждет тяжелый труд и все такое прочее. Он не пошел… как эти у нас сейчас модные слова матерщинные – в менеджеры и торговые представители. А что будет, если все пойдут в менеджеры и торговые представители?.. Он остался сталеваром. Мой сын и твой брат… Поэтому они кушают молча. Они выходят из такого ада, из таких звуков, что здесь в столовой просто наслаждаются тишиной…

– А почему женщины из кондитерского так хотели, чтоб я у них осталась? – спрашиваю я ее.

– Ты же им сочинила историю про мужа. Они тебе и поверили, – говорит она таким тоном, как будто сама мне не верит.

Ставлю поднос с трубочками на стойку возле кассового аппарата. Татьяна Николаевна сама сидит за кассой. Трубочки смотрят в зал широкими жерлами, забитыми пышным кремом. Сталевары едят, низко наклоняя головы к ложкам. Втягивают губами лапшу сосредоточенно. И как будто прислушиваются к чему-то в себе. Они молчат, но в столовой все равно шумно. Откуда берутся эти звуки? Кажется, рабочие принесли их из цеха – там вобрали в себя, а сейчас отдают их тишине, и тишина наполняется звуками, источников которых в столовой нет.

Руки – смуглые, тонкие, крепкие, чистые или в черной саже – тянутся за трубочками. Через пятнадцать минут на подносе не остается ни одной. Почему они предпочитают трубочки, ведь вот коржики, вот корзиночки, вот пирожные из песочного теста с цветным кремом. А может быть, трубочка, не заполненная хлопьями белых сливок до конца, – это и есть символ советской эпохи? Тогда они продавались в каждом киоске, в каждом продуктовом магазине. И тогда людей рабочих профессий не жалели. Ими восхищались.

– Люба! Люба! – зовет Татьяна Николаевна.

Из кухни на венозный ногах выходит женщина в картонной короне.

– Ты глянь, как все трубочки расхватали, – говорит Татьяна Николаевна.

Женщина наклоняется над лотком и подслеповато улыбается.

Рак близко к сердцу

Жизнь и смерть глазами тех, кто каждый день слышит слово «онкология».

– А почему Путин у вас на фото грустный? – Мы его сфотографировали, когда он к нам приезжал. Он тогда только пришел к власти и накануне в субботу схоронил отца. А до этого мать у него умерла. У него плохая онкологическая наследственность, вот он и грустный. Главврач Новгородского областного онкодиспансера Локтионова Марина Андреевна спешит в министерство – отбивать очередную жалобу. Ее заместитель профессор Черенков Вячеслав Григорьевич шумно прихлебывает горячий чай и качает головой, как будто в тысячный раз чему-то удивляясь. На часах девять утра. Кто-то умрет, кто-то спасется. Обычный рабочий день.

Еще недавно новгородцев с онкологическими заболеваниями лечили в «разрозненных медицинских учреждениях». Был центр в Боровичах – в 180 километрах от города. Потом, десять лет назад, президент Путин выделил деньги на онкобольницу в Великом Новгороде, и ее начали активно строить. Но кто-то вдруг решил, что негоже вбухивать деньги в громадную больницу для маленького города, когда онкологическая служба есть поблизости, в Питере. И инвестиции прекратились. Достроить успели только один блок, который теперь загружен больными по полной программе.

Вячеслав Григорьевич – старый интеллигент с профессорской бородкой клинышком. Говорит тихо, слова подбирает красивые. Его начальница Марина Андреевна, крепкая, круглолицая громогласная женщина, – каток, всех под себя подминающий и все выравнивающий наездом. Она походя сыплет резкими словами, давно уже не замечая их колкости, и делает много такого, что у врачей не принято. Например, дружит с пациентами, а потом приходит на их похороны.

– Вячеслав Григорьевич, после того как заработала больница, в городе смертность снизилась? – спрашиваю я профессора, когда мы остаемся одни.

– О снижении пока говорить не приходится, – отвечает он, аккуратно пристраивая шоколадную конфету на краешке блюдца. – Но стабилизация есть. В нашей области высокая заболеваемость: более четырехсот случаев на каждые сто тысяч населения. По России в среднем – триста тридцать случаев. И за последние два года как будто было снижение – меньше четырехсот. Но мы об этом будем говорить, только когда показатель закрепится…

– А почему тут люди чаще болеют раком?

– Почему? – переспрашивает меня профессор и теребит кончик бороды, подбирая нужные слова. – Определенным образом это связано с демографической ситуацией: город древний, население старших возрастных групп. А с другой стороны… есть по желудку особенности. Возможно, это связано с торфяными почвами и произрастающими на них продуктами.

Профессор объясняет, что такое геликобактерная инфекция, вызывающая рак желудка, и как она может быть связана с торфяными почвами.

– Но это только предположение, – уточняет он. – А рак молочной железы – это следствие низкой рождаемости. Он может развиться у тех, кто рожает мало, поздно или не рожает совсем. В этом городе мужчин меньше, чем женщин. Мужчины спиваются, скуриваются и… умирают намного раньше.

Кроме того, жители Великого Новгорода вовсю занимаются самолечением и нетрадиционной медицине доверяют больше, чем официальной. Когда началось строительство этой больницы, они потребовали, чтобы здесь устроили центр нетрадиционной медицинской помощи.

– Ведь в силу чис-тей-шей дремучести! – негромко восклицает профессор. – С заболеванием четвертой стадии они прикладывают к груди лопух, чистотел и… свекольный лист, – профессор поджимает губы так, будто свекольный лист – это уже предел всему. – А толку никакого. Болезнь загоняется внутрь, и начинается распад опухоли из-за этих… неправильных действий.

У профессора есть пунктик, пожалуй, даже два. Первый – он запрещает называть больных больными и требует обращаться к ним по имени-отчеству («И так понятно, где они находятся», – говорит он своим студентам). Второй пунктик – неожиданно яростная дискриминация курящих. Профессор всегда предлагает пациентам два «или»: или лечимся, или продолжаем курить.

Третьего не дано.

– А сами врачи у вас что, не курят? – спрашиваю я.

– Если только совсем… динозавры, – профессор решительным жестом отодвигает чашку с недопитым чаем. Вряд ли этот пожилой человек, неодобрительно качающий головой всякий раз, когда Марина Андреевна в его присутствии заявляет что-нибудь вроде «опять балду гоняем!» или «сейчас я вам устрою пенальти!», представляет, насколько он сам динозавр, редкий экземпляр интеллигента старой закалки, сохранившийся в этом городе торфяных почв.

– У Марины Андреевны особо не покуришь. Курение несовместимо с тем делом, которому служит врач, – говорит он. – Тридцать процентов всех раковых заболеваний связано с табакокурением.

– Но подождите… Бросить курить – это нелегко.

– Да, конечно, но у нас не просто препараты – у нас очень дорогие препараты. И кто должен их получать: тот, кто курит, или кто не курит?

– Но это дискриминация курящих. И разве закон дает вам на это право?

– Простите, вы курите?

– Нет.

– Есть такой закон: в медицинских учреждениях курение запрещено. Это нарушение режима.

– Неужели вы действительно можете выписать тяжелого больного, поймав его за курением?

– Конечно, – легко отвечает профессор.

В больнице пациентов кормят пять раз в день.

Полы и стены на кухне покрыты белым кафелем. На огромной плите – пронумерованные кастрюли, на столе – бутылки с красным вином и гранатным соком, яблоки и хурма. Все поварихи – полные женщины советского образца.

– Хурму они очень хорошо у нас кушают. И грейпфруты. Только грейпфруты пока еще дороговаты, – говорит повариха Рита, которую профессор называет «идейным вдохновителем кухни».

– Вы хотите сказать, что хурма у вас дешевле грейпфрутов? – спрашиваю я.

– Так грейпфруты большие, – отвечает Рита. – А Марина Андреевна не разрешает их резать: неэстетично. Даем целиком. Вот ждем, пока они станут поменьше да подешевле.

Заглядываю в открытую духовку – в большой сковороде остывают насыпанные с горкой очищенные орехи.

– Ну и где вы видели, чтобы в больнице грецкие орехи?.. – не договорив, профессор тоже наклоняется к сковороде.

– Орехи в свеколочку и морковочку добавляем, чтобы гемоглобин повысить, потому что он, конечно, у них падает… И чесночка немножечко, и майонезика, потому что с майонезиком они лучше едят, – говоря о пациентах Рита употребляет только местоимение «они». А потом тонким голосом почти нараспев заводит: – Хотелось бы новенькую мясорубочку. Потому что им после операций нужен «перетертый стол». Хотелось бы их побаловать, потому что они из района и дома того не кушают, что здесь едят…

От кухни по коридору – картины. На картинах абстракция: желто-красные бугристые пятна. Захожу в комнату, где женщины в белых халатах сидят за столами перед разделочными досками и молча режут. Замечая кастрюльки с цифрами на крышках, я думаю, что попала в какое-то дополнительное отделение кухни. Но женщины совсем не похожи на поварих.

На разделочной доске – лоскут красно-желтого. Можно подумать, что с него и писались картины, развешенные по коридору. Женщина переворачивает лоскут – им оказывается женская грудь, отсеченная полностью. Мастэктомия по поводу рака молочной железы.

– Здесь поражена не только молочная железа, – говорит одна из женщин. – Пришлось убрать даже мышцу.

Сейчас мы проводим патоморфоз: изучаем удаленную опухоль.

– Так, следите, чтобы журналист не упала, – командует профессор. – И покажите ей лимфоузлы – где-то там я резал… – Он направляется к кастрюлькам и возвращается с лимфоузлом, который сует мне под нос.

– Вот. Если бы его не убрали, распространялось бы дальше. Видите белое? Это железистая ткань, а дальше уже опухоль.

– А почему вы всю грудь отрезали? Зачем так много?

– Потому что частичные операции делаются только на первой стадии. Мы говорим женщинам: «Не ждите, пока узел вылезет. Ходите на маммографические обследования». Сегодня мы располагаем возможностями выявлять рак на нулевой стадии и сохранять грудь. Но для этого надо прийти. Понимаете? Прий-ти.

– А тут у нас что? – Профессор приподнимает следующую крышку. – Так… лимфоузлы с метастазами и меланомы.

Я наклоняюсь к женщине, которая, крепко прикусив губу, ковыряется скальпелем в молочной железе на доске.

– У вас из губы кровь пошла, – говорю ей.

– То, на что вы сейчас смотрите, мы видим совершенно другими глазами, – отвечает за нее заведующая лабораторией Ольга Геннадьевна, хрупкая, но твердая женщина с голубыми глазами. – Это не объект, а субъект – не человек, а орган.

– И что вы там видите?

– Только то, что поражено раковой опухолью. То, что нужно без сожаления удалять. Когда работаешь с субъектом… можно приказать себе не реагировать, – усмехается она. – Но это значит сделаться машиной. Иногда к нам с такими опухолями приходят, что даже доктора в обморок падают. Сажают человека в кресло, а сами падают. Я столкнулась с лечебным процессом и ушла сюда. Лаборатория – это выбор тех, кто не смог в клинике трудиться. Лечебный процесс не каждому под силу.

– Так неприятно?

– Да, неприятно, – с ноткой брезгливости соглашается она. – Чувство жалости и сострадания может увести далеко, а врач должен иметь самозащиту. Трудно абстрагироваться от пациента как от человека и заниматься только его болезнью. Главное – и себя защитить, и не впасть при этом в равнодушие.

Ольга Геннадьевна выпрямляется и, с силой нажимая на каблуки, возвращается на свое рабочее место.

– Пациентка у нас одна была – Красавина. Психологом в школе работала, – профессор опирается спиной о косяк двери и задумчиво теребит кончик бороды. – У нее рак молочной железы был, а она отказалась от операции. «В чем дело?» – спрашиваем. А дело оказалось в муже. «Моя жена, – говорил он, – самая красивая женщина в Новгороде. Я себе не представляю, как она потом будет с одной грудью».

– А думать нужно не о своих чувствах, – подает голос Ольга Геннадьевна. – Не о себе. Не о том, что ты, эгоист, не представляешь, как она будет выглядеть. Ей важно было услышать, что здоровье любимой женщины для него важнее.

– Вы смогли ее убедить?

– Коллегиально не смогли, – отвечает профессор. – Отказ был обусловлен мнением мужа.

– Она умерла?

– Она пришла через полтора года, когда уже появились метастазы в костях и она не могла терпеть боль. Ее дочка осталась без матери… Она умерла.

На кроватях реанимационного отделения лежат объекты. Профессор подходит к одной из них – это ее субъект пять минут назад я видела на разделочной доске. Берет ее за руку.

– Забинтовали, – ласково говорит он. – А ручку надо вытягивать – во-о-он туда, потихонечку. Разрабатывать.

– Больно… Больно… – скулит женщина. В ее глазах собралась мутная влага, которая никак не выльется слезами.

– Сейчас-сейчас, – уговаривает профессор. – Все сделаем. Обезболим. Реанимаций не хватает, – поворачивается он ко мне и качает головой.

Я слышу шорох за спиной. Сзади меня на койке девушка с каштановыми волосами, заплетенными в две косички, и острым бледным подбородком перебирает худыми пальцами по одеялу. В ее взгляде знание чего-то для меня непонятного. Ее губы шевелятся, и я наклоняюсь к ней. «Пить» – разбираю я. И «очень больно».

– Ей больно, она хочет пить, – я тяну профессора за рукав халата. Вячеслав Григорьевич долго смотрит мне в лицо, потом мягко кладет руку на плечо.

– Пойдемте, пойдемте, – говорит он мне так же ласково, как только что уговаривал пациентку, которой утром отнял грудь, вытянуть руку.

– А пить нельзя, – разводит он руками в коридоре. – Да-да, совсем молодая, двадцать пять лет. Обширное поражение, полное удаление желудка и селезенки. Шансы? Могу сделать прогноз только на ближайшее время… Пойдемте-пойдемте…

Мы идем мимо коек, выставленных в коридоре, стараясь не задеть лежащих на них людей. Мест не хватает, похоже на военный лазарет.

– Сначала мне в смотровом кабинете сказали: «Не нравится ваша грудь» – желвачок там нашли. Небольшой такой… Я думала, на работе ударилась. Работа у меня тяжелая – лотки с хлебом поднимаю. Потом прошла обследование на маммографе, ну… тогда и сообщили. Я до сих пор не могу в себя прийти, – лицо женщины морщится. Там, где под розовым байковым халатом должна быть правая грудь, пустота.

– Я думала, только желвачок удалят, а оказалось, полностью, – женщина закрывает лицо мокрым платком, другую руку прижимает к отсутствующей груди, по ее плечам проходит судорога.

– А вы знаете, что у певицы Кайли Миноуг тоже был рак груди, но ей сделали операцию и протез. Так что теперь ничего не заметно. И она очень популярная женщина.

– А кто она такая, Минога эта? – спрашивает женщина, отнимая платок от лица.

– Да есть такая певица. Конечно, у нее денег больше, чем у вас. Но профессор сказал, что ведет нас только к пациентам, у которых очень, просто очень хорошие прогнозы.

– Что, прямо так и сказал? – женщина прижимает платок к груди и смотрит на профессора.

– Да, прямо так и сказал, – делаю вид, что не слышу, как крякнул профессор, который мне этого не говорил. – У вас все будет хорошо, поэтому больше не плачьте.

– А я теперь все время плачу, состояние у меня такое. А протез мне тоже сделают… Знаете, я ведь на хлебокомбинате в Старой Руссе работаю. Там у нас река есть. И Достоевский у нас последние годы жил… Тут в больнице мне сам профессор операцию делал. Чисто тут и кормят, фрукты дают. Сок перед обедом и кефир на ночь. Я знаю, что вот эта писательница, Дарья Донцова, тоже без груди, по телевизору показывали, и ничего – здоровая.

В палате у Акулины Ивановны чистота и пахнет одеколоном. Но она все равно протирает салфеткой тумбочку, говоря: «Людей уважать надо, раз люди пришли».

– Все-все вам рассказать? – спрашивает она веселым голосом. – Ну так вот, окончила я, значит, педучилище и замуж захотела. Ой, страшно захотела, – смеется.

– И что, как захотели, сразу жених появился?

– Так был он – мы с ним полтора года встречались. Но ни-ни. Ой, ни-ни!

– Чего «ни-ни»?

– А того самого. У нас все, как у людей было – долгое ухаживание. Раньше девушки были целомудренные, а теперь одна распущенность кругом.

– Такой зависимости нет, – занудно вставляет профессор.

– Так вот, пошла я, значит, на завод, на четырех станках шлифовальных работала, штучки вот эти делала, – она показывает на металлические рейки на полу. – Меня в школу в деревню звали, но куда ж я от мужа любимого?.. Сорок четыре года вместе, двое детей.

– А беременностей сколько было? – спрашивает профессор.

– А можно я не скажу, – пугается Акулина Ивановна. – И не из-за этого вовсе…

– Стопроцентно из-за этого, – бубнит профессор. – Потому что дисгормональные…

– Трое нерожденных, – перебивает его Акулина Ивановна, спеша, видимо, поскорее поставить точку в этом вопросе.

– Первые роды после двадцати пяти лет – повышение риска заболеть раком молочной железы, – говорит профессор, и веселая атмосфера испаряется из палаты. – Планировать семью надо до двадцати пяти. Нет, не рано, – поворачивается он ко мне. – Женскую физиологию не обманешь!

– Ну а что было дальше, Акулина Ивановна? – перевожу разговор я.

– А дальше то, что браки, которые с того времени, – они держатся. А почем я знаю? И женились по любви, и любовь не проходила.

– Акулина Ивановна, а почему здесь так пахнет одеколоном? – спрашиваю я, и женщина быстро отводит взгляд.

– Потому и пахнет, что она, как теперь выясняется, два месяца к груди одеколон прикладывала, – снова вступает в разговор неумолимый профессор. – Вы знаете, какая у нее там теперь рана?

– Когда очень больно было, я одеколона на ладошку и… – скороговоркой говорит она, пряча глаза. – Сейчас не пользуюсь: профессор запретил. А рана – я и не гляжу на нее, когда обрабатывают. А что запустила, так пока к врачу пошла, пока анализы…

– Этому заболеванию как минимум пять лет! – перебивает профессор.

– Так я ж не ощущала.

– Не надо меня уговаривать. От начала до появления такого должно пройти время. Вы были у врача в последние два-три года? Не были.

– Так она могла не знать про маммографы! – вступаюсь я за Акулину Ивановну.

– Не знать?! Да мы им все уши прожужжали – меня теперь, наверное, весь город знает! Нам представители благотворительной программы «Вместе против рака груди» на площади маммограф торжественно вручили, мы даже ансамбль народной песни «Сорока» пригласили – петь частушки про грудь. Но ведь живем на авось! Почему?

– Мне уже шестьдесят восемь, – оправдывается Акулина Иванова. – Ну, я и не ждала, когда святая хлестнет…

– Да перестаньте! Мы с вами ровесники! – горячится профессор. – А вам, Акулина Ивановна, еще дочь замуж выдавать и не ждать, когда вот так… – профессор умолкает, подбирая слово, – закукарекает! – неожиданно выдает он.

– А чего теперь – гусем гакать?! – Акулина Ивановна тоже повышает голос. – Гусем гакать уже поздно!

– Не про гусей речь! Три аборта – это нарушение метаболизма! А вам бы не деда своего бояться – запах опухоли одеколоном перебивать, а на обследование вовремя прийти!

– Тут вы правы, – Акулина Ивановна начинает плакать. – Это моя оплошность. Но что делать, бог дал… Ой, этот женский недостаток – глаза всегда на мокром месте. Одним только и живу – дочку замуж выдать, – она быстро вытирает слезы и снова улыбается. – Вот еще, сидеть тут, как дура зареванная!

– Мои женщины не плачут, – сообщает профессор.

– Ваши – это те, кому вы отрезали? – уточняю я.

– Удалил, – поправляет он.

Марина Адреевна работает в своем кабинете. На стене над ее головой фотография Путина. Грустного, с опущенными глазами.

– Алло! – прижимает она телефонную трубку к уху. – Это что за бумага у меня на столе лежит? Ну, идите ко мне, объясняйте. Или мне к вам идти?!

– Главврач должен быть строгим, – она отнимает трубку от уха и обращается ко мне: – А если я не строгая, так меня и не боятся, – снова трубку к уху: – Да-да, ну так вы что, перевести никуда не можете? Занимайтесь! – опять ко мне: – А то распустятся… Что значит «не привезли препарат»?! Что значит «к пятнице»?! А больным мне что давать? Что значит «не нашли»?! Завтра чтоб был! Слышали меня? Завтра!

– Что-то голова болит, – она кладет трубку. – Ох, вот это еще надо доделать, а то с утра они меня опять долбать будут. И опять проверка, очередная.

– Марина Андреевна, почему на вас пишут жалобы?

– Телеги эти? Да потому что последнее слово за мной – я ведь главврач, и все самое плохое, естественно, озвучиваю я. Вот, к примеру, мама одна пришла с сыном, у которого саркома костей таза, метастазы в легких и так далее. Хотела, чтобы мы ему провели химиотерапию и он ушел бы домой. Но мы так не делаем. Химиотерапия – это не мармелад. Это яд. А мальчишке шестнадцать лет. Существуют правила пребывания больного в стационаре. Я закончила ленинградский институт, у меня школа за плечами. И я не хочу из-за сопливых мальчишек…

Потом он где-нибудь умрет от остановки сердца и эта же мама напишет новую телегу: бардак, они меня не предупредили!

– И что будет с этим мальчиком?

– Она собрала деньги, чтобы везти его в Германию.

– Зачем вы дружите с пациентами?

– А вот дружу!

– А на похороны к ним зачем ходите?

– И на похороны хожу! У меня своя… система.

– Но вы дружите с людьми, зная, что они умрут раньше вас.

– Я об этом не думаю. Я делаю все для того, чтобы они жили. А может, я раньше них умру. Шарахнет инфаркт миокарда, и все. У меня сегодня давление, знаете, какое?

– И что вам дает эта дружба?

– А что она мне может дать, кроме того, что мне радостней дать, чем получить? Нет, это выспренно звучит… Смерть всегда переживаю. Всегда. В такой момент хочется уйти работать сантехником, а не врачом. Когда больной умирает на столе, я всегда обвиняю врачей, хотя знаю, что они не виноваты. Но я все равно их прессую, чтоб такого больше не повторялось. Моя энергия и уверенность подпитывают людей, а рак – это такая болезнь: только дай слабину, и он сожрет. Поэтому я говорю, что ничего не случилось. Что организм стареет, а стареть мы начинаем на второй день после рождения. Рак – это хоть и тяжелое заболевание, но вначале оно лечится со стопроцентным излечением. Да, для пациента это шок. По глазам видно. С ними надо разговаривать. Ну поговорите со мной, прошу их, спросите меня, я расскажу, что и как.

– А вот еще хотела спросить про курение…

– Категорически! – кричит Марина Андреевна, не дослушав конца вопрос.

– То есть идея ваша?

– Моя! Мы тратим на лечение больных огромные деньги, и почему мы должны идти на поводу человека, который уже накурил себе рак?! Он не платит за лечение! Он тратит деньги налогоплательщиков! И продолжает накуривать себе новый рак. Я не только врач, я еще отвечаю за правильное распределение финансов. Почему он должен ущемлять мои права как налогоплательщика? Почему он вот так распоряжается моими деньгами?!

– Потому что у него зависимость.

– Зависимость?! Ерунда это на постном масле! Зависимость была до черты, когда он накурил себе рак. Это не кран ему на голову упал. Какая зависимость? Вот весы: на одной чаше курево, на другой – не что-нибудь, а жизнь! Жизнь! Если вы выбираете курево, мы жмем вам руку, и вы идете… курить. А мы вам говорим до свидания.

– Но вы же добрая, Марина Андреевна. А притворяться жесткой нелегко.

– Мне притворяться нормально, – уже потише отвечает она. – Я в маму пошла: она тоже жесткая, всегда занимала посты. Я никогда не обижу беспомощного, – говорит она еще тише. – А вот на поводу у слабостей человеческих не пойду. Мне пятьдесят пять лет, и я… жесткая. Но я с пяти лет лечу всяких кошек-собак. С помоек их тащу. У меня сейчас два кота: одного нашла тут, возле диспансера, во-о-от такого, с закрытыми глазами. Я слабых не обижу. Но тут другое. Тут мы сидим, я и Вячеслав Григорьевич, профессор с сорокапятилетним стажем, и уговариваем вас за ваше же здоровье. Даем препарат – двадцать пять тысяч упаковка стоит, а таких ему нужно шесть! И ловим его с бутылкой водки, пьяного, в стационаре… В радиусе пятидесяти километров такого больного у нас не будет!

– А почему у вас нет детей?

– У меня мать и два кота.

– Потому что вы себя полностью отдали больным?

– Нет! – Марина Андреевна тяжело опускает ладонь на стол. Подпрыгнув, звенят чашки. – Потому что я не встретила человека, за которого я смогла бы выйти замуж! Понимаете, за-муж?! А тянуть на себе, как многие женщины, лежащего на диване говнюка и еще сколько-то детей от него… Я просто очень люблю себя. Вот вы говорите, что я жесткая, меня боятся. А потому и не пахнет тут говном, хлоркой, канализацией и супом. Вот вы приехали, не предупредив, а мне нет необходимости авралить, мыть, готовить.

Напротив палаты бывших курильщиков – койки для тех, кому там не хватило места. На одной сидит маленькая пожилая женщина с кровоподтеком на щеке и испуганно озирается по сторонам. Рядом у окна мужчина – стоит, опираясь локтем о подоконник, и, глядя на него, можно подумать, что он не в больнице, а просто вышел в коридор покурить.

– Покажите пальцы, – направляется к нему профессор. – Желтые… Курите? А мы ведь с вами разговор вели. Сколько вам лет?

– Семьдесят, – с неохотой отвечает мужчина и отворачивается к окну, но профессора такое нежелание общаться не смущает.

– На вид вы очень здоровый человек, – говорит он. – Вам еще жить да жить. Пачку в день выкуривали?

– Две, – басом отвечает мужчина через плечо. Он действительно выглядит крепким и здоровым, но днем его ждет операция по поводу рака предстательной железы: ему отрежут яички.

– Так бы сейчас и выкурил! – резко бросает он в спину удаляющегося профессора.

– Здравствуйте! – в мужской палате носят клетчатые пижамы и панамы. – Иван Федорович, Виктор Тимофеевич, Сергей Степанович, – представляются мужчины.

– Я уже три месяца после операции не курю.

– А я два, хотя курил пятьдесят семь лет.

– Я теперь вообще от покурившего убегаю: запах противный.

– А вот я сейчас другое понимаю – что сорок лет свою законную супругу дымом сигаретным обкуривал. Начал читать – выяснил, что это тоже влияет… пассивное то есть курение, – мужчина достает из нагрудного кармана небольшую книжку «Самый легкий способ бросить курить».

– А если б не заболели, бросили бы курить?

– Не-е-ет.

– Я только мечтал об этом.

– А у меня, знаете, опухоль была. Дышать носом перестал, запах не чувствовал, все как будто вырубилось. Думал, обычный насморк, а оказалось – рак.

Мы прощаемся. Они произносят мне вслед тяжелое: «А вы не болейте!». Я поворачиваюсь и, набравшись сил, говорю то, чего говорить совсем не хочется: «Заболеть может каждый». И по их лицам вижу, что они довольны тем, что я не открещиваюсь от болезни и тем самым не отрезаю себя от них, заболевших.

На скамейке у операционной ждет председатель основанного в 1997 году Общества онкологических больных Великого Новгорода. Александр Васильевич – уже шестой его председатель. Всего в обществе двести членов. Каждую неделю по средам они собираются, ставят самовар и поют песни. Каждый год из общества уходят по пять человек. Навсегда. У Александра Васильевича удален кишечник. Он живет с калоприемником – покупает он их на свои деньги.

– Зачем нужно это общество, если вы постоянно видите, как уходят другие? – спрашиваю я его.

– Но ты же все равно ждешь, надеешься и живешь, как приговоренный к смерти, – отвечает он, прижимая большим пальцем к указательному ватку: только что у него взяли кровь. – Понимаете, жизнь делится на до и после. Среди нас много одиноких. Ну, сын позвонит, спросит: «Пап, как ты там?», и все – у него своя семья, свои проблемы. А ты доживаешь жизнь в постоянном моральном напряжении.

– А я видела людей с раком, которые живут долго, – говорю я, не уточняя, что таких людей видела в Израиле.

– Я тоже знаю, что есть такие больные. Но вы представьте себе: заходит человек к врачу, а ему обухом по голове – у вас рак. И все, жизнь закончена. А самое страшное – думать, что жизнь закончена. Смотришь, один умер, второй, третий. И знаете, что еще ужаснее: вот вы мечтаете, потому что здоровый человек не думает, что он смертен. А мы – мы уже не мечтаем. А знаете что? Спросите-ка меня: «Как здоровье?»

– Как здоровье?

– Не дождетесь! – бодро, но с тяжелым вздохом отвечает он. – Эти слова в нашем обществе – девиз.

А в операционной на столе лежит молодая женщина, и хирург уже сделал на ее груди надрез.

– Ищем узелочек, – объясняет он. – Где-то на глубине четырех сантиметров.

Разрез маленький, но хирург глубоко засунул в него пальцы в перчатках и ищет.

– Нам нужно… нужно его найти, и мы это делаем вслепую, – бормочет хирург, глядя перед собой и ничего не видя. Его взгляд затуманен, как будто каким-то внутренним зрением он хочет проникнуть внутрь молочной железы и увидеть опухоль. Еще минута – в глазах щелчок, хирург возвращается. Нашел.