Текст книги "Другая другая Россия"

Автор книги: Марина Ахмедова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)

– Бабок и ворон, – подхватывает порождение.

– Но я считаю, что каждая бабка, дожив до такого возраста, имеет право на отдельную комнату, какую бы жизнь она ни прожила. Конечно, если она не серийный убийца и не отравительница.

– Откуда ты знаешь?

– Я не знаю обратного. Ей мать сказала – не бросай своего брата, и она всю жизнь посвятила ему. Она выполнила свой долг – это такая бабка. То есть в ней была установка на всю жизнь – сберечь брата. А когда брат умер, в ней эта программа выключилась, и ей все равно, как она доживает свою жизнь. Пусть даже на подоконнике.

– Я думала, мусульманская община своих бабок не бросает. В силу своих традиций.

– Традиции – это всего лишь внешнее проявление, пенка на поверхности, – я вытряхиваю в рот последние пенные капли капучино.

– Я думаю, что если есть маньяки-спасатели животных, то найдутся и маньяки-спасатели бабок.

– Максимум, что они могут сделать – это поделиться своим статусом в фейсбуке.

– Но есть доктор Лиза, и она спасает людей.

– Доктор Лиза – исключительный человек. Но не то что социальные, даже службы добровольцев не рассчитаны на то, чтобы иметь дело с такими манерными, своенравными и независимыми бабками.

– А, может, ей правда на этом подоконнике лучше? Вот есть такие собаки, которым лучше на свободе остаться. Она в любом приюте, даже в хорошем, и даже в квартире чувствует себя, как в тюрьме, и готова бежать при первой возможности. Помнишь про Икара – лучше почувствовать себя человеком и умереть, чем всю жизнь быть растением.

– Неа… Икар не ожидал такого от солнца. Он умер через то, что любил. А если б его сбил орел, это была б не трагедия, а несчастный случай. Совсем не этого он ждал от крыльев и солнца… Он им доверял. И бабка тоже сидит на этом подоконнике, не понимая, что он – восковой. Но рано или поздно и эта «Шоколадница» закроет перед ней свои двери.

– Опять же, она рассуждает, как собака, – задумчиво говорит мое порождение. – Собаки исходят не из теоретических познаний, а из цикличного опыта: если до сих пор ей удавалось найти открытую дверь, она предполагает, что какая-нибудь дверь для нее будет всегда открыта.

– Просто не надо оценивать ситуацию из ее цикличного опыта! – кричу я, и на нас оглядывается охранник. – Большой город опасен для старой женщины, – тише говорю я. – Сюда может зайти любой отморозок и ее отпинать, просто потому что у него выброс энергии. И это будет для нее первым разом и… последним.

– Вот если бы некоторые не шастали по городу по ночам и не искали себе приключений на одно место… – осуждающе произносит мое порождение, и я догадываюсь – она имеет в виду меня.

17 марта

03.20

Бабка спит, нахохлившись, привалившись головой к фанерной стенке. По всей ее позе видно – это человек, приучивший себя спать сидя. И, может быть, окажись она в кровати, то еще не один день, не одну неделю ворочалась бы на мягком матрасе, заново привыкая к удобству.

Желтые бабкины щеки висят, но лица почти не видно, она прячет его, во сне подчиняясь какому-то первобытному человеческому инстинкту – спать там, где никто не сможет потревожить твой сон. Где никто не сможет подобраться к тебе близко и обидеть, пока ты беззащитен, во власти сна. Плечи бабки под мощной меховой шубой – напряжены. Шуба – будто черепаший панцирь, в которую бабка втянула морщинистую шею. Только мятая бабкина рука выглядывает из рукава, показывая, что бабка – очень старая.

Я хочу достать из кармана телефон и сфотографировать ее для фейсбука. И я б сфотографировала ее, если б она не спала. Но и я, подчиняясь тому же инстинкту, предпочитаю неслышно уйти в ночную Москву дальше выполнять свою программу, не тревожа бабкиного сна на этом не расплавившемся пока еще подоконнике. Не вторгаясь в святая святых беспомощности старого человека, выполнившего свою жизненную программу.

Я уже хочу выйти на улицу, но мое порождение застывает перед бабкой:

– Жалко-то как, – говорит она. – Жалко-то ее бедную как…

Ученики вооружаются

К чему может привести убийство дагестанского шейха Серажутдина Хурикского.

В селе Хурик Табасаранского района произошло убийство, которое может аукнуться на весь Дагестан: во дворе дома, в котором три года назад гостили наши корреспонденты, был расстрелян шейх Серажутдин. Местная власть выразила соболезнование родным и ученикам. К этому ей не привыкать, ведь в Дагестане каждый день кого-нибудь убивают. Но эксперты утверждают, что именно это убийство дорого обойдется республике.

В апреле 2008 года «РР» опубликовал статью о мечети Баб-уль-Абваб и ее шейхе, основателе Исламского университета в Дербенте Серажутдине Хурикском, который считался самым влиятельным суфийским шейхом в Южном Дагестане. За прошедшие три года учеников у него прибавилось, и теперь их около двенадцати тысяч. Шейх критиковал учение ваххабитов и, как говорят эксперты, был тем самым гвоздем в сейсмически активной зоне, который сдерживал салафитскую активность в Южном Дагестане.

Шейх сильно отличался от многих религиозных лидеров – в нем не было неприятия чужих. Он был строг, но напоказ: ругался, комично закатывая глаза, требовал, чтобы интервью у него брала не я, а фотограф, потому что тот мужчина, а «женщинам не пристало много говорить». Но в течение нескольких дней терпеливо отвечал на все мои вопросы. Зубов у него во рту оставалось немного, разговаривал он с посвистом, и когда я над этим смеялась – сам смеялся вместе со мной. Когда же я по ошибке заняла его место – единственный диван в комнате с разложенными на полу циновками, – его ученики возмущенно зашумели, а шейх сказал: «Пусть сидит». И добавил, повернувшись ко мне: «Только до меня не дотрагивайся, я омовение сделал». Когда я уезжала, шейх дарил мне ковер, я отказывалась, а он невероятно обижался. В конце концов он принес мне деревянную ложку и сказал, что вырезал ее сам и я просто обязана ее взять. Ложкой я до сих пор помешиваю в кастрюле, а шейха больше нет.

Эксперт Центра исламских исследований Северного Кавказа Руслан Гереев пояснил «РР», что убийство религиозного лидера столь высокого ранга свидетельствует о том, что все проблемы, существующие в Дагестане – а это в основном внутриконфессиональные разногласия, – хлынули на юг. А ведь Южный Дагестан до недавнего времени считался самым спокойным местом на Северном Кавказе. В немалой степени благодаря шейху Хурикскому.

– Нельзя точно сказать, кто стоит за этим убийством, – говорит Руслан, – но давайте поднимем официальную статистику: любое преступление, когда еще следствие не начато и опергруппа не приехала, автоматически списывается на салафитов.

Анонимные представители салафитской общины говорят о шейхе так: «Он уже двадцать пять лет суфийский шейх, и все, что он имел сказать против нас, он уже давно сказал. Ничего нового или радикального он в последнее время не говорил».

Некоторые эксперты связывают убийство шейха с недавним избиением прихожан салафитской мечети в селе Советское, находящемся в Южном Дагестане ( об этом вы можете прочитать в статье Марины Ахмедовой «Хиджаб раздора. Почему в Дагестане убивают за кусок материи» – TY). Но Руслан Гереев считает, что сваливать убийство на бандподполье очень удобно – не придется его раскрывать. Невозможно найти убийц, затерявшихся в глубине сепаратистского движения.

– Самое страшное – это небывалая доселе в истории Северного Кавказа коррупция, – говорит он. – Уровень теневой экономики обогнал уровень реального сектора, и в ближайшие десять – пятнадцать лет восстановить баланс мы не сможем. И ни один здравомыслящий бизнесмен не станет вкладываться в полыхающий регион.

В эти дни по Дагестану ходят слухи: мюриды (ученики) шейха вооружаются, будет резня. Но после похорон шейха ректор Исламского университета в Дербенте Ариф Саидов связался с нашим корреспондентом. «Мы его дело все равно будет продолжать, – сказал он. – Но только мирным путем».

Впрочем, еще на похоронах шейха начались разговоры о том, каким после его смерти будет Южный Дагестан. Там же, на похоронах, уже спорили, кому достанется его место.

При жизни шейх назвал имя своего преемника – родного брата Арифа-эфенди шейха Исамутдина аль Дербенди, о котором «РР» также писал в 2008 году.

Гереев говорит, что бесполезно гадать, кто стоит за убийством. Стоять за ним может кто угодно, ведь у шейха были серьезные разногласия и с другим влиятельным шейхом, ученики которого контролируют Духовное управление мусульман Дагестана, Саидом Чиркейским. Очевидно одно: идет борьба за контроль над Южным Дагестаном.

Понять дракона

Почему нам не удается справиться с исламским террористическим подпольем.

Противостояние на Кавказе все больше напоминает сражение с гидрой, у которой вместо одной отрубленной головы вырастают две новые. Чем больше успешных спецопераций, тем больше новых спецопераций – если не врет математика, то рано или поздно такой бой закончится победой гидры. Обычно так бывает, когда сражающийся не видит в своем враге чего-то главного. Опыт успешных войн человечества подсказывает, что помимо силы пора подключать разум и даже сердце. Корреспондент «РР» отправилась в Дагестан, чтобы испытать эффективность этого оружия самостоятельно.

Спецоперация

Центр Махачкалы. Двор – блочные пятиэтажки с примыкающими к ним пристройками, гаражи. Кучки людей в милицейской форме по периметру розоватого дома. За гаражами – люди в камуфляже и масках. Один из них прислонил к стенке гаража снайперскую винтовку. Это – второй круг оцепления. Спецоперации по уничтожению бандформирований, а их с утра в городе проходит две, – это обычно три слоя, как в бутерброде: спецназ – внутри, дальше кольцо из сотрудников ОМОНа, и, наконец, местные сотрудники милиции.

У фасада дома – бронетехника. Дети с бутылками кока-колы бегают за третьим кругом и пытаются хоть что-то снять на мобильные телефоны. Несмотря на обилие людей в форме, в этом дворе тихо. Жильцы были эвакуированы рано утром. Сотрудники милиции нервничают – боевики начали отрабатывать новый почерк. Если раньше милиционеры, наблюдая за работой «спецназовской начинки», мысленно спрашивали боевиков – «Где же ваше исламское братство?» – то теперь они с опаской оглядывают каждого подходящего. Смертники подходят и взрывают себя. Это – не только месть, но и попытка посеять хаос в третьем и втором кругах, и дать возможность кому-нибудь из осажденных уйти. Так было уже ни раз.

– Идите отсюда! – отгоняют милиционеры детей.

Во дворе появляется высокая женщина в низко надвинутом черном платке.

– Они там что, такие неуязвимы, да?! – набрасывается она на милиционеров, которые прячутся за стеной пристройки. – Они что, такую угрозу несут?! Это – абсурд! – кричит она. – Вам нужно просто побольше разрушить, время протянуть! Счетчик работает – наматывает каждый час по восемнадцать тысяч!

– А вы кто? Мать этих «детей»? – спрашивают ее из-за пристройки.

– Да! Я – мать! – кричит женщина. – И во мне есть чувство, что там – мои соплеменники!

– Поэтому они снимают квартиру за сорок пять тысяч! – милиционер, выглядывая из-за стены, показывает в сторону окон. – Поэтому они за сто тысяч готовы отца родного продать!

– А вы? – я выхожу из-за гаража с включенным диктофоном. – Вы сами им не сочувствуете? – тоже киваю в сторону окон.

– Ни грамма! – милиционеры выходят из-за пристройки и встают напротив женщины в черном. – Потому что они нас убивают!

– А у меня огромное сочувствие к этим детям заблудшим! – кричит женщина на весь двор. – Почему бы не сохранить им жизнь! Почему бы не поймать и не спросить, что его побудило?! Почему в прессе ни разу не было ни одного интервью с таким оступившимся?!

– То есть вы им сочувствуете? – поворачиваюсь к женщине.

– К боевикам по-разному относятся, – тише говорит женщина. – У кого каков разум, тот так и относится. Я им сочувствую.

– А вы не думаете, что сами могли бы оказаться в такой ситуации? – спрашиваю милиционеров.

Звучит автоматная очередь. Воет сигнализация на чьей-то машине. Она умолкает, снова становится тихо, и слышно, как по крышам пристроек носится ветер.

– Не могли бы, – говорит милиционер. – Они за сто рублей себя продают, а мы – нет.

– Да?! – кричит на него женщина. – А что же вы трупы боевиков за пятьсот тысяч из морга родственникам продаете?!

– Этот вопрос вы в прокуратуру отправляйте!

– А почему мы не попали под дурное влияние? – из-за пристройки выходит еще один молодой человек в вязаном свитере с ромбами. Он сплевывает себе под ноги шелуху семечек. – И не надо, же есть, все на безработицу валить. Кто хочет нормально работать, тот найдет себе работу.

– Поэтому в три часа дня вы тут стоите и грызете семечки? – усмехаюсь я.

Молодой человек не успевает ответить. К нам подбегает мужчина в маске, с винтовкой.

– Да кто вас сюда запустил?! – орет он на меня. – Вы стоите на линии огня! Нашли место для разговоров!

Все снова прячутся за пристройку. У кричавшего нет местного акцента. Из прорезей маски на меня смотрят голубые глаза.

У соседнего дома на лавочке сидят Саша и Женя – пожилая супружеская пара.

– Раньше с фашистами палками воевали, а эти целый день не могут взять одну квартиру, – жалуется Саша. – Что они там возятся? Ты с крыши залезь, кинь какой-нибудь газ. Нет, тянут они…

– Нам страшно, – говорит Женя. – У нас сердце болит, и каждый взрыв вот сюда ложится, – она показывает на грудь.

– Ну что ты там рассказываешь? – останавливает ее Саша. – Первые взрывы – было страшно. А теперь все привыкли. Летит пуля? Ну и черт с ней! Я нагнулся, она улетела. Да они ни черта там не делают! – он вскидывает клюку. – Петарды детские туда забрасывают. Посмотрите, хоть из одного окна дым пошел? Хоть одно стекло лопнуло?

– Эй! Близко не подходите! – кричит он на детей, бегущих к пристройкам. – Шальная пуля попадет!

– Аташка! – зовет один из мальчиков. – Побежали к Маге на балкон, оттуда посмотрим!

– Не надо! – отзывается Аташка. – Боевики подумают, что снайпер, стрельнут!

Из подъезда, у которого сидят Саша и Женя, выходит полная женщина с большой сумкой.

– Куда идешь, э-э-эй? – останавливает ее Саша.

– На базар иду, – отвечает та.

– И не страшно тебе?

– Страшно, а че делать? Кушать же надо…

– А как вы относитесь к людям, которых там сейчас расстреливают? – спрашиваю ее.

– Они люди что ли? – спрашивает она в ответ. – Их женщина что ли молоком кормила? Они разве люди? Пусть выйдут и сдадутся. Судить будут, но не убьют же.

– У нас доверия к нашим чиновникам нет, – подходит ко мне невысокий мужчина. – Когда Союз распался, только в Дагестане шума не было, еще об этом всегда по телевизору говорили – вай, такая многонациональная республика, а шума нет. В Чечне война, там война, а мы мирно живем. Но когда чеченцы на нас напали, наши люди озверели. Вот ты бьешь собаку, которая спокойно лежит, она что, тебя не укусит, а? Теперь одни злятся на правителей, другие – на бандитов. Верхушка знала, что так будет. И ничего не сделала…

Земля под ногами содрогается от мощного взрыва.

– Вот это звук хороший был… – довольно говорит Саша.

Я прохожу между гаражей и снова выхожу к омоновцу, чтобы спросить о количестве осажденных боевиков. Когда я к нему подхожу, начинают стрелять БМП. Он хватает автомат и высовывается из-за гаража. Спецоперация дошла до своей кульминации. Стенка гаража трясется. Секунда тишины. Из окна пятого этажа появляется человек и полосует вниз из автомата. «Они» еще живы. Вступают пулеметы и звучат минуты три. Потом снова короткая тишина, которую вдруг прорывает чистый голос муллы с минарета. Это – час намаза.

Через два дома от этого двора работают кафе. Люди сидят за столиками открытых веранд – едят, пьют, разговаривают. Иногда в их разговоры вмешиваются отзвуки пулеметов. Человек по имени N. обещал показать мне трупы боевиков. Но боевики пока живы, и я жду, поглядывая на часы. Ожидая, я заказываю форель в фольге. Мимо меня по дороге проезжает свадебный кортеж. Сидя за столиком кафе, я ем рыбу, оглядываюсь по сторонам, прислушиваюсь, и пытаюсь понять – что происходит в этом городе? Город живет островками – кто-то ест, кто-то женится, а кого-то убивают. Кажется, окружающим меня людям и в голову не приходит – через два дома от нас – смерть. Я очень хорошо представляю себе, как осажденные в панике мечутся по комнате, я могу представить себе, как им сейчас страшно. Но я ем с удовольствием рыбу и жду, пока живые станут трупами.

Одиннадцать часов вечера. Спецоперация в центре города завершена. У дома собирается толпа людей. Милицейские машины гудят сиренами, динамики требуют разойтись.

– Отойдите! Не стойте здесь! Опасно! – сотрудники милиции разгоняют толпу, но людей только прибывает.

Здесь собрались не только жильцы пострадавшего дома, но и любопытные… с семечками.

– Нормально, да? – спрашивает парень в пузырящейся от ветра рубашке. Свой вопрос он ни к кому не обращает. – Наша квартира полностью разбита!

– А в нашей, посмотри, какая дырка. Вон моя спальня – вся черная, – поворачивается к нему девушка.

– Кто это будет чинить?! – кричит женщина в халате. – Никто не будет!.. Как мы убегали оттуда сегодня утром! О, Аллах! – она бьет себя по коленкам.

– Отойдите! – милиционеры расчищают пространство автоматами, выставленными прикладами. – Сейчас кто-нибудь придет, и вы взорветесь!

И так тоже было уже ни раз – когда спецоперация заканчивалась, и собиралась толпа, смертник в форме сотрудника милиции, входил в самую гущу и взрывался.

Морг

Городской морг погружен в темноту. Не горят даже фонари. В темноте я различаю высокий железный забор и три вытянутые тени на его фоне. Приближаюсь. Три женщины в длинных юбках. Подхожу еще ближе – их подбородки схвачены платком. Возможно, ваххабитки – это они закрывают подбородки. Возможно, родственницы убитых.

Я не успеваю произнести ни слова. Мы обмениваемся взглядами, и я вдруг понимаю: эти девушки ненавидят так сильно, что сумей они по волшебству перенестись в московское метро, и будь у них сейчас пояс, они бы нажали на кнопку, не раздумывая. И это – вопрос не желания, а вопрос возможностей. Я делаю еще шаг в их сторону. Одна из них выпускает приглушенный стон, от которого во мне шевелится недавно съеденная форель, и они втроем упархивают от меня. Ветер раздувает их длинные юбки.

Свет фар. Подъезжают две машины. Я считаю выходящих из них – трое мужчин и один мальчик лет десяти. Теперь я почти уверена, что все они – родственники убитых боевиков. Лают собаки.

Вдали показываются еще фары. Ворота со скрежетом разъезжаются, и первым из них выбрасывается желтый электрический свет. В его кружке выстраиваются вооруженные люди. Подъезжает небольшой грузовик. Когда он въезжает в ворота, родственники, молча, провожают его взглядом. Я снова слышу стон. Захожу в ворота следом за грузовиком.

– Это вы эксперт? – спрашивают меня, и я молча киваю головой, иду за людьми в форме. В кармане у меня – включенный диктофон.

Между родственниками и грузовиком встают люди с автоматами. Ворота со скрежетом съезжаются.

Грузовик кузовом подъезжает к широкой мраморной лестнице. С него скидывают полог. Трупы, завернутые в одеяла, лежат пятками вперед. Ближе всего – маленькие ступни в черных надувшихся носках.

– Вчера вот тут, где вы стоите, лежало пятнадцать трупов боевиков, – обращается ко мне толстый мужчина в голубой милицейской рубашке, и я смотрю на свои ботинки. – А к этим все боялись подойти, – продолжает он. – Э-э, мне так надоело, я подошел, вот так вот взял и бросил в машину, – он показывает, как взял. – С пятого этажа, же есть, я их спускал.

– Че там, всю квартиру раздолбали? – спрашивает кто-то.

– Автоматов сколько было?

– Четыре было.

Трупы выкладывают на носилки. Проносят в открытую дверь.

– Ты кто? – подходит ко мне молодой мужчина. Это тот, который грыз семечки во дворе. Это тот, кому я с насмешкой сказала: «Поэтому в три часа дня вы тут семечки грызете?!». Я молчу, и его верхняя губа белеет. – Вы не должны быть здесь, – тихо говорит он. – Из-за вас нас всех накажут. А вам, если узнают, разобьют все лицо и аппаратуру.

– Вы же хотите, чтобы это все прекратилось? – шепотом спрашиваю его.

– Кто это? – на меня показывает еще один человек.

– Это – эксперт, – говорит тот, что с побелевшей губой. – Она – оттуда, – он показывает пальцем вверх. – Ей надо снять отпечатки…

Я иду по узкому коридорчику, задевая носилки с трупами. В ярко-освещенной комнате на железных столах лежат три человека. Сейчас им вспорют грудную клетку до самого подбородка.

– Тут есть порошок?! – кричит тот сотрудник милиции, который загружал трупы в машину. Рукава его рубашки закатаны, руки – по локоть синие. – Вот носил их, теперь отмывай руки, как хочешь, – обращается он ко мне, и я думаю о том, что синие по локоть руки – неплохая метафора.

Меня оставляют с трупами наедине. Знакомые маленькие стопы в черных носках. Это – женщина. Она лежит у самого окна. Ее глаза выпучены на синем лице. Наклоняясь к ней, я пытаюсь разглядеть в ее зрачках еще одну метафору, но слова не приходят, взгляд ее мертвых глаз я описать не смогу. Я двигаюсь от трупа к трупу, низко наклоняясь к каждому, играю роль эксперта. Мужчина двадцати двух лет лежит на животе, его черная футболка задралась, показывая портупею. Его ли видела я сегодня, отстреливающегося из окна пятого этажа? Его голова повернута набок, и он смотрит на меня одним глазом. Я не могу описать и этот взгляд на синем лице, одно я могу сказать точно – когда он умирал, ему было страшно, а сейчас… он не выглядит, как человек, вокруг которого в раю танцуют семьдесят девственниц. Я хожу по освещенному голубовато-мертвым светом моргу, стучу каблуками по белой плитке.

– Это – абсурд, – повторяю слова, сказанные во дворе женщиной в черном.

Я пытаюсь понять, есть ли тем трем теням в длинных юбках за что меня ненавидеть. Понимание мне кажется необходимым. Есть ли за что ненавидеть меня? Взрывать меня – ежедневного пассажира московского метрополитена? Теперь я не могу ответить на этот вопрос отрицательно. Но и утвердительно не могу.

Я снова подхожу к женщине. Поднимаю глаза к окну и вижу в темноте искаженное лицо ребенка. Кто-то посадил его на плечи с той стороны, и он смотрит в выпученные глаза своей мертвой матери и, наверное, ненавидит меня.

Час ночи. Я – в «Кальянной» на выезде из Махачкалы. Сижу в отдельном «кабинете» на низкой тахте, заваленной подушками. Здесь – фиолетово-темно. Рядом со мной – двое хорошо одетых мужчин. У входа – их монстровидный джип. Они курят кальян. Мы смеемся. Занавески расходятся. Появляется девушка в прозрачной накидке на талии и в блестящем лифчике. Ее лицо закрыто тонким платком. Черные волосы струятся до пояса. Мягкая грудь колышется, когда она исполняет танец живота. Мужчины смеются, суют ей в лифчик крупные купюры, подмигивают мне, я улыбаюсь им в ответ, повторяя про себя – «абсурд»…

Оппозиционер

Хаджимурад Камалов – известный в республике оппозиционер, учредитель журнала «Черновик». Власти уже несколько раз пытались закрыть это издание по обвинению в пропаганде экстремистских идей, но пока безрезультатно. В Дагестане хватает людей, которые ставят знак равенства между словом «правозащитник» и понятием «легальное крыло исламского подполья».

– Как вы относитесь к боевикам?

– Я должен на этот вопрос отвечать? – удивляется он. – Часто отношусь к ним симпатией, потому что многие из них были туда загнаны. А как еще я могу относиться к обладателю золотой медали – среди них таких немало. Как я могу относиться к тем, кого затерроризировали выбором между милиционерами – взяточниками, коррупционерами, мясорубами – и боевиками? Я выбираю боевика – мясорубы загнали его в эту ситуацию, и пока он не уничтожит сам себя, моя симпатия на его стороне.

– А если он уничтожит других?

– Слишком сослагательно – «а если…». А вы скажите, кто больше ввергает Дагестан в войну? Может быть, те, которые дорвались и кварталами тут все продают? Сколько человек охраняет нашего мэра? Триста пятьдесят! Заметьте, не Блумберга, а нашего мэра. Значит, что эти люди делают? Питаются из моего кармана – из моих налоговых.

Против погодных ожиданий в Махачкале без конца моросит. В завесе мелких капель город еще более некрасив. Все дворы изуродованы пристройками – помещением, которое пристраивается к дому, чтобы расширить квартиру. В местных газетах можно прочесть объявления – «квартира с пристройкой на пятом этаже». Мэра, который руководил Махачкалой до Саида Амирова называли «Мага-тротуар» – за то, что продал большую часть городских тротуаров под ларьки.

– Зачем все это? – спрашиваю я. – Весь этот дикий заквас на религии?

– Почему вы где-нибудь в Кракове не задаете такой же вопрос? Там тоже молятся и ходят в костелы. А тут Всевышний сказал, что должно быть так. И если люди поверили, они будут делать так, как надо. Даже если это запретит конституция, они будут продолжать. Тайно…

– Кто такие боевики?

– Уже около года в среде этих людей проходит расслоение. Во-первых, это диверсионно хорошо подготовленные люди. Если одного боевика запереть в этой комнате, то ему будет и этого достаточно, чтобы изготовить взрывное устройство, – говорит он, и я оглядываю отдельную комнату кафе, в котором мы сидим. Деревянные столы и стулья. Стены, побеленные известкой. На столе – курзе – блюдо, похожее на вареники. – Из мочи и из извести, – продолжает источник, – немного взрывчатки, но получит. Конечно, не каждый боевик этому обучен, но в группе из десяти человек один или двое найдутся. Боевики – это люди, которые могут спокойно два-три месяца жить в лесу, в сорока километрах от пересеченной местности. Зимой в горах хорошая видимость и слышимость. Зашли в ближайший пункт, унесли с собой муку и мясо. Они питаются орехами. Это – высушенные люди. Они могут почувствовать запах чужака, запах крема на руках. Дагестан – гораздо более удобное место для проведения боевых действий, чем Чечня. Боевики знакомы с баллистикой, взрывотехникой, хорошо ориентируются в Интернете.

– Сколько их сейчас в лесу?

– Я думаю, что постоянно там находится человек сто или сто двадцать…

– Что их туда тянет?

– Есть два джихада – наступательный и оборонительный. Второй – это когда к тебе домой пришли с оружием, и ты обязан оказать сопротивление. И когда люди видят, что мент терроризирует предпринимателя, похищает и продает людей, когда видят множество социальной несправедливости – чиновники просто дорвались до денег и пистолета – эта группа сама не замечает, как подпадает под влияние идеологов. Ведь этим людям никто не предлагает компромисса. Они сами по себе – уже участники социального процесса. Но здесь, в нашей республике, ни один орган не хочет признавать его участником этого процесса. Человек варится во всем этом, но к двадцати трем годам – это уже зрелый, крепкий мужик… И если он начинает высказывать то, что думает, его заносят в списки неблагонадежных ваххабитов.

– Сколько сейчас в списках человек?

– Около четырех тысяч. Эти списки находятся в руках начальников райотделов. Но внести одно дело, а вот вынести – это стоит отдельной взятки. Вносят тех, кто вызывает малейшее подозрение.

– Например?

– Например, человек носит бороду. И если где-то произойдет взрыв, то к тебе в дом обязательно придут и проведут обыск. Потом тебя заберут в районное отделение милиции и, в лучшем случае, промаринуют два дня. До следующего убийства милиционера… А вот затем собирается антитеррористическая комиссия и принимает решение – спецоперация. И неважно, кто у тебя в дом – ребенок, мать… Расстреляют все, что шевелится.

– Но факт ли, что эти люди – боевики.

– Не факт…

– Но факт ли, что эти люди совершили преступление, за которое заслуживают смерти без суда и следствия?

– Не факт…

– Кто финансирует боевиков?

– Боевики – неоднородная масса. Среди них есть идейные, и есть просто бандиты. Чаще всего они высылают флешки государственным чиновникам или владельцам крупных предприятий с требованием дать денег. Те пугаются и отдают. На эти деньги боевики покупают оружие… Там среди них столько аспирантов и медалистов, которые могли бы за двадцать лет поднять экономику нашей республики.

– Послушайте, вам не кажется, что вы их слишком героизируете?

– Если по одной стороне улицы идет бородатый, а по другой – сотрудник милиции, то ты предпочтешь перейти на сторону бородатого. Здесь так. Если едешь в маршрутке, и ее остановил гаишник и продержал пятнадцать минут, ты будешь сидеть и тихо его ненавидеть, думая – а нет ли у меня в сумке чего-то такого, за что меня могут загрести? Здесь люди думают так – если бородатый и идет кого-то убивать, то, слава Богу, не меня. Они знают, что это – не их война.

– Отлично! Боевики – герои, борющиеся за лояльность населения. А как же московские теракты? Как же наше метро?

– У меня нет ощущения, что Мариам шла умирать… Она, скорее, что-то несла, что-то хотела кому-то передать… Когда собирались проводить спецоперацию в доме Мариам, вот такой же тройной бутерброд там уже выстроился, и через пятнадцать минут от дома ничего бы не осталось, я вызвал туда правозащитников. Спецоперацию прекратили. Но в доме ничегошеньки не нашли!

– И что, Мариам пошла в метро мстить за это?

– Не думаю… Но через два дня после этого она взорвалась в метро. Она поехала с матерью на маршрутке в Махачкалу. Сказала – «Мама, я забыла перчатки, сейчас зайду в магазин, куплю и быстро вернусь». Потом позвонила матери с чужого телефона, сказала – «Езжай домой, я сама вернусь».

– И что, это ее каким-то образом оправдывает?.. Подождите, вы намекаете на то, что ее не боевики туда послали?

– Я не знаю, кто… Боевики страшно не заинтересованы в подрыве лояльности населения. Бесланское эхо страшно на них всколыхнулось.

– Все равно, объясните мне, как можно их героизировать после взрывов в нашем метро?

– Взрывы в московском метро не укладываются ни в какие рамки понимания…

– Сейчас вал спецопераций. Значит ли это, что боевиков стало больше?

– Об этом меня уже спрашивал один генерал. Он не хочет войны… Поверьте, и среди генералов есть такие… Я ему ответил – тот же самый всплеск можно было устроить нажатием кнопки и год назад.

– Теперь вы хотите сказать, что если бы не московское метро, сейчас здесь не было бы таких частых спецопераций… Ладно. А что нужно сделать, чтобы все это прекратить?

– Не отвечайте на убийство милиционеров убийством случайных боевиков-списочников. Не отвечайте на пять убийств милиционеров. Объявите, что этих и тех убийц не нашли. Вот тогда волнения стихнут. Милиционеров убивать будут, но, по крайней мере, не в таком количестве.

Шариат

В махачкалинских маршрутках нередко случаются словесные перепалки между девушками в хиджабах и девушками в «современной одежде».