Текст книги "Другая другая Россия"

Автор книги: Марина Ахмедова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

– Но вы же знаете, откуда эта машина была. Номер машины же есть, – продолжает агентская журналистка.

– Откуда я знаю? – спрашивает Лиза.

– А у вас есть предположение, что это за машина?

– Я же вам говорю, все, что я знаю – было четыре машины. Свидетели видели, как оттуда вышли люди в военной форме.

– Правильно… – продолжает та. – И что это были за люди?

– Откуда я знаю?

– Вы понимаете, что задаете вопрос, на который должны ответить следственные органы? – спрашивает ее адвокат.

– Если бы было понятно, что это за люди, мы бы здесь не сидели, – изрекает за моей спиной Аслан.

– Но у вас же есть предположения… – утвердительно-растянуто произносит агентская журналистка.

– Что за службы? – продолжает агентская. – Почему вы нам не говорите?

– Я не знаю, не знаю. Откуда я знаю? – задыхается Лиза.

– Есть просто мнение, – осведомленно-растянуто произносит журналистка, – что это – абсолютно бытовой конфликт, связанный с личной местью этому человеку – вашему брату.

– А чье это мнение, можно узнать? – спрашивает адвокат.

– А я вам говорю – я, как журналист, вижу это в блогах.

– Я не знаю, – говорит Лиза. – Может, вы почитали чей-то комментарий и так решили. Но я – сестра, и для меня это никакой роли не играет.

– То есть вы остаетесь при своем мнении – что это правоохранительные органы?

– Я не знаю. Я говорю вам все, что знаю. Это были люди в масках, с автоматами Калашникова… Если бы нам сказали кто, мы бы не сидели сейчас на месте.

– Просто, насколько я знаю, – продолжает агентская, – а я слежу в блогах… И если вы утверждаете, что это силовые структуры Ингушетии, то назовите это своими именами.

– А как мы можем это назвать, вы себе представляете? – выкрикивает Лиза.

– Я понимаю… – продолжает агентская. – Я лично общалась с теми, кого он тренировал. Я просто не буду называть их фамилии.

– Вы хотите, чтобы они назвали вам фамилии, – с усмешкой произношу я, – но сами отчего не в состоянии этого сделать.

– Я им в личной беседе скажу. Просто мне говорили, что у него были какие-то терки с осетинами.

– Ну, послушайте, – набухаю я. – Я это больше не могу слушать. Вы хотите найти своего брата, которого похитили, – обращаюсь к Лизе. – Даже если это сделали бандиты, с ситуацией в любом случае должны работать правоохранительные органы, и найти тех, кто это сделал. Даже если бы у него были так называемые терки с кем-то, – в слово «терки» я вкладываю максимум иронии. – Ну, вот… я продолжу. Вы уже обозначили, что вы тут – главная женщина, – обращаюсь к грузной женщине. – И я прошу позволения задать следующий вопрос…

– Хеда, помнишь, как несколько лет назад ты мне рассказывала кавказскую притчу – когда-то давно у одной женщины на войну призвали мужа, сына и брата. Ей сказали: «Да, мы понимаем, трое мужчин из семьи – это перебор. Одного мы отпустим. Выбирай кого». И женщина ответила: «Сына я еще рожу. Муж у меня будет. А брата больше никогда не будет. Я выбираю брата». Я знаю, как женщины на Кавказе любят своих братьев. Я понимаю, Лиза, как вы хотите его найти. Скажите, каково это – ждать своего брата?

– А хуже ничего нет, – она, наконец, твердо смотрит мне в глаза. – Ну, нет ничего на свете просто труднее. Ну, это… каждый день горе и слезы, – она плачет и быстро закрывает лицо концами легкого платка. Ее плач совершенно соответствует тому женскому плачу, который я определяю, как «женский чеченский» – сначала женщина делает усилия, чтобы его в себе задавить, потом она пытается вытолкнуть его из себя короткими, незаметными для окружающих выдохами. Но если при этом она говорит, то ничего у нее не получается – слова седлают плач, и скачут на нем, как на быстроногом коне. – А сейчас… где он – мой младший брат? Его пытают? А что он там кушает? Знаете, когда его забрали, у него даже кроссовок с ноги упал. Мы потом нашли возле машины – кроссовок и носок. И потом сны… Понимаете? Сны… То мама сон увидит, то сестра моя. А недавно сын мне говорит – «Вчера дядю Ахмеда во сне видел. У него был синяк на лице. Он был хромой, футболка порвана». А как так жить?

– И ваш первый вопрос! – мужчина в бежевом пиджаке поворачивает ко мне раскрасневшееся лицо. – Ну, конечно, мы ждали, что будет много журналистов! ОРТ, НТВ – конечно, мы и не рассчитывали на это. Но «Дождь» мог бы прийти. Это же не только наша трагедия. Это – трагедия государства.

– Назовите человека, – говорю я. – Сильного человека. Он может быть кем угодно, самым недосягаемым в нашей стране. Сильного хорошего человека, облеченного властью, который мог бы вам помочь.

Они переглядываются. Они не могут припомнить такого человека. Пресс-конференция заканчивается. Выступавшие встают. Я продолжаю сидеть, разглаживая платье на коленках. Проходя мимо меня, Лиза проводит рукой по моей спине. Я узнаю этот жест – чеченский. Это – молчаливая благодарность. Съеживаюсь – теперь мне придется все бросить и писать о ее брате.

Выходим с Асланом на улицу.

– Что-то холодно, – говорит Аслан, надевая шапку.

Когда мы хотим повернуть в арку, ко мне подбегает Лиза. В солнечном свете я вижу широкие поры на ее лице.

– Мы – простые люди, – говорит она, сжимая мою руку выше запястья. – Настолько простые, что сегодня ночью мне было негде остановиться, я спала в автобусе. Но я смотрю в ваши глаза, и я верю, что мой брат жив. Он жив?

– Ну конечно.

– Вы думаете?

– Ну… мир же добрый.

– Бедные люди, – мучительно говорит Аслан, когда мы проходим в арку и сворачиваем направо. – Как им помочь? Тысячи подобных случаев. Это, правда, никому неинтересно. Марина! – он останавливается.

– О, боже, Аслан, что?!

– Надо сделать то, чего никто до этого не делал!

21.20

Еврейский музей и центр толерантности. Зал. Российская премьера американского фильма «Нюрнберг». Мы с Асланом – на первом ряду. Зал готовится задавать вопросы – Сандре Шульберг, дочери автора фильма и Стивену Раппу, послу по особым поручениям США.

– Я задам им вопрос про этих бедных людей, – шепотом говорит мне Аслан.

– Ты, конечно, можешь задать, но как это относится к фильму?

– Они же сказали, что он занимается нарушением прав человека. Я просто спрошу, что делать дальше.

Аслан поднимает руку. Ему передают микрофон.

– Я хотел бы рассказать о том, что сегодня утром мы были на пресс-конференции, на которую никто из журналистов не пришел. Похитили одного человека на Северном Кавказе, – начинает Аслан и так волнуется, что почти на каждом предложении нервно тыкает в меня коленкой или задевает рукой. Я предусмотрительно прячу свой пластиковый стаканчик с чаем.

– А-а-а, – говорит переводчик послу. – Вы знаете, это к фильму никак не относится. Вопрос связан с похищением на северном Кавказе. Я не буду вопрос переводить, просто в конце молодой человек к вам подойдет и задаст вопрос… Давайте следующий вопрос.

– Почему он не захотел мой вопрос переводить?! – спрашивает Аслан, когда мы идем мимо рельсов в сторону Новослободской.

– Наверное, потому что твой вопрос никак не относился к фильму, – повторяю я.

– По-моему, очень даже относился, – Аслан расстроено надевает шапку.

– Но ты же хотел сделать что-то необычное… – говорю я. – Будь спокоен, ты это сделал.

Мыши в клетке

В поисках определения городской бедности.

Facebook. В ленте – сообщение от моей коллеги с «Эксперт-ТВ» Оли Фоминой.

«Даже не знаю, с чего начать, – пишет она. – Стою я сегодня и курю возле отделения банка. Подходит ко мне мужчина. Таким никогда не скажешь сколько лет. Очки в дешевой пластиковой оправе, куртка синяя обычная, седые усы и какая-то особая отметина кротости. Лишний он в мире айфонов. И просит помочь маме на лекарства, потому что у нее инсульт был, а врач выписал рецепт из двадцати наименований на семь с половиной тысяч рублей. А где их взять, он не знает. Я ему отдала рублей четыреста, которые у меня свободными были. Он долго говорил, что очень несчастный, недавно перенес инфаркт и ему хочется сдохнуть. Он мне оставил номер телефона, конечно, городского, потому что мобильного у него нет, и как им пользоваться, он не знает. Я звонила по этому номеру и действительно к телефону подошла старушка… Я собираюсь, может быть, не всей суммой, но помочь. Если кто-то хочет, может тоже поучаствовать. Тут действительно не подстава, я сама разговаривала с этими людьми. А еще ведь понятно, что существуют вот такие люди, они ни плохие и ни хорошие, они просто люди, и им надо помогать».

Прочтя это сообщение, я сразу позвонила подруге Марине Гетманской, директору рекламного агентства.

– Завтра утром к тебе придет курьер с деньгами, – сказала она.

22 января

Facebook. Чат

Марина Ахмедова: Оля, завтра встречаемся в аптеке на ул. 1905 года. Я передам тебе деньги. Наличных нет, надо снять с карты. Только позвони мне в двенадцать, разбуди меня.

Оля Фомина: Ага, хорошо. Ты и еще две девочки. Кажется, мы набираем сумму.

МА: Отлично. Но им надо помочь как-то в принципе. Как-то навсегда. Я могу написать о них репортаж.

ОФ: Да, и главное – вообще понять, кто помогает таким людям.

МА: Они ведь должны пенсию получать.

ОФ: Да, это надо выяснить.

МА: Им, наверное, не хватает. Все равно надо помогать.

23 января

Facebook. Чат. 12:37

ОФ: Привет, ты проснулась?

МА: И даже приняла душ. Сижу, сушу голову, пью кофе.

ОФ: Примерно то же самое. Скоро подъеду.

МА: Я думаю, это просто проблема нашего общества. Есть люди слабые, которые в условиях капиталистической России не выживают. Если бы города были устроены по-другому и вообще общество – по-другому, кто знает, кем они могли бы быть. Если бы они жили в процветающих деревнях, может быть, они были бы проповедниками. Да мало ли кем.

ОФ: Да. Именно. Причем они не просто не приспособлены. Им поздно. Их уже не обучишь работе на компьютере. Никак не впишешь их в эту жизнь.

МА: Да. Поэтому эту проблему городской бедности нужно обозначить и тупо им помогать. Ты знаешь, что сказала Марина, прислав сегодня деньги: «Не благодари меня, у меня тоже – свои старики». Я хочу сказать, что мы почему-то всегда сопереживаем по ассоциации, то есть перенося проблему на кого-то из своих близких. Это тоже – тема.

23 января

13:30

Я захожу в аптеку рядом с домом. Оля в пуховике прохаживается мимо стеллажей с шампунями, чаями, витаминами, средствами от простуды. Я снимаю в банкомате деньги.

– Мы набрали десять тысяч, – довольно говорит Оля. – Сейчас купим лекарство, и еще деньги останутся. Я ему их отдам.

Мы подходим к кассе. Оля диктует названия из блокнота. Они занимают целый лист и еще половину.

19:30

SMS от Оли: Марин, я встретилась с ним у метро и все ему передала.

24 января

Facebook. Сообщение в ленте

Оля Фомина

«Все, кто помогал Андрею (а это Марина Ахмедова и ее подруга, с которой я, к сожалению, не знакома, Anna Levinsky, Евгения Шевцова, Arina Ger, Наталья Жигилева), спасибо большое. Он обещал за нас молиться. Сейчас Марина напишет о нем репортаж, а пока надо подумать, как мы можем помочь ему системно».

28 января

Редакция «Русского Репортера»

Главный редактор Виталий Лейбин сидит за столом. Я на одном из стульев, стоящих напротив у стены.

– Дайте денег, – говорю я. – Собираюсь писать о городской бедности. Ну, там семья, я вам про нее писала. Я хочу написать репортаж о том, что, конечно, в капиталистическом обществе нет нужды помогать слабым. Рационально невозможно объяснить помощь им. Обществу от этого – никакой видимой пользы. При этом эти слабые – ни хорошие, ни плохие. Просто они есть. И, наверное, более сильные должны им помогать, чтобы сохранить в себе гуманность, ну и доказать, что человек – это не только материя. Ну и… это…

Лейбин внимательно смотрит на меня из-за своего стола, и мне, как обычно, начинает казаться, что я брежу. Но, как врач пациента, главный редактор должен выслушать меня до конца и только потом мягко возразить.

– Ну и человечеству для того, чтобы выжить, нужно сохранять слабых… В общем, дайте денег.

– Мне нравится эта тема, – говорит Лейбин. – Возьми деньги в бухгалтерии, но я могу тебе дать и свои.

4 февраля

14:00

Еду в такси от Сходненской. Сыплет крупный мокрый снег. Временами поддувает ветер, и пушистые липкие снежинки сбиваются плотнее, начинают крутиться в сером воздухе, принимают формы. Когда ветер дует сильнее, кажется, что эти формы куда-то идут – в одном направлении с нашей машиной. Кажется, кто-то большой взял снега в щепотку, наклонился и аккуратно, идеально ровно присыпал каждую ветку деревьев, растущих по обочине. Может быть, поэтому деревья, даже растущие к дороге близко, видятся мне далекими и потусторонне чужими. А может быть, просто потому, что сегодня впервые за зиму пошел такой снег, а я впервые за несколько лет оказалась на Сходненской.

Я вспоминаю подругу итальянку Микаэлу Болоньяни, с которой мы еще на прошлой неделе рассуждали о благотворительности. Мики (так коротко ее называют друзья) занимается детдомовцами.

– Я всегда говорю, что я не Мать Тереза, – сказала она. – Я занимаюсь детьми не потому, что я такая хорошая. Но я бываю так рада, когда накрываю длинный стол дома и за ним собираются дети и гости.

Были ли мы рады, купив Андрею лекарства? Я – определенно да. Оля, судя по блеску ее глаз из-под очков, – тоже да. Сердце за Андрея у меня не болело. Я просто, как почти все в нашей стране, глубоко и с самого детства усвоила поговорку про суму и тюрьму. Я просто примерила эту ситуацию на своих родителей. Но, как и подавляющее большинство моих френдов, населяющих Facebook, я так же инфантильна, ищу положительных эмоций, идеализирую мир, в котором живу, и умом понимаю, что таким, как Андрей, надо помогать. Но понимаю я это не из сердца, а из инстинкта самосохранения. Я хочу добавить в копилку всеобщей помощи. Я хочу сделать эту копилку и больше, и устойчивей. Я хочу сделать так, чтобы помогать другим – чужим, слабым и незнакомым – стало в порядке вещей. И тогда мне тоже помогут, когда мне потребуется помощь.

Собирая деньги, покупая лекарства и наконец получив от Оли сообщение о том, что Андрей в благодарность будет за нас молиться, я ни разу не подумала об этом Андрее и его старухе-матери, разбитой инсультом. Я ни разу не представила их. Не представила квартиры, в которой они живут. Я сосредоточилась на своих чувствах, которые стали отражением моего поступка. И я считаю это нормальным и честным способом помогать. А сейчас мне предстоит увидеть Андрея и его мать – я иду к ним в гости.

14:07

Машина останавливается у супермаркета «Билла». Мы с Андреем договорились встретиться у входа в два часа ровно. Я оглядываю двоих мужчин, стоящих у стеклянной двери. Один – в кепке, плотный, краснолицый и сильный. Это – сразу видно, не Андрей. Другой – в коричневой куртке с плюшевой оторочкой. Волосы зачесаны назад. Лет пятидесяти. Сквозь снежную пелену я рассматриваю его крупный нос, очки, умный взгляд. Я хотела бы, чтобы это был Андрей, но по этому человеку видно, что он никогда и ни при каких условиях не подойдет просить.

Я подхожу ближе к двери. Под козырьком прячется еще один человек – в синей куртке, с наглухо надвинутым капюшоном, что делает его похожим на черепаху. Он стоит, глядя в сторону от меня, и, кажется, приготовился ждать долго. Опоздай я на час, он бы меня дождался.

– Вы Андрей? – подхожу к нему.

Он высовывает голову из капюшона. Полосует по мне голубыми глазками из-под толстых стекол очков. У него под носом – серые усы. Нездоровый румянец разливается по бледным щекам. Лоб поблескивает.

Снег садится на мои волосы, я стою, не трогаясь с места, и чувствую, как во мне просыпается и растет неприятное ощущение. Я улыбаюсь Андрею, но чего мне сейчас хочется – так это сунуть ему деньги, взятые у Лейбина, и уйти. Поэтому я улыбаюсь любезней, чтобы улыбкой задавить в себе это чувство.

– Давайте зайдем в магазин, – говорю я, стряхивая варежками снег с волос. – Купим вам продукты.

– Да стоит ли? Мне так неловко, так неловко, – бормочет он. – Мне умереть на месте хочется от стыда.

Подавляя тяжелый вздох, связанный исключительно с тем, что ближайшие два часа мне придется провести в обществе человека, который мне крайне неприятен, а я бы даже сказала, противен, при том что я редко испытываю такие чувства к героям своих репортажей, делаю шаг к двери.

Магазин открывается фруктовым отделом.

– Какие фрукты вы любите? – спрашиваю я Андрея, выкатывая тележку.

– Да… какие фрукты мы любим… – тихо говорит он. – Мы их даже и не едим никогда… У нас все на лекарства уходит. На фрукты никогда не остается. Вы не берите фрукты…

– Почему? – я качу тележку к мандаринам.

– А зачем к хорошему привыкать? – семенит он за мной. – Я в этом отделе только картошку беру. Картошки я могу пять килограммов за раз унести.

Я набираю мандарины в пакет.

– Ой, как неудобно, – причитает он, стоя за моей спиной. – Как стыдно.

– А мясо вы едите?

– Нет, мясо мы не едим.

– Вегетарианцы?

– А?.. Нет. Просто денег у нас на мясо никогда не бывает. Вы так добры, так добры… Мне так неловко вас утруждать. Не знаю, как мне вас за вашу доброту благодарить.

– А почему вы считаете меня доброй? – спрашиваю я на ходу, подкатывая тележку к колбасным полкам.

– Ну как? Тратите свои деньги…

– А если я вам скажу, что я не свои деньги трачу, а чужие? Вы по-прежнему будете считать меня доброй, – с колбасой в руках я поворачиваюсь и смотрю прямо в его глазки.

Нет, я ему тоже не нравлюсь – это очевидно.

– Вы все равно очень добры, – бормочет он. – А я ко всему привык. Я очень выносливый человек.

– А почему вы решили, что выносливы? Что вас заставляет так думать о себе?

– А вы знаете, я операцию без наркоза перенес. Меня даже врачи зауважали.

– А разве где-то делают операции без наркоза?

Пока я выбираю колбасы, Андрей придушенным голосом рассказывает мне о том, как однажды расковырял болячку, она загноилась, он начал ее лечить примочками, обмакнутыми в какой-то «народный рецепт», и в конце концов у него на груди выросла опухоль величиной с кулак, и врачи сказали – приди он на две недели позже, ему бы пришлось сверлить кость.

Я смотрю на помидоры, огурцы и мандарины, сложенные в тележку, и думаю – как бы в нее не наблевать…

4 февраля

14:30

– Не берите фарш, – говорит Андрей, – я смотрел программу «Жадность». Так вот этот фарш состоит из вещей совершенно несъедобных.

– Тогда кусок мяса?

– Мясо можно. Это – единственное, что натуральное, – говорит он.

Я выбираю кусок мяса, продвигаемся дальше – к птице.

– Я уже давно не испытываю претензий к еде, – говорит Андрей, пока я загружаю в тележку двух крупных кур в пластиковых упаковках. Куры – размороженные, мягкие и скользкие. – Я независтливый, – продолжает он. – Никогда никому не завидовал. Я – человек верующий. Не просто верующий, а по-настоящему. В отличие от других я совершаю добрые поступки, не чтобы вознаграждение получить, а потому что иначе не могу поступить.

– А какие добрые поступки вы совершаете? – спрашиваю его.

– У меня нет таких возможностей, чтобы их совершать.

Андрей останавливается в булочном отделе. Перед нами – корзинки с круассанами, теплым еще хлебом, багетами.

– Вы не думайте, что я необразованный, – говорит Андрей, и в его голосе слышится детский каприз. – У меня только среднее образование, но если брать в расчет, сколько книг я прочел, то у меня уровень не то что МГУ, а профессора. Я знаю, что это – круассан, по телевизору видел.

Я беру щипцы и подхватываю ими круассан.

– Ой… – выдыхает Андрей, когда первый круассан оказывается в пакете. – Как стыдно-то… – добавляет, когда в пакете оказывается второй.

– Тортик? – спрашиваю я, завязывая пакет с десятком круассанов.

– Да, – Андрей выходит вперед тележки и ведет меня к нужным полкам. – «Тирамису», – он показывает пальцем на торт в пластиковом каркасе, – говорят, очень вкусный.

– А вы, кажется, неплохо знаете этот магазин, – говорю я, разгребая в тележке место для торта.

– Это дорогой магазин, – отвечает Андрей, – но не обязательно, что в нем все дорого. Приходишь в дешевый, а там, оказывается, продукты еще дороже. Это они специально так сделали, чтобы людей обманывать.

Когда он произносит слово «они», его лицо меняется – глаза сужаются, а подбородок выступает вперед. Я отворачиваюсь, чтоб не видеть его. Я не хочу идти к нему домой. Может, мне стоит заплатить за продукты, отдать их ему и уйти? Но тогда не будет текста. Я потратила на этого человека почти два часа – час дороги и сорок минут в магазине. Я должна окупить свое время.

Кассовый аппарат пикает, пропуская продукты. Они едут на ленте сплошным потоком. С другой стороны Андрей собирает их в тележку.

– И два пакета, – говорю я кассиру.

– Я взял сумки, – останавливает он кассира, вынимая из кармана две большие холщевые сумки.

– Три тысячи семьсот восемьдесят два рубля, – объявляет цену кассир.

Делаю горячий выдох. Лейбин мне дал только три тысячи. Я злюсь на себя за то, что не рассчитала количество покупок и мне придется потратить из своих денег. И я решаю, придя в редакцию, при первой же возможности забрать у Лейбина свои семьсот восемьдесят два рубля. Поэтому впервые в жизни я беру из рук кассира чек и бросаю его в сумку.

Я поворачиваюсь в сторону Андрея и вижу, что он уже отошел от кассы и сосредоточенно выкладывает продукты из тележки на стол. Стою и смотрю на него. Сейчас мне кажется, что единственный человек, по вине которого я нахожусь здесь, – это Лейбин. Я сама выбрала тему, сама предложила ее главному редактору, но он мог бы меня остановить. И если бы не этот чек – материальное свидетельство потраченного, я бы взяла с Лейбина больше.

Надеваю на лицо улыбку и иду к Андрею. Он не обращает на меня внимания – раскладывает продукты по сумкам. Кажется, он делает это по какой-то собственной схеме. Упаковки и пакеты компактно встраиваются друг в друга, как конструктор.

– Надо же, – говорю я, – как вы аккуратно все уложили…

– Это у меня от мамы, – отвечает он. – У нее талант укладывать продукты в сумки. В молодости она умела это делать.

Андрей, взявшись за ручки сумок, на секунду зажмуривается, словно собирается поднять штангу. Его щеки кроваво краснеют. Он делает рывок и снимает сумки со стола. Но в миг между зажмуриванием и рывком я успеваю разглядеть на его лице выражение, которое меня пугает, и я снова говорю себе: «Не ходи к ним».

15:00

За тот час, что мы провели в магазине, хлопья сыплющегося снега разбухли. Кажется, снежинки, едва достигая в полете расстояния, с которого становятся различимы крыши самых высоких домов, сбиваются в кучу – от страха перед этим большим серым городом.

Мы выходим к светофору. Его красный глаз, залепленный снегом, только загорелся. Машины проезжают, разбрызгивая грязное месиво. Только деревья стоят чистые и тяжелые.

– Вы прочли много книг, – говорю я, – вы могли бы описать эту погоду?

– В свое время я написал двести рассказов, – говорит он. – Но сейчас мне не до лирики. Я так устал, жизнь так меня потрепала, мне не до Тургенева и не до Фета. Вы думаете, что это красиво. А для деревьев такой снег – вредно.

– Я думаю о контрасте – белое и грязь.

Андрей не отвечает. Пристально смотрит в красный глаз светофора. Я думаю, что, наверное, ему тяжело. Я смотрю на его руки без перчаток – красные, они мертвой хваткой вцепились в ручки сумок. Я перевожу взгляд на «Тирамису» – из его сладкой поверхности торчит фигурка шоколадной звезды. Я держу торт на вытянутых руках, и снежинки липнут к нему, как будто посыпая его хлопьями взбитых сливок, но им не пробиться сквозь пластиковый каркас.

Мы переходим дорогу. Идем по жидкому снегу в сторону многоэтажек. Андрей приостанавливается.

– Кучка буржуев, – говорит он, сузив глаза. – Им глубоко наплевать на будущее планеты, – он брезгливо поджимает губы. – Они… они в погоне за баснословными прибылями обрубили уже сук, на котором мы все сидим. Планета сейчас проживает свои последние деньки, – со вздохом облегчения говорит он и несет сумки дальше.

Я отстаю и смотрю ему в спину. Нет, ему совсем не тяжело нести эти сумки. И, кажется, это совсем не тот человек, которого я встретила у входа в супермаркет.

В подъезде пахнет мышами. Едем в темном тесном лифте. Я стою в углу. Андрей с сумками занимает все пространство.

– Я душу дьяволу не продавал, – произносит он сильным голосом.

– Что значит – продать душу дьяволу? – слабым голосом спрашиваю я.

– Это значит, идти с теми, кто сейчас у власти, – он снова щурится. – А я об этом даже думать не хочу. Дело даже не в том, что я не хочу этого делать, а в том, что я не смог бы этого сделать. Это настолько омерзительно… – он скукоживает лицо, и кажется, сейчас плюнет от омерзения. – Настолько отвратительно, что я не смог бы…

Мы выходим из лифта. Он толкает дверь советско-коричневого цвета. Мы оказываемся в общем коридоре, в дальнем конце которого роится мышиная темнота.

Андрей опускает сумки на пол и возится ключом в замочной скважине железной двери. Перед дверью стоит пыльное инвалидное кресло. Мне хочется прыгнуть в него и умчаться вниз по лестнице. «Эй, – говорю я себе, – ты же была в разных местах, где надо было бояться. А тут не страшно. Это просто бедные люди, которым нужна помощь. Каждый день социальные работники совершают такие же маршруты. Тут нечего бояться».

Дверь открывается. Заходим.

Коридор. На серых обоях висит репродукция «Летний залив», но не он бросается мне в глаза, а черно-белый портрет Ленина на стене. Он вырван из какого-то старого журнала. Его контуры, кажется, въелись в стену. Сбоку – антресоли, на которые заткнуты кучи пакетов. Я заглядываю в комнату. Там красный ковер на стене, разложенный диван. Оттуда, где я стою, не видно окон, но, кажется, они в этом доме задернуты плотными шторами, и из комнат ползет туман пыли, бедности и сгустков воздуха, которые образовываются только в закупоренных пространствах. В нос входит тонкий сладковатый запах, я почувствовала его с самого порога. Такой запах, который, пробравшись сквозь тонкие дырочки носа, попадает в гортань, расширяется, обволакивает тебя, заполняет и встраивается в твои клетки.

Со стороны кухни приходит старик. Его широкие квадратные плечи в красной фланелевой рубашке занимают весь узкий проход. Он бросает в меня быстрый взгляд. Меня пугает контраст его белоснежных коротких волос и ярко-голубых молодых глаз.

– Здрасьти… – говорю я, стараясь выдавить из голоса позитив.

Старик не отвечает. Они с сыном обмениваются взглядами. Я опускаю глаза на свои угги. Под ними натекли две лужицы.

– Что, снег идет, да? – недовольно спрашивает старик.

– Ага, – радостно соглашаюсь я, думая, что вопрос обращен ко мне. Но старик смотрит на сына.

– Довольно убористый, – говорит Андрей и спохватывается, – ой, раздевайтесь, раздевайтесь. Сейчас я за вами поухаживаю, – подхватывает он мою дубленку. – Ой, как же вы легко одеты!

– Разве? – чуть ли не заискивающе улыбаюсь я.

– Легко-легко, – говорит он. – А я вам и тапочки подготовил. Мы вас ждали.

Он наклоняется и снимает с полки длинные войлочные тапки. Я не хочу их надевать, но надеваю.

– Проходите в кухню, – говорит Андрей.

Я не хочу туда идти, но, обменявшись с Лениным настороженным взглядом, иду.

– Садитесь. Здесь удобней, здесь мягко, – Андрей показывает на табуретку, к сиденью которой резинкой прикреплена светло-коричневая подушка.

Сажусь. За моей спиной – еще один портрет Ленина. Он небольшой, напечатан на глянцевой бумаге. Ленин в черном фраке, с бледным лицом висит рядом с фото советских мужчины и женщины. На пиджаке мужчины – медаль. Я узнаю в нем старика, выходившего в коридор. Над ними – черно-желтое радио, которое, кажется, молчало лет двадцать. Сбоку – двухъярусные полки, они задернуты ситцевыми тряпками, натянутыми на резинках. Сверху стоит маленький ламповый телевизор с экраном, накрытым кумачовым лоскутом. На лоскуте – белый отпечаток профиля Ленина. Справа от меня – старая, заскребанная до чистоты газовая плита. Над ней – проржавленная сушка для посуды с прутьями, покрытыми бледным, почти диетическим жиром. Сверху на нее закинуты маленькие алюминиевые кастрюльки. Рядом на столешнице – трехлитровые баллоны с водой, в которых жидкость – застойная и такая же мутная, как тюль на двери, ведущей на балкон.

4 февраля

15.30

– Вы воду отстаиваете? – спрашиваю Андрея.

Он сидит на корточках ко мне спиной и разбирает сумки. Пакеты равномерно шуршат, когда он закладывает их на полку.

– А это… – нехотя поворачивает он ко мне раскрасневшийся профиль, – это на случай, если воду отключат.

– А что, отключают?

– Нет, на всякий случай. По принципу – береженого бог бережет.

Роюсь в сумке. Я забыла ручку и блокнот. Оглядываюсь в поисках бумажки. Просить у Андрея не хочется. Вынимаю из сумки ноутбук, хотя понимаю, что делать этого не стоит. Но я боюсь забыть детали обстановки – их лучше записывать сразу.

– Вы знаете, – произносит Андрей, уже не оборачиваясь, – я поневоле выделяю корни из слов. Слово – «беспорядок»… А как называют черта? Бес. Слово «беспорядок» – бесовской порядок. Противоречие всему честному и хорошему. Порядок на наоборот. Вы извините меня, Марина, но я пойду помою руки.

На пороге он сталкивается с пожилой женщиной в ситцевом халате. Она вносит в кухню толстое, разбухшее, как от водянки, тело. У нее серые волосы. Очки вытягивают наружу ее голубые глаза.

– Садись, мамуль, – говорит Андрей, и она садится по другую сторону стола.

Я начинаю описывать ее. На столе лежит купленная мной колбаса, багет и торт.

– А это как называется у вас? – спрашивает она еле слышно, подталкивая каждое слово отдышкой.

– Это ноутбук, – говорю я.

– А нам это все ни к чему. Нам не с кем общаться. Мы по городскому телефону звоним, – шелестит она, а я почему-то представляю ее в молодости, как на фотографии за моим плечом, укладывающей в магазине сумки и повторяющей те же слова своему маленькому сыну.

– Да, нам это ни к чему, – спохватывается из коридора Андрей. – Это слишком дорогостоящие вещи для нас. Я и мобильным никогда не научусь пользоваться.

– Это очень легко, – говорю я. – И потом, есть очень дешевые мобильные телефоны.

– Ну, за сколько? – с интересом спрашивает Андрей.

– Это совершенно никчемушная вещь, – перебивает меня мать. – Нам не к кому звонить. Только врача вызвать. Нам все это не нужно.

– Вы, наверное, Марина, думаете, что я такой молодой, – говорит Андрей из коридора, – но мне уже сорок восемь.

Он входит в кухню, переодевшись в розовой рубашечке в мелкую белую клетку и спортивные штаны. Становится посередине кухни в метре от меня. Выставляет ногу. На стуле рядом с ним, распластавшись, лежат две куриные туши, покрытые пупырышками.

– Вы знаете, Марина, у меня порок сердца, причем настолько сильный, что я могу в любой момент умереть. Вы не читали «Этюды в багровых тонах»? Напрасно-напрасно. Советую почитать… – начинает он совсем другим голосом. Я отрываюсь от клавиш ноутбука, потому что не могу описать этот его новый тон. Достоевский смог бы, Гоголь смог бы, Чехов – только этим и занимался. А я – не могу. Тон Андрея – не язвительный, нет. И не обиженный. И если в нем есть презрение ко мне, то всего чуть. Он растягивает слова, картавит, выпуливает из себя согласные, как будто иначе я не пойму. И все его слова получаются сальными, склизкими, как запах, который вьется вокруг меня, заставляя делать только короткие вдохи.