Текст книги "Морская дорога (ЛП)"

Автор книги: Маргарет Элфинстоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Глава первая

РАССКАЗ ГУДРИД

Английский монастырь Святого Петра, Рим, пятое июля 1051 года 

Давайте работать здесь, каждое утро. По вечерам сейчас стало так жарко, что меня просто клонит в сон. Дома в зимнее время я никогда не стала бы тратить на отдых драгоценные дневные часы. Когда была молодой, я тосковала по солнечным дням чтобы прийти в себя от ночных кошмаров и темноты. Зима и ночь, что были тогда, и короткое нежаркое лето, рассыпаются теперь в моей памяти, как хрупкие старые листья.

Вижу, у вас сгорбленная спина, тонзура и чёрное одеяние. Представившись, вы не посмотрели мне в глаза, и что-то пробормотали, так что я не расслышала слов. Но я знаю, кто ваш отец, знаю вашу семью. О чём вы думаете сейчас, царапая страницу пером? Может, мои слова заставляют вас что-то представить? Вы молодой человек, я – старуха. Изменит ли мой рассказ мир, который вы видите?

Перед вашим приходом я сидела тут, в тени и уединении, и смотрела на пчёл над теми большими горшками с травами во дворе. Тимьян у нас дома, конечно рос. Я спрашивала про остальные – базилик, майоран, другую забыла, а третья, посередине, называется лавр. Пчёлы всё время трудятся, как и монахини. Одна я здесь не делаю ничего, только подбираю слова, чтобы рассказать об ушедшем.

Моя история начинается далеко от Рима, далеко от этого белого солнца, что поднимается среди дня прямо над крышами. Она начинается там, где вода и тень, где краски тают и изменяются, там, где чистота и простор. То место далеко к северу отсюда, и навсегда в прошлом.

Я родилась в голодный год и приучена к недоеданию. Моя семья не умирала от голода, но мы никогда не бывали сыты, а рабы и скот в нашем поместье были тощие, и молча страдали, и не зная другого, я думала, что таков весь мир. И даже теперь мне часто хочется сладкого. Здесь, в Риме, у нас есть мёд и специи. Всё готовят на масле, и мясо вкуснее потому, что не варится. Мы всё время добавляем к пище оливки и зелёные травы, и каждый день пьём вино. Я ем как ребёнок потому, что в детстве мне не доводилось есть такую пищу. Я знала вкус кислого молока и масла, рыбы и мяса, но их никогда не хватало, и вся пища была одного и того же грязного цвета.

Хотя, когда я родилась, Исландия страдала от голода, но не подумайте, что мы были бедны. Я происхожу из хорошей семьи, мой отец унаследовал поместье Лаугабрекка, когда женился на матери и стал там хёвдингом. Отец моей матери был Эйнар из Лаугабрекки. Семейное предание гласит, что и со стороны отца мы ведём род от королевского дома Ирландии. Знаете, я научилась не слишком-то верить таким утверждениям. Во время моего детства у всех были рабы из Ирландии, и просто удивительно, сколь многие из них оказывались потомками королей. Но как бы то ни было, мой прадед Вифил был ирландцем, служил Ауд Мудрой, и вместе с ней приплыл с Гебридских островов, когда она решила поселиться в Исландии. Он пришёл с ней в Хвамм в Брейдафьорд, и та даровала ему свободу и имение в Вифилсдалуре. Вам знакомы эти места? Это, конечно, не лучшие земли Западных фьордов – долина высоко в горах, к югу от Хейкадалюра, но там мой дед получил свободу и землю в собственность, и там воспитал двух сыновей.

И отец, и мой дядя женились на дочерях Эйнара из Лаугабрекки, получив, таким образом, хорошее приданое, и мой отец стал полноправным хёвдингом. К несчастью, у него так и не родился сын-наследник. Очень жаль. Лаугабрекка – хорошая ферма, и теперь она больше не принадлежит нашей семье, хотя наше имя навсегда с нею связано. Я никогда не вернусь туда. Это к югу от Снайфеля – если из нашего дома смотреть на север, ледник на вершине часто укрыт туманом, но в ясные дни можно видеть белый конус вулкана, закрывающий горизонт. А если смотреть на юг – Снайфель, как спящий гигант, лежит позади. Наш дом стоял на холме с каменистым склоном, помню, как взбиралась по нему, когда была совсем маленькой. С трёх сторон у нас открывался вид на море. Иногда мы могли разглядеть Рейкьянес, где Ингольф основал поселение во времена моего деда. Недалеко от нашего берега возвышалась одинокая скала, и почти всегда об неё бился прибой. Со всех сторон Лаугабрекка продувалась всеми ветрами, а погода на Снайфельснесе – хуже, чем в любом другом месте Исландии. Помню, как засыпала зимой под вой ветра, бьющего по нашей торфяной крыше, и балки дрожали от ударов. И по сей день меня успокаивает плохая погода – при условии, что я нахожусь под крышей и в тепле, в компании близких мне людей. Мне нравится засыпать в непогоду. Весной возвращались крачки, светлыми ночами они кричали как безумные призраки. И хотя Лаугабрекка открыта всем ветрам, это хорошая ферма. Наши луга и поля тянулись от усадьбы до самого моря, до наших чёрных скал, богатых птицей и яйцами. Было и побережье, но слишком открытое для хорошей гавани, и плоский утёс, преграждавший путь на песчаный берег – помню, как он блестел от водорослей во время отлива.

Думаю, если бы моя мать не умерла, у неё могли бы быть сыновья. Пусть мы и жили впроголодь, но у неё всегда было для меня молоко, хотя это истощало её. Я понимала; то же самое я сделала бы для Снорри или моего Торбьёрна. Если нет иного выхода, женщина готова отдать жизнь за своих детей, и только за них. В этом мы отличаемся от мужчин. Я помню материнское молоко и её тепло. Я спала с ней, но однажды утром я проснулась, а она неподвижно лежала рядом, её тело было холодным. Я заплакала, а она не пошевелилась. Впоследствии я часто просыпалась тёмными ночами и начинала плакать. Когда женщины не могли успокоить меня, они принимались шёпотом пугать меня, обещая оставить одну в темноте, и после этого я умолкала от ужаса.

Дни моего детства возвращаются ко мне во снах, как лоскуты ткани, а у меня нет нити, чтобы сшить их в одно целое. В моих детских глазах наш дом в Хеллисвеллире, в Лаугабрекке казался огромным. Где-то над моей головой, в дыму скрывались балки, поддерживающие крышу. Женская комната располагалась в конце зала и была поднята на ступеньку выше. Я помню ту каменную ступень, море оставило следы на камне – бледные линии. В женской комнате стояли два ткацких станка, нити на них напоминали гигантскую паутину; ночью, в мерцании огня, они отбрасывали на стены тени. Зал разделяли тонкие занавески, в которых я пряталась, когда около очага вечерами собирались мужчины. Я помню вечера на открытом воздухе, когда золотое солнце опускается всё ниже и ниже, а коровы бредут с пастбищ домой, чтобы их подоили. Я помню покалывание травы, запах сенокоса и высохшие цветочные головки на сухих стеблях. Я помню свист ветра, зимнюю темень и снежные хлопья, падающие, словно серебряные монеты в грязь.

Первое событие из внешнего мира, повлиявшее на мой мирок, произошло, когда мне было четыре года. Эрик Рыжий вернулся и остановился в доме моего отца.

Рыжая, как осень, борода, рыжие волосы. Он рассказывает о земле, пустынной, как бледное осеннее небо. О сказочной стране, омываемой штормами. Вспыльчивый и жестокий, он рассказывает о своих мечтах.

Он сидит на столе в зале. Трапеза окончена, женщины убрали посуду и удалились. Дети и собаки возятся возле очага, никто не обращает на них внимания. Над очагом, переплетаясь с дымом, витают мужские разговоры. Рыжий человек говорит, а воображение маленькой девчушки рисует картинки в её голове. Он описывает землю, покрытую зеленью, но сейчас в Исландии осень, и она не может представить себе зелень, только красные цвета. Красная трава, красный ивняк, красные ягоды – толокнянка и водяника. Красные холмы цвета его бороды и волос. Одно лишь море зелёное. На западе, за морем лежит пустынный и пугающий мир. Рыжеволосый и сам пугает её. Его переполняет гнев. Девочка чувствует это за его сладкими словами. Земля за морем так желанна, но рыжебородый так неистов и горяч. Она подползает поближе, ловя его слова. Здесь, в отцовском зале, она слышала немало сказок, но никто и никогда не рассказывал ничего подобного. В голубом небе, как описывает он, девочка видит, как в зеркале – землю и море, и фигурку посреди нетронутого пейзажа, кажется это она сама.

Первое время в мыслях я путала Эрика Рыжего с вулканом. Это всегда было частью моей жизни, знаете ли, лёд и огонь, снег и запах серы – совсем другой мир, не так, как здесь в земляной Италии. Когда я была ребёнком, за моей спиной высился Снайфель, который ваши богословы называют вратами в Хельхейм. Дорога во врата Хель ведёт с небес, именно оттуда пал Люцифер, а Лаугабрекка была хрупким раем до того, как меня изгнали. Такой была земля, о которой Эрик рассказывал отцу.

– Зелёная страна, – говорил он. – Пустынные пастбища, где трава зеленее изумрудов, густая и полна цветов, из скошенной травы получится сладчайшее сено, но ещё ни одна коса не касалась тех трав. На одном лугу там может пастись больше скота, чем в любой исландской долине. А зимняя охота принесёт огромные богатства, достойные королей – шкуры белых медведей, лисьи шкурки, бивни моржей и нарвалов. Один лишь груз добра, добытого в моей Зелёной стране, будет стоить дороже равного по весу грузу специй и шелков откуда-нибудь из-за Миклагарда. Я говорю о богатстве, которое ты даже не можешь себе представить.

– Разве никто более не находил эту Зелёную страну? – осторожно спросил отец. – Говорят, за плавучими льдами, что простираются за Гуннбьёрновыми островками, живут черти и оборотни, и там лежат границы Йотунхейма.

– Говорят! – посмеялся Эрик. – Похоже, ты веришь сплетням, что распространяют женщины за ткацкими станками, когда ткут тебе штаны на женской половине. Разве не я провел три года, исследуя Зеленую страну от Гуннбьёрновых островков до пролива, что ведёт на север, во Внешнее море? Увидел ли я там хоть один след живого человека? Ни одного!

– А мёртвого? – пробормотал мой отец.

– Если там кто и умер, то не из наших, поэтому их духи не причинят нам вреда. Клянусь, в Зелёной стране нет северных демонов.

– Значит, там есть другие?

Эрик пожал плечами.

– Ничего такого, чего стоит бояться мужчине. Это пустынная земля. Мы убедились в этом. Пусть трусы отворачиваются от богатства, если хотят. Я веду дела лишь с мужчинами.

Многие мужчины боялись Эрика. Я чувствовала это даже тогда, хотя узнала всю историю гораздо позже. Эрик прибыл в Исландию, когда мой отец, Торбьёрн, был ещё мальчишкой. В Норвегии Эрика объявили вне закона и изгнали за совершённые им убийства. Его самая первая ферма в Исландии была севернее Хорнстандса, но, когда мой отец впервые повстречался с ним, тот жил уже близ Ватнсхорна в долине Хейкадалюр. Это всего в десяти милях через холмы от Вифилсдалура, где вырос мой отец. Эрик был человеком, которым всегда восхищаются молодые люди – стремительный, дерзкий, всегда готовый к драке. Он притягивал к себе Торбьёрна, словно магнит, даже после всего, что случилось. Мой отец никогда ни в чём не обвинял Эрика. Итак, вскоре Эрик вновь оказался в беде, а Торбьёрн во всём поддержал его. Когда Эрика изгнали из Хейкадалюра, он обосновался на одном из островков в Брейдафьорде и оттуда нагонял страх на своих недругов.

К тому времени Торбьёрн женился на моей матери и перебрался в Лаугабрекку. Можно подумать, он был рад оказаться подальше от враждующих сторон, заполучив хорошую ферму по другую сторону от Снайфеля, а земля и молодая жена привяжут его к дому. Не тут-то было. Казалось, он немного успокоился, но как только Эрик призвал его снова, он ушёл. Мне тогда не было и года. Полагаю, новорожденная дочь не очень-то интересовала его. Он отправился в Оксни и ввязался в одну из ссор Эрика – из-за столбов почётного кресла, которые Эрик, как он утверждал, дал взаймы Торгесту из Брейдаболстеда.

Будь я мужчиной, я избегала бы кровной вражды как лихорадки. Как только вы ввязываетесь в серьёзную междоусобицу, из неё так просто не выйти, вы становитесь меченым на всю оставшуюся жизнь, которая, скорее всего, будет недолгой. Но тогда Торбьёрну повезло, и та вражда не дошла до убийств. На тинге Эрика приговорили к изгнанию на три года, и он был вынужден покинуть Исландию.

Думаю, если бы Торбьёрн мог, он отправился бы вместе с ним. Мой отец был в некотором роде разумным человеком, но в то же время вполне мог променять богатое наследство и семейное будущее на компанию изгнанника и отправиться в путешествие на край света вместе с Эриком. От отплыл на нашей лодке из Лаугабрекки вместе с кнорром Эрика, пока они не миновали все островки, и лишь Снайфель ещё виднелся за кормой. Тогда Торбьёрн неохотно повернул домой, и три года мы ничего не слыхали об Эрике. Как я уже упоминала, Эрик вернулся в Лаугабрекку той зимой, когда мне исполнилось четыре, тем самым положив начало моей собственной истории. Это первое событие, которое я помню, первая временная веха. До этого я не могла представить, как что-то вообще может измениться.

Глава вторая

Шестое июля

Обычно вулкан виден за сотни миль, и моряки используют его как ориентир на всём западном побережье. Даже когда сам Снайфель пропадает из вида, шапка из облаков всегда укажет место, где он находится. Укрытая ледяным покровом, гора дрожит и плавит камни, зажатые между огнём и снегом. Где-то под этим гладким белым конусом находятся врата в царство Хель, хозяйки преисподней.

Снежный купол блестит в лучах вновь появившегося весеннего солнца. Склоны вулкана пестреют белым и грязно-коричневым. Воздух свеж и солён, звенит птичьими криками ранних ловцов устриц.

Табун лошадей мышиной масти движется по тропе вдоль лавового поля между Лаугабреккой и Арнастапи. Три лошадки несут всадников – опоясанных мечами мужчин в шерстяных плащах, капюшоны откинуты на спину. Два орла парят над Снайфелем; с высоты птичьего полёта лошади и мужчины кажутся серыми пятнышками, не больше мыши. Орлы поднимаются по спирали в восходящих вихрях всё выше, и длинный полуостров с высоты становится виден целиком.

Ниже вулкан скрывается из вида, тропа петляет между застывших глыб лавы, изломанных чёрных великанов и троллей. Копыта цокают по камню, позвякивают уздечки. Четвёртый всадник заметно меньше остальных. Её щёки раскраснелись от холода и жара, а волосы развеваются по ветру. Она едет верхом по-мальчишески, юбка прихвачена на седле. Девочка держит поводья покрасневшими руками, пряча их в густую лошадиную гриву, чтобы согреться. Она скачет на серо-белой кобыле, рядом с которой семенит жеребёнок со счастливой звездой во лбу. Маленькая девочка облачена в коричневый шерстяной плащ, как и взрослые, на ней платье и рубаха из неокрашенной шерсти, вышитая цветными нитями на запястьях и вороте. Рубаха застёгнута двумя маленькими брошками, почти такими же, как у взрослых женщин.

Табун выходит из лавовых полей на заиндевелые пастбища. Снайфель скрылся за горой, называемой Стапафель, возвышающейся над Арнастапи. На западном склоне Стапафеля, уставившись в море, туда, где садится солнце, сидит огромная троллиха, обращённая в камень. Лошади цепочкой пересекают замёрзший ручей. Когда приходит черёд кобылы, маленькая девочка не трусит. Кобыла с трудом пересекает ручей, копыта скользят по льду. Она размахивает хвостом и карабкается на замёрзшее пастбище, жеребёнок не отстаёт. Табун движется дальше.

Не думаю, что отцу приходило в голову, что я нуждаюсь в женщине, которая заменила бы мне мать. Его выбор приёмных родителей определяли другие причины. Ведь я была девочкой, и он, должно быть, считал, что я должна получить поддержку своих родичей, всех кого только смогу, если унаследую Лаугабрекку. Он выбрал Орма, потому что знал, что тот поддержит меня, даже если я останусь одна. Многие исландские женщины благодарны за поддержку своим приёмным отцам, даже когда собственная родня отворачивалась от них.

Я не грустила, покидая отцовский дом. Там не осталось никого, кого я любила. Я помню ту первую поездку в Арнастапи. Теперь мне это кажется странным, ведь на самом деле мы проехали всего несколько миль. Но это оказалось путешествие из одной жизни в другую. Мне было пять с половиной лет.

Судьба благоволила мне, потому что другой стороной в этой сделке оказалась Халльдис, жена Орма. Она заменила мне потерянную мать. Мне повезло с ней, но кое-что меня всё же смущало. Частенько поговаривали, что Халльдис – ведьма. Конечно, когда я впервые оказалась в Арнастапи, её семья ещё не были христианами. Нас всех окрестили, когда мне почти исполнилось четырнадцать. Как ни странно, на этом настояла именно Халльдис, но об этом я расскажу в своё время.

Арнастапи примыкал с востока к владениям моего отца. Ферма смотрела прямо на Брейдавик, и в ясные дни можно было увидеть всё побережье, зимой – белое, летом – усеянное лоскутами снега, от самой оконечности Снайфельснеса и далее до ледяной шапки Лангьёкулля. О нём я узнала много позже, когда мы с Карлсефни отправились из Глаумбера на тинг. Прямо под нашей фермой раскинулся Брейдавик, и именно от нашего причала в этом заливе мы отплыли однажды из Арнастапи к Зелёной стране. Но когда я была маленькой девочкой, и ничего не знала ни о Карлсефни, ни о путешествиях, которые мне предстоят.

Я росла под сенью Стапафеля, в моём детстве за ним всегда возвышался склон Снайфеля. Иногда гора бушевала, и штормы скрывали её лик, часто её покрывали облака. Я помню ясные зимние деньки и лунные ночи, когда Стапафель нависал над нами, словно причудливая чёрная тень, и тёмные вечера, когда северное сияние переливалось над головой. Боги поднимались туда, и в бурные ночи мы могли слышать, как Тор сражается с демонами, живущими в сердце горы. Снайфель тоже населён низшими созданиями: гоблинами, эльфами, троллями и прочей неизвестной нечистью. Я часто мельком видела их. Стоит в упор посмотреть на кого-нибудь из их народца, они сразу же превращаются в искорёженные лавовые столпы, поэтому никогда нельзя точно сказать, что ты видел на самом деле. Когда я была маленькой, я боялась горы, но с ранних лет мне приходилось подниматься с пастбищ выше, на звук колокольчиков, которые вешали на шею скотине, прямо в лавовые поля, окружающие наши земли. Находясь в лавовом поле, ничего не видно, кроме причудливых каменных фигур и глухих тупиков. Сейчас лава застыла, но некогда была красной и жидкой. Я видела, как Гекла выбрасывает алое пламя и пепел до самого Глаума, и знаю, что боги даруют нам землю лишь на время. Арнастапи казался таким даром, вырванным у Снайфеля, а для меня то были десять лет детства, вырванного у судьбы. Жизнь такая непостоянная.

Если представляю свою душу, а я делаю это во время молитвы, то я представляю её в форме Стапафеля. Перемена места или другая вера не смогут изменить этого. Я жила под склонами Стапафеля с самого рождения и до шестнадцати. С тех пор я больше никогда не видела его, но это не имеет значения. Моя душа похожа на зубчатый пик, со скалой на вершине, напоминающей стоящего человека, и камнями по гребню хребта, похожими на троллей. У подножья скал – каменные осыпи, не такие уж и неприступные, если знать путь наверх.

Каждый день мы трудились на пастбищах и лугах Орма. Мне поручили пасти коровье стадо, когда я едва доставала макушкой до коровьего брюха, и я научилась делать масло, скир, сыр и забродившее кислое молоко. Ещё мы держали свиней и домашнюю птицу. Прямо перед нашим домом, не доходя до берега, на вершине скалы располагались несколько прудов, которые были получше, чем маленькое озерцо в Лаугабрекке. Наши утки оставались там круглый год, они будили нас каждым зимним утром, крякая у двери, выпрашивая объедки. На прудах они смешивались с дикими утками и гусями, а весной чирки и кряквы устраивали гнёзда в зарослях. Мы собирали яйца, как домашних, так и диких птиц, а если взять яйца у дикой птицы, то она отложит ещё одну кладку, точно так же, как и морская птица. Собирать яйца в зарослях камыша, бродя по самые бедра в зеленоватой воде было моей обязанностью.

Ещё мы собирали на скалах яйца кайр, но попадались и кладки моёвок, чаек и тупиков. Зимой мы нашли пещеру, из которой исходил странный синий свет. Пока я не переехала в Эриксфьорд, я никогда не замечала шум, который издаёт море и птицы. Везде, где я жила до этого, я слышала, как волны бьются о скалы, и поначалу тот фьорд показался мне необычайно спокойным. И даже здесь, когда чайки летают над Тибром и кружат над Английским городком, их крики напоминают мне о доме. Иногда в Риме я ощущаю солёный воздух, я прислушиваюсь, и, конечно же, не слышу, как волны разбиваются о берега Ватиканского холма.

Когда была маленькой, я боялась крачек, набрасывавшихся на любого, кто появляется около их гнездовий. Возможно, из-за этого я не любила дорогу в Лаугабрекку, пролегавшую мимо. Дом моего отца располагался всего в двух милях от места, где я жила, но в детстве это расстояние представлялось мне как двадцать миль. Чаще всего я видела отца, когда он приходил на наш берег, зимой там хранилась его лодка. Наш берег, в отличие от берега в Лаугабрекке, был защищён с запада. Береговая линия, усеянная серыми валунами, перемежалась с серыми и жёлтыми песчаными участками, на которые вытаскивали лодки. В отлив я пробиралась на покрытые водорослями скалы и песок. Когда я приближалась, птицы недовольно разбегались, словно мыши. Я любила спускаться на берег вечером, когда мужчины возвращались с рыбной ловли, и наблюдала, как выгружали на берег корзины, полные трески, скумбрии или сайды, в зависимости от времени года. Иногда, когда выдавался спокойный вечер, Орм брал меня с собой на рыбалку с берега, или мы ставили силки на кайр, хотя я и была девчонкой. В действительно спокойные дни мы отправлялись на берег под птичьи скалы и возвращались с охапками плавника. Однажды мы притащили большой ствол дерева к дому. В те времена берега были завалены древесиной, поселенцам хватало древесины на всё: для постройки домов и лодок. Но те времена давно прошли, и сейчас, считайте, что вам повезло, если вы найдёте немного щепок для растопки. Будь у Орма сын, полагаю, я вряд ли бы села в лодку до того, как мы отправились в наше путешествие. А так, я умела грести и править рулевым веслом, когда мне ещё не исполнилось и семи. Я знала побережье близ Арнастапи почти также хорошо, как и любой мальчишка в округе.

А ещё Орм брал меня в сухопутные поездки. Я всегда любила ездить верхом, куда угодно, мне нравилось посещать фермы по берегам Брейдавика. Каждый год, накануне зимнего солнцестояния, на земле нашего соседа Бьёрна, под горой Оксл, проводились игры. Это одинокий вулкан посреди равнины, довольно близко от нас – в тихие зимние дни в Арнастапи мы чувствовали запах серы и видели поднимающийся дым. Он извергался, когда мой дед жил в Вифилсдалуре. Я помню, как однажды зимой ехала по замёрзшему берегу на санях, направляясь на ферму Бьёрна. Горы исчезали вдали, белые, будто покрытые солью, помню морозный воздух и запах серы. Люди со всего Снайфельснеса приезжали на игры и неделями жили там. Мужчины играли в мяч и устраивали скачки, и, конечно же, проводились бои жеребцов, тогда для нас это был священный ритуал. Ставки на бои часто были очень высоки, поэтому иногда вспыхивали ссоры. В один год поймали раба, которого подкупили, чтобы убить Бьёрна во время праздника. Раба отвели к ущелью Эйр и казнили там. Годом ранее, за Бьёрном охотилась шайка мужчин, но им не удалось поймать его, ни тогда, ни потом. Так было всегда; даже в мирные и спокойные годы угольки вражды не угасали и продолжали тлеть. По мере того, как я подрастала, мой главный интерес к играм заключался в том, чтобы поглазеть на молодых парней, которые приезжали на состязания. Я знала, что мой отец будет выбирать мне мужа из семей, которые поддерживали нас в междоусобицах, особенно семьи Бьёрна или Кьяллекингса. Поэтому я молча наблюдала за ними всеми, когда они собирались в одном месте.

На самом деле, мы ни с кем не враждовали, живя достаточно отдалённо. Обычно люди съезжались все вместе зимой. Зимой меньше работы, а летняя погода в Исландии хуже, чем в Зелёной стране, так мне кажется, хотя, зимы не такие суровые. Когда Халльдис из Рифа, что на севере от Снайфеля, приехала в Арнастапи, она сказала, что здесь царит спокойствие и дождь. Из Рифа или Фродривер мы часто видели ледник, искрящийся на солнце, а за ним громада туч, будто тень – это означает, что на нашей стороне льёт дождь.

В детстве я обожала солнце. Халльдис рассказывала мне сказку как Солнце и Луне суждено гнать свои колесницы по небу, спасаясь от преследующих волков. Моё солнце не знало волков. Я представляла его как храброго, богоподобного красавца, а когда он являл нам свой лик, наша жизнь в Арнастапи преображалась. Я помню один денёк, должно быть, мне было лет семь-восемь, когда солнце яростно палило над пастбищами, а ветра не было вовсе. Я лежала на спине, вытянув руки и ноги, распластавшись, словно морская звезда. Я чувствовала, как солнечные лучи тянутся ко мне, прикасаясь к моей коже, волосам и закрытым глазам. Мне казалось, тепло солнца пробирало до самых костей. Я прищурилась, глядя в голубое небо, и почувствовала, что падаю и падаю, тону в его сиянии и тепле. Я была невинна, но всё же знала, что такое страсть. Это чувство редко посещало меня. Брак подразумевал хорошую компанию, но такая страсть пылала лишь в самом начале. До сих пор я люблю солнце, хотя, в этой стране его милости ничего не стоят, а его магия – обыденность.

После моих первых голодных лет, в Арнастапи запасали достаточно еды. Несколько зим у нас даже было зерно, которое Орм обычно получал от родственника, владевшего фермой в Рейкьянесе. Я помню, как зерно измельчали в ручной мельнице, а затем Халльдис показывала мне, как замесить из муки тесто, как раскатать его на хлеба, и печь их на плитах из мыльного камня на огне. Это занимало много времени, и я до сих пор считаю, что нет ничего более аппетитного, чем запах пекущегося хлеба. Хлеба получались белыми в чёрных пятнах, словно камни и снеговые лоскуты на леднике. Хлеб был плоским, у нас никогда не было дрожжей, которые используют здесь, в Италии. Мы разрезали круглые хлеба на четвертинки и намазывали на них масло. Я помню, как обжигала пальцы, а масло стекало по подбородку и по пальцам. Я облизывала ладони, словно кошка, что умывается, сидя на пороге римского дома. К весне зерно закончится, и мы как обычно, снова будем есть масло и рыбу. Но хлеб был моим любимым лакомством, я никогда его не забывала.

Конец лета – самая сытая пора. Мне нравилось работать на сенокосе и доить скотину прекрасными тихими вечерами, а ещё иногда днём мы разводили огонь прямо на улице, чтобы окрашивать шерсть или варить мясо. Может быть из-за того, что сначала познала голод, я радовалась, видя бочки, наполняемые запасами на зиму: снизу укладывали слоями мясо и рыбу, и всё это томилось в кислой сыворотке. Другие бочки наполняли маслом и скиром, вяленой рыбой и кусками сушёной говядины, свинины или тюленины. Было две, или это всё же была одна удачная зима? Мы добыли кита, и китовое мясо висело и сушилось повсюду. Мне нравилось наблюдать, как сгребают сено и наваливают его в сарай, я знала, что у нас будет внушительный запас сена, чтобы прокормить достаточное количество коров в течение восьми месяцев, когда животные нуждались в корме. Может даже удастся подкармливать дойную корову, чтобы у нас до самой весны было свежее молоко. Полагаю, эти ранние годы привили мне интерес ко всему, что связано с едой. Думаю, я хорошо готовлю, пусть и нахваливаю себя, но мне нравится принимать гостей. Я люблю выставлять на стол кушанья, и наблюдать, как гости кушают, пока не наедятся до отвала. Мои сыновья часто по-доброму посмеивались надо мной, ну и ладно, потому что, к счастью, они никогда не растолстеют. Снорри всегда был худым, и, хотя, Торбьёрн поначалу был пухлым ребёнком, он скоро вырос, и стал таким же худым и жилистым, как его брат.

Самой моей любимой домашней работой была готовка. Зимой мы в основном занимались ткацким делом, и всё бы ничего, но я ненавидела шитьё. Халльдис не ругалась и не пыталась наказывать меня, а старалась помочь мне полюбить то, чему я должна научиться. Когда мне исполнилось девять, она подарила мне резную костяную игольницу с шестью иглами разных размеров. Игольницу я носила на шнурке на шее, она мне нравилось, потому что была красивая, но шитьё я так и не полюбила. Потребовались годы, чтобы я поняла, почему шитьё давалось мне тяжелее, чем другим девочкам. Раньше я думала, что слишком глупая, и поэтому не способна научиться владеть иглой в тусклом свете лампы, хотя, иногда мне давалось шитьё, но при дневном свете. Как это ни странно, но именно Фрейдис первая спросила меня:

– Так ты что же, не видишь?

Это было в первую зиму в Братталиде, когда я ещё пыталась произвести на всех впечатление.

– Вот, – продолжала она, и положила мне на колено белую тряпицу. – Попробуй вот так. А теперь видишь нить?

И я увидела. Очень странно, что Фрейдис сразу поняла, в чём дело, в то время как Халльдис, которая любила меня, не понимала, что мои глаза отличалось от её. Но и по сей день я так и не приноровилась шить. Раньше я награждала своих рабынь, за то, что они вышивали рубахи, и мои, и Карлсефни. Я оставила попытки выполнять эту тонкую работу сама, после того, как вышла за него замуж. С тех пор я ни разу не пробовала шить. Удивительно, разве может женщина из хорошей семьи, такая как я, быть такой неумехой?

Возможно, из-за зрения, я всегда предпочитала проводить время на улице. Я всегда любила свет, и боялась зимнего мрака. Я вспоминаю Арнастапи, залитый солнечным светом: свет на снегу; белые горы Снайфельснеса на фоне сланцево-синего моря, снег в послеполуденном лунном свете зимнего дня. Или зелёный и золотистый летний свет, льющийся на землю, пахнущую цветами, на травы, наливающиеся соком. Или влажный серый свет, когда моросит дождь. Я помню утоптанные тропинки в траве между постройками. Мне нравилось заглядывать в хижины рабов, пастухов и скотников. В детстве мне были рады всюду, и несмотря ни на что, меня всегда, в любом доме угощали чем-нибудь, обычно, это был кусочек сушёной рыбы, или чашка скира, которую я выскребала ракушкой до дна.

Не думайте, что мы жили отшельниками, хотя и обитали в стороне от основных поселений на северном побережье Снайфельснеса. Когда я была маленькой, на ближайшей к нам ферме в Брейдавике вели хозяйство арендаторы, но затем Бьёрн из Брейдавика вернулся домой и стал жить в Камбе. Я рассказывала вам о зимних играх, но в промежутках между ними Бьёрн часто навещал моего отца, и по пути в Лаугабрекку заезжал к Орму. Иногда приезжал и его брат Арнбьёрн, у него была ферма Граунхавн, дальше по берегу Брейдавика. Мне нравился Бьёрн. Думаю, он любил детей, но так не женился из-за Турид и Кьяртана, – я скоро расскажу об этом, и я радовалась вниманию, которое он мне оказывал. Я часто думаю о его странной судьбе, и каждый день молюсь о его душе. Должно быть, он давным-давно умер в далёкой стране, на краю земли, среди чужаков. Мы и сами могли разделить его судьбу. Он покинул Исландию одновременно с нами, хотя, мой отец так и не признал, что на его решение частично повлияло изгнание Бьёрна из Исландии.