Текст книги "Морская дорога (ЛП)"

Автор книги: Маргарет Элфинстоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

– Значит, ты читаешь заговоры, а не молитвы, Гудрид, а я вот тоже... ночевал в глуши, – сказал он. – Хорошо, что кто-то из нас решился сделать что-то действительно нужное.

– Я не понимаю, о чём ты.

– Говори, что хочешь, или смотри сны о том, чего не хочешь, – сказал он. – Ты поверишь, если я скажу, что штормом выбросило кита, длиной в шестьдесят футов, целую кучу отличного мяса, и этот кит лежит всего через пляж отсюда?

Я положила ладони на свой большой живот.

– Целый кит? Правда?

– Тебе лучше знать, – сказал он и прошёл мимо, не проронив больше ни слова.

Карлсефни выслушал новости Торхеля с нескрываемым облегчением. Все мы сразу же отправились туда, нагрузив на двух лошадей верёвки, ножи, пилы и пустые корзины. Мы миновали пляж из серого песка, между лесом и линией, отмечающей самый высокий прилив, пробрались через кустарник, и на втором пляже увидели большого серого кита, всё, как и описал Торхель.

Запаха разложения не чувствовалось. Я подошла прямо к китовому глазу, по сравнению с огромной тушей глаз казался очень маленьким, совсем как у человека, и заметила, что в нём всё ещё теплится жизнь. Когда мужчины начали взбираться на кита, животное слабо пошевелило хвостом, а когда они сделали первый разрез, кит так сильно ударило хвостом, что кто-то свалился на песок. Тогда Карлсефни забрался на массивную китовую голову, вытащил меч и погрузил его в дыхало. Оттуда брызнула тёмная кровь и заструилась вниз, стекая по туше. Животное дёрнулось и затихло. Я наблюдала, как медленно мутнеет его глаз. Карлсефни вытер меч и убрал в ножны, затем съехал с китовой туши и встал рядом со мной. Торхель подошёл к нему.

– И что теперь, вы, христиане, скажете? – сказал он. – Разве старый добрый Рыжебородый не оказался щедр, не то, что ваш Христос? Или ты не рад, что у тебя человек, который всё ещё слагает стихи в честь Тора?

– Было бы лучше, если бы ты помалкивал об этом, – всё, что ответил ему Карлсефни.

– Замалчивать правду? И с какой это стати?

– Так же, как и я, ты понимаешь, что, если люди подумают, что этот кит – происки дьявола, они не притронутся к мясу. Зима уже наступила, и, если мы не принесём это мясо домой и не высушим его, нам конец. Так понятно?

– А что насчёт тебя, Карлсефни? Ты не боишься дьявола? Что это за тварь, по-твоему?

Карлсефни взглянул на кита, мужчины уже начали сбрасывать вниз вырезанные куски ворвани, на миг на его лице мелькнуло сомнение, но, когда он обернулся к Торхелю, от нерешительности не осталось и следа.

– Я думаю, что это просто мясо, – сказал он и пошёл прочь.

Той ночью мы все спали как убитые после тяжёлой дневной работы. Прежде чем мы поднялись утром, я спросила Карлсефни, о чём он подумал, когда смотрел тогда на кита. Он лежал ко мне спиной, и ответил не сразу.

– Ни о чём, – сказал он, в конце концов, – я думал, что знаю каждого кита в океане, но такого вижу впервые.

– А чем он отличается?

– Они все разные. Но этот, ты видела его шею? Серая с левой стороны, и белая справа. А плавник слишком близко сдвинут к хвосту. О таких тварях я ничего не слыхал.

– А мясо такое же, как у остальных.

– Так и есть. Я подумал также. Но что это за чудище, Гудрид? Он может быть животным, а может быть и духом, возможно, в море происходят какие-то необычные скрещивания, о которых никто ничего не знает.

– Ничего необычного, – заметила я. – Если задуматься, кто мы сами? Разве наше место не где-то между животными и призраками? Возможно, мы боимся это чудовище, потому что слишком хорошо знаем, что привело его сюда.

– Ты имеешь в виду сон?

– Мясо на зиму для нас появилось не из снов.

Я потянула его за плечо, заставив повернуться и посмотреть на меня.

– Мы заплыли очень далеко на юг. Говорят, в Африке обитает много необычных тварей. И Торхель молился своему тёзке, как и твоему тоже, Тору, который всю жизнь защищал тебя. И не похоже, что тебя это смущает, Карлсефни.

– Нет.

Он накручивал на палец пядь моих волос, не глядя на меня.

– Но эта страна не принадлежит старым богам, а христианский мир заканчивается за дверью церкви Тьёдхильд. Ты знаешь, я больше доверяю собственным суждениям, я всегда поступал так. По-моему, Торхель – опасный человек.

– Он нашёл кита. А нам была нужна пища.

– А откуда он узнал про кита? Нет, не отвечай, не хочу знать. Но, держись от него подальше, Гудрид.

Я вспомнила сон с Торхелем и испугалась. Я не могла прогнать его оттуда, а значит, каким-то образом ему удаётся проникнуть в наши души. Карлсефни был не тем человеком, что стал бы мириться с этим, хотя, из-за своей замкнутости, он относился к жене более ревниво, чем остальные мужчины, это проявлялось и в мыслях, и внешне. Я подумала о своём огненном заговоре, и задалась вопросом, где мог быть в тот момент Торхель. Тогда я решила, что впредь надо будет вести себя более осмотрительно, чтобы не накликать зло. Я не особо заботилась точно следовать ритуалу, как, например, Халльдис делала это дома, я подумала, что здесь, в Винланде, нам нечего бояться призраков. Я подумала о своём ещё не рождённом ребёнке и страстно захотела, чтобы Торхель впредь не обращал на меня внимания.

Должно быть, Карлсефни наблюдал за моим лицом, потому что он опустил мою голову на своё плечо и обнял меня.

– Ты не виновата, – повторял он. – Это не твоя вина. И, слава Богу, теперь у нас есть мясо. Даже если это мясо даровали нам злые духи, ты тут не при чём, и мы, конечно же, не вправе отказываться от мяса. Но всё же, держись подальше от Торхеля. Не провоцируй его, не позволяй ему приблизиться к тебе. Тем более, теперь тебе не нужно рисковать. Не будешь?

– Нет.

– И ты послушаешь меня?

– Да.

– Замечательно. Не переживай, а со всем остальным управлюсь я.

Той зимой он очень хорошо справился со всеми делами. Теперь, когда мы изгнали призрак голода, люди расслабились, и когда море замёрзло, мы стали обустраивать нашу домашнюю жизнь. Зима оказалась более суровой, чем предсказывал нам Лейф, – нам выпало всего лишь несколько ясных дней, а в остальное время метель шла за метелью. Но даже в Йоль нам вполне хватало дневного света, и мы разводили в очагах настоящий огонь. Запах дыма от горящих дров всегда возвращает меня мыслями в Винланд. Первым делом мы смастерили в наших новых мастерских несколько саней, на которых мы в погожие дни ездили в лес. В Винланде нам не приходилось топить очаги навозом или сушёными морскими водорослями, мы жгли дрова, сколько хотели. Мой сын Снорри родился в последнюю ночь Йоля, открыв глаза, он первым делом увидел пламя, и в последующие несколько дней, когда его душа ещё гостила в его крохотном тельце, он часто поворачивал головку и рассеяно смотрел на огонь голубыми, как у всех новорожденных, глазами. Даже теперь, он иногда так делает. Теперь он стал хёвдингом в Глауме вместо своего отца, а его сыновья выросли такими же высокими, как и он сам. Кажется, в нём уже не осталось ничего от младенца, он так ясно смотрит на вещи, но иногда я бросаю на него взгляд через очаг, и вижу, как он, уставившись в пламя, блуждает где-то далеко, будто окружающий его мир всего лишь тень, мимолётное видение. И тогда я размышляю о том, где он родился, о том странном месте, что было нам домом, и задаюсь вопросом, а помнит ли он что-нибудь.

У нас не было священника, поэтому мы окрестили его сами, а Снорри Торбрандсон стал его крёстным отцом. Я была рада, когда мы это сделали. Безымянной душе невыносимо скитаться в этих пустынных землях, а путешествие в мир людей – самое опасное из всех. Равнодушие Господа – ужасная несправедливость, он предложил свою защиту лишь тогда, когда самое худшее уже закончилось.

И даже когда мы благополучно крестили Снорри, я ненавидела Торхеля, который крутился возле нас. Он знал это, но всё равно старался держаться поблизости. Хотя он и жил в северном, самом дальнем от нас доме, у него всегда находились причины прийти и усесться возле нашего очага. Люди всегда радовались ему, потому что он был скальдом, и вечерами веселил нас остроумными изречениями на всевозможные события, что случались в нашем новом поселении. Но, кроме этого, он был довольно злопамятным человеком и никогда не упускал возможности напомнить о том ките. Он любил слагать стихи, в которых высмеивал христиан, отпуская колкости о тех, кто повернулся спиной к Тору. На Сретение нас поразила болезнь, все мучилась животами. Слава Богу, болезнь не попала в молоко для ребёнка, и всё обошлось, хотя заболели более половины людей, и тогда Торхель воспользовался случаем открыто озвучить подозрения насчёт китового мяса, полагаю, он сделал это шутки ради, ведь он первым обнаружил кита. После этого многие отказались есть китовое мясо. Возможно, то было не просто суеверие, рано или поздно всё равно откажешься от пищи, которая вызывает рвоту. Всё закончилось тем, что несколько людей Снорри однажды ночью проникли на склад, вынесли остатки мяса и выбросили его в море.

Вот тогда я увидела, каков Карлсефни в гневе. Он заставил людей Снорри признаться, кто именно сделал это, и когда тех людей вытащили из дома, чтобы предстать перед ним, думаю, те всерьёз опасались, что их прикончат на месте. Лишь один из них осмелился говорить вызывающе, он утверждал, что они ради общего блага выбросили дьявольское мясо. Он продолжал говорить, когда Карлсефни подошёл и ударил его кулаком по лицо. Тот рухнул, словно оглушённый бык, корчась на снегу и ловя ртом воздух. Из сломанного носа лилась кровь, но никто не сдвинулся с места. Карлсефни пнул его ногой, и ударил бы снова, но Снорри встал между ними, схватив моего мужа за руку и закричал:

– Это мой человек! Не тронь его!

Я думала, драка неизбежна, но Карлсефни опустил руку, они со Снорри стояли вплотную, почти грудь к груди, уставившись друг другу в глаза. Затем, Карлсефни, переведя дух, сказал спокойным голосом.

– Твой человек. И что ты будешь делать, если он своим поступком убил нас всех?

– Он испугался.

– Вполне может быть.

– Говорили, что то мясо – бесовский промысел.

Человек, лежащий на земле, перекатился и неуверенно встал на четвереньки. Снег вокруг него порозовел от крови.

– Итак, ты изгнал бесов, – тихо сказал ему Карлсефни. – Ты дал нам возможность провести Великий пост вдвое строже. А как насчёт Пасхи? Есть ли какие-нибудь мысли о нашем воскрешении?

Стоящие вокруг люди выглядели крайне озадаченно.

– Думаешь, я сам не понимаю? – продолжал Карлсефни. – Очень хорошо, а ты понимаешь? Сейчас февраль. Мы не знаем, когда придёт весна. В мае, а может быть в июне. А теперь, когда ты выбросил большую часть пищи, припасов хватит едва ли на месяц. Так что ты собираешься предпринять?

– Бесполезно обвинять кого-то, когда дело уже сделано. Нам придётся охотиться за любым зверем, какого отыщем, – сказал Снорри.

– Вон там?

Карлсефни вытянул руку и все как по команде оглядели окружающий нас белоснежный мир, и во внезапно повисшей тишине, мы услышали вой ветра среди паковых льдов.

– Мы урежем пайки, – упрямо продолжал Снорри.

– Точно. А может, нам придётся умереть.

– Торфинн, – Снорри был одним из немногих, кто иногда называл Карлсефни по имени. – Этому не бывать. Пусть люди идут. Нам нужно поговорить наедине.

– Говори!

Но вместо этого Карлсефни отправился с ним. Они зашли в наш дом, и никто за ними не последовал. Я взяла маленького Снорри и отправилась к очагу Хельги, меня била дрожь. Когда родился Снорри, я поверила и доверилась ей. Хельга напоила меня горячим кислым молоком, и мы зашептались, чтобы никто нас не услышал. Я никогда не стала бы обсуждать с ней Карлсефни, это было бы предательством, но тогда я поймала себя на мысли, что говорю о Торхеле.

– Итак, где сейчас Торхель? – сказала она. – Его не было этим утром, так ведь? Ты думаешь, это его рук дело?

Я покачала головой.

– Зачем ему это? Он утверждает, что это мясо – дар Тора. Зачем ему злиться?

– Я не уверена.

Хельга отвела взгляд и уставилась в огонь. – Он говорил, что все наши несчастья из-за женщин.

– В каком смысле?

– О, многие здесь думают также. Говорят, если здесь есть женщины, то, они должны принадлежать всем, как рабыни. Они говорят, что мужчинам не следовало брать своих жён, и делать вид, что они тут как дома, когда остальные лишены всего этого. Это худший их всех миров, говорил Торхель, и многие согласны с ним. Вряд ли они выскажут это твоему мужу – видишь, как он поступил сегодня, но мой муж – обычный кузнец, а не хёвдинг, и они без колебаний нападут на него. Знаешь, мой муж говорил Снорри, что никуда без меня не поедет, и Снорри согласился, потому ему был нужен кузнец.

– Я не знала этого, – сказала я задумчиво.

– Ты многого не знаешь. Но твой муж необыкновенный человек.

– Женщины не имеют никакого отношения к мясу.

– Ты так не думаешь? Кое-кто думает, что у тебя больше власти, чем ты утверждаешь, Гудрид.

Это напугало меня.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты думаешь, мы умрем от голода?

– Нет, – я уверено покачала головой. – Нет, может быть будет трудно, но я уверена, что нет. Это не наша судьба.

– Уверена? Откуда ты можешь знать?

Я не знала, что ей ответить, но, думаю, я настаивала на этом, потому что у меня был Снорри, и я была готова бросить вызов любой силе, чтобы защитить его. Никакого колдовства, так поступила бы любая мать. Но больше всего я не хотела иметь ничего общего с Торхелем. Он вернулся на следующий вечер после того случая с китовым мясом, думаю, он слышал, что произошло, и никогда больше не заикался об этом. Та нужда, от которой мы страдали всю оставшуюся зиму, казалось, лишь раззадорила его, и он стал еще агрессивнее.

Итак, в том, что произошло дальше, не было никакой магии. Во время коротких ясных деньков мужчинам удалось перетащить лодки через лёд и загарпунить двух тюленей в открытом море. К нашим выгребным ямам вышел проснувшийся от зимней спячки медведь, его загнали в западню и убили копьём. Люди, рискуя жизнями, удили рыбу на кромке льда замерзающего моря, и им удалось поймать несколько морских собачек. Нам пришлось забить несчастных тощих овец, которые должны были оягниться в будущем году. Задолго до Пасхи вновь ударили морозы, и мы ждали окончания зимы до самого июня. А затем внезапно наступила весна, выплеснув гнев долгих голодных месяцев.

Глава шестнадцатая

Двенадцатое сентября

Я весьма ценю то, что ты прислал мне, дорогой мой. Вино просто великолепно – мягкий и богатый вкус, это лучшее, что я пробовала. Это вино из монастырских виноградников? Какой ты заботливый, виноград тоже порадовал меня, я и не ожидала, ягоды такие больше и сочные. Интересно, а те ягоды, что мы собирали в Винланде, действительно были виноградом? Если так, то за сотни лет выращивания винограда в Италии его вкус изменился до неузнаваемости. Давно ли в этой стране люди лакомятся виноградом и пьют вино, Агнар?

Ты считаешь, с самого потопа? А до него? Рос ли виноград в райском саду? Ты затрудняешься с ответом, так ведь? Рим такой старый город, я не чувствую здесь себя как дома. Такой древний и культурный, обременённый прошлыми. Когда я болела, то вначале подумала, что не хочу умереть здесь. Я наблюдала, как солнечный луч двигался по стене кельи, показывая трещины в штукатурке, в солнечном свете клубились тучи пыли, невидимой в тени. Пыль из прошлого, может быть пыль людей, всё, что они когда-то построили здесь – всё разрушено и забыто. Я лежала в постели, слишком слабая, чтобы поднять руку или повернуть голову, и наблюдала за пылью. Пылинки кружились в жарком воздухе, казалось, это движение никогда не прекратится. Почему прошлое так будоражит нас, Агнар? Почему не лежит спокойно? Луч солнца двигался по стене, я лежала под одеялом, после этих месяцев жары и болезни я чувствовала себя такой высохшей и невесомой, как лист пергамента. Когда солнце зашло, опустилась ночь, мягкая, словно бархат, она буквально укутала меня, и я подумала, что в тихой темноте совсем не страшно. Я думала о своей любви, будто я снова молода и опять рядом с ним, мне казалось, что в эту сладкую ночь стоит лишь протянуть руку, и его рука окажется рядом, ожидая меня. Он был там, и я уверена, он присутствовал там, совсем как много лет назад, когда мы были молоды. Я вспомнила его крепкие объятия, как он наваливался на меня всем весом, и мы двигались вместе. Будто он снова здесь на самом деле, а не только его душа, ожидающая меня. Тогда я подумала, что, возможно, были времена, когда мы были едины телом и душой, доказательство нашей любви при жизни, и моя душа обязательно отыщет его душу. Возраст – всего лишь оболочка, скорлупа, которой мы обрастаем, Агнар. Я всё ещё ощущаю себя внутри этой оболочки, и когда умру, думаю, останусь такой же, какой он меня запомнил.

Когда я поняла, что он рядом, мне было уже всё равно, что я так далеко от дома. Я задумалась, каково ему теперь, и задавалась вопросом, как ему удалось отыскать дорогу сюда, в такое необычное место, совсем непохожее на то, что он повидал в жизни. Его совсем не волнует толпа чужих призраков? Он не побоялся отправиться так далеко, ведь его могила находится совсем на другом краю света? Не думаю, что он испугался; возможно, нить, что связывает меня с ним, короткая и прямая, и ему не пришлось проделывать такое долгое путешествие, которое нужно предпринять в реальной жизни, чтобы отказаться здесь. Когда-то мы с ним мечтали найти новую страну, и, возможно, в каком-то смысле, нам удалось это сделать. Однако я не думаю, что та страна оказалась такой новой, как мы ожидали. Возможно, впереди нас ждало гораздо больше, чем бы даже могли мечтать.

Во всяком случае, я не такая старая развалина, как может показаться, и мой час ещё не пришёл. Ты выглядишь слишком уж озабоченным. Я очень обрадовалась твоим подаркам. Не думаю, что мне суждено умереть здесь. Слава Богу, с каждым днём становится прохладнее, и, хотя воздух такой застоявшийся, пресыщенный и сухой, я всё же чувствую осеннюю свежесть. Ты боялся, что когда я должна была думать о последнем часе, меня успокоил дух простого смертного мужчины?

Ты прав, ты ещё более внимателен, чем я ожидала, так что я благодарна тебе. Для чего нужны таинства, если они не способны освободить наши души? Да, приходил священник и пообещал мне милость Господа, которого я ещё не могу постичь. Думаю, он простит меня и за это тоже. Теперь я возлагаю ещё больше надежд на его милосердие. Он обещает нам небеса, на которых будут люди, которых мы любили, потому что наша любовь подобна божественной, на которую все мы уповаем.

Я знаю. Не выйдя замуж, не вступишь в брак. Так и есть, потому что, в конце концов, у меня было два мужа, и по каждому отслужили не одну мессу, и поэтому я считаю, что они оба должны быть на небесах. Нет, нет, я совсем не переживаю, правильно ли это. Иногда я путешествовала самостоятельно, порой – вместе с любимым человеком, и, хотя, я вполне способна позаботиться о себе, но должна признать, что, имея достаточно опыта, всё же предпочту путешествовать с любимым. Да, даже отправиться в последний путь. Ну, давай же, крестись. Я всё ещё продолжаю удивлять тебя, хотя, думаю, теперь ты уже достаточно хорошо меня узнал.

Это правда, но это было так давно. Горе проходит, словно затянувшаяся рана, чувство вины тоже почти забывается. Теперь я уже не могу вспомнить ощущение скорби. Самую страшную боль, что я испытывала – зубная боль. Тоска приходит и уходит, иногда она просто у тебя в голове, а иногда и не только, но зубная боль остаётся с тобой, будто в отместку, и нет никакой веской причины потакать ей. Я потеряла свой первый коренной зуб, когда была беременна Снорри, говорят, один зуб за каждого ребёнка, и после этого долгое время была счастлива. А в год, когда умер Карлсефни, мои коренные зубы начали портиться и выпадать один за другим. Это было настоящей мукой, так же, как и потеря мужа, но больше всего я запомнила зубную боль. Она так донимала меня, что мне хотелось умереть. Когда меня мучила зубная боль, я могла думать о жизни без Карлсефни, но не о жизни без зубов. Потеря всех зубов значила бы для меня даже больше чем моя кончина. Но, как видишь, у меня всё ещё осталось несколько, и для моего возраста мне есть чем похвастаться. Зубы больше не беспокоят меня, как и скорбь о мёртвых.

Я знаю, знаю. Мы должны продолжить нашу историю. В конце концов, разве мы здесь не для этого? Но я устала сегодня, Агнар. Может быть, посидим сегодня на улице в тени за чашей вина, которое ты принёс? На деревьях спелые фиги, а с лозы, обрамляющей крышу обители, свисают гроздья зелёного винограда, а листья только-только начинают желтеть. У нас не так много времени, Агнар, не стоит тратить его, записывая всё это. Задумайся, где мы теперь! Ты хочешь, чтобы я рассказала о Карлсефни? Он подумал бы, что мы спятили, сидя тут в тени. Ему и в голову бы не пришло терять время, рассказывая тебе историю своей жизни. Вместо этого он думал бы о настоящем. Он говорил бы со мной о тебе, о Риме, о значении этого нового странного мира, в котором мы живём. На людях он казался спокойным человеком, и обычно был очень сдержан и не выходил из себя. Он всегда оставался очень наблюдательным, и даже ближе к кончине, когда он уже лежал, прикованный к постели, всё ещё хотел что-то выяснить и разузнать. Даже когда Карлсефни не мог выйти из дома, он всё же интересовался новостями, настойчиво расспрашивая каждого странника, что заходил к нам.

Возможно, ты не знаешь – ты был ещё слишком молод, когда уехал, и к тому же ты – южанин, но именно со времён Карлсефни повелось так, что хёвдинг Глаумбера считался одним из самых уважаемых людей в Исландии. Снорри унаследовал своему отцу, и продолжает его дело, как полагается. Но, хотя, Карлсефни и родился в хорошей семье, он должен был самостоятельно занять своё место в мире. Он купил Глаум, когда мы вернулись из Норвегии, и заплатил за поместье немалую цену, но путешествие в Винланде так обогатило нас, что впредь Карлсефни не раздумывал и тратил деньги на то, что было ему по душе. Больше он никогда не покидал Исландию, это может показаться странным для человека, который провёл полжизни в путешествиях. Понимаешь, просто он нашёл то, что искал.

К тому времени стало гораздо легче избегать междоусобиц. Карлсефни так и делал. Кроме одного изгоя, имя которого я не могу тебе назвать, которому он тайно предоставлял пищу и убежище, тот скрывался на острове Дрангей в устье нашего залива, Карлсефни старался не занимать чью-либо сторону в конфликтах. По меньшей мере, раз в год мы отправлялись на тинг, Карлсефни ездил всегда, а когда мальчики достаточно повзрослели, я ездила вместе с ним, и там он заслужил репутацию беспристрастного человека. Чёрствый, как говорили некоторые. Но люди часто обращались к нему, чтобы он рассудил их споры, и на самом деле, значительную часть нашего дохода составляла оплата его услуг. Нам требовались деньги. Двери нашего дома всегда был открыты, – Карлсефни не забывал о своём высоком положении, а мне нравилось устраивать щедрые пиры и дарить гостям подарки. Хотя я не была такой расточительной, как мой отец. Мы с Карлсефни хорошо управлялись с хозяйством, и наша ферма стала одной из самых лучших в Исландии. Глаум – широкая плоская долина, обрамлённая двумя цепочками холмов, по ней протекает река, так что у нас было вдоволь земли, чтобы расширяться. Спустя годы мы купили несколько небольших имений по соседству, и теперь вся долина принадлежит нам.

Ему нравились красивые вещицы, особенно, тонкая работа по металлу: в Норвегии он знавал одного кузнеца, которому почти каждый год заказывал товары – драгоценные чаши, блюда, броши, амулеты, и тому подобное. Не будь Карлсефни хёвдингом, он мог бы сам стать кузнецом, хотя одному Богу известно, как он пытался добыть руду из того болотного железа в Винланде, – после этого у любого пропадёт тяга к кузнечному делу. Он любил дарить мне драгоценности и цветную одежду, ему нравилось, когда я выражала ему признательность. Он выполнял любые мои желания, касательно красивых вещиц, меня тянуло к ним как ребёнка, ведь человеческая натура неисправима. Иногда я думала о Халльдис, – на ней надета простая рубаха из неокрашенной шерсти, она гонит скот с грязных полей, или собирает тысячелистник или тимьян, а затем подвешивает связки трав над очагом в Арнастапи. Тогда я чувствовала себя совсем чужой, будто обманываю себя и нарядилась кем-то совсем другим. Мне хотелось выйти на улицу и сбежать в холмистую пустошь. Порой в те годы я думала и о Торстейне, о нашей ферме в Стокканесе, о днях, что мы проводили, вырубая кустарник, или вели под узду лошадок, гружённых навозом или водорослями, или раскидывали торф на лугах после сенокоса. Я думаю о том времени, когда мы вдвоём не спали всю ночь, ожидая пока отелится корова. Или о зимних вечерах, когда мы шли сквозь метель в хлев, чтобы наполнить сеном кормушку для скота. Или дни, когда мы, прокладывая путь сквозь снежные заносы, откапывали овец после ночного снегопада. Порой я не могу вспомнить внешность Торстейна, а затем, я представляю его снова и вижу его лицо, и, конечно же, он всё так же молод, как тогда, когда я видела его в последний раз: веснушчатое мальчишеское лицо, густые светлые волосы свисают на лоб.

Но не пойми меня неправильно. Мы с Карлсефни были такими же фермерами, как все, и не чурались ежедневной тяжёлой работы. В Глауме у нас было больше рабов, чем у кого-либо в Зелёной стране, или больше, чем когда-то владел мой отец в Лаугабрекке. Довольно много наших земель обрабатывали арендаторы. Они работали не только на нас. Однажды я рассказывала тебе, что домочадцы Эрика в Братталиде жили у всех на виду, потому что они были всегда центром того мира, и никогда не чувствовали себя одиноко. Их жизнь походила на нашу в Глауме. Карлсефни никогда не понимал, почему я иногда замыкалась в себе. Мы иногда говорили о Винланде, но он мало придавал этому значения, ведь это было в прошлом, и давно минуло. По его мнению, нить, что в первые годы связывала с Глаумом, была золотой. Ему нравилось слыть богачом, и он был уверен, что так и есть. Он играл важную роль в мужских спорах, и удостоверился, что преуспел в их разрешении. В некотором смысле он был менее притязателен в своих желаниях, чем я. Порой я чувствовала себя несчастной, и когда это случалось, он всегда знал об этом. Карлсефни никогда не понимал из-за чего, он ненавидел переживания из-за пустяков. После того, как мы вернулись в Глаум, я никогда не позволяла ему видеть свои слёзы, за исключением тех моментов, когда я теряла ребёнка, это случалось дважды после рождения Торбьёрна. Он всегда старался быть со мной мягок, потому что знал, женщины испытывают очень сильное потрясение из-за подобных вещей. Я не высказывала ему какого-либо необоснованного недовольства, а спустя годы стала меньше переживать на этот счёт. Опять же, не пойми меня неправильно, Агнар, я не жалуюсь. Просто в последние недели, когда я болела, у меня было вдоволь времени, чтобы поразмыслить обо всём.

Когда я подумала, что могу умереть здесь, я впервые поняла, насколько сильно стремилась совершить это паломничество. Понимаешь, что это моё последнее приключение, последнее путешествие в неизвестность. Я вышла в море в первый раз за последние тридцать лет. Обычно я ненавижу море и боюсь его, но это единственная возможность покинуть Исландию, а я слишком долго провела в своём замкнутом мирке. Я хотела путешествовать всю жизнь, но Карлсефни устраивала оседлая жизнь. Прежде чем повстречать меня, он много чего повидал в Европе, и не видел возвращаться туда. У него были сыновья, которые проложили свою дорогу в жизнь. И Снорри, и Торбьёрн отправились в Норвегию, к королевскому двору, а Торбьёрн побывал ещё дальше. Именно эти юноши, а не их мать, и должны были странствовать по миру; именно так и считал Карлсефни. Я любила его, Агнар. Мы были очень счастливы вместе.

Когда мы с тобой познакомились, я сказала тебе, что будущей весной отправлюсь домой, в Глаум, так я и сделаю. Однако я не вернусь в наш дом. Снорри женат, у него взрослые дети, они больше не нуждаются во мне. Нет, я поселюсь где-нибудь и устрою обитель, наподобие этого женского монастыря, сделаю всё, что будет в моих силах. У меня будет собственная маленькая келья, такая же, как и эта, и монахини будут жить в своём маленьком мирке, совсем как здесь. Обитель станет убежищем для всех нуждающихся. Я не собираюсь умирать в Риме. В Исландии у меня осталось ещё кое-что, помимо моей семьи.

Ты всё ещё записываешь мои слова? Но ведь это не то, что я должна тебе поведать. Не знаю, сегодня я не могу сосредоточиться на нашей работе. Но я понимаю, что нужна тебе, поэтому завтра буду более собранной. Приходи пораньше, прежде чем солнце растопит мои мысли. Иначе от меня будет мало толку. Я просто не смогу убедить себя, что наша работа имеет хоть какой-то смысл.