Текст книги "Голова дракона"

Автор книги: Мануил Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЙ ГЕРОЙ

Вася Курочкин, несмотря на свои молодые годы, давно уже числился придворным драматургом и домашним автором «Театра на Стромынке». Вася писал незамысловатые и неглубоковатые семейные драмы, в которых Она страстно желала вырваться из опостылевших уз, черпала где-то в глубине собственного «я» новые душевные силы и оставалась, а Он искал моральную поддержку на стороне, находил и тоже не уходил. Сочинял Курочкин и комедии, где основой конфликта являлось какое-нибудь недоразумение, которое впоследствии усилиями опытных режиссеров и актеров разъяснялось и устранялось, чему зрители бывали очень рады и, довольные, расходились по домам.

Театр регулярно ставил эти драмы и комедии, и не то что процветал, а попросту ходил в разряде благополучных. То же можно было сказать и о драматурге – он не числился в списке ведущих, но критики не раз называли его фамилию, прежде чем перейти к спасительным «и другим». Когда Васю упрекали в отсутствии порыва и замаха, то он обычно отшучивался:

– Курочка по зернышку клюет…

Но вот в одной газете, которая недавно обзавелась хотя и пожилым, но новым главным редактором, появилась критическая статья. В ней автор сетовал на то, что иные театральные деятели упорно пытаются уйти от жгучих проблем современности. И высказал прямой упрек в адрес «Театра на Стромынке», который, дескать, долгие годы стоит на стремянке – сооружении шатком и эфемерном. Та ли это творческая основа, на которой зиждется современное театральное искусство? – вопрошала газета.

Сразу после появления статьи у Васи Курочкина состоялся доверительный разговор с главрежем Асмодеем Захарьичем. Тут уместно упомянуть, что это был последний из плеяды великих Асмодеев русской сцены, украсившей историю театра и избранные страницы театральной литературы.

– Вася, голубчик, – говорил Асмодей Захарьич, – вы должны написать для нас новую пьесу.

– Извольте, – с готовностью отвечал Курочкин. – Какую вы хотите пьесу?

– Такую, чтобы в центре ее стоял положительный герой и высказывал высокие мысли, а не расхожие истины на каждый день. Пора и нам подняться по каменным ступеням.

– Как пожелаете, Асмодей Захарьич, – покорно согласился Вася и создал требуемое.

В центре его новой пьесы действительно стоял положительный во всех измерениях герой и произносил стопроцентно правильные слова. На первой читке труппа откровенно зевала.

– Голубчик Вася, – говорил автору Асмодей, когда они остались одни, – вы прекрасно справились с задачей. Но ваш герой слишком прямолинеен.

– А он и не должен куда-нибудь отклоняться. Такова природа образа.

– Согласен. Но и сильные натуры иногда не могут преодолеть мелких слабостей. Пусть он у вас немного выпивает.

– Немного можно, – пошел на уступки Вася. – Но только в самых разумных пределах.

– Разумеется. И не беда, если он иногда и пофлиртует. Ведь он же положительный герой, и мимолетные увлечения ему не помешают.

– Как хотите, – опять согласился Курочкин, – но мой долг предупредить, что флирт – удел поверхностных людей.

– Ничего, ничего, легкая доза волокитства вашему герою не повредит, а даже украсит. И потом, хорошо, если бы у него было увлечение, хобби, так сказать.

– Какое?

– Ну, пускай он у вас любит сладко поесть и коллекционирует ресторанные меню или будет этот… клептоман. Имеет привычку брать у друзей какие-нибудь вещи и не возвращать.

– Но будет ли ему это к лицу? – впервые возразил Вася. – Он же положительный герой!

– Э, дорогуша, да вы, видать, слабо знаете жизнь, – упрекнул автора Асмодей. – По-вашему выходит, что если человек числится в передовиках, то он уже никогда не переходит улицу в неположенном месте, не нарушает общественной тишины и не может оставить после себя в лесу пустую консервную банку? А про схематизм в искусстве, надеюсь, слыхали?

Вася слыхал, конечно, и со всеми замечаниями соглашался. На поправки ушло около месяца, и драматург явился в театр с новым вариантом пьесы. Теперь встал вопрос о исполнителе главной роли. И, как это ни странно, выбор пал на… Курочкина, только не Васю, а Петю. Был в театре такой актер, однофамилец драматурга. Играл рассеянных молодых людей, вечно попадающих впросак, ухажеров-неудачников, не в меру услужливых карьеристов. А тут такая роль.

– Спасибо вам, Асмодей Захарьич, за внимание, оно очень лестно, но роль не по мне. Тут нужен цельный, сильный характер, а я же, если говорить по-старинному, – простак, и ничего больше.

– Напрасно ты, Петя, прибедняешься, – уговаривал его главреж. – Пойми, что выдающиеся личности и вырастают из таких вот, как ты, ничем не примечательных, незаметных людей. Смело берись за роль, но только помни, что теперь ты играешь положительного героя.

Лучше бы Асмодей Захарьич не подчеркивал этого! На первой же репетиции прежнего Петю Курочкина нельзя было узнать. Теперь он не говорил, а изрекал, не ходил по сцене, а шествовал, не общался с партнерами, а выслушивал их.

– У меня такое впечатление, Петя, – сказал Асмодей после репетиции, – будто ты одеревенел, стал не человеком, а моделью. Тебя хочется отлить в бронзе и возвести на постамент.

– Я вхожу в образ, – обиделся на критику Курочкин.

Но замечания главрежа он все-таки учел и на следующей репетиции уже держался раскованнее. Однако Асмодею этого было мало.

– Не верю, – говорил главреж окончательно сбитому с толку Пете Курочкину. – Вот произносишь ты правильные слова, совершаешь красивые поступки, а я тебе не верю. Не вижу тон самой щербинки или, если хочешь, ущербинки, которая примирила бы меня с фактом твоего существования. Ищи!

И Петя искал, добросовестно ворошил собственный творческий арсенал, находя там черточки и детали, которые помогали ему при исполнении прежних ролей. Это было похоже на перетряхивание сундука со старыми, полуистлевшими вещами. Но оно нравилось Асмодею Захарьичу, который будто малый ребенок радовался каждой Петиной находке.

– Браво, Петя, браво! – приговаривал он. – Ты делаешь успехи!

Наконец состоялась премьера. Спектакль с треском провалился. Та же газета, во главе которой теперь стоял опять новый и еще более пожилой редактор, вопреки ожиданиям Асмодея, напечатала резко критическую статью. Она обвинила драматурга в искажении правды жизни, а театр в целом – в попытке решать новые творческие задачи старыми средствами. Исполнитель главной роли был обвинен рецензентом в эклектизме.

Обвинение показалось Пете Курочкину очень обидным. Вопреки своему тихому и мирному нраву он напился, стал буянить. И ему впервые в жизни пришлось столкнуться с милицией.

– Ну, а этот что натворил? – спросил милиционера, доставившего Петю Курочкина, дежурный.

– Из актеров он. Мотался по улице, останавливал граждан и пытался внушать, что он их замечательный современник.

– Ага, так и запишем в протоколе, – сказал дежурный. – В нетрезвом состоянии приставал к прохожим и при этом выдавал себя за положительного героя.

Петя Курочкин мирно посапывал в углу и, естественно, против такой формулировки не возражал.

ЧЕЛОВЕЧЕК С ПОРТФЕЛЕМ

Это случилось в те отдаленные времена, когда только входили в моду кители защитного цвета. На реке Хоперке, что петляет меж лесистых холмов Задонья, строили мост. Собственно, мост на Хоперке был, но прошлогодним, не в меру бурным паводком его начисто смыло. И теперь совхозный народ спешил управиться до вскрытия реки, чтобы снова не оказаться отрезанным от остального мира.

И там, где на посиневшем от яркого весеннего солнца льду плотники тесали бревна, где, ухая, рабочие вбивали в неподатливое речное дно сваи, бегал и суетился маленький человечек. Он размахивал туго набитым обшарпанным портфельчиком и односложно бубнил:

– Давай, давай, ребятушки!

Люди отмахивались от него, как от назойливой мухи, и продолжали молча работать.

Но когда рыжеусый бригадир распорядился поставить дополнительные опоры и соорудить ледорез, человечек перешел на резкий, визгливый фальцет:

– Ты что задумал, дьявол? Хочешь посевную сорвать? В предельщики торопишься угодить?

А бригадир совсем не горел стремлением что-нибудь срывать. Не испытывал особенного желания быть зачисленным в предельщики. И скрепя сердце отменил свое разумное распоряжение.

Мост построили. Вскоре проследовал по нему в совхозном газике наш человечек и, въехав в райцентр, остановился у здания, украшенного большим портретом в обрамлении несметного числа шестидесятисвечовых электрических лампочек. Он вошел в кабинет, где красовался такой же портрет, но уже без лампочек, и кратко доложил:

– Разрешите рапортовать. Ваша установка была построить мост к двадцатому. Мы не нарушили ее ни на один день.

Хозяин кабинета встал из-за стола, оправил китель и милостиво улыбнулся:

– Молодец, умеешь доводить директиву до сознания. Давай действуй в том же духе.

Почтительно пятясь, человечек покинул кабинет. Надо ли говорить, что первые же льдины Хоперки снесли сшитую на живую нитку переправу… Обвиненный в мостовредительстве рыжеусый бригадир оказался в местах отдаленных, а человечек с обшарпанным портфелем – в тресте, куда его перевели из совхоза за способность, не задумываясь, проводить в жизнь любые установки.

Вот в те самые времена руководство по способу «Давай, давай!» и вошло в обычай.

Кто не помнит установленных около административных зданий красиво оформленных огромных щитов? Местные живописцы обычно украшали их изображением: а) черепахи, б) пешехода, в) всадника и г) самолета.

Честь и хвала тем, кто восседает на лихом коне или, того лучше, завладел штурвалом самолета! Стыд и позор плетущимся пешочком или, того хуже, взгромоздившимся на панцирь неповоротливой черепахи! Об этих районные публицисты сочиняли хлесткие фельетоны, в них метали громы и молнии.

Тогда-то и выяснилось, что для седока медлительная черепаха куда опаснее дикого мустанга! С нее слетали вверх тормашками. Оказаться в длинном списке последним означало оказаться им в последний раз. Отстающих били, даже не вслушиваясь в их объяснения.

Вполне правомерному понятию «объективные причины» был придан сначала саркастический, а потом уже и откровенно грозный оттенок. К битью быстро приохотились все те, кто любой руководящий тезис схватывал на лету, как утка схватывает не в меру распрыгавшегося лягушонка.

«За ссылку на объективные причины объявить…», «Управляющий (имярек), прикрываясь объективными причинами, сорвал сроки, чем поставил под угрозу… Исключить… Поручить прокуратуре…»

И управляющие самыми разными делами – выращиванием хлеба, возведением домов или подготовкой будущих медиков – стали думать не столько о самом деле, сколько о том, чтобы уберечь свои затылки от очередной затрещины. И боязливо прислушивались, не раздастся ли очередной нетерпеливый окрик:

– Давай, давай!

О людях судили тогда не по результатам работы, а по тому, проявляют ли они достаточное рвение.

Справедливости ради скажем: время увесистых подзатыльников кануло в вечность. И никто сожалеть об этом не станет. Сожалеть приходится о другом.

Сохранился еще кое-где обычай устраивать из любого дела, которым заняты советские люди, совсем не веселые перегонки. Правда, уже под другими, более благовидными предлогами.

«Ознаменуем юбилей родного города освоением производства кинескопов!»

Когда в заводских цехах впервые появляется такой транспарант, лишь немногие догадываются, какие печальные последствия повлечет за собой этот с виду совершенно безобидный факт.

Ведь немногие знают, что кинескопы телевизоров – это электроника, материя чрезвычайно чувствительная. Нужно освоить весьма тонкую технологию, провести серию специальных испытаний, добиться устойчивой работы всех радиоэлектронных устройств. И на все нужно время. А его нет. О чем настойчиво напоминает тот же транспарант:

«Телевизионник! До юбилея осталось 28 дней. Не забыл ли ты о принятых обязательствах?»

И хотя инженер, техник, рабочий, наделенный неблагозвучной кличкой «телевизионник», слышал о намерении «ознаменовать» лишь краем уха, он задумывается. Да, получается как-то неловко. Юбилей, цветы, поздравительные телеграммы, а тут неувязка с технологией. Нельзя ли что-нибудь предпринять? Оказывается, можно.

– Давайте нажмем!

Так появляются в продаже телевизоры, предупредительно снабженные печатной инструкцией, в которой сказано;

«Дорогой потребитель! В выпускаемых нашим заводом телевизионных аппаратах могут быть лишь три дефекта:

1. Есть изображение, но нет звука.

2. Есть звук, но нет изображения.

3. Нет ни звука, ни изображения.

В случае выявления той или иной неисправности следует немедленно обратиться в ближайшее телевизионное ателье».

Появляются как раз к тому самому моменту, когда раздаются первые бравурные звуки медноголосого туша и с усыпанных цветами трибун читаются свежие, еще пахнущие телеграфным клеем приветственные депеши.

И никому нет дела до того, что счастливый обладатель телевизионного аппарата со столь незначительным количеством дефектов никуда, собственно говоря, не спешил. Он мог повременить с покупкой, приобрести телевизор спустя, скажем, месяц после юбилейной даты. И вообще как-то мало задумывался над тем фактом, что славному городу Энску может когда-нибудь исполниться 125 лет.

О эти любители всяческого приурочивания!

Именно они решают, что прокладка новой шоссейной магистрали должна быть закончена к началу областного смотра народных талантов, что День птиц следует ознаменовать пуском механизированного банно-прачечного комбината, а в юбилей великого Низами открыть движение по кольцевой троллейбусной трассе.

Каждому понятно стремление советских людей встречать знаменательные события в жизни государства успехами в труде. Боевое, горячее соревнование стало у нас традицией.

Но скачки с препятствиями не имеют к тому никакого отношения. Нельзя выдавать авралы за единственно приемлемый метод хозяйствования.

Это разные вещи.

Кто сказал, что человек хочет обязательно заполучить ключи от своей новой квартиры именно в предновогоднюю ночь или в канун революционного праздника? В сущности, его волнует другое: он хочет жить в таком благоустроенном доме, который радовал бы его не только в праздники, а и в будни. Ведь последних в календаре несравненно больше! И зачем потом успокаивать его такими примерно разъяснениями:

«Поскольку ваш дом намечался пуском к 1 Мая, была применена древесина, имеющая излишнее переувлажнение. По этой причине произошло искривление поверхности пола и частичное растрескивание оконных рам…»

Зачем объяснять прохожему, на голову которого свалилась двухсотграммовая облицовочная плитка:

«Здание, около которого вы были травмированы, сдавалось в канун общегородского праздника «Русская зима», в период исключительно низких температур. Ввиду этого нарушилась консистенция раствора. При оттаивании раствор утрачивает присущие ему вяжущие свойства, что, в свою очередь, приводит к случаям…»

Впрочем, к каким это случаям приводит, мы уже знаем.

Но нельзя ли без них? Нельзя ли избавить древесину от переувлажнения, то есть попросту подождать, пока доски и рамы хорошенько просохнут? И лепить плиты в более подходящее время, чтобы консистенция вяжущего раствора ничем не нарушалась?

Чувствую, что не перевелись еще у нас такие читатели, которые, дойдя до этого места, могут сказать:

– Значит, автор отрицает значение темпов?

Но, ей-ей, не стоит так говорить. Только умственно отсталый субъект может отрицать роль темпов и не хотеть, чтобы у нас быстро строились дома и прокладывались дороги, проворно тачалась обувь и ткались полотна. Но к слову «быстро» любой здравомыслящий человек добавляет еще одно – «хорошо»!

Нас справедливо заботит качество продукции. В самом деле, обидно видеть товары-страшилища и изделия-уроды. И мы скрупулезно доискиваемся до истоков брака. Но забываем притом о недобром наследстве прошлого – человечке с туго набитым портфелем.

Правда, теперь этот человечек носит костюм другого покроя. Он давно сменил защитного цвета китель, который ему изготовили когда-то в районной пошивочной. Но, случается, бродит он среди строительных лесов, по заводским и фабричным цехам и, встав за спиной рабочего человека, надоедливо бубнит:

– Давай, давай!

Можете не сомневаться: в его голове созрел план очередного авральчика, приуроченного к тысячелетию существования на Руси водяных мельниц или симпозиума врачей-стоматологов.

УХАРЬ ЗА ПРИЛАВКОМ

Я замечаю, что в последнее время общественность все чаще обсуждает вопрос о том, каким должен быть наш, советский продавец. По этому поводу устраиваются диспуты, проводятся социологические опросы, распространяются разного рода анкеты. В ходе дискуссий высказываются, конечно, различные мнения. Одни говорят о деловой подготовке продавца. Дескать, если уж он стоит за прилавком электротоваров, то должен быть докой по части трехфазного тока и законов старика Ома, а не туманить покупателю мозги рассуждениями о селедках баночного посола. Другие нажимают на обращение продавца с покупателем. Дескать, должно оно быть мягким, предупредительным, сердечным. Будто это не обыденная встреча двух деловых людей (продавец – покупатель) в хозмаге, а рандеву у фонтана. Третьи мямлят что-то интеллигентское о высоких нравственных устоях и моральной чистоплотности. Как будто к любой нашей торговой точке не подведены горячая и холодная вода, где продавцы, товароведы, заведующие секциями и завмаги умывают руки.

Есть еще одна группа покупателей, правда не очень значительная, которая предъявляет большие претензии к внешнему облику продавца. Тут, конечно, мнения расходятся: одним нравятся блондины, другим, наоборот, брюнеты, некоторые питают слабость к длинноносым, а иные даже во сне бредят субъектами, у которых, собственно говоря, не нос, а, извините, пуговка. Одна молодая особа договорилась даже вот до чего:

– Продавец должен мне нравиться!

Откровеннее не скажешь, хотя неизвестно, в какие дебри может завести нас этакая, с позволения сказать, философия.

Между прочим, когда проводились опросы, диспуты и симпозиумы, фельетонистов почему-то не спросили. А ведь у них тоже есть свое мнение. Мне, например, очень нравятся работники прилавка конца XIX – начала XX века. Помните эти строки:

 
Ехал на ярмарку ухарь-купец,
Ухарь-купец, удалой молодец…
 

Так вот, мне все время видится за прилавком былинный удалой молодец, ухарь конца прошлого и начала нынешнего столетий. Но не подумайте, что я за восстановление или, выражаясь научно, за реставрацию старорежимных порядков в торговле. Всех этих сладеньких ужимочек при встрече с покупателем-толстосумом: «Чего изволите-с, чего прикажете-с?..» Нет, чур меня, я не за это, и поймите меня правильно.

Скажите лучше, какое из самых демократических, то есть общедоступных, занятий является в то же время самым изнуряющим и мучительным? Правильно, угадали: конечно же ожидание. Но сверхмучительными, сверхизнуряющими оказываются минуты и часы ожидания, проведенные в расположении магазина, торгового зала универмага либо вблизи ларька или палатки.

Представьте себе, что накануне вы основательно побаловались селедкой уже упоминавшегося баночного посола. К тому же у вас пошаливает печень. И вы, проходя мимо магазина «Минеральные воды», всегда такого пустынного и неживого, вдруг видите толпу. Не иначе, выбросили «Ессентуки № 17». Так и есть! Вы вклиниваетесь в очередь и начинаете испытывать жажду. Сначала заметную. Потом жгучую. И, наконец, нестерпимую. А очередь почти не движется.

Молодящаяся продавщица, обычно меланхолично стерегущая запыленные бутылки с каким-то непонятным минеральным напитком под трехзначным номером, сейчас раскраснелась и оживлена. Двое пареньков, скорее всего студентов, решивших подработать к стипендии, разгружают ящики. Этот контакт с ними (со студентами, а не с ящиками) развеял привычную меланхолию продавщицы. И вы надеетесь, что разбуженная энергия поможет вам быстрее получить желанный напиток.

Однако, судя по всему, до этого еще далеко. Продавщица всячески затягивает приятный процесс приема товара и сдачи тары, обращая свой пылающий взор то на одного, то на другого погрузо-разгрузочника с незаконченным высшим и не оставляя на долю покупателей даже полвзгляда.

Наконец, эти небесные херувимы, эти лесные фавны, эти дерзкие уличные апаши со второго курса физмата исчезают. Продавщица обретает свой привычный меланхоличный вид и принимается неторопливо переставлять ящики. То она совсем отгораживается ими от покупателей, то появляется перед ними вновь чуть ли не во весь рост. Кое-как равновесие в ящичном интерьере устанавливается, и продавщица, кажется, приступает к делу.

– Чего вам? – спрашивает она впереди стоящего покупателя, хотя ей, должно быть, совершенно ясно, что он пришел сюда не за гвоздями и не за сливочным маслом.

– В…воды, – выдавливает покупатель пересохшим горлом.

– Знаю, что не пива, – немедленно парирует продавщица. – Какой воды?

Не в силах дальше произнести ни слова, покупатель отсчитывает на пальцах семнадцать раз.

– Так бы и говорили, – ворчит продавщица и начинает получать деньги за дюжину «Ессентуков № 17». Делает она это так тщательно, осторожно беря каждую монету двумя пальцами и поднося ее зачем-то к глазам, что со стороны может показаться: нумизмат принимает редкие монеты и боится спутать восточную драхму с испанским дукатом. Однако здесь их нет, тут обыкновенные копейки, пятиалтынные и двугривенные.

…Толстый парень, будто надутый изнутри воздухом, продает в палатке апельсины. Товар не из трудных, как говорят, поддающийся. Если ловко сыпануть в пластмассовый тазик, будет ровно два кило. У парня не получается: он боится пересыпать или недосыпать, подкладывает в тазик по одному плоду, потом вынимает, заменяет другими, более мелкими. Стрелка весов танцует, как на корабельном компасе во время магнитной бури. Увалень тяжело вздыхает, высыпает апельсины в ящик и начинает всю операцию заново. От его неловкого движения тазик опрокидывается, апельсины разбегаются по прилавку в разные стороны, и продавец долго не может переловить их. Наверно, надо дать цитрусоводам Марокко и Алжира совет – вывести плоды квадратной формы, чтобы не катались по прилавку, а пока… Пока продавец взмок от чрезмерных усилий по борьбе с разбегающимся товаром, а покупатели от все усиливающегося дождичка.

Ах, эти минуты ожидания, как они бывают томительны! Вот я стою в очереди к рыбному прилавку и наблюдаю за продавщицей. Пока-то она подойдет к кадушке с товаром, пока нагнется, пока выпрямится… Потом не спеша вернется к прилавку, положит рыбину на весы и поднимет голову. Обведет рассеянным взглядом магазин, своих подружек-продавщиц, толпу покупателей (не обнаружится ли среди них знакомое лицо?). Потом уже глянет на стрелку весов и начнет медленно соображать.

Скажет: «Рупь семнадцать» – и попытается написать эту цифру на уголке бумаги, в которую завернула рыбу. Но карандаш сломается, и тогда она долго будет колупать его ногтем, пока не покажется кончик грифельного стержня…

О боже! Кажется, за это время можно перечитать «Войну и мир», сосчитать стада диких северных оленей и проложить трассу движения автоматического космического корабля «Земля – Венера». Какое неисчислимо огромное время теряем мы из-за того, что за прилавком магазина стоят иные увальни, копуши, ленивцы, растеряхи, тугодумы! А ведь существуют в природе и такие замечательные человеческие качества, как проворство, ловкость, расторопность, ухарство…

Кстати о последнем: ухарство? А что оно, собственно говоря, означает? Заглядываем в словарь и читаем: ухарство – удаль, молодечество, задор, а ухарь – хват-молодец, бойкий человек.

Так что если теперь меня спросят, кого бы я хотел видеть за прилавком, то я, не задумываясь, отвечу:

– Ухаря!