Текст книги "Голова дракона"

Автор книги: Мануил Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

ВЫСОКОЕ ПРИЗВАНИЕ

В этом коротком очерке мне хочется рассказать о дорогом мне человеке, его высоком призвании в жизни. И о том, как шел он к этому призванию долго и упорно, пока достиг намеченной цели.

Ранней весной 1925 года, когда в Средней Азии уже зацветал урюк, а подмосковные деревеньки еще были заметены глубокими сугробами и звонкая капель падала с крыш лишь в солнечный полдень, из Ташкента в Москву отправился неторопливый пассажирский поезд. Он бежал не спеша по рельсам, протяжно гудел на переездах и подолгу замирал на станциях. Эта неторопливая езда, казалось, вполне устраивает привыкших к дорожному томлению всех обитателей густонаселенных вагонов. Всех, кроме одного.

Этим нетерпеливым пассажиром, то и дело выглядывавшим в окно и выбегающим в тамбур, чтобы узнать, скоро ли Москва, был 17-летний смугловатый паренек в тюбетейке, полотняной рубашке, брюках и обутый в порядочно стоптанные сандалии. Проводник заметил его метания и добродушно сказал:

– Чего ты суетишься, паренек? Москвы мы все равно не минуем, только не скоро она еще будет. Ты лучше подумай, чем встретит тебя белокаменная. Не иначе как снежком и крепким морозцем.

Проводник оказался провидцем – в столице еще господствовала зима. И потому паренек явился в ЦК комсомола (а это и была цель его путешествия) в довольно странном наряде: уши замотаны футболкой, а на ногах обертки из старых газет.

– Я из Ташкента, – представился он.

– Вижу, вижу, что не из Заполярья, – рассмеялся сотрудник цекамола. – Ну, здравствуй!

Так совершился переезд в столицу будущего сотрудника будущей молодежной газеты «Комсомольская правда» Семена Нариньяни. Да, выпуск «Комсомолки» намечался лишь в мае, и делегированному в нее начинающему журналисту предстояло оставшиеся два месяца перебиться самостоятельно. А за душой у него были двадцать рублей, собранных товарищами на черный день, да тоненькая папочка – подшивка «Молодого ленинца Востока» и несколько выпусков приложения к нему – «Красные дьяволята», громко названное «журналом приключений». Невелик багаж! Творения самого будущего сотрудника были более чем скромны. Например, приключенческий очерк «Неудачная переправа», напечатанный 15 февраля 1925 года. Вот как «зловеще» и начинался:

«Маленький кишлак Д., втершийся между кишлаками Восточной Бухары. За версту от Д. стоит красноармейский отряд для охраны границы, а в кишлаках работают остатки шайки Ибрагим-бека».

Такого рода наивным опусам в столице, конечно, нельзя было найти никакого применения. И пока еще непризнанный автор с трудом устроился через биржу труда тапером в один из рабочих клубов Москвы. Бренчал на расстроенном пианино вальс «Амурские волны», сопровождая демонстрацию немых боевиков того времени. Так он зарабатывал на хлеб, пока в последних числах мая 1925 года его наконец не позвали в «Комсомолку».

С чего он начал тут свою работу? С того же, с чего и многие другие семнадцати– и восемнадцатилетние: бегал по Москве в поисках новостей. Его пяти– и десятистрочные заметки чаще всего начинались так: «Вчера состоялось…», «В Москве вчера открылась…», «Сегодня распахнутся двери…» Жизнь столицы набирала стремительные темпы, повсеместно – в центре и на окраинах – гостеприимно распахивались двери новых клубов, школ, спортивных залов, кинотеатров, и всюду нужно было успеть, чтобы новость была по-настоящему новостью и могла заинтересовать, порадовать молодого читателя. И когда это удавалось, когда заметка твердо вставала на газетную полосу, то казалось, что уже никакой усталости от многочасовой беготни по городу нет, а есть желание снова звонить куда-то, с кем-то договариваться о встрече и мчаться на место действия, что называется, на всех парусах.

Однако погоня за новостями, за фактами была не единственным занятием молодого журналиста. Иногда судьба подбрасывала и кусочки полакомее. Приходилось ему бывать и на клубных вечерах, интересных комсомольских собраниях, диспутах. Например, на такую животрепещущую тему: «Может ли комсомолка красить помадой губы, пудрить пудрой лицо?» И тогда бесстрастный, даже несколько холодный регистратор событий превращался в горячего, заинтересованного полемиста. В отчете о диспуте он как об огромной моральной победе сообщал, что 273 человека, в том числе старые большевики и поэт Безыменский, высказались против помады и пудры. И гневно клеймил группу из семи человек, где была и балерина Гельцер, которые высказались «за». Он призывал к бдительности райком комсомола, рекомендуя ему обратить самое серьезное внимание на эту группу и тайно сочувствовавших ей, с тем, чтобы ни теперь, ни в будущем ни одна девушка, проживающая в Бауманском районе, «не размалевывала своего пролетарского лица тлетворной французской буржуазной косметикой».

Конечно, на «пролетарском лице» нынешней юной жительницы Бауманского района столицы, прочитай она эти строчки, появится веселая улыбка. Может быть, она даже звонко расхохочется. Но в те далекие времена невинное, казалось бы, увлечение косметикой вызывало самые серьезные споры. И, рассказывая о них, спецкор «Комсомолки» сам невольно приобщался к жгучим молодежным проблемам той поры.

А уж от репортажа о диспуте, о горячей дискуссии до очерка был один шаг. И Семен Нариньяни его сделал, благо творческая атмосфера, царившая в редакции, всячески этому способствовала. Ведь тогда на газетных страницах очерк являлся жанром номер один. Знаменитые трех– и четырехколонники, «подвалы» «Комсомолки» – кто же в те времена не зачитывался ими!

С. Нариньяни было у кого учиться. Из номера в номер печатались тогда Сергей Диковский, Евгений Воробьев, Сергей Крушинский, Евгений Кригер и другие маститые очеркисты. Они задавали тон. От них-то и воспринимал юный посланец знойного Ташкента азы творчества, у них учился мастерству. Упорство, настойчивость, талант сделали свое дело: С. Нариньяни стал публиковать очерки, которые удостаивались похвалы на высшем форуме – редакционных летучках, он приобрел своего читателя.

Можно, таким образом, сказать, что Семен Нариньяни прошагал по всем ступенькам журналистской карьеры: писал заметки, репортажи, корреспонденции, очерки. В комплектах «Комсомольской правды» можно найти все его ранние журналистские работы. Больше того – часто он выступал в совсем не свойственной ему роли редактора. Я имею в виду его регулярные и довольно длительные отлучки из Москвы в составе выездных редакций, где он играл первую скрипку и выпускал «Комсомолку» в миниатюре, не уступая в темпераментности и смелости самому Бубекину, одному из наиболее популярных редакторов «Комсомольской правды».

И здесь, думается, уместно сделать один важный вывод. По моему мнению, все, чем занимался С. Д. Нариньяни в «Комсомолке» в первые двадцать – тридцать лет, было лишь подготовкой к главному делу его жизни – фельетонной работе. Он совсем не случайно, а абсолютно закономерно стал фельетонистом «Комсомольской правды» номер один. И если мы не можем представить нашу любимую газету без таких очеркистов, как Михаил Розенфельд и Василий Муханов, без таких репортеров, какими были Леонид Коробов и Карл Непомнящий, мы не мыслим ее без фельетониста Семена Нариньяни. Его творчество составило целую эпоху в жизни и в судьбе советского фельетона как боевого жанра газетной публицистики.

Сатира как искусство существует тысячелетия. И, тем не менее, это искусство молодое. Каждый раз оно возникает подобно молодым побегам остролистого камыша в каком-нибудь глухом углу тихого, вполне благопристойного пруда. Или вдруг вырастает в ухоженном, благоухающем пионами и гортензиями саду в виде колючей и жалящей крапивы. Внешне непривлекательное, даже порой уродливое, оно всегда сопутствует идеальному и прекрасному.

Свойство сатиры – колоть, жалить, причинять боль, – на иных любителей изящной словесности действует отталкивающе. Их коробит ядовитый сарказм, едкая ирония, откровенная насмешка, к которым прибегает сатирик, как говорят, во первых строках своего письма. «Это грубо, неэстетично», – отмахиваются от сатиры сторонники изысканного стиля. Но дело не только в «грубо-зримых» изобразительных средствах сатиры. Многих шокирует ее постоянное стремление обнажать не самые лучшие черты человеческого характера, показывать теневые стороны жизни и отрицательных героев. «Неужели нельзя обойтись без всего этого?!» – возмущаются приверженцы благонамеренности и благопристойности.

А сатира как один из любимых читателем жанров советской литературы существует. И не может не существовать, потому что неутомимо ведет большую очистительную работу, врачует нравственные недуги, активно борется за воспитание нового человека, нового общества. Сатира не просто существует, она, как и вся наша литература, совершенствуется, растет, пополняясь новыми именами и произведениями.

Так она пополнилась в свое время именем Семена Давыдовича Нариньяни. И то, что он вслед за Маяковским, Демьяном Бедным, Михаилом Зощенко, оставив «райские кущи» очерка, встал на тернистую и, скажем прямо, опасную стезю сатирика, явилось актом большого мужества. А он и был в жизни мужественным человеком.

Тут я предвижу некие возражения неких оппонентов. Позвольте, скажут они, значит, по-вашему выходит, что Семен Давыдович бегал в поисках интересной информации для газеты, мотался по стройкам, сам был рабочим и строителем только для того, чтобы потом разоблачать взяточников, пьяниц, лежебок и тунеядцев? Полноте, правомерно ли это?

Да, правомерно, если верно понимать, что такое советский фельетон и каков наш настоящий фельетонист.

Когда-то считалось, да, может быть, кое-кем считается и сейчас, что фельетонист – это человек, наделенный особым даром критицизма, умением видеть людей «насквозь», судить их действия и поступки с присущих только ему высоких нравственных позиций. По мнению таких теоретиков жанра, фельетонист всегда возвышается над «толпой» и никогда не должен скрывать этого своего превосходства. Исповедующие такие «истины» фельетонисты были и, чего греха таить, существуют и сегодня. С. Д. Нариньяни не относится к их числу.

Он был строителем, рабочим, это правда. В «Комсомольской правде» 17 июня 1930 года, в день пуска Сталинградского тракторного, можно было прочесть такие строки:

«Передняя ось и шатуны трактора, который сегодня сойдет с конвейера, сделаны руками нашего корреспондента, рабочего-журналиста С. Нариньяни».

Когда он был на Магнитке, то его видели не только с карандашом и блокнотом в руках, но и с лопатой, ломом, носилками на очень частых тогда комсомольских субботниках.

Он был строителем и рабочим не из оригинальничания, не из подражания моде, а из страстного желания быть причастным к великим делам и свершениям своих современников. По состоянию здоровья он не мог служить в армии и быть ее солдатом. Но в годы Великой Отечественной войны он все-таки стал солдатом, работал в труднейших условиях, недоедая и недосыпая, в выездных редакциях «Комсомольской правды», действовавших в прифронтовых районах Сталинградской области, Донбасса, Кривого Рога, Белоруссии, Литвы, Латвии. И это в то самое время, когда иные его коллеги, более молодые и обладающие завидным здоровьем, не в обиду им будет сказано, спокойно пребывали в тылу…

Повторяю, в этом неуемном желании Семена Давыдовича всегда находиться на переднем крае, там, где особенно опасно и трудно, может быть, было неосознанное стремление приобрести право судить поступки и проступки людей, высокое право стать фельетонистом. А мне кажется, что он всегда хотел быть им.

В «Библиотеке «Крокодила» не так давно вышла книжка Семена Давыдовича, которую я редактировал еще при его жизни и которую ему не суждено было увидеть. Так вот, в этой книжке он вспоминает о своих встречах с Михаилом Кольцовым. Их было немного, этих встреч. Но с каким благоговением, с какой влюбленностью говорит начинающий молодой журналист о зачинателе нашего советского фельетона, как он страстно мечтает хоть в чем-то быть похожим на маститого писателя-сатирика.

Впрочем, предоставим тут слово самому С. Д. Нариньяни. Он рассказывает о своей второй встрече с М. Е. Кольцовым, произошедшей в Доме печати:

«…Я назвал свою фамилию и спросил:

– Может, доводилось вам, Михаил Ефимович, читать мои опусы в «Комсомольской правде»?

– Могу даже сказать, что читал: «Рассказ о ведущих шестернях», «Нату».

– Это – старое увлечение, очерки. А теперь я начал писать фельетоны.

– Давно начали?

– Написал всего четыре фельетона, а как получается, не знаю. Очхоры или плохо.

– Милый, я написал не четыре, а не меньше тысячи и тоже не знаю, есть ли у меня очхоры или нет. Не ленитесь, пишите как можно больше. Печатайтесь два-три раза в неделю. Ищите себя. Ищите себя. А пока ваши фельетоны, не в обиду будь вам сказано, не ваши.

– А чьи? – зло спросил я.

– Один написан под Зощенко, второй под Заславского, третий под Кольцова… Деритесь за свое «я» в фельетоне. У каждого фельетониста должен быть собственный почерк. Когда вы выработаете свой – приходите. Поговорим!

– Когда приходить, когда напишу тысячу фельетонов?

– Неважно сколько! Сто, двести. Главное, чтобы это были ваши, ни на чьи не похожие фельетоны…»

И вот в чем ирония судьбы: С. Д. Нариньяни ушел из жизни, так и не осознав, что он не только не посрамил имени духовного учителя, но даже в лучших своих фельетонах стал вровень с ним. Этого до сих пор не было сказано, но настала пора сказать это.

Больше того: сатирическая публицистика С. Д. Нариньяни породила десятки подражателей и последователей, в нынешней нашей прессе твердо занял свое место особый «нариньянинский» фельетон. Совсем не претендуя на роль пророка, я хочу сказать, что со временем появятся специальные исследователи «нариньянинского» фельетона, научно обоснуют и утвердят его достоинства, о которых сегодня я, может быть, говорю недостаточно аргументированно и убедительно.

Споры, разноречивые суждения обычно вызывают два вопроса:

а) Смешны ли фельетоны С. Нариньяни и должен ли вообще фельетон вызывать у читателя улыбку, смех, веселое, шутливое настроение?

И:

б) Злой или добрый человек был Семен Давыдович и каким именно из этих двух качеств надлежит обладать фельетонисту?

Что сказать на все это? Ну прежде всего о смехе. Допустим такое фантастическое предположение, что люди вдруг утратили чувство юмора, разучились смеяться. Какой же унылой, однообразной и серой стала бы их жизнь! Как преувеличенно трагично стали бы они воспринимать самое легкое огорчение, какой непреодолимой показалась бы им малейшая трудность!

Но, к счастью, этого не может случиться.

Улыбка сопутствует человеку с самого рождения. Если ребенок смеется – значит, он здоров. Если человек шутит – значит, он полон творческих сил, он боец. Это в равной мере относится и к нации, к народу.

Наш народ любит шутку, острое слово, потому что он исполнен глубокого оптимизма и жизнеутверждения.

Смех – оружие… Эти слова как нельзя точнее определяют значение юмора, сатиры в жизни общества. Так же как и в развитии и в самом существовании литературы.

С детства мы впитываем в себя образы Жанны д’Арк и Дон-Кихота, Данко и Тартюфа, Робинзона и барона Мюнхаузена. Сатиры Щедрина и Гоголя живут в нашем сознании и сердце рядом с элегическими творениями Пушкина, Лермонтова и Тургенева. Это закономерно, иначе наше литературное зеркало было бы кривым.

Сатирическое творчество С. Д. Нариньяни и несет в себе как раз это «уравновешивающее» начало, избавляющее литературу и журналистику от кривизны. И как таковое творчество фельетониста пронизано смехом, улыбкой. Ведь выражение «смех излечивает» и «смех убивает» должно быть отнесено прежде всего к сатире. И Семен Давидович в полной мере владел тайными пружинами смеха.

Убийственная, разящая ирония была непременной, выражаясь по-современному, боеголовкой фельетонов-ракет С. Д. Нариньяни. Когда ракета взрывалась, то последствия часто бывали ужасающими. А взрывалась она часто, потому что сам ее конструктор любил повторять: «Не знаю, как другие авторы, но что касается меня, я не могу определить истинную цену фельетона до того, пока его не прочтут читатели».

А цена была достаточно высокой, и удар для сатирической фельетонной мишени весьма ощутителен.

Тут, кстати, содержится ответ и на второй вопрос – о добре и зле. С. Нариньяни как сатирик был непримирим к воинствующему мещанству, чиновничьему равнодушию, лихоимству и в этом смысле зол. Но он своей повседневной фельетонной работой заботливо и страстно оберегал юные души от пагубного влияния чуждой нам морали, от «друзей» в кавычках, которые лезут в молодую душу с единственной целью – растлить ее. А значит, на вооружении фельетониста всегда была глубокая и истинная доброта.

Что же касается внутренних свойств фельетонов Семена Нариньяни, то их автор никогда не выступал в роли остряка-бодрячка (каких, к сожалению, сейчас расплодилось немало), выступающего перед читающей публикой с заученной улыбкой: «А ну, ребята, посмеемся!» Но, с другой стороны, он не был и автором назидательно-угрюмым. Его фельетоны было интересно читать, а читая их, мы обязательно внутренне улыбались.

Помню почти наизусть его фельетоны «Растиньяк из Таганрога», «Свадьба с приданым», «Диамара», «Шалаш с мезонином» и многие другие. В них, может быть, впервые в нашей журналистике с такой остротой был поставлен вопрос о судьбе и моральном облике современного молодого человека. С. Д. Нариньяни в своих фельетонах наглядно показал, как мещанское болото поглощает юношей и девушек, казалось бы, исповедующих передовые взгляды и придерживающихся самого передового образа жизни. Он нарисовал весьма впечатляющие, запоминающиеся образы растиньяков новейшей конструкции, людей, пораженных «звездной» болезнью, что потом породило обширную литературу типа «не проходите мимо!» и даже драматургию и соответствующую новеллистику кино. Впрочем, сам Семен Давыдович всю жизнь пробовал свои силы в драматургии, некоторые его пьесы ставились и идут в театрах, хотя лучшая из них, по мнению многих его друзей и по моему тоже, пьеса «Аноним», до сих пор по непонятным причинам не дошла до театральных подмостков.

Мне остается сказать лишь несколько слов. Я пишу очерк о человеке, книги которого лежат передо мною: «Кукарача», «Случайная знакомая», «Фельетон о фельетоне», «Люда с частной квартиры» и другие.

Я всегда знал его как верного патриота «Комсомолки». Уже упоминалось, что он появился в составе ее редакционного коллектива до того, как вышла в свет сама газета, и, став журналистом «Комсомолки», никогда не изменял любви к ней и оставался до конца верен чувству товарищества, преданности и приверженности великому комсомольскому племени. Его преданность проявлялась, как это ни странно, чаще всего в… иронии. Да, ирония была самой сильной чертой его характера и писательского таланта. Он никогда, даже в самых трагических обстоятельствах, не отказывал себе в удовольствии улыбнуться и немножко посмеяться над жизнью.

Вспоминается такой эпизод. Однажды, спеша на работу, Семен Давыдович вскочил в уже двинувшийся трамвай и повис на его подножке. В это время мимо проносилась какая-то грузовая машина и бортом своего кузова буквально прижала Семена Давыдовича. Обессиленный, получивший переломы костей, он упал на мостовую… К счастью, быстро появившаяся «Скорая помощь» доставила его в ближайшую больницу. И тут он, беспомощный, лежал на носилках в холле. Медленно тянулись мучительные минуты. И тогда, не выдержав, он спросил у пробегавшей мимо няни:

– Скажите, няня, почему ко мне не подходит ни один врач?

– Э, милый, да у нас сейчас проходит партийное собрание, – ответила та.

– А вы знаете, няня, – сказал Нариньяни, – меня, в моем теперешнем положении, устроил бы и беспартийный врач!

Он как будто ко всем своим коллегам из «Комсомолки» относился иронически, а на самом деле за внешней иронией прятал нежное, дружеское расположение к ним. Он терпеть не мог аффектации, показухи в отношениях с людьми, а в особенности с друзьями. По-спартански мужественно, без снисходительности и поблажек он относился и к себе. Я видел его не только в дни удач и успехов, а и в горькие дни разочарований и тяжелых переживаний. Но никогда я не слышал от него слов уныния, жалоб на свою разнесчастную судьбу, не чувствовал желания поблаженствовать в теплых волнах дружеского сочувствия. Нет, он знал, на что идет фельетонист и какой судьбы заслуживает!

Столь же сдержанным он был и во взаимоотношениях с соратниками по ремеслу, коллегами по любимому его сердцем жанру журналистики и литературы. Никогда не бросался им на шею, не присылал «трогательных» телеграмм ко дням рождения и прочим юбилеям, но всегда был готов грудью защитить несправедливо обиженного и всеми силами отстаивать провозглашенную им правду.

Наши с ним взаимоотношения складывались по этим же принципам. Он был тонким, проницательным и умным собеседником. Часто звонил мне и всегда начинал с подковырки.

– Ну как, старик, ЦСКА? Мне иногда кажется, что пора эту команду перевести в класс «Б».

Тут следует пояснить, что второй, после фельетонной, страстью была у Семена Давыдовича еще и страсть спортивная. Во всяком случае, своими удачными выступлениями на спортивные темы «Комсомолка» обязана перу и темпераменту Семена Нариньяни. Многие спортивные состязания, а в особенности футбольные матчи, мы вместе просидели на уютных скамейках стадиона «Динамо». Он много писал о спорте, давал в газету футбольные отчеты и должен был, как объективный спортивный комментатор, тщательно скрывать то, что считает самой великой футбольной командой «Динамо», так же как я считал и считаю великой командой ЦСКА.

Теперь я заканчиваю свой очерк и закрываю книжки Семена Давыдовича Нариньяни – одного из замечательных порождений «Комсомолки» и дорогого товарища, который до сих пор незримо шествует по шестому этажу теперь уже состарившегося здания издательства «Правда». Его должность, его призвание – фельетонист. Я полагаю, что в данном конкретном случае слово Фельетонист надо писать с большой буквы…