Текст книги "Новые праздники"

Автор книги: Максим Гурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Я принес слушателям стандартные извинения, и мы заиграли нашу высокоорганизованную и столь же высокоаранжированную поставангардную музычку на одном мелодическом инструменте, барабанах и женином самоотверженном голосе.

Как я и предполагал, в этот раз ещё ничто не поколебало мою личную самооценку, и все было как обычно охуительно. Во всяком случае, девочки радовались и такому исполнению, а молодые мальчики-интеллектуалы со своей модной склонностью к маргинальности тоже нашли данный концерт презабавным.

И кроме прочего, по окончанию этой горестной вакханалии, сопоставимой по своему жертвенному пафосу разве что с обороной Брестской крепости в 1941-ом году, я с удивлением обнаружил, что сто пятьдесят тысяч рублей существенно проще и логичней делятся на три, нежели чем на семь.

После акта получения денег, мы быстренько нажрались и накурились анашки. Женя, конечно же, не делал ни того, ни другого, но у него и так было хорошее настроение.

Наиболее плачевно закончился этот вечер для Мэо, которого избили и ограбили в электричке, совершенно не посчитавшись с тем, что он настоящий кабацкий музыкант в лучшем смысле этого слова.

Это был конец. Я курил на лестнице, прижимая спиной входную дверь, чтобы из квартиры не выскочила гостившая у нас в тот период московская сторожевая по кличке Бетти, которую повесил на нас мой дядя, улетевший в какую-то очередную командировку, и вспоминал, как летом мы гуляли с Катечкой Живовой в окрестностях ее дачи, и я пиздел о том, как меня заебал Другой Оркестр, как я хочу свободы, как я не хочу ни с кем ни по какому поводу советоваться, как я хочу делать свою музыку безо всяких рекомендаций, – а она, тоже будучи женщиной, спокойно, как это всегда происходит, когда ты вынужден расхлебывать чужое ебаное горе, говорила мне, чтоб я не парился, что все так и будет, и все произойдет само собой и все будет так, как должно быть, чтоб я не парился, чтоб я не парился, чтоб я не парился.

И вот теперь я курил на лестнице, отходя от действия принятой в «Третьем Пути» анаши, и действительно не парился, спокойно, как будто это и не моё горе, взвешивая жизненное говно, ни на секунду не забывая о том, что мне уже несколько недель не звонит Имярек, и что как же она так может, что неужели же она не понимает, что я больше уже никого не смогу так любить, ибо и так это пиздец – какое чудо, что после того, что у меня было с Милой, я сумел полюбить кого-то ещё и даже сильнее, чем был на это способен раньше.

Утром мы созвонились с Сережей и постановили, что жизнь Другого Оркестра окончена, наперебой объясняя друг другу, как каждый из нас этому невъебенно рад, прекрасно понимая, что таким образом мы объясняем друг другу, какое каждый из нас говно по отношению к тому, кто в данный момент делится своей радостью.

Именно этому-то и сопереживала моя Имярек на линии «прогерманское небытие русской Айседоры Дункан – бытие российского поставангардиста и мудака Максима Скворцова».

XIII

Я не могу сказать, что акт распада Другого Оркестра поверг меня в какую бы то ни было депрессию. Напротив, я имел наглость полагать, что тут-то все только и начнется по-настоящему, ибо самомнения мне не занимать и по сию пору.

Уже в первый понедельник, после вышеописанной трагической закономерности, я, преисполненный веры в себя, сидел за роялем и полагал, что священнодействую. Я довольно быстренько и вполне успешно переложил наиболее известные песенки Другого Оркестра для одного фортепьяно и жениного голоса и чувствовал, что все заебись. Мне ужасно хотелось доказать тем, кто по моему мнению кинул меня, что они сделали хуже только себе самим.

Мою уверенность в себе подкрепляло то, что мне довольно ясно виделась перспектива концертов в варианте дуэта с Женей или трио с Мэо, и первый концерт в новом составе должен был вот-вот состояться. Собственно говоря, это предполагаемое выступление в новом составе должно было произойти в рамках празднования столетия кинематографа на «Дебаркадере», с описания коего я и попытался начать несколько страниц назад.

Но, конечно, все не заладилось. Дамоклов меч разочарования в себе и в своей картине мира уже занесла надо мной Всеведущая Мудила.

Концерт был намечен, как я уже говорил, на пятницу, 29-е декабря, а в среду выяснилось, что у Жени заболело горло, а Мэо должен принимать участие в новогоднем празднике, проводимом в сельской школе, где он работал тогда учителем географии.

Но слишком высока была ставка, чтобы отказываться. Если я и не буду играть сольно, думалось мне, то по крайней мере я обязан выступить как «сессионник» у Гаврилова и в «СП». Уж коли я харизматическая личность, то я не должен допустить, чтоб обо мне забыли из-за такой хуйни, как Другой Оркестр, который никогда бы не существовал без меня. (Это, кстати, правда, хотя и не оправдание.) Ебаный пылесос!

Одним словесом, я был охуительно накачан злобой и жаждой окончательного самоутверждения на этой грешной земле. Воля к победе достигла во мне своего апогея. К тому же, и это даже не к тому же, а, признаюсь честно, прежде всего, я верил, что ко мне приедет Имярек, потому что не может не приехать, потому что я – Самый Главный Хуй, а она – Самая Главная Пизда на земле; потому что весь мир и был создан для того, чтобы в нем восторжествовала именно наша Любовь. И я в это настолько верил, что еле заставил себя не покупать ей цветов, потому что решил, что коли нет точной договоренности, и все это только моя вера и домыслы, то если я все-таки куплю ей цветов, то все окажется зря, и она не приедет, а если не куплю, то приедет всенепременно.

Таким образом, как вы понимаете, на праздник, посвященный столетию кино, я шел в более чем приподнятом настроении, то бишь настр мой ни в коем случае не был в тот день хоть в какой-нибудь степени стрёмным, а наоборот, я был счастлив изо всех сил и не подозревал, что оные силы мои в достаточной мере скудны.

Мое счастливое расположение духа не сломила даже неизбежная необходимость ещё раз смотаться до самого дома за малым барабаном для Гаврилова, что, в свою очередь, было чревато тем, что пришедшая на «Дебаркадер» Имярек может там меня не застать и страшно даже подумать, чем это нам грозит. Тем не менее, за малым барабаном я смотался и успел вполне вовремя.

Мою уверенность в том, что все будет сколь нельзя охуенней, подкрепила Эля Шмелева, работавшая тогда на «Дебаркадере» звукорежиссером, рассказавшая мне с большими и искренними глазами о том, что с ней случилась такая удивительная Любовь, что она просто без крыши, и что с ней никогда такого ранее не происходило. Я подумал, что это знак, если в тот день, когда я жду Имярек, мне ни с того ни с сего рассказывают о том, что мы сами с моей возлюбленной испытали всего полгода назад.

Ехидная Катя Живова, будучи как всегда в курсе всех дел, с веселым недоверием, а точнее с уверенностью в том, что ее мирокартина правильнее моей, что, конечно, заведомая глупость, спрашивала меня о том, что, мол, не приплыли ли ещё мои «Алые Паруса», и спустя несколько секунд после того, как я ответил ей, что она может не сомневаться в том, что они действительно приплывут, я увидел, что моя маленькая Имярек поднимается по лестнице и уже ищет глазами меня.

Это же просто пиздец! Вы понимаете, что я испытал?! Да после этого, все мои сегодняшние несчастья – это хуйня собачья! Ведь мало кто может похвастаться, что хоть один раз в жизни он был по-настоящему совершенно счастлив. А я был!

Но, к величайшему сожалению, этой волнительной радости в этот же вечер начал постепенно приходить конец.

Дело в том, что некая девушка, которую я видел до этого всего один раз и, видит бог, совершенно не давал ни к чему никаких поводов, решила, что я просто обязан в эту ночь ее выебать, о чем не преминула поведать мне практически в присутствии Имярек. Очевидно она не простила мне этого до сих пор. Она же ведь у нас скорпион по знаку Зодиака, и ее, как известно, совершенно не ебут объяснения. Так я попался на преступлении, которого не совершал и в тот же день был ввергнут в огненную геену, в каковой нахожусь и поныне.

Сразу после этого инцидента я вынужден был оставить Имярек в зале и пойти играть с «СП». Это было ужасно.

После того, как я освободился, я обнаружил Имярек внизу, в баре, в компании в жопу пьяного друга гавриловского саксофониста Миши Чилахсаева. Как звали этого, блядь, друга, я не припомню, но он постоянно пытался приобнять мою возлюбленную и уже приступил к объяснению, гм, в любви. Она же, как это свойственно всем без исключения женщинам, реагировала на его попытки объятий более чем равнодушно и пристально смотрела мне в глаза. У меня в руках откуда-то взялось пиво, и я молча сидел за столом напротив нее, окруженный своими дальними и близкими знакомыми, и не подозревающими о том, что эта женщина, которую кадрит друг Чилахсаева, имеет ко мне самое прямое отношение.

Я сидел и думал, как мне выпутаться из этой дурацкой ситуации, ни на секунду не сомневаясь в том, что хоть недюжинная физическая сила и не является во мне моим первым очевидным достоинством, но уж твой, блядь, череп мудацкий, думал я о друге Чилахсаева, я тебе размозжу, как милый, можешь не сомневаться, если ты сейчас хоть что-нибудь не так сделаешь. Ты, блядь, охуел – к девочке моей прикасаться!

Но, к счастью, никакого ковбойского шоу устраивать не пришлось, все всё поняли, и мы с Имярек вышли на улицу, сели в троллейбус, и она мне очень четко объяснила, почему я – говно.

И вообще все как-то с самого начала не задалось, и сам за себя говорит тот факт, что после многомесячной разлуки и, казалось бы, обоюдных переживаний, что, мол, нам так друг без друга хуевско, в постели мы оказались только дней через пять, то есть уже в новом (на тот момент) 1996-ом году, в ходе которого я получил такой пизды от жизни, что теперь я уж не тот,

что прежде был,

простите за банальность...

XIV

Ёбанное в рот пальто!!!

XV

Сегодня мне всю ночь мучительно снилась С. По своему не в меру богатому жизненному опыту я знаю, что коли так, то дело пахнет очередной и опять же вечной любовью. Ебано пальто!

Сперва мне приснилось, что мама С, которой я пока ещё в глаза не видал, объясняет мне, что С якобы замужняя девушка и мне вроде как не пристало то да сё. А я ее, маму С, со всей присущей мне пиздоболистостью, уверяю в том, что как она могла обо мне такое подумать, что у нас, мол, сугубо деловые отношения, болезненно ощущая при этом, что я говорю совершеннейшую неправду.

Потом мне приснилось, что сама великолепная С, собрав все свои душевные силы, с трудом находя неслушающиеся ее словеса, говорит мне, что она, мол, певица такого уровня, что нет, никак не может себе позволить скомпрометировать себя сотрудничеством с таким композитором, как я.

В результате этих мазохистских грёз мы с ней самым недвусмысленным образом переспали и остались друг другом довольны.

Господи, как умирать надоело! Именно это сказал среди прочих кайфовых фишечек персонаж захаровского фильма «Тот самый Мюнхаузен». Эту фразу я вполне могу отнести и к себе.

Тем не менее, я уже знаю, как закончится эта повесть. Она закончится так: Надо признать, что за весь отчетный период европейское человечество не придумало ничего гениальнее института семьи и брака.

Именно так я и закончу. И пусть кто угодно, обо мне что угодно измыслит. Собаке – собачья смерть! И простите за все!..

И ведь какой же пиздец! Совсем охуели женщины со своим феминизмом! В корне неправы те, кто считает, что женщины – хранительцы очага. Это чушь! Они в рот ебали и очаг и прочую семейную дребедень. Им несвойственны глубокие переживания, в силу чего им не дано понять, как хуево мужчинам, и почему время от времени им необходимо говорить, что они не говно. Им, женщинам, не требуется ничего подобного. Они и так уверены, что они лучше всех.

Может я и не прав. Может быть, всё это моё бессмысленное словоизвержение связано, и наверняка так оно и есть, лишь с тем, что я безумно устал, я в полном говне, в полном проигрыше, я, извините, не что иное, как просто загнанный зверь.

Поэтому я и ненавижу феминисток! Они, эти сучки, только и заняты тем, что подстрекают своих непорочных сестер, которые, как правило, и покрасивей, и поумнее, не замечать того, что рядом с ними гибнет такой пиздюк-мужичок, как я. Они говорят этим замечательным девочкам, что раз я дохну, значит туда мне и дорога, и надо наоборот меня поскорей и поосновательнее добить. И уж ни в коем случае не заслуживаю я никакой даже самой маленькой любви, не говоря уж о вечной, потому что я во-первых – мужчина, а во-вторых – загнанный зверь. Они, эти сучки-феминистки, хотят смерти своим собственным сыновьям, мужьям, отцам и братьям; в то время когда я готов любую из них на руках носить, если ей это будет так нужно, как мне нужно, чтобы мне хотя бы не расковыривали и без того глубокие раны. К милосердию я уж и не взываю – все равно это бесполезно!

Сучки! Я ненавижу тех, кто хочет кому-нибудь смерти! Я ненавижу их!

Мы, мужики, и так еле живы. И так вы, милые женщины, нас в полное дерьмо загнали, так дайте же хоть умереть спокойно. Отъебитесь! Дайте побыть самими собой хоть в последние пять-десять минут!

XVI

Неприходящий, непроходящий и неизбывный стыд испытывает покорная служка. Но, с другой стороны, кто только его не испытывает! Людям стыд, как воздух, нужен – трам-пам-пам, тарам-пам-пам. Трам-пам-пам-парам простужен, тру-ля-ля обес-куражен. Что-нибудь в этом духе, да? Нет? Ну и идите на хуй!..

В иное время я был добрый и хороший, а вы меня совсем не оценили, и я теперь, как Лермонтов, говно... (Это я так. Спизднул, не подумав. Впрочем, я вру. Очень я хорошо все продумал. И даже имел наглость счесть сие говно такой литературной удачей, что тщательно его обработав по дороге к Дулову, вернувшись от него домой, занес в компьютер.)

Но возвращался я от него весьма забавным образом, смешным, блядь, самому себе, отчего боль ощущалась ничуть не меньшая. Будь я неладен!

Я зашёлк себе во двор, уселся на качели с сигаретой, одной из последних, перед тем, как мне не на что купить новую пачку и чуть не плакал, ебаный мудак. Ведь и правда в людях есть, и сам во всём виноват, но невыразимо больно. Почему я не могу умереть в те многочисленные мгновения, когда с каждым разом все ясней понимаю, что это без сомнения лучший выход?

Я сидел и думал об С. О том, как же мне хочется ей позвонить и услышать ее по-настоящему живой голосок. Господи, как же мне этого хочется! А она живет себе и не знает этого ничего, а знала бы, так наверняка подумала бы, еб мою мать, да на хуя же мне, С, все это нужно?! Она живет и не знает, что я наверно в жизни так не хотел никому и никогда позвонить, как в этот вечер ей. Она живет и к своему счастью не знает, что я опять попался, как школьник, и что ни сегодня, так завтра меня обязательно опять ударят все те же самые грабли, на которые я наступаю всю свою ебаную жизнь. Эти грабли не сегодня, так завтра ударят меня с такой силой, что может быть даже наконец-то убьют. С! С! С! С! С! С! Если бы ты знала, как же я хочу тебе позвонить! Как я хочу услышать твой голос! Но мне совершенно нечего тебе сказать. Я действительно не знаю, когда, и вообще я не знаю закончится ли когда-нибудь эта моя бесконечная эпопея с попсовыми девичьими песнями. Мне нечего тебе сказать. Но почему у меня нет никакого другого формального повода?! Господи, но почему? Почему вся моя жизнь – эта сплошная сизифова кара! И ни хуя я не верю в то, что проповедывал Сереже и Вове. В то, что надо, мол, что-то преодолеть и все будет заебись. Никогда, видимо, не будет заебись, потому что я от рождения несу наказание и всю жизнь очевидно я буду думать, что вот-вот и будет у меня счастье. Не будет его у меня никогда. Потому что не дано, как любит пиздеть Имярек. Потому что в этом и заключается наказание.

Как же я опять так попался? Как же я хочу позвонить С! Как же больно ударят меня эти грабли. Ну и пусть! Да здравствует моя окончательная смерть от удара грабель в пипиську!!!

Нет. Нет формального повода. А позвонить без повода я не могу. Потому что это будет значить, что я прямым текстом зову С в постель. Я не могу себе этого позволить. Я боюсь, я устал, мне больно, я полное ничтожество и не имею права никого звать в постель, потому что у меня хронически нет денег, и я неспособен составить счастье никакой женщины и единственный вид пизды, который принадлежит мне по праву – это все те же грабли.

И потом я ненавижу такие схемы. Я очень основательно ебал их, эти схемы, в их схематичный роток. Нельзя было писать песни, так долго искать вокалистку и остановиться на той, к которой с угрожающей быстротой просыпается чувство любви. И этого мало – просто написать песен с подобной целью. Весь феерический ужас, пожалуй, заключается в том, что песни эти написаны ради того, чтобы доказать предыдущей любви какую-то свою очень важную вневременную хуйню. То есть, – сочинить песни для одной, а на самом деле подсознательно сочинить их лишь для того, чтобы сменить женщину!

По всему по этому я не имею права звонить С без повода. Я не хочу ее хотеть. Я не хочу ее любить. Я вообще никого не хочу любить. Но я очень хочу ей позвонить. Я очень хочу ее увидеть. Я очень хочу, чтобы она была в моей жизни всегда. Пусть не в качестве возлюбленной, но чтобы была всегда.

Я ничего не понимаю в себе. Я себе скучен и грустен, и руку бы себе не подал. С, я так рад, что совсем не знаю тебя. Ты такая живая. Я никогда не видел таких. Ты удивительная. (Будь проклята физиология! Это ведь надо же так распеться! И ведь я искреннен. Чтоб меня поскорей граблями убило!)

Надеюсь, что как я никому не нужен сейчас, так все и останется, потому что в противном случае я должен бы по идее отказаться от С, если что-то начнет наруливаться, потому что это полный пиздец всему моему прежнему мировоззрению, но я так чудовищно устал быть несчастным, что если что-то действительно начнет наруливаться, а я надеюсь, что этого не произойдет (Все ты врешь, Скворцов! Надеешься ты на совершенно обратное, и это просто очередное твое слишком человеческое и слишком мужское. Впрочем, и слишком женское в одном лице!), то я могу просто не найти в себе сил отказаться от того, что я в глубине своей слишком человеческой душонки считаю более чем заслуженным.

Эта уверенность в том, что я что-то такое охуительно многое заслужил, непоколебима во мне. Поколебать эту ебаную веру не в силах даже Сережа, который почти еженедельно (а ранее почти ежедневно) объясняет мне, какой я мудак. Он это делает вне всякого сомнения из дружеских чувств. Я знаю, что это так и конечно очень его люблю. И, конечно, мне стыдно за то, что я позволяю себе говорить, что у меня нет друзей. Но поймите меня правильно. Я никак не могу позволить себе считать себя мудаком!

Ебаный совнарком! Но почему же все всегда происходит так и исключительно то, что уже тысячу раз описано в книгах?! Почему новые книги пишутся исключительно о том, что, блядь, почему все всегда происходит так, как в книгах наших отцов и бабушек?! Почему?!

Почему я все-таки неумолимо влюбляюсь в С?! Почему я так никому не нужен на хуй? Почему я С до пизды? А если я ей вдруг не до пизды? Если она тоже чувствует ко мне что-то похожее на то, что чувствую к ней я? Если это так, то почему же все происходит всегда именно так, как наиболее логичней, естественней и неудивительней при всей своей кажущейся уникальности?!

Но все-таки скорее всего я как мужчина совершенно не интересую ее, ибо чудес не бывает. У меня узковаты плечи для того, чтоб меня по-настоящему можно было любить. Чудес не бывает. Но если нам все-таки что-то-таки предстоит, то в этом тоже нет ничего удивительного, потому что все, что происходит на земле, происходит вопреки чему-либо с такой же частотой, как и не вопреки.

Я, блядь, так попался, как не пожелаю и Зевсу. Я так попался, что не пойму когда. Сегодня, пия у Дулова чай, я, кажется, напал на след, сказав, что теперь уже всё, поздно, потому что думать надо было в бытность мою сперматозоидом, когда я так настойчиво стремился обойти всех тогдашних своих сотоварищей и раз и навсегда соединиться с мамкиной яйцеклеткой. Ах, отчего я был таким глупым сперматозоидом?

С другой стороны, сперматозоид-Сережа тоже был не сильно умней меня, когда пошел на эту роковую для него авантюру. Вообще, ходят вполне научные слухи, что нынешние сперматозоиды умнее. Не лезут, очертя голову, неведомо куда. Слава тебе, Господи! И земной поклон тебе, Господи, за торжество эволюции! Наше вам, Господи, с кисточкой! Наше вам с крайнею плотью! Ура!!! И даже наше вам «гип-гип»!

С, ты мне нужна, хоть я и не имею на тебя права. Впрочем, я ни на чем не настаиваю, хотя и понимаю, что именно этого во мне и не любят женщины.

Хорошо, что я, блядь, писатель. Всегда можно сослаться на лирического героя.

Я вот о чем подумал. Что если бы, скажем, некоторые из этих строк читать со знанием того, что написавший их горемыка вскорости после этого благополучно почил, то любой здравомыслящий человек, в том числе и ваша непокорная золушка, сказал бы, что хули, мол, да, да вряд ли он бы смог после этого жить. Но я, ебаный совнарком, отлично знаю, что долго ещё буду жить и, более того, буду счастлив. В этом-то и трагедия. В том, что всё умирает вокруг: вечная любовь, настоящая дружба, привязанности, прочая милая поебень, – а мы все живем себе и живем, из всего делая далеко идущие выводы. И весь это процесс непрекращающихся похорон мы имеем цинизм называть жизнью!

Где пятнадцатилетний Дулов? Где двадцатилетний Сережа? Где двадцатилетний Вова? Где моя жена Мила? Где моя жена Лена? Где моя Имярек? Где я сам, наконец? Все изменилось? Все выросли? Все повзрослели?

Ни хуя подобного! Все просто умерли. И сделали это настолько совершенно, что не потребовалось даже выбивать место на кладбище. Хлоп – и растворилось прошлое. И каждую секунду мы переживаем самую настоящую смерть. Всю жизнь мы переживаем смерть. И это никого и нисколечко не смущает. Все заебись! Зато вот я, дескать, банален непростительно. А ещё можно сказать, что хули воду мутить, все и так про всё это знают и всё это чувствуют. Ну что ж, действительно не хуя воду мутить! Вернемся, что называется, к простому изложению событий, каковые никому неинтересны, безразличны, неполезны, хотя и не вредны в силу того, что всем всё и так понятно.

В том и ужас, что я такой же человек, как и вы. Прочитал бы эту поебень и со всем пониманием сути вопроса очень, блядь, квалифицированно бы объяснил, почему это такая неудобоваримая хуйня.

XVII

Ну что ж? Я все в сто тысячу тридцать четвертый раз осознал, и хочу вам торжественно обещать, что лирики больше, по крайней мере, значительное время, не будет. Будет только изложение моей невеселой, но при этом насыщенной событиями истории, по возможности в развлекательной форме. Пошло все в пизду-у-у-у-у-у-у! Ау-ау!..

Ёбтыть, определенно, будь проклят тот день, когда я родился на свет, но ещё более будь проклят тот день, когда я нарулил свою фишку в литературе, потому как эта фишка есть не что иное, как то, что я по жизни рою себе могилу...

XVIII

Когда зимой 1995-96-го годов ко мне приехала Имярек, она застала меня уже не в том виде, в котором оставила меня осенью. Отчасти в этом была виновата она сама, но в большей степени никто никогда ни в чем неповинен, а виноват во всём наш самодурный Небесный Папа.

Она застала меня ежедневно (по двенадцать часов в сутки) делающим с Сережей очередной «евроремонт», в силу чего у меня не было никакой возможности с ней видеться чаще, чем у меня появлялось свободное время. Работа, как вы понимаете, есть работа, и хуй со мной и моим прерывистым сном!

Она уехала 19 января 1996-го года, и в этот день я последний раз в жизни (во всяком случае, по сию пору) был в постели с женщиной. Это, собственно, и была Имярек. Разве что, постель не была постелью, а была криминально неудобным диванчиком, на котором было довольно непросто надлежащим образом обращаться с менструирующей возлюбленной.

Мы с ней то и дело ссорились, то и дело мирились, то и дело она мягко или наоборот раздраженно пыталась меня учить жизни на правах взрослой и старшей девочки, а я то внимательно слушал ее, то это несказанно меня бесило. Но, как ни крути, мы все ещё любили друг друга. Да в общем, я ее и сейчас люблю, потому что она, конечно, удивительная девочка, хоть я и написал ей две недели назад окончательное письмо, и чувствую, как с каждым днем во мне крепнет новое чувство, обращенное к С.

Расстались мы с ней на очень пафосной ноте, вследствие чего даже повалялись в снегу на ее зеленоградском озерце, которое так много значит в наших бессмысленных жизнях. Она даже потом написала об этом в нашем с ней совместном рассказе «Фальшивка», да и я о ней тоже много чего трогательного понаписал.

Однако сейчас речь совсем не о ней, любимой, пойдет, а хотя и о том самом времени, да более о нашей с Сережей работе, ибо это одна из отправных точек, откуда есть пошло моё горькое горе и радостная, блядь, радость.

Наша с ним трудовая биография началась ровно за год до описываемых событий, в декабре 1994-го года. Именно тогда мы и начали делать наш первый совместный ремонт, который был относительно нехитер: всего-то переклеить обои, побелить потолки, положить несколько метров настенной кафельной плитки и увеличить объем кухни за счет уничтожения стенного шкафа и перенесения стены между вышеупомянутой кухней и коридором на место стены между вышеупомянутым коридором и прихожей. Поскольку Сережа талантлив в этих делах, как, хуй знает, какая пиписька, а я мудак, хоть и многому у него научился, то этот наш первый ремонт продолжался месяца три, ибо вышеупомянутый Сережа вынужден был совмещать его с основной работой на какой-то ведомственной кэгэбэшной стройке.

В ходе этого ремонта я наконец-то смог начать преодоление того давнего комплекса неполноценности, зародившегося во мне в пору моего трудового рейда на строительство узкоколейной железной дороги где-то под Нижним Тагилом. То было в 1992-м году, и, следовательно, я ещё был женат на Миле, и у меня имелась в наличии замечательная теща Светлана Ивановна, о которой и поныне у меня не возникает желания сказать ни одного дурного слова. Так вот эта самая моя первая тёща сказала мне перед самым моим отъездом: «Максим, зачем ты уезжаешь? Тебе нужны деньги? Я могу тебе их одолжить. Зачем ты уезжаешь? Ты же вернешься через две недели».

Как это ни печально, я действительно вернулся ровнехонько через две недели с ощущением, что я говно-мужик. Слава богу, у меня хватило ума позвонить в шесть утра жене и сказать, что я в Москве и через полчаса буду. Представляю, как испортилось настроение у ее будущего второго мужа и отца ее девочки, но тогдашнего любовника моей первой жены, когда ему, по всей видимости незадолго до моего звонка отошедшему ко сну, а перед тем основательно поебавшему мою действительно охуенную мастерицу этого нехитрого на первый взгляд дела, пришлось натягивать свои тоже ещё непроснувшиеся толком штанишки, дремлющую рубашечку, ботиночки, шнурочки и быстрёхонько уебывать из квартиры.

Я хотел было тогда же и доказать самому себе, что я все-таки мужик, и спешно устроился на хлебозавод, но тут Мила окончательно решилась на то, чтобы послать меня на все четыре хуя, и столь изнурительная работа, каковой оказалась выбранная мною разнорабочая специальность, показалась мне нецелесообразной в той новой ситуации, когда объект, ради которого все это и делалось, послал меня на хуй.

Долго ещё я чувствовал себя полной тряпкой и дерьмом. И только начав делать с Сережей ремонты, за что я ему от всей души охуительно благодарен, я постепенно научился так охуительно терпеть, ждать, переносить физические нагрузки и при необходимости совершенно убивать в себе все мысли о своем месте в этом мире, ибо с этими мыслями абсолютно невозможно спокойно работать, чем бы ты ни занимался (верьте мне, это так!), что, блядь, бля буду, мало таких во все-таки родной для меня писательской и музыкальной среде. Спасибо тебе, Серега, а то бы так и остался ещё большим я мудаком, чем ты меня до сих пор считаешь.

Вы не представляете, какой это непередаваемый кайф, – монотонно делать какую-то хуйню, видеть, как много ещё предстоит сделать, и кажется, что это невозможно, но вместе с тем нет никаких сомнений, что все это будет сделано, потому что это просто НАДО сделать и хули, блядь, – невпервой!

И никаких мыслей. Только спокойная работа, хотя, конечно, мы всегда с Сережей много пиздели, но это только потому, что нам было что друг другу сказать. Да что я все это описываю!? Все это тысячу раз написано-переписано в совковых социально реальных романах о первых пятилетках, о Комсомольске-на-Амуре, о строительстве метрополитена и т.д. Только вот, разве что, я, в отличие от многих, знаю, что все, что там написано – чистая правда. Это вам, блядь, не авангард и не музычка странненькая! Не постмодернизм какой-нибудь! Это, блядь, наша взрослая рабочая правда! Это вам, блядь, не стишки кропать! Это вам, блядь, не холсты кисточками мазюкать!

Я, конечно, отчасти иронизировал в предыдущем абзаце, но, ей-богу, довольна значительная доля правды во всём этом есть. И, честное слово, я очень благодарен Сереже за то, что именно он научил меня трудиться. Он, наверно, и сам уж не рад, ибо ныне совершенно охуевает от моей настойчивости в записи моих попсовых девичьих песен. Что ж, пожинай плоды! Было у тебя, Серега, время разбрасывать камни, а теперь приходится собирать! Как говорит Кузьмин, никто не уйдет обделенным! Спасибо тебе!

Так вота. В период нашего первого, но не последнего ремонта, мне случилось пережить околоромантический катаклизм. В моей жизни наконец-то появилась первая женщина, которую лишил девственности не я. Когда я в первый раз трахнул ее, что по идиотскому совпадению произошло в новогоднюю ночь 1995-го года, я просто-таки охуел от того, насколько, оказывается, все может быть легко и бесшабашно прикольно. Подумать смешно, что до этого момента я успел побывать дважды женат и оба раза на девственницах! Нет, решительное НЕТ девственной плеве во всех ее проявлениях! Я вообще всей душой за ритуальную хирургическую дефлорацию, ибо целка – это такая жуткая штука, от которой только пустые хлопоты и неоправданно философическая поебень в голову лезет. По крайней мере, в мою голову лезла.

Однако все не так просто, потому что эта девица, которую я так счастливо поебал в Новый год, сама того искренне не желая, так мне почему-то взъебала мозги, что я на какое-то время искренне захотел со своими гениталиями совершить что-нибудь непоправимое. Наиболее интересной мне показалась идея нейтрализации, чтобы уж точно от такого пидараза, как я, никто больше не родился.