Текст книги "Новые праздники"

Автор книги: Максим Гурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

(Вы люди – суки!!! Я никогда вам не прощу своего неизбывного горя! Никогда! И горя моей Имярек, из которой вы, суки, выкачали все жизненные соки, которые были в моей единственной девочке, я тоже вам никогда не прощу! И горя моей милой С, не знаю, предстоящее ли нам совместно или же, как вы суки-чужеземцы выражаться изволите, separate, тоже я вам не прощу во веки веков! Ненавижу вас, суки! И Серегиного горя тоже никогда не прощу! И горя всех тех, кого я имею несчастье знать, тоже! И никогда я всем нам горя нашего не прощу!.. (Хотел эту сентенцию для финала, ебаный формалист, приберечь, но нЕ хуя, блядь!..))

(Я опять шел по улице сегодня и думал, что хули толку, что я Имярек деструктивное письмо накатал, и С от души люблю. Потому что все равно Имярек – Женщина-для-меня, что ты не делай! И не смогу я никого никогда так полюбить, хоть и заведомо ненавижу ее за то неизбежное, с коим не в человеческих скромных силах бороться, самодовольство, которое обязательно вызовут в ней эти строки, если случится ей их прочитать. Я чувствовал, что я иду и одновременно люблю ее. И я сказал себе, чтоб я не смел этого думать и чувствовать, и у меня по-моему получается. Еб мою мать! Я хочу счастья! Мне по хую, в какой форме, лишь бы я чувствовал, что это оно. Когда я с С, я чувствую это. Кстати, когда я с тобой, Имярек, я не чувствую его. Я чувствую, что ты и моя былая любовь к Шостаковичу – это явления одного порядка. Я боюсь этой старой любви, потому что от нее очень больно и очень плохо. Я слабое загнанное ничтожное существо. Я не могу так долго терпеть боль. У меня нет сил. Я заебался страдать. Поймите меня все. Я не могу больше! Одна лишь физиология мне бог и Царь! Остальное не ебет. Я устал. Папа Небесный, когда же ты соизволишь дать мне давно заслуженное мною отдохновение?! Неужели ты не видишь, как заебался твой Единственный Сын и Внук?! Что же ты все никак не закончишь пытать меня?! У меня почти больше нет сил. Ведь едва ли ты наказываешь меня за Ленку? Ведь нет. Ведь ей же только лучше без меня стало, и она многое для себя поняла и увидела то, чего раньше не могла без меня увидеть, точней научилась обращать свой чистый взгляд в ряд других сторон помимо тех, каковые ей до меня были известны. Папа, дай же отдохновение моей усталой душонке! Дай мне милую добрую нежную и, не побоюсь этого слова, ибо слишком боюсь антонима, верную подругу! Дай нам наслаждение кроткое, как тихое добро! Молю тебя!..)

XXXVI

Мне несладко пришлось в ту позапрошлую зиму. Имярек приехала 29-го декабря, а уехала 19 января, ровно за десять дней до моего дня рождения. Мы выебали друг другу мозгА до изнеможения. Я чувствовал, что начал безумно раздражать ее. Вторым моим чувством была все нарастающая к этой, опять же безумной, женщине Любовь. (С, любимая, я, можешь не сомневаться, отлично понимаю, что я тебе не пара, как и никому другому тоже, и мой долг, пока я не нагрузил своей хуйней все человечество, собирать манатки и валить в скит.)

Особенно мне было печально от очень мужчинской хуйни, что во все свое пребывание на родине Имярек «дала» мне всего два раза, хотя и в том и в другом случае при первой возможности. Она все-таки ещё не до конца разобралась в своих чувствах и потому в день отъезда не нашла в себе сил отказать мне в ожидаемом от нее удовольствии: за пять-десять минут перед тем, как выйти из своей зеленоградской квартиры, которая, подобно тому, как территория иностранных посольств является территорией соотвествующего государства, и поныне является территорией Обетованной Земли, Имярек позвонила мне сказать «до свидания», «я люблю тебя», «ты мой любименький-прелюбименький». Мне хотелось плакать, хоть я понимал, что это хуйня, как и вообще весь это гребаный мир.

Она уехала, а я остался вместе с Серегой хуярить этот блядский евроремонт. Имярек настолько ещё, видимо, хорошо ко мне относилась, что даже несколько раз звонила мне по нашему рабочему телефону. Один раз, что сообщить, что она благополучно доехала, а второй раз – поздравить меня с днем рождения и шуточно поязвить на тему нашей разницы в возрасте.

А мы с Серегой всё хуярили и хуярили, постоянно ссорясь, мирясь и пизжа о, блядь (О, блядь! О, дивный новый...), мировых проблемах, что, впрочем, не мешало работе, а если мешало, то тогда не пиздели.

Я, как истиный философ, пережил уже много разнообразных и, конечно, взаимоисключающих этапов, но в области перманентного создания столь же разнообразных и взаимоисключающих бинарных оппозиций, в сущности, на одну и ту же тему поиска Смысла Жизни, мне безусловно нет равных. Так, например, где-то, столь же уебищной, что и зима, весной девяносто шестого года, я в течение одного дня сумел довольно смешным образом развлечь двух своих соучеников по факультету прозы Литературного института имени моего любимого Горького и, естественно, также и себя самого. Днем, до творческого семинара, я сказал Игорю Зайцеву, каковой из Нижнего Новгорода родом, что я для себя делю весь массив современной литературы на так называемую «духовную прозу», в качестве каковой могут выступать и стишки, и так называемое, но уже в других отдельных случаях, «занимательное литературоведение». Ближе к вечеру, уже после творческого семинара, я, попивая кофеек в нашей столовой, каковая теперь в вечернее время называется музыкальным клубом «Forte», весьма позабавил Аню Каретникову тем, что, опять же по моему ни к чему никого не обязыващему мнению, попса – это когда ты делаешь что-то для других, а, мол, не-попса – это, собственно, самовыражение. Честно говоря, по-большому счету, мне и сейчас так кажется, когда у меня соответственное настроение. Наверное, я как всегда прав.

(Нас всех, похоже, губит то обстоятельство, что нам действительно грустно исключительно оттого, что весело не нам.)

Интересно то, что несмотря на то, что интересно то, что несмотря на то, что интересно то, что несмотря ни на что, все продолжает быть столь же неинтересным, хотя тогда я ещё не был столь несчастен и безысходно глуп и бессилен что-либо изменить, како сейчас, я уже имел самонадеянность полагать, что я не то, чтоб на краю, а уже падаю в адову пропасть. Ибо именно тогда-то, той хуевой зимой я и написал хоть и смешной, но искренний рассказ «Повсеместное отсутствие»:

Со мной давеча приключился сомнительный епизод. Проще сказать, судеб волею непреклонной в следующей ситуации оказался некто Максим.

Спросил его получеловечек ехидный и не просто так, а облеченный властью реальной: «Тебе, Максим вдохновенный, выпала честь определить направление будущего развития мира. То есть, давай-ка сейчас, Максимка, наметим с тобой, что оставить, что выкинуть, какое новое нам воссоздать. Ты ведь, я знаю, всю свою жизнь прожил в ожидании этой минуты. Давай-ка теперь, что хотел!»

И я, как вы догадались уже, совершенно неоригинально получеловекушку пристрелил, потому что не знаю давно, как надо, чего хочу, зачем вообще; и люди, которые лезут с такой ерундой в мою чистую пустоту, омерзительны мне и не ясно мне же их предназначение в жизни моей. Проще сказать, полулюди подобные не укладываются у меня в голове.

Давно уже все желания мои меня раздражают, потому что пред их лицом предстаю я обыкновенным мужчинкой с амбициями и вообще человеком, что означает, что во глубине своей удивительно чистой душонки имеются претензии какого-то трансцендентного свойства, и тут уже раздражению моему нет предела, ибо люди, имеющие трансцендентные претензии, не возбуждают во мне ничего, кроме недоумения и искреннего сочувствия неисправимому их уродству, равно как и все прочие люди, что, в свою очередь, пахнет каким-то романтическим изоляционизмом, будто я – Лермонтов какой недоразвитый.

То есть, не я – недоразвитый Лермонтов, а Лермонтов – какой-то недоразвитый человек, зацикленный на своем члене, коему я подобен. То есть, не члену... А впрочем, и ему и Лермонтову во совокупе.

И тут мне опять начинает навязчиво хотеться, чтобы меня «усыпили», подобно неизлечимо больной собачонке, с которой столь у многих что-то такое трогательное связано было.

Но в ту же секунду слишком нечеловеческий стыд охватывает, извините за выражение, все моё существо. Я начинаю думать о теле.

Кто, кому предназначено свыше, возиться с нетолстой, но все-таки тушей моей? Опять ничего нельзя избежать...

Можно сказать понятней:я очень устал влиять на людей. Я что-нибудь скажу, а они думают. По себе знаю. Я что-нибудь осуществлю, а они непременно и, в общем-то, даже невольно выводы сделают. По себе знаю.

Вот и смерть моя (тихая-тихая) обязательно на кого-нибудь повлияет, воли моей супротив, неизбежно поможет кому-то что-то понять. Экая мерзость!.. Бр-р-р!..

Да. Неизбежно сие.

Об одном прошу тебя, Господи! Сделай так, чтобы то, что поймут люди благодаря моей смерти, оказалось какой-нибудь малозначимой ерундой, а ещё лучше – заведомо ошибочным ума заключением...

Январь 1996

Такая вот хуйня. Странно да? И я очень заебись помню, как мне однажды позвонил Женя Панченко, наш бывший вокалист бывшего и безвозвратно почившего Другого Оркестра, и я ему сказал, что собираюсь завязывать с музыкальным творчеством, и, видимо, с литературкой также.

Уже давно при этом даже с ИмЯречкой обсуждал я свой жизнепроект: уехать на хуй в дервеньку одну под Суздалем и никому более не ебать мОзги, а тихо любить свою Возлюбленную и не иметь с этим ебаным миром ни хуя общего. И я уже ждал в расчете на этот мудрый поступок нашей с Серегой зарплаты за наш последний евроремонт, и считал деньги и возможности.

То есть, блядь, было искреннее ощущение, что баста, что говно уже со всей очевидностью в амброзию никакую, мало-мальскую даже, не превратится. И это единственный был вариант в той ситуации разлуки с Любимой, каковая грозила (тогда ещё только грозила) стать вечной по причине того, что хотя вне всяких сомнений писатель я охуенный и композитор тоже себе ничего, и родиться бы мне не в нищете и без связей (или хотя бы пораньше осознать, что это именно так) – имел бы хуеву тучу шелестящих ценных бумажек я и был бы счастлив сам, как гордо звучащему Человеку и надлежит, да ещё и выебанную Жизнью ИмЯречку б осчастливил и показал ей, как прекрасен этот мир, как прекрасна выебавшая ее Жизнь, во что, конечно, к принятию решения о собственной эвакуации из зоны говна, я абсолютно не верил, – прозябаю я вместо всего этого в тотальном Пиздеце и доныне, как пресловутый воз, который никакая коалиция мифологических зверей не в состоянии сдвинуть с места.

Однако, как вы уже, видимо, догадались, ряд как всегда именно смешных и никаких других по своей характеристике обстоятельств помешал исполнению этого спасительного для всех плана. Ради изложения всех этих обстоятельств я и затеял весь этот, блядь, роман, и в очередной раз надеюсь, что начну излагать их «самую суть» уже завтра и уже в следующей главе. А сейчас я буду ночной канал «Плэйбоя» смотреть, а потом спатеньки и «баюшки-баю-баЮ», если вы, конечно, помните Мусоргского, и, конечно, на эту зашифрованную баюбаюшную хуйню мне, непокорной золушке, так же надеяться не приходится. Гудбайте, как говорил мой однокурсник по Пединституту, ныне ди-джэй «Радио 101», Димочка Широкий, ибо кто его знает, так тот понимает, что он и впрямь мальчишка неузенький. (А ты, Калинин, прав, что мне сказать нечего. Только тебе тоже, о чем ты хорошо знаешь, ибо более чем не дурень мытищинский.)

XXXVII

Ебать твою уж никак не направо! С очередным добрым утром вас!, каждое из которых, впрочем, с неизменным успехом выворачивает мне все бесхитростное моё (как можете не сомневаться, и ваше тоже), извините, нутро.

Всем персонажам, блядь на хуй, слушать мою команду: всем тем, кто людишки из вас, отступить на второй план! На сцену приглашаются, блядь, отвлеченные образы!

Я делал-делал ремонт, я хуел-хуел от разлуки с любимой, я мучился-мучился сомнениями, а не ничтожество ль я; я засыпал-засыпал ежевечерне, заебанный неинтеллигентной работой, и мне ничего при этом не снилось, потому что не успевало, ибо уже в девять, а то и в половину девятого я вынужден был выходить из дома и устремлять свое изможденное данным от бога благообразьем ебло на «Речной вокзал» для дальнейшего несения трудовой вахты. И однажды я не сдержался, и из меня полезли с давнонеиспытываемой к тому моменту творческой силой... девичьи песни.

Я сам себе был смешон. Приходил в районе полуночи, а то и часа ночи, с работы, ел молча приготовленный заботливой мамкой ужин молчаливо и не поднимая головы по причине отсутствия сил, но потом вдруг, входя к себе в комнату и так же беспомощно опускаясь на диван, дотягивался, блядь, до гитары и песни выплескивались из меня, как сперма в кульминационные моменты любовных хуе– и пиздостраданий. Где-то в районе трех-четырех часов тело моё беспамятно вползало под одеяло, укладывало грязную голову на подушку и проваливалось в забытье. Такая вот хуйня. Такая жизнь.

Почему, спросите, быть может, если, конечно, хватило сил и терпенья до сих пор эту мою хуйню дочитать, гитара, почему именно девичьи, и почему именно песни? Да по ряду причин, можете не сомневаться!

Почему песни? Потому что, как уже докладывал вам, которым и без меня, надеюсь, это понятно, что заебали ищущие Жизненный Смысл беспомощные, ни на что, кроме своей никому не нужной хуйни, не годные поебасики! Когда девочки евангардом и поиском смысла заняты – это не то, чтоб можно простить, а даже очень миленькая с сексуальной, в первую очередь, точки зрения черта девочкиного характера. Вообще, это оченно миленько, когда девочка мало того, что красивая, так ещё и умненькая, печальненькая и все, значит, к солнышку стремится на своих девичьих крылышках. Что греха таить, я очень падок до евангардных, устремленных к солнышку, девочек, трогательно пытающихся своими слабенькими ручками созидать некие творческие мирки, абсолютно при этом, в отличие от мужчинок, не чувствуя и не сознавая витающей над ними опасности и того обстоятельства, что даже у девочек не может быть в этом плане никаких перспектив. При этом более всего я ненавижу тех девочек, которые, хоть и принадлежат к творческой евангардной среде, но почему-то извлекают из всего этого массива только ту мысль, что все дозволено, а, надо сказать, что как только большинство из них с этой догмочкой познакомится, так почему-то всех их начинает со страшной силой клинить на почве собственной пизды и собственного либидо. Таких «творческих» девочек я всем сердцем ненавижу, потому что они фальшивые евангардистки, но зато настоящие бляди. Я понимаю, что можно сказать, что мужики вообще всегда блядуны и сволочи, но я таких мужиков тоже не люблю, хотя все мои не-друзья к ним принадлежат. И всех их моих не-друзей абсолютно любые девочки хотят всей своей трогательной душой больше, чем меня, за что и ненавижу я все человечество, но это уже другой разговор. Не люблю я блядства и ничего не могу с собой сделать, хоть и надо бы для здешнего земного, блядь, процветания покорной слуги.

Короче говоря, когда мужчинка, блядь, поэтом себя считает, или там музыкантишкой, то надо всегда помнить, что коль уж он не барышня, которым все можно, – если он ни одного гвоздя в своей богемной жизни не забил, так его надо ссаными тряпками из искусства гнать! А то, блядь, самовыражение у него! Что такому пиздюку выражать, спрашивается?! А то, блядь, развелось ницшеанцев, шопенгауэрцев, прочих романтичных уебищ мужицкого пола!

Ты, блядь, если мужик, так научись сначала хотя бы лампочки вворачивать, а потом уж о всяких там «дихотомиях» рассуждай! Дихотомии, знаешь, это все хорошо, но это следующая ступень человеческого развития, а сначала не худо бы лампочки вворачивать научиться, чтоб бабе твоей не приходилось соседа звать, кран, например, на кухне у вас починить!

Таким образом, как видите, очень зол я был на элитарное изхуйство за то, что некоторым все в этой жизни на шАру и по праву рождения дается, а некоторым приходится въебывать, как сидоровой кОзе, и так и не суждено счастья себе истинного выебать (выбить). Поэтому-то я так и полюбил простые песенки для народа, в которых есть настоящая боль, настоящая тоска по земле обетованной, настоящая скорбь работающего и заебанного этой работой не-хозяина этого мира. Поэтому именно песенки я полюбил в противовес любимым раннее струнным квартетам, квинтетам, жанрам концертов для какой-то там поебени с оркестром, симфониям и культурологическим эссе. Душа моя, блядь, созрела для святой простоты, как я наглость имел о себе тогда думать.

Почему гитара? Да потому, что если не гитара, неизменно и изначально салонный музыкальный инструмент, как охарактеризовал ее однажды Илья Гавронский, то сразу в голову влезет околосимфонисткая поебень. Одно заиграет краской люминесцентной, другое, третье – и пиздец попсовому котенку!

И начал я сочинять просто мелодии в усталой своей голове и опустошенном сердце, а не взаимодействие всяческих семиотических фишек, как было в Другом Оркестре. А приходя домой, просто подбирал на гитаре уже слышимый ритм и гармошки, хотя иногда, конечно, вместо простого ля подмывало меня взять замену в лице до-мэйджевого септа и так далее. Короче, крышу ещё продолжало нести, а как потом выснилось, только начинало. Но, повторяю, тогда я осознанно взял курс на защиту уже наруленных человечеством задолго до меня нравственных идеалов, вопреки ещё недавнему обостренному желанию выдумать что-нибудь новенькое.

Почему именно девичьи песенки, а не какие иные? А вот почему.

Всю свою мудацкую, никак нескончаемую жизнЮ я хуею от того, что люди делятся на два пола. У меня от этого всю мою жизнь, и даже с четырёх-пятилетнего возраста, едет крышак. Женщина – это такая штучка, что тут ничего и не скажешь, чтоб не испортить литой словоформой живую и все «ускользающую», блядь, Красоту. Это не поддается никаким мужским «интеллектуальным» описаниям. Женщина – это такой удивительный зверь, какового я разве что с Серебряным Копытцем бажовским могу сравнить, да и то только на данный момент, потому что Красота опять ускользает, и уже не Серебряное Копытце она, не Северный Олень, а Орел, Телец и Лев, а ещё через секунду уже плюшевая собачка, а через две – какая-нибудь Багира грациозная, как Северное Сияние, которого я ещё никогда не видал.

Идея Женщины вовне и, конечно, внутри покорной слуги всегда была чуть ли не самой определяющей для меня. Мне нравилось в этих свободолюбивых животных буквально все, даже когда они кидали меня после стольких говоримых ими мне слов любви, обрекая меня на очередную духовную смерть. И когда они смеялись; когда они тихо плакали; когда они, как правило, безо всякого стеснения, громко выражали свои нечленораздельные эмоции при половом акте; когда они пытались шутить остроумно или, напротив, коряво; когда они вдруг начинали испытывать очередной всплеск любви к какому-нибудь, на мой взгляд, дурацкому, мужичку – всегда-всегда я восхищался ими, одновременно всеми силами пытаясь убедить себя, что это не так; правильно понимая, что это все когда-нибудь погубит меня. Недаром ведь ещё в девяносто втором году, когда я, девятнадцатилетний мудак, уже успел пережить уход первой жены, с которой уже успел прожить почти два года, написал в какой-то своей бездарной рассказке, что, мол, видимо, я умру в лужице ежемесячной женской крови.

Я люблю Женщину во всех проявлениях, хотя сам я и не красавец, как, например, Дулов, хотя в то же время весьма и весьма недурен. Женщина – это пиздец, что такое! Это даже более круто, чем институт семьи и брака, каковой, в свою очередь, является безусловно лучшем изобретением в истории европейского человечества, о чем я уже докладывал вам. Я люблю в этих зверьках все и смертельно боюсь их, потому что перед ними я всегда безоружен, даже если им и кажется, что я давлю на них.

Ну а кроме того, поскольку Сергей Гурьев, редактор журнала «Pinoller», бывший соредактор журнала «Контркультура», а ныне, как я понимаю, продюссер газетки «Московский бит», прослушав нашу «первую симфонию», сказал, что музыка очень классная и оченно некоммерческая, но что, вот, было бы ещё клево, если бы был женский вокал, и я, кстати, хорошо понимаю, откуда у него это идет, любовь к женскому вокалу, то я вполне искренне, представляя наше общее на тот момент оркестровое мнение, сказал, что это все, смотря с каких точек зрения, потому что, если заниматься именно искусством, то женский вокал недопустим, ибо уже одно это – попса, за счет увода слушательского восприятия из эстетической плоскости во всякие побочные имиджевые и околочувственные сферы. Поэтому-то, по прошествии времени, я и стал думать, что если уж кому-то и петь что бы то ни было, так именно милым девушкам. Мировосприятие, блядь, евроремонта потребовало, если можно так выразиться.

XXXVIII

Мои вчерашние, блядь, хуестрадания по имярекову душу даром нет, не прошли. В ночь на первое сентября сего года, каковое явилось первым, когда я даже и не вспомнил, что хорошо бы по своему обыкновению заявиться на утреннюю «линейку» в свою бывшую школу, приснился мне следующий сон.

Оказался я почему-то в одной неизвестной мне комнате с Имярек и ещё какой-то прикольной, но неинтересующей меня бабой. Две постели там были. На одной никого неинтересующий (и Имярек тоже) я лежал, чтоб вот-вот ко сну отойти, а на другой любимая моя с этой незнакомой мне девкой. Разделись они обе и стали трогательно-трогательно ласкаться на соседней кровати. Обеим горестно, и каждая переживает, блядь, катарсис по поводу того, что жизнь – говно, и только они друг с дружкой-подружкой друг у друга есть. И обнимаются, перекатываются в этих, блядь, накрахмаленных, по-видимому, казенных-таки простынях. Целуют, гладят, нежат друг друга. А я просто, как сосед, как обстоятельство, на которое не в силах они, типа, обращать свои внимания, лежу на соседней постели и должен вот-вот ко сну отойти. И так не нужен я своей былой Имярек, что просто, чувствую, что сейчас перевернусь, как воспитанный человек, чтоб девушек не смущать своим взглядом, на другой бок и расплачусь там в полном слишком человечкином, блядь, бессилии. А Имярек, возлюбленная моя, с краю лежит, и вот поворачивается, в процессе любовной игры, ко мне жопой, что на самом деле означает, что она к подружке своей лицом повернулась. А на жопе у любимой моей некрасивый, самый что ни на есть тривиальный синяк, и талия сзади натерта немецкими джинсами. А я, хоть и, как оказывается, совершенно их ничем не смущаю, ибо глубоко до пизды им моё никчемное существованье, все-таки не могу не отвернуться и не расплакаться от того, что мне все ещё смертельно хочется эту дурочку в животик поцеловать...

XXXIX

Я впервые охуел от женского творчества благодаря Добриденке. Она ещё в девяносто третьем как-то, когда я был у нее в гостях, поставила мне Жанну Агузарову. К самому факту того, что она собирается мне ее поставить, я, блядь, авангардист, сначала отнесся скептически. Однако домой я уже ехал с заветной кассетой, которую я у Добридня стрельнул.

Это ведь не передашь вам, авангардистам, или просто самоуверенным живым людям, словами. Пиздец, что делалось со мной, когда я слушал, как она, глубоко безумная баба, поет «мне хорошо рядом с тобой». Когда ты это слышишь, ты как будто перестаешь существовать. То есть, просто нет никакого тебя, кроме того, который слушает эту песню и понимает, что всё в этом мире хуйня, кроме того, что ей, Агузаркиной, сейчас просто с кем-то очень хорошо. Это не мишура мыслительная, а чувство! Вы это поймите!

А «Высоко... Далеко... ...Если бы знать, кому легко!» Да, блядь, ни на каком филфаке ни с чем более классным не сталкивался! Это вам не Данте Алигьери, блядь! Это Женщина Настоящая! А о музыке я уж и не говорю. И мне по хую, и мне же до пизды, что с точки зрения некоторых моих не-друзей хуево записано и саражированно. Это гениально, блядь, потому что есть люди, которые птички, а есть «рогаточники». И если, блядь, птичка неправильную с точки зрения «рогаточника» аранжировку сделает, то она все равно птичкой останется, а «рогаточник» – он, как бы ни изъебнулся во всеоружии знаний, все равно навек хуйней останется! Это нам всем от Папы дается – кому птичкой быть, а кому хуйней, и ни одно другого не круче. Печально только, что птички к этому убеждёнию приходят быстрее, чем «рогаточники».

А потом мне Добриденка со временем «Колибри» принесла, которые потом стали какую-то полную хуйню делать, кроме Лены Юдановой, которая тоже под воздействием своего бабского коллектива с неправильными аранжировщиками работает. Лучше б меня позвали или Ваню Марковского. Все было бы круто и трогательно.

И вот я, конечно, тоже охуел от этих девчонок. Они так неповторимо и искренне фальшивили, такие пели смешные и амбивалентные, опять же, стишки собственного сочинения на собственные мелодийки, что я в этих девочек просто влюбился, хотя понимал, что Питер – город стремный, и девочки, конечно, могли бы быть ещё милее, когда бы то-то и то-то. Но мне они дико понравились. Тем, что им до пизды все, и они делают скандально и трогательно то, что им птичкина душа их диктует, не задумываясь о референтных группах и плюя на глупых филологов и так называемых профессиональных музыкантов, хотя, конечно, когда люди чего-то умеют в довесок к данной Господом «птичечности» – это только пиздато и здорово!..

Потом, уже совсем недавно по отношению к дням сегодняшним, неинтересным и взрослым, так же я охуел от Susanne Vega, потрясающей совершенно девочки правильного «за тридцать» возраста, сочиняющей потрясающие по силе песенки, где не какая-нибудь там омерзительная гориллообазная мужчина, но именно BOY become the pictures, и все тот же именно мальчик just a poster, и вот она удивительная девочка Сьюзан Вегочка смотрит, как мне перевела Катя Жилкина, на эту картинку и видит разницу, между тем, кем был этот мальчик, навсегда оставшийся таким прежним на фотографии, и чего стало с ними, несчастными человеческими ничтожествами теперь, и ей, девочке-вегочке, не больно от этого. Но не больно только потому, что как и моя глупая Имярек, выебана она сучьей бесчеловечной жизнью и не осталось у нее сил для настоящей печали. И об этом и рассказывает уже не текст, а музыка, простая, как три копейки и как, скажем, Иоганн Себастьян.

А про Bjork я уж и что сказать не знаю! Быть может, именно ее безумное «Human behaviour» со своей равной обращенностью и к современной академической музыке и к попсе, впервые по-серьезному навело меня на мысль, что попса и не-попса, элитарная культура и массовая – вещи суть однохуйственные в этой мудацкой человечкиной жизни. И вообще, как вы понимаете, из всего вышеизложенного, я, в отличие от моего любимого Горького, всем хорошим в себе обязан не книгам, а Женщинам, которые всегда помогали и помогают мне в эти книги (в широком смысле книги, разумеется) врубаться так, как надлежит ебаным птицам-мальчикам.

Там, у Bjork в ее супер-хите, блядь, такое же ритмическое движение с литаврами и маленьким барабаном, как и у Шостика в его «эпизоде нашествия», как и в Морисовом «Болеро». Это, блядь, не иначе как по жизни моя Волна! Мне, высуну я вам ахиллесову пятку, все, что хочешь можно впарить, если на этой волне действовать.

И, конечно, вся эта моя внезапно охватившая, хотя и давно уже понемногу растущая во мне жажда женского творчества во многом подпитывалась моей безысходной мудацкой любовию к Имярек.

В декабре девяносто пятого года я полагал, что полагать имею все основания, что Имярек моя подумала-подумала, да и решила, что у нас нет перспектив, хотя как она со своем некрофилистким по Фромму складом характера умудряется всегда думать о бытовых перспективах, мне неясно. Не скажу, что меня это ударило в самое сердце, хотя конечно ударило. Ведь несмотря на то, что я всегда подсознательно жду от жизни какой-нибудь подлянки и тем нетерпеливее жду, чем более счастлив в меру своих возможностей, когда эта Подлянка грубо врывается в мою жизнь – оное предполагаемое заране вторжение всегда оказывается для меня, да и для всех нас, почему-то большой неожиданностью.

И потому-то мне и столь резанули по сердцу новые песни девочек-птичек из «Колибри». Да и как я в тогдашней своей ситуации мог равнодушным остаться к тому, что, мол:

Парашютиста пожалеют облака,

Моря и реки пожалеют моряка,

А речку (какую-то там, не помню) дремучие леса

...и только я не пожалею никого!..

Как можно остаться к этому равнодушным даже безо всяких там ситуаций!? Я не понимаю этого.

А начинается столь впечатлившая меня песенка девочки Лены Юдановой тоже очень кайфово, с такой, блядь, как два пальца обоссать, расстановки тех самых координат, в которых все человеки испокон веков существуют:

Как это небо голубое высоко!

Как это солнце... золотое (но точно не помню. Если «золотое», так это совсем хорошо, потому что эпитет совершенно корневой с фольклорной точки зрения, а фольклор – это вам не хуйня!) далеко!..

И то, что небо именно голубое – это тоже из той же правильной серии, а то что оно именно при энтом «высоко», – это совсем замечательно и прикольно, потому что амбивалентно, блядь, ибо по хую наречие ли сие или краткое прилагательное в роли сказуемого, если даже не то же наречие в его роли. Пиздец – кайф!

И там Агузарушка миленькая со своим «мне хорошо рядом с тобой» и «если бы знать, кому легко» и «взмахами сильных крыл» у ее так называемого орла. Причем у нее там эта фраза спета очень новаторским, блядь, дабл-трэком, где в то время, как одна Жанна поет «крыл» (Не уебищных «крыльев», заметьте, а именно «крыл»), другая Жанна поет «лап», что мало того, что смешно «лапами-то махать», так ещё и смешная хрень получается «крлап». При этом сочетание «крл» – это не хуйня, потому что «р» и «л» – это, как я помню из исторической грамматики, слоговые, слогообразующие плавные, и фонетическое звучание этого забавного дабл-слова «крлап» напоминает звучание слова «крыло» в единственном числе родительного падежа, то есть – «крыла». Только такая ебанутая на всю голову девочка, как Агузарова, могла такую хуйню учинить. Очень ее за это люблю!

Очень люблю я этих самоотверженных девочек! А не самоотверженных девочек, проводящих всю жизнь в поиске подходящего им в бытовом плане Хуя ненавижу! И Наташа Ростова – такая же сука! Неслучайно Алена Свиридова (тоже ведь существо!) по ней с такой злобой прошлась, хоть это и не вошло в окончательный вариант ее песенки, если не ошибаюсь, «Карменсита», или, может, «Старый полковник», которому, надо думать, и по сей день никто слова доброго даже не сказал, не говоря уж о том, чтоб письмецо накатать. Суки вы, люди! И я нам нашего горя никогда не прощу!