Текст книги "Новые праздники"

«...– Наебут, – говорю я себе, сплёвывая. – Везде и всегда наёбывали, почему же вдруг сейчас не наебут».

Э. ЛИМОНОВ «Речь “большой глотки” в пролетарской кепочке»

I

А вот эта тетрадка сразу начинается с маленькой лжи. В чём неправда, вопрос, чувствую, поступает. Да мало ли в чём! Она во всём, ёбаная неправда, а правда, она хуя боится, как ладана. Неправда в том, что это не есть тетрадь, но первая поебень, каковую сразу в компьютер себе позволяю я, чтобы более вечно было без более усилий и временнЫх затрат, хоть этим в некоторых привычных удовольствиях вынужден себе заранее отказать, но в надежде на то, что неизведанные зато радости впереди у Вашего Tea-for-two. («...Из пушки в небо уйду, благо фамилия предрасполагает (Орликова)». Даром, что задница слишком уж по старому красоты стандарту.)

А в этой тетрадке-таки напишу я о том, что я лучше всех, а меня никто-никто не любит, потому что я не лучше всех, что ли. Чёрт его знает.

Вот эти люди, каковые предвозвещали о покорном слуге: Генри Миллер (самый дурацкий, потому что был всех моложе и американ, что уже не в ворота мяч), Эдуард Лимонов, он же Эдик САвенков с ударением на первый слоган (данный пИсатель, он, конечно, не та совсем хухра, каковая мухра – Мюллер, ибо совок; с более правильным хуем и более поганой метлой, каковая метла, в свою очередь, совершенно-таки «дубина народной войны», чтобы с чем (последним) согласиться, так более чем достаточно хотя бы в общих чертах латынь себе представлять: в том объеме, что poganos – это известное дело шо за звыруга, не то что интеллигенция), Юрий Олеша, (так он умница, да и к тому же просто-напросто взрослый в то время, как я ненавижу оголтелую юность, естественность, античность, все это самое, что принято называть проявлением «человеческого» начала в то время, как это самая что ни на есть «зверюшечность»; в то время, как нет для меня ничего страшнее и гаже, чем когда мужчина решительным жестом вставляет в кого-то свой корень жизни, а эта дура только и рада тому, какой он мужественный и настоящий охотник, блядь; дура ты!, как с человеком с тобой хотел, а тебе бы всё со всякой скотиной ебстись; можно подумать, что я не умею насиловать – так жалко же тебя, дуру, да ты мне и не позволишь себя изнасиловать, потому что ты только скотине позволяешь себя насиловать, а, я видите ли, лицом для скотины не вышел, да и вообще...), потом ещё этот козел Жан-Жак, но этого больше всего ебля интересовала и даже не то, чтобы ебля, ебля-то ладно бы, казалось бы, надо бы, следовало бы, как бы, если бы, хорошо бы, а просто «психеей» своей перед носом у какой-нибудь чопорной дамочки поболтать, – все эти и предвещали служанку. Да шло бы все на хуй, вообще!.. Мне не два года, в конце концов.

Хули, блядть, неужели писать про то, как мне сложно, как я самый лучший, как самый засранец, «люблю себя и ненавижу» (экая сучка! – Мережковскому целую жизнь испортила. Ненавижу всех Зинок за это!), как «я вас люблю и обожаю, беру за хвост и провожаю», как ничего не хочу, как чувствую себя старым, как эмоциональный фон понижен, и тонус вместе с ним, и о, одиночество! – да ебти мати! Нам ли кабанам печалиться с Марусей, нам ли, нет, не знать, как время с нею, с Марусей-то, нам проводить! Да гори-ка синею пиздою бледное набоковское пламя! У меня тут свои цели. Я вам тут не пиздюк какой-нибудь, а друг и брат, простите; да вам это, конечно, до пизды, если вы девушка, за что меня, конечно, вы простите, прощения я должен, блядь, просить за то, что я вам до пизды – нет, это просто охуительно, что должен я прощение просить и думать, не оскорбляет ли носительниц прекрасных этих вышеназванных машинок адских скабрезнословие мое; то есть, как вам это нравится, о, драгоценные мужчины, которым, кстати, я тоже по хую, но это не есть беда, ибо по большей части сами по хую вы мне; но все же как вам это нравится, что я, который совершенно до корней волос и опять же до девичьей или вполне себе раздроченной пизды всем тем богиням, феям, нимфам, афродитам, которых я так искренне люблю и почитаю в то время самое, когда я, самый-самый их горячий почитатель, в то время, когда почитать-то их и не за что, в сущности, им до самого большого тайника, до самой тайны тайн, до центра (не до камня) преткновенья, до пизды, до пизды, до пизды я им, я, который любит их единою любовью, как младших сестр, если не сказать, сестер, а не сказать, сестер, не сказать, навеки в рот набрать, воды, а что подумал ты, хуев, хуев, подумал ты, что в рот я напихать себе собрался, нет, я не собрался, не напихать, не остановить мне кровь, хлестающую, да, именно хлестающую, а не хлещущую, мне, который самым лучшим в мире, самым нежным, и удивительно прекрасным, трогательным, юным и не очень, тут уж ты, меня, любимая, прости, прости, что не очень, прости меня, что я тебе, любимой, до пизды твоей, любимой мною так, как будто ты и есть она сама, но нет, в тебе ещё великая и полная стремлений тайных, горделивых и с жаждою отдохновения от мира, мая и труда душа; душа твоя великая, как и Пизда, великая, как и Душа, как и ты Сама, Любимая Моя, великая в таком невероятном сочетаньи как то: Пизда, Душа, Высокий интеллект и прочих, блядь, достоинств хуева туча in the sky of your eyes – так что ты прости меня, пожалуйста, что я так сквернословлю, и что так тебе не нужен в твоей неисправимой жизни.

II

То ли я с ним в одной школе учился, то ли он похож на кого-то из того пушистого множества моих тогдашних коллег по бесправному положению. С другой стороны в какой-то же школе он-таки учился. Это совершенно обязательно так. В нашей удивительной стране нельзя не учиться хоть в какой-нибудь, пусть самой засраной, школе. Учился он, учился и вот научился быть человеком, которому вполне хуево для того, чтобы вот так работать сутки через двое или трое, я точно не знаю, продавцом в коммерческой палатке; чтобы, засыпая на топчанчике, в глубине души не быть уверенным в том, что имеешь право на сон, да и как, о каком праве можно говорить, если ты спишь прерывисто и хуево, а над тобой, возле «продажного» окна висит бумажка, что, дескать, стучите, открыто, мало ли, что я сплю, подумаешь, какая хуйня, мой прерывистый сон; вам, покупателям, если вы – настоящий Мересьев, то бишь настоящее волевое хуйло, должен я быть до пизды, по хую, по фигу и т.д.; шлите, шлите на хуй меня бывшего соученика вашего хуесосчества, шлите на хуй меня вместе с моим прерывистым сном из-за чего угодно: из-за «банки кофейной халвы», из-за пива «Miller», из-за гребаных чипсов или вот, например, из-за пачки сигарет «Союз Аполлон», как вот, например, покорный слуга, которому вот просто приспичило, и в самом деле, целый день не курил, хуел, мучился, еле-еле наскреб две с половиной тысячки, ебать меня колотить. А потом бывший сей школьник домой идет, спать ложится. Лет двадцать пять ему. Может двадцать шесть или двадцать четыре. Может у него жена – чудо из чудес, самая лучшая в мире, единственная девочка его, а может просто сожительствуют и ебутся себе, потому что так надо, чтоб не страшно было одному под одеялом. Может и ребеночка уже завели, которому кушать надо, и «памперсов» опять же, а то моча разъедает кожу и с самого детства головой моча эта богоподобная мальчонку или девочку-несмышленыша в говно человечье тычет.

Потом купил. Закурил с наслаждением. Сразу подумал, как же это репу-то мне понесет, когда опять позволю себе быть обычным мужчинкой и выебу какую-нибудь ангелицу, а то ведь уже более полутора лет не еб никого, все, блядь, верность храню, жить любимой мешаю верностью, блядь, этой своей. Где найдешь? Где потеряешь? Ничего умнее придумать не мог, кроме как об этом начать-спросить?

Ненавижу Гиппиус. Даже не помню сколько «п» у нее в фамилии. Сука. Все, блин, думала о чем-то: вселенная там, мироздание, я и мир, микрокосм, Бог и «еб твою мать», а Мережковский бедный хуел и мучился; не удивлюсь, если по ночам плакал беззвучно, лежа рядом с безмятежно спящей своей Филосиффиус. Ахматова вон тоже. Совсем бедного Г. доконала. Пиздец. И им все мало. Вот теперь повадились феминистировать с регулярностью своих «женских дел». Ладно бы крестьянки в деревнях феминистировали – это я могу понять, сам деревенских мужиков не люблю, все бы им себя на земле утвердить и мне указать, что я, мол, легкий хлеб ем. Да шли б вы на самый толстый на земле хуй! Я, блядь, умею немало. И гвоздь вбить могу, и сливной бочок в туалете наладить, да и ебусь душевно. Таким образом, крестьянкам, конечно, феминистками быть можно и нужно, но вот когда сестры по разуму начинают выебываться – я этого не понимаю. Вы меня, извините, но просто уж оченно жаль нашего брата мужика-интеллигента. Мы уж и так и сяк, а все вам хуй наш хуев и душа не душа, и ум не умен. Совсем охуели вы, милые дамы! Не хочет никто ничего у вас отнимать. У нас этого вашего добра, каковое так бережете, хоть жопой жуй! Наоборот, дать вам хотим, любить вас хотим, ласкать вас. Не хуем ласкать, заметьте, а так чтоб ВАМ хорошо было. А мы-то уж как-нибудь, да где-нибудь подрочим себе пипиську. Лишь бы ВАМ заебись было, милые дамы. Лишь бы вы не забивали себе душу, созданную для Любви, какой-то хуйней.

Закурил сигарету. Дождь. Но у меня зонт. Второй час пошел четырнадцатому августу(а). Курю. Звезды. Капельки – тук-тук-тук. Думаю о похожем на кого-то, с кем в школе учился. Почему все так пихаются? Прямо головы сносят друг другу локтями. Охуевшие морды! А в небе звездочки. А хочется искренности. Хочется научиться вовремя дохнуть. Вот полюбил, пережил, как говорит Добридень, час-X, и дохни скорей, пока тебя предать не успели. А то потом предадут, и будешь всю жизнь ходить сопельки прекрасной предательнице вытирать, приговаривая: «Ну не плачь. Да хуй бы со мной. Да хуй бы со мной и моим прерывистым сном. Да подумаешь предательство! Да нашла кого предавать! Да подумаешь, я и мой прерывистый сон! Да хуй со мной! Да делай со мной все, что хочешь. Да даже мало ты сделала. Я, человек-говно, ещё и не того заслуживаю...» Бу-бу-бу. Зы-зы-зы. Не плачь, родная, одним словом. Я человек-говно, со мной все можно. Да только вот ни хуя я не говно! Извини! Не все со мной можно!

Эко я разошелся! Дождик, звездочки, августовская ночь, жизнь и приключения Буратино, ветер перемен, эко я разошелся, романтизьма – ебать меня в голову!..

III

Сопливиться – это мужичка недостойно! Достойно мужичка иметь сухой-сухой носяру, никоей влаге неподвластный и таковые же глаза, и самому, конечно, не хуево бы во всём всегда и навсегда быть таковым: ебать невинных или там «испорченных» и... быть таковым; добиться цели вожделенной (необязательно пизды) и... быть таковым; проникнуть в тайну мирозданья и... опять же таким же и остаться, каким он был, и песню завести протяжную и силы необыкновенной и фонари зажечь, и вид ненастоящий, и здравствуй жопа – новый год!..

Возможно потому такой дурацкий я, что не дал мне до сей поры или как бы сказали деревенские мужички «покамест», покамест не дал мне до сей поры Хосподь того, блядь, варианта Счастья, который мне всего-всего милее, а именно, чтоб я любил, меня любили, чтоб я не обижал ни словом и ни неосторожным движением душонки, и девочка моя меня бы тоже не держала за говно, и чтоб семья, квартирка и детеныш.

Объясни мне, о, автор сего, зачем ты здесь аккуратно сейчас? Тебе что, есть что сказать, есть какой хлеб поделить между кем? Я что-то не очень-то верю тебе.

Вряд ли мои это трудности, о каковых в пердыдущем абзаце ресчь. Не мои трудности. Ваши проблемы, а у меня мои праздники начались, «женские дела», мотоцикл, и Витя Малеев досуг с воем проводит верхом на мотоциклетной машине. Адская смесь!

Ненавижу писателей. Они кровопийцы и брак. Худшие ночи человечества они. Люди-гОвна. А я лучше всех. Впрочем, сам в это не верю. Не лучше. Но со всей очевидностью не хуже. Пусть у меня в хромосомном наборе отсутствует какой-нибудь X, но у вашего любимчика зато отсутствует какой-нибудь иной шпунтик, который у меня, к примеру, не только всегда имеется, но и охуительно прочно привинчен. Можно, конечно, меня уязвить и сказать, что я все равно ничтожество, потому что такие шпунтики у всех есть и кроме них у всех ещё много чего другого имеется, но это круглая ложь! Такого шпунтика, как у покорного служки, нету ни у кого! На том стоим! И нЕ хуя меня двигать! А то я сам так подвину, что мало не покажется! Шпунтиком вы не вышли, чтоб меня подвигать!

В том, что я так всем невольно хочу доказать, что все кругом говно и сволочи, а я так хорош, умен, талантлив и чуток, вы, ебаные в рот суки, виноваты сами. Вы и только вы! Я вас за это ненавижу, потому что всего-то ничего мне надо было в жизни (всего ничего – это потому, что я хороший очень и скромный; в чужих небесах попусту не летаю, хотя по-моему мне все всегда рады), всего ничего, говорю, надо было, такую малость мне хотелось, которой у кого только нет и с такой легкостью и неотъемлемостью как собственное имя, а у меня нет этого и не знаю, будет ли. По уставу, что ли, не полагается? А? Как ты думаешь, Хосподи?

Ведь это же ужасно, когда у человека нет того, без чего он совершенно не может обходиться! Ведь ничего страшнее нет! Как вы думаете, если вообще, думать не разучились ещё? Как это страшно, когда у тебя нет того, без чего ты не можешь жить. А ведь живешь. Не можешь жить, а живешь. Почему Хосподи не понимает, что сам себе наживает врагов? Дурак он что ли? Наверно, ведь нет. Может отец его в детстве мало порол? Как можно было так со мной поступить?! Как можно было так поступить с Имярекой? Как можно было так поступить со всеми нами?

Вам смешно, очевидно? Отольются слезки-то мои, отольются. Бля буду. Смешным я вам кажусь? Ну смейтесь, смейтесь. Да только я и умнее вас, и тоньше чувствую и больше умею. А вы смейтесь. Из-за вас, можно сказать, страдаю. Смейтесь, смейтесь. Хуй бы со мной и моим прерывистым сном.

IV

Я не понимаю, какого хуя! Почему, когда мне звонят и говорят: «Макс, нам на студии нужна твоя «клавиша»! (Тогда-то и тогда-то.)», то «клавиша», в моем, разумеется, лице, немедленно одевается и топает пешком на эту самую ебаную студию, но зато когда мне нужно всего-то лишь то, что мне, собственно, одно-то и нужно на данную жизнь, то я... должен сосать хуй. Сосать хуй и ждать, продолжая сосать, когда можно будет перестать сосать. Как вы смеете меня унижать изо дня в день?! Шли бы вы на хуй, друзья дорогие! Пососите с мое, а потом уже творите, выдумайте, пробуйте, делайте лучше меня, с нами, как мы и окровавлЕнная жопища.

Просто есть люди, которым просто стыдно и несовместно с их видением мира другого заставить ждать, заставлять ждать целыми днями, месяцами, годами, а в промежутках звать этого ожидающего в гости, пить с ним водку, веселиться и пенять ему на то, что, мол, где его юность, пенять на то, что он, де, старик в свои двадцать пять, спрашивать, чего это он так не весел, опять амбиции что ли заели – есть такие люди, которым просто стыдно и несовместно с их человеческим обликом так поступать; есть люди, которые живут в постоянном страхе, как бы не сделать чего-то такого, из-за чего кто-то сможет подумать о них как о тех, которым не стыдно и охуительно совместно с чем угодно и без какого бы то ни было вреда.

Не буду переходить на личности. Пусть себе живут все, как Всевышнею КАкой отпущено. Пускай себе идут на тот хуй, каковой им Предвечным завещан, и суют в ту пизду, в которой уютней, теплей и домашней.

V

В компьютере неуютно, нелипко, немягко и нетепло. Сразу в него нельзя. Только настоящий Мересьев, самоуверенный и прямой, глубоко убеждённый в необходимости своего земного существования, может себе позволить сразу, без предвариловки и на «ура». В самый рай с первого раза. На санях с бубенцами на тройке и какую-нибудь священную деву там отодрать, что, в сущности, мне безразлично. Не надо думать, что я на чем-то съехал. У меня все в порядке. Короткая прическа и счастье в личной жизни беспредельно. Или, я бы даже сказал, беспрецедентно. И беспримерный подвиг совершен, и тру-ля-ля, и нет цветов прекрасней асфоделей, и нас спасет красота, покуда мы не боги (каждый со своей посудой), а совокупность особей, в просторечии – мирок.

Все мы как-то измазались, но горя все ещё мало. Что со мной, скажем, бы Боженьке сделать, чтоб я окончательно охуел?! СПИДом меня заразить, чтобы я хлебнул настоящего горя с точки зрения обыденных человеков? Зарезать в темноте какого-нибудь переулочка? На самолете разбить? Что?

У меня совсем нет друзей, только они об этом не знают. Им со мной весело. Надо мной всегда можно похихикать и сделать вид, что я дурачок, в то время как ой-ой как не хочется признаваться себе, что общение со мной почти всегда дает ощущение соприкосновения с чем-то неведомым. У меня нет друзей.

Когда-то они у меня были, но потом пришло ко мне Несчастье (которое с Вечной Любовью на одно лицо в моем случае), и к моему вящему удивлению внезапно оказалось, что у меня нет друзей. Впрочем, это их проблемы. Нити разорваны. А то, что мы до конца своих гребаных жизней будем теперь вместе винцо с водочкой кушать, так это надо же с кем-то делать. Не бухать же в одну харю! Видит Бог, я не хотел этого. Вы, друзья, сами виноваты, что вас у меня не стало или и не было никогда.

Когда мы лежали с Ленкой в нашей предсупружеской постели и я чистосердечно грузил святое это существо какой-то околоницшеанской хуйней, она говорила мне своим трогательным шепотом, что вот, мол, все это одному мне нужно, только я это все так остро чувствую, а все эти мои Сережи с Вовами, они немножко подрастут, заведут себе семьи, работы и будут себе обычными людьми и будут счастливы. Потом, спустя несколько месяцев, когда я возомнил себя вправе решать, какая женщина мне для жизни и для моего, блядь, высокого, блядь, предназначения, тьфу, блядь, подходит, а какая не очень, вследствие чего я, дескать, должен в себе найти какие-то там душевные силы, будь они прокляты, и вырвать ее из сердца, «неподходящую» в смысле, то Ленушка говорила, чтоб я не бросал ее, что у всех этих Сережей будет, а у меня не будет, потому что мне просто раньше и больше других дано, и я не понимаю просто, что я делаю. А может она и не говорила так. Может это мне сейчас так кажется. Я не помню. Вот какая штука.

Она меня была на пять лет старше, умнее, прозорливей и опытней. Права была во всём . Пусть она меня простит. Мы с ней и вправду невовремя встретились. Что уж теперь. Я дважды не вхожу в одну... гм... реку. Вот.

VI

Я всегда запрещал себе много писать. Не считая, конечно, того времени, когда я в школе учился и искренне себя писателем ощущал. Особенно много я писал по пятницам, помню. Приходил из школы, счастливый, что целых два дня не надо в нее ходить, около шести часов вечера садился за столик и хуячил свои писульки (очень, кстати, трогательным стилем, безо всякой неподцензурной брани и думая о таких вещах, как композиция, тропы, метафора, аллегория, символ и прочая поебень, каковую я жадно впитывал в себя со страниц литературоведческих словарей, на занятиях в детской литературной студии и иногда даже на школьных уроках литературы, каковые я глубоко презирал из-за низкого уровня преподавания) до самого позднего вечера, а потом удовлетворенный укладывался спать с весьма нетривиальной для ученика 6-11 классов мыслью: а никако я писака!

Так вот, я всегда запрещал себе много писать с тех пор, как понял, что я и в самом деле писака. Ужасной всегда казалась мне мысль о том, что я, как мудак, не нюхавший пороха, но с охуительным мнением о себе, сижу своей писательской жопой на стуле и, страшно даже подумать, за столом и... (ну это уже совсем пиздец!) кропаю, кропаю, царапаю, царапаю, вывожу эти ебаные буковки, полагая, что они преисполнены хоть какого-то смысла. Омерзительно!

Другое дело кропать в местах для этого неприспособленных, как то, например, метро, лекции в институте, а то и семинары, или вот очень весело кропать что-то в момент писания твоими учениками (а я и учителем побывал) контрольной работы, которую ты составил по пути на урок, с трудом держа открытыми глаза после ночи, проведенной в музыкальном клубе. Когда пишешь таким образом... Точнее сказать, когда я писал таким образом, то мне казалось, что я умница и всех перехитрила. Мне очевидно в самой глубине души казалось, что это я себе алиби составляю, ибо когда пишешь в таких местах, то вроде бы все это делается так, между делом. То есть, конечно, ты все равно при этом остаешься писакой, поскольку уж результат сам за себя, как правило, говорит, но при этом ещё и человек неплохой.

Почему же это так важно для таких пидаразов как я – не быть плохим человеком? Это может я просто агнец божий? Наверно ведь нет. Никакой я не агнец.

Как это чудовищно несправедливо. Даже без «несправедливо». Просто чудовищно. Чудовищно то, что вот бьют тебя все по морде и при этом, в общем, даже не отрицают, что ты хороший, но по морде бьют регулярно. А вот встретишь человека, который явно лучше тебя, и сразу как-то бац ему сам по морде. Пиздец!

Почему все хорошее стимулирует к агрессии? Неужели нельзя научиться его любить и ласкать, а не пиздить ногами ни за что ни про что? Если это так уж от рождения присуще, то может всем вам, ну хорошо, всем нам, просто зарядкой ежедневной заниматься? Ведь бывают же люди от рождения физические некрепыши, но при этом некоторые из них занимаются изнуряющими упражнениями, правильно питаются; работают, одним словом, над своим телом и духом, и, глядишь, спустя пару-тройку лет уже вполне себе богатырьки они. Может так и с тягой к агрессии? Ну, предположим, все мы говно. Все только и ждем, кому пизды раскрутить. Но может имеет смысл специальной зарядкой заниматься? Чтоб день за днем учить себя восприятию прекрасного!

VII

Черт возьми! Дулов, дружище, как же так получилось, что мне совершенно больше не о чем с тобой разговаривать?! Что мы сделали с собой?! Катя, что мы с тобой с собой сделали?! Что мы сделали друг с другом с Сережей?! О нас, ИмЯречка, я уж и вовсе не помалкивать не могу. Могу только болезненно и прерывисто ничего не видеть во сне... Ебать меня в голову!..

VIII

Только что, спустя почти цельные сутки, я действительно ненадолго уснул и опять ничего не увидел. А ночной мой сон прервали мои ближайшие не-друзья, семейная парная сладость, дабы я проснулся и поехал с ними, что называется, «за компанию», ковролин покупать, дабы их гнездо ещё безукоризненней воссияло над миром. Там, куда мы поехали покупать, начался в самый момент приезда обыкновенный авгУстовский дождик, и у нас за сигаретой, в ожидании каких-то очередных чудес, состоялся коротенький разговорчик с мужской половинкой этого трогательного и вышеозначенного шоколада:

– Ну чего, – говорю я, – гитару-то попишем в воскресенье? (Ибо мне вроде как обещано было.)

– Ну... (пауза ленивая) ... ну... гитару-то мы попишем, но я вообще-то хотел ремонт у себя поделать.

– Ну понятно. Ну как сложится.

– Да попишем, попишем. (Отцепись, типа, хотя вслух и не говорится. В смысле, сегодня почему-то не говорится. Видимо, пожалеть меня решил Сильный Мира Сего. И на том спасибо.)

А что я могу сделать? Вы сами виноваты, что все это так долго уже продолжается. Что я вам всем, видите ли, надоел. Все правильно. Я никого не виню. Кого, как говорится, ебет чужое горе! Но все-таки что-то мешает мне согласиться, что так и должно быть, что так и нужно, что так мне и надо, и по-другому никогда не было и не будет. Что мешает? Любовь к себе? Вряд ли. Не верю.

Что это вообще за хуйня! Почему мир, как я его вижу, так справедлив ко всем, кроме меня? И почему, почему, почему, почему, почему же то, что так очевидно, очевидно только мне одному?!

Что ты будешь делать! Скука моя вперед меня родилась. Я хочу быть жизнерадостным и великим, но я рыцарь печального образа и, как это им, печальным рыцарям, генетически присуще, я представляю собой клинический случай совершенного ничтожества.

Но и это бы не беда, если бы меня сей печальный факт хоть сколько-нибудь волновал, если б я переживал из-за этого, расстраивался, казнился – так ведь ничуть не бывало! Сознание себя ничтожеством не будоражит в моей душе ни хуя. Чего-то во мне определенно сломалось. Какой-то рецептор, реагирующий на всякие ужасы в системе самоосознания. То есть, вот, представьте себе, каждый день последние полтора года делаю в себе удручающие открытия и не испытываю никакой боли или воли к преодолению. Так, разве что только латентная депрессуха, постепенно заполняющая своими хуевыми битами и байтами все те файлы, в которых хранились у меня потускневшие от времени воспоминания о каких-то там жизненных радостях, которые вроде как уже и не у меня были, а у кого-то другого. По крайней мере, я об этом уже, как сказано несколькими строчками выше, ничего не помню.

Хотите, смейтесь, а хотите вообще все это говно не читайте, но когда уже более двух лет назад я писал «Псевдо», я действительно верил, что мир не может не измениться, если я все скажу от души: и как мне больно, и как мне радостно и т.д., одним словом, не утаю от Коллективного Сознательного ни хуя. И я на полной серьезке писал о самых банальных и трогательных вещах, и поднимал самые банальные и вроде как действительно важные вопросцы, полагая, что мир не может после этого не измениться. Я ведь почти оргазмические чувства испытывал! Да и хуй бы со мной. Теперь не верю. Ебись все красным конем! Какое там! Да хоть ты тресни, всем всё по хуям и до мозга влагалищ! Да и мне же первому. Может я и вру. Очень страшно читать «Ни дня без строчки» Олеши или позднего Стриндберга и понимать, что ты их ровесник, даром что по цифрам неполных двадцать пять. Вот чего.

Между тем, нет ничего более ядовитого, чем человеческие слюни. В метафорическом значении эти слюни ещё опасней. Я не верю, и это, пожалуй, основное, что я чувствую. Вряд ли что-то там впереди. Если и да, то скорей всего какая-нибудь хуйня. Я вообще, кажется, как это ни удивительно, понял сам для себя, чем хотелось бы с вами поделиться, но сделаю это чуть позже, потому что я договорился с одним из не-друзьёв совершить вечернюю прогулку по Садовому. Вернусь, расскажу, если не забуду, или не решу, что это хуйня полная. Впрочем, я уже и сейчас так думаю. До встречи, тем не менее.

IX

Ну вот, так я и знал, все выветрилось. Да будут прокляты эти «дружеские» прогулки! И пусть мне после всех этих строчек руки не дадут. Хороша к обеду такая рука, а когда протягивал сам и натыкался на пустоту столько раз, так уж можете теперь и не подавать. Плакать не буду. Все выплакано уже.

Тем не менее, все же я попробую объясниться.

Конечно, нет ничего ужаснее человеческой жизни как таковой. Это, конечно, может вызвать очень горячие и на первый взгляд гуманистические возражения, но я всегда вместо ответного удара подставляю другую щеку, а если иногда и не подставляю, то глубоко казнюсь, ибо оная проблематика – единственная за всю мою целую жизнь не уступила своего центрального места никакой другой. Поэтому я пожалуй что и имею право о человеческой жизни так говорить.

Так вот, мне совершенно искренне противны все общепринятые проявления человеческой души на пути ее идиотской тяги к бессмертию, как то: творчество в любых формах, производство потомства, любовь, труд на благо чего угодно и т.д. и т.п. То есть, сама человеческая жизнь мне глубоко противна и неприемлема в принципе, но... Но... Но так было далеко не всегда. И как так получилось, я не успел отследить, а теперь файл, в котором содержалась подробная информация по данному поводу, безвозвратно заполнен энтропией моей латентной депрессии, и... нет решительно никакой возможности.

Жизнь моя и жизнь окружающих, весь этот вечный праздник, с некоторых (уже довольно-таки давних) пор представляется мне очевидной ошибкой природы, каковую со всей очевидностью решительно невозможно исправить. Да и сама Природа, совершившая роковую ошибку, – тоже только ошибка и более ничего. А некая система, согласно которой мы позволяем себе вообще говорить об ошибках или о не-ошибках, уж и подавно бессмыслица, как и полный абсурд – сама идея существования Здравого Смысла. Короче, это пиздец все. Почему это так, я писал во всех моих литературных экзерсисах, предшествующих тому, чем я занят сейчас.

И уж совершенно не вызывает никаких сомнений, что нет ничего более бесполезного, чем что бы то ни было (еще раз повторю: ЧТО БЫ ТО НИ БЫЛО) кому бы то ни было говорить. ещё более нелепо все равно постоянно не закрывать рта, пусть даже и перед зеркалом, и не терять при этом надежды. Надежда – это вообще чушь. Ваня в корень зреет. Всё амино-кислоты сплошные, куда ни сунься!