Текст книги "Новые праздники"

Автор книги: Максим Гурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

Н., с которой я договорился уже о ее вокальном участии в данном проекте, я предусмотрительно пока не звонил, и хорошо делал, потому что однажды вечером Эля сказала мне, что она, конечно, извиняется, но по ее мнению мы заняты хуйней. Не кажется ли мне так тоже, осведомилась она.

И мне действительно давно уже так казалось, хоть я и любил всей душой эти мудацкие песни. Я боялся себе в этом признаться, потому что мне было жалко потраченного элиного времени, да и своего тоже.

Вообще тот вечер оказался переломным в этой моей великой войне. В тот вечер я по-настоящему понял, насколько же она будет долгой. Я как раз был занят лихорадочным взвешиванием своих шансов на хоть какой-то успех хоть в каких-то своих делах, когда в аппаратную вошёл уже официальный элин супруг Володя Коновалов.

Ну вы можете себе представить, что происходило дальше. Мы все втроем отправились гулять на Гоголевский бульвар, взяли пива для Эли и сели курить на лавочку, на которой мне долго объясняли, что так, как я, нельзя, что нельзя никого никогда жалеть, что если ты лидер, то пошли все на хуй, что то и сё, и, в общем, вполне правильные вещи. Кончилось все тем, что Володя сказал, что он готов мне помочь во всём , что он готов сесть со мной и делать новые аранжировки, и Эля тоже сказала, чтобы я не смущался и ей гораздо приятней тратить свое время на то, что мне действительно нужно, нежели чем на то, в чем неуверен сам автор проекта. И Володя утешил меня и подбодрил и сказал, что клевые ведь песни, что жалко будет, если их испортить левой игрой и прочей вроде и маленькой хуйней, но постепенно вырастающей в кромешное говно.

Я хотел было возразить, что как же, мол, Вова Афанасьев, который все это учил и играл, как же Добридень, как же то и сё, но я сам уже знал ответ на свой вопрос и уже как всегда спас всех овец и накормил волков. Кроме прочего, я не мог позволить и сейчас не могу позволить себе сомневаться в том, что обязан Имярек, Небесному Папе и себе самому довести это дело до конца, чего бы мне это не стоило. Такая хуйня.

Слишком верил я, да и сейчас тоже верю, катиному предсказанию, что делать я все буду долго и трудно, но победа будет за мной, и будет Любовь, как дурацкое знамя над ебаным миром на ветру стрекотать.

В том, что мне сложно сделать выбор, а предлагаемый путь долог и труден, я видел первую часть сбывающихся катиных предсказаний. Я верил и не мог позволить себе не верить, что будет, блядь, и вторая. Я сел в троллейбус и уебал домой, против своей нигилистической воли преисполненный пафосной героической хуйни.

На следующий же день я снова сидел за «Alesis-ом» и «переруливал» первую песню. Я решил сделать все намного проще и душевнее, в силу чего смело забил уверенную ровную четвертную «бочку» в припевах; для куплетов же я придумал довольно простой ритм с высоким-высоким малым барабаном, который, будь он живым, приятно покалывал бы соответственные перепонки гипотетических слушателей. Изъебнулся я только в самом начале, решив начать песню с очень хитрого альтового брэка, впрочем, вполне четко умещающегося в обычный четырёхчетвертной такт.

И все пошло, как по маслу. Мне очень нравилось работать с Вовой Коноваловым. Мы записали пробничек на кассету, послушав которую дома, я понял, что аранжировки мои стали существенно лучше, ибо все вполне полноценно безо всяких труб и виолончелей звучало в исполнении одних лишь барабанов, баса и моих клавиш. Мне понравилось. Я понял, что сделал правильный выбор (конечно, из того, что мне предлагалось).

Меня расстраивало лишь одно: все опять затягивалось из-за того, что у Эли далеко не всегда возникало настроение заниматься звукорежиссурой в то время, как я уже почти полгода жил одними лишь надеждами на скорейшее окончание проекта; из из-за того, что Вова далеко не всегда мог тратить на меня обещанное им время, поскольку интенсивно репетировал с Ревякиным из многих почему-то и по сей день интересующей группы «Калинов мост».

Меня это, конечно, грузило, но я был готов на любое ожидание, на любое унижение, на любую хуйню – лишь бы закончить запись своих песен. Я чувствовал, как у меня на глазах меняется характер. Меня радовало, что я становлюсь все выносливее и выносливее; что когда нет возможности работать на студии по причине отсутствия у Эли и Володи такового желания, я спокойно, как бы мне не было хуево, сажусь писать попсовые тексты, которые я к тому времени уже люто-люто ненавидел, но знал, что в каком бы хуевом расположении духа я не пребывал – совершенно исключено, чтобы я сел слушать вокально-попсовые рыбы и за час-другой не заполнил их понравившимися клиенту словами, за которые они заплатят мне денежки, на которые я куплю себе кофе, сигарет, угощу чем-нибудь Катечку Живову и на следующую смену явлюсь к Эле не с пустыми руками. Этому научили меня ремонты с Сережей. Этому научил меня сам Сережа, всегда подсознательно стремящийся быть такой свободной птицей, какой был ранее я, до тех пор, пока не встретился с ним.

Всегда, когда я хуячил эти попсовые тексты дождливыми осенними вечерами, я вспоминал его с благодарностью, ибо именно он научил меня работать, хоть я, конечно, и без него бы этому научился, поскольку комплекс собственной трудовой неполноценности мои родственнички развили до такой степени, что он чуть было не затмил все остальные.

И я сидел, слушал попсовые «рыбы»; слушал три раза, четыре, десять до тех пор, пока не убеждал себя в том, что мне это охуительно нравится, потому что то-то и то-то там вполне хорошо, – и лишь тогда у меня получался текст. Поскольку, сами понимаете, творческая работа, – это вам не молотком махать, что я, кстати, тоже неплохо умею. И если ты, блядь, поэт-песенник, не сможешь себя убедить в том, что тебе нравится песня, с которой ты в данный момент работаешь, у тебя в жизни не получится текст, который мог бы понравиться заказчику. Это так. Я это просто знаю.

Впрочем, как легко догадаться, меня, конечно, на сей раз не губила, а материально поддерживала злоебучая семиотика, благодаря которой я и впрямь видел подчас немало хорошего в песенках моих товарищей по покорению совкового Парнаса.

Однако основной линией моей жизни к концу осени девяносто шестого года давно уже стали девичьи песни, которые я поклялся закончить во что бы то мне ни стало. Это было очень непросто, потому что наряду с постоянным ощущением, что у меня меняется характер, я с ужасом обнаружил, что и время превратилось в какую-то другую величину, приобрело какие-то совершенно иные формы, чем раньше. Так, например, к ноябрю я уже научился проживать целые недели ожидания новой студийной смены как один или два дня, и это при том, что ни одной секунды я старался не тратить зря. Так, разве что полежу минут десять на диване в комнате с потушенным светом, пожалею себя немножко, как мне, мол, хуево, как ничего, блядь, не получается, как Имярек моя неизвестно где, а потом – ничего. Встаю и снова делаю что-то. Откуда только дела брал?

Время от времени Ваня приходил. Мы с ним кофий пили, курили «LM» и на жизнь жаловались друг дружке. Ваня тоже уже много месяцев записывал у Эли проект. Он, как и я, пошел по этапу кармического гулага. Песни, к которым он все это время забивал в том же «Alesis’е» барабаны, никак нельзя было назвать попсовыми, хотя хуй проссышь, что попса, а что не попса, очень уж много подводных камней и нюансов. Мне они очень нравятся, эти ванины песни, которым даже прошлой осенью и то было уже около года.

Мы с ним курили «LM», пили кофе, и каждый из нас понимал, как это хуево, когда голову постоянно распирает всякая творческая хуерда, самовольно провозгласившая себя автономной внутри души Автора и требующая немедленного своего освобождения из застенков авторской черепной коробки. Эта хуерда требует свое по-разному: когда кричит и скандалит, а когда нежным таким девичьим голоском просит любезно выпустить ее на волю, плачет тихонько, убеждает тебя в том, что она, девочка-хуерда, на самом-то деле – птичка, и ей не у вас в тесной черепушке место, а в небе синем, блядь. И мы с Ваней горестно горевали, что нет никакой возможности в общем-то горячо любимую каждым свою хуерду на волю выпустить, потому что поезд никак не починят, а пешком не дойдешь туда, где живут ключи от хуердиных темниц, то бишь голов наших.

LIX

Однажды сентябрьским утром я не поверил своим ушам, услышав длинные настойчивые международные звонки моего телефона. Я поднял трубку и услышал там мокрый и соленый от девичьих слез голос Имярек. Она сказала, что ей очень плохо, что она даже не хочет и не может ничего объяснять, но ей очень хуево, и все ужасно и бесперспективно, как говорит Дулов. Поэтому не мог бы ли я сходить на утреннюю службу в ту самую церковь, расположенную в переулочке, носящем по странному совпадению ее девичью фамилию; в ту самую церковь, которая ее любимая во всей Москве и, дескать, во всём мире; в ту самую церковь, в которой я крестился в возрасте неполных семнадцати лет, а потом спустя всего год венчался с Милой.

Я очень хорошо помню, что когда некто отец Геннадий надел на меня крест, я почувствовал, что на мои плечи легло что-то, блядь, до такой степени тяжелое, что я даже охуел и стал сомневаться в правильности только что сделанного религиозного выбора. А вечером после моего крещения мне позвонила моя сумасшедшая Мила и высказала мне свои опасения по поводу рака груди, который она у себя от не хуя делать якобы обнаружила. Я, естественно, подумал, что это мне, блядь, кара господняя за то, что я, до конца не веруя, окрестился. И сразу на Бога по своему органическому обыкновению возроптал, что он, де, такая мелкая сука, на которую пробу поставить негде, раз решил покарать меня не моей болезнью, а болезнью моей тогдашней любимой. Уж такой я был охуевшей мордой в свои семнадцать.

А что касается венчания, то это тоже отдельная история. Когда мы с Милой развелись, и я собрался спустя целых два года, пройдя через, теперь повторившиеся вновь, страдания покинутого пидараза, собрался-таки соединить свою судьбу с судьбой крайне набожной Лены, мне пришлось пойти прямиком в московскую патриархию на предмет снятия церковного бракоблагословения, дабы поиметь возможность венчаться с Леной, дабы поиметь ее саму, не казнясь тем, что ей, де, беспокойно ебстись со мной во грехе. Такая хуйня.

В патриархии мальчик-секретарь объяснил, как писать прошение на имя патриарха Алексия, и я в замечательном настроении накорябал ему пару абзацев от раба божьего Максима Скворцова. Через две недели я получил бумагу удостоверяющую нас с гражданкой Скворцовой Людмилой Григорьевной, что Алексий посовещался с господом нашим, и они пришли к консенсусу по поводу снятия с нас церковного бракоблагословения. И это правильно, потому что бракоблагословение это было довольно странным, начиная с того, что на венчании все парочки пили себе кагор, как люди, из рук отца Геннадия, а мне он почему-то залил всю рубашку (рука, блядь, дрогнула у батюшки), на что он, немного смутившись, сказал, что ничего, мол, это, мол, просто Благодать через край льется. И уж ее, этой благодати вылилось, дай божЕ.

Мила, надо сказать, была оченно рада, что мы с ней больше не женаты уже и по небесным законам, потому что ей к тому времени предстояли крестины рожденной не от меня дочери.

Но, естественно, когда Имярек позвонила мне и сказала, что я должен пойти на утреннюю службу и заказать о ней молебен «о здравии», я не думал ни о каких Милах и Ленушках, да простят они мне, грешному, а просто тихо охуевал от голоса любимой. Вообще с тех пор, как она взяла моду исчезать на неоговоренное время и потом сваливаться, как снег на голову, я всегда хуею, когда слышу ее голос в трубке. Меня как будто, блядь, пробивает током, парализует всю мою волю, и эта жуткая все ещё любимая мною женщина делает со мной все, что хочет, а хочет она последние полтора года исключительно какой-то хуйни.

Но тогда все было иначе. Ей действительно было хуево, и я это чувствовал, сразу позабыв о всех своих на нее обидах, каковые тотчас же показались мне мелочными. Я сразу, уже через десять секунд после того, как взял трубку, устыдился всех тех плохих мыслей по поводу пропащей любимой, и был заранее готов сделать все, о чем бы она не попросила меня. Она ещё не успела сказать ничего о том, о чем она меня просит, когда я понял, что если вдруг она скажет, что ей срочно нужно меня видеть, я немедленно продам всю ту скромную недвижимость, каковую приобрел за полгода труда («Ямаху» и компьютер) и немедленно начну движение в ее сторону. Но она ничего такого не сказала. Только еле-еле нашла в себе силы возмущенно зафыркать, когда я после долгих раздумий все-таки сказал, что люблю ее, как и раньше и т.д. Я понимал, что ей не надо этого говорить, но с другой стороны все бабы все-таки дуры, а мужики – сволочи, поэтому им надо, надо говорить, что ты их любишь – пусть даже они и фыркают в ответ. Все равно для этого и звонят, что бы ни говорили.

Короче, я всерьез испугался за нее, и, конечно, сделал все, как она просила, после чего очень здраво объяснил себе, что ждать ее нового звонка бессмысленно, и хорошо сделал – все равно б не дождался.

Она опять пропала. Конечно же я допускал все самое худшее. Мне было хуево от мысли, что если она, допустим, умрет в этой своей Германии, то я даже никогда не узнаю, где могилка ея. Но на самом деле душа моя чувствовала, что скорей всего все не так страшно. Я до сих пор не знаю, что это было, но со временем оказалось, что и впрямь все в порядке.

Я знал уже тогда, что все именно так, и знал это все, когда пёрся ни свет ни заря в церковь, хоть и отгонял от себя все сомнения, чтобы не растратить энергию, необходимую мне при заказе молебна «о здравии». Мне казалось, что если все мои мысли не будут сосредоточены на идее спасения от какой-то неизвестной мне хуевой напасти моей Имярек, то все не подействует. Хотя на обратном пути, конечно, меня нет-нет, да раздражало, что все бабы всю жизнь держат меня за дурака. Но я, опять же, отгонял от себя эти мысли и успокаивал себя тем, что для любимой Имярек я могу и дураком побыть и кем угодно. Такая хуйня.

Более всего мне нравилось во всей этой ситуации, что про свой гребаный журнал она не сказала ни слова. Мне это было очень симпатично, и, казалось, залогом будущего, хоть и далекого, но обязательного, блядь, счастья, раз уж у Имярек ещё периодически возникают ко мне дела личного свойства. Такая хуйня.

LX

К очередным давно уже канувшим в Лету ноябрьским праздникам, в которые по традиции новоиспеченным гражданам буржуазной России вновь разрешили послать на самый далекий хуй все трудовые их хлопоты, мне показалось, что мой музыкальный проект, предусматривающий установление в перспективе новых официальных торжеств, подошел к той стадии, на которой стало возможным позвонить девочке Н. и начать репетировать с ней вокал.

Ровнехонько седьмого ноября (в чем, собственно, я тут же, блядь, усмотрел некую символическую преемственность между старыми и новыми праздниками) мне удалось за пятичасовую смену записать все функционально важные инструментальные партии. В трех песнях даже пришлось самому записывать бас. Я целых три недели ждал пока «отелится» господин Коновалов, так радостно желающий взяться за песню «Я тебя ждала», говоривший с уважением старшего к младшему, что это правильно, и надо приучать молодых слушать музыку на пять восьмых, и раскрутившего меня уже полтора месяца назад на то, чтобы стереть почти готовый первый вариант, и начать все заново, – но я не дождался. В очередной раз придя к банальному выводу, что в этом ебаном мире расчитывать на чью-либо помощь кроме своей собственной не приходится, я сел за свои клавиши и через некоторое время, слегка изменив общую аранжировку, вырулил вполне по моему мнению подходящий басовый тембр.

Когда я все это придумал и сам, наконец, увидел в дальней дали конец всей работы, мне пришлось подождать всего каких-то недели две, пока у Эли снова появилось на меня время и, решительный, непримиримый и злой, соответственно закатал на ленту всю придуманную хуйню. Осталась лишь гитара кое-где. Но я верил, что Ваня все сделает хорошо.

Я позвонил Н. Мне показалось, что она была мне рада. Она милостиво согласилась в ближайшее же время встретиться со мной и взять послушать кассету с моим исполнением ее вокальных партий и листочки с текстами.

Н., как положено всем серьезным осьмнадцатилетним девочкам, производила невъебенно занятое впечатление. Отчасти, я ее понимал. Девочке предстояло в этом году заканчивать Гнесинку. Но, так или иначе, в ближайший вторник мы встретились с ней, а через неделю встретились снова, в ходе каковой уже второй встречи выяснилось, что она девочка талантливая, и уже все выучила.

Много смен мы потратили на запись вокала, но Эля была очень мила, изо всех сил стараясь ничем не скомпрометировать «взрослого» меня в глазах юной красавицы, и у нее получалось неплохо. Да и я тоже старался. Все было пиздец – серьезно. И на редкость удачно складывалось. Так, например, как раз в тот день, когда бедную маленькую Н. пришлось задержать на полтора часа вместо того времени, которое она изначально хотела мне посвятить, мне ещё утром до встречи с ней посчастливилось заработать свою скромную копейку поэта-песенника, в силу каковых обстоятельств я доставил ее на пойманной машине к самому подъезду ее дома, чем был невероятно горд. Это же получилось прямо какое-то чудо!

Месяц сидел я без денег и без заказов, и это надо же, что за неделю до той чудесной во всех отношениях смены, мне позвонили клиенты, и как раз за пару часов до «стрелки» с Н. удалось срубить денег за уже выполненную мной работу. Охуительно!

Почему так никогда не получалось с Имярек? Почему все относительно денежные периоды моей жизни проходили на глазах не у моей любимой, а у каких-то иных женщин и девочек?! Я не знал ответа на этот вопрос, и как всегда от отчаяния сваливал все на злого Небесного Папу, который систематически мешает моему личному счастью.

Нравилась ли мне Н., как женщина? Да, конечно. Мне нравятся почти все женщины, которых я когда-либо видел. Нравилась ли она мне более остальных? Да, и это тоже так. Она была очень красивая девочка. В каком-то варианте судьбы у нас могло бы что-то срастись. Мне очень нравился ее голос, ее глаза, ее ещё немного по-детски пытливый ум. Почему же тогда ничего не вышло? Я не знаю. Очевидно ее восемнадцать лет были слишком похожи на мои представления о юности Имярек, которой я не застал по причине слишком юного собственного возраста и в силу ещё многих и многих других обстоятельств. Я видел Н. в ее будущие тридцать лет, и понимал, что это та же Имярек, только чуть-чуть более зависимая от мнения окружающей среды, хотя и Любимой моей таковой зависимости тоже не занимать, хоть это и противоречит ее собственным представлениям о себе. Но уж тут ничего не поделаешь. Все мы люди, все мы боги, все мы чудо-носороги!.. Я вам так скажу.

С другой же стороны я понимал, что с Имярек мне ничего не светит. Она так и не объявлялась после того плачущего звонка. Я верил, что ещё буду с ней счастлив, но у меня уж слишком обширная душа и ум. Поэтому я подсознательно, даже лучше сказать, истинктивно присматривался к Н.

В конце концов, я успокоился на том, что если она сама проявит инициативу, я не откажу ей. Это было по-взрослому гадко и нечестно, но я почему-то решил для себя все именно так, отлично понимая при этом, что инициативы от восемнадцатилетнего ребенка, который неизвестно ещё, не девственница ли часом, даже если она и будет чего смутно-смутно хотеть, ожидать более чем бесполезно. Чему я, откровенно говоря, и радовался, потому что Имярек все же сидела в голове, как и сидела. И мало того, время от времени где-то под утро, часов в пять или шесть в моей квартире иногда громко и величественно, словно набатный колокол, долгими звонками голосил телефон, а когда я поднимал трубку, там копошилось молчание.

Но тем не менее, моя охуевшая, блядь, от горя душа все-таки пребывала в некоем беспокойстве по поводу Н. Мне страстно и инстинктивно хотелось ее опекать, что-нибудь ей дарить, куда-нибудь ее водить и... при этом ничего не хотеть от нее.

В конце декабря, когда все песенки уже были спеты, и оставалось лишь одно сведение, которого я, кстати сказать, тоже ждал целый месяц, я, ещё с Праги помня, что Н., как и я, любит «Bjork», бегал по ебаному славянскому мегаполису, для которого характерны холодные снежные зимы, и искал ей кассеты трех вышедших альбомов вышеупомянутой сумасшедшей ирландки. Надо сказать, что я так ни хуя и не нашел, и мой подарок Н. на новый девяносто седьмой год как-то не сложился, хоть я и поздравил ее по телефону, уже твердо зная, что, как пел Виктор Цой, столь любимый мною в старшем школьном возрасте, уважать которого как профессионала я стал только в прошлом году, «...это не любовь...»

Я понял что это не только не любовь, но и даже не зарождение чувства при следующих обстоятельствах. Мы с Гавриловым сидели в гостях у Кати Живовой, у которой сидела так же ее подруга Дашка, и пили водку. Выпив пару стопочек, я сразу же согласился попеть свои девичьи песни своим неприличным голосом.

Песни были новые. Я сочинил их только-только в ноябре-месяце, и хотя точно знал, что они не войдут в эту сессию у Эли, но думал, что их можно будет приплюсовать впоследствии. Мне казалось, что эти две новые песни как никакие прежние отражают суть Имярековой глубоко почитаемой мною души. Одна из них называлась «Я не права» и там были невероятно длинные строчки в куплетах, а текст припева был весь на смещении границ каждой отдельной фразы по отношению к более чем остинатной мелодии.

В куплетах лирическая героиня раскрывала свою метущуюся душу со всей откровенностью, совершенно охуевая от перестука колес поезда, увозящего ее куда-то на дальний западный хуй и, естественно, непонятно зачем:

Поезд меня вези, увези меня туда, где я никому не нужна!

Ветер меня неси, унеси меня туда, где так далеко до тебя!

Время лети-лети, сделай так, чтоб я опять-таки не успела к нему!

Чтоб не увидеть мне ввек того, без кого я и дня не могу!

(Вполне попсовый текст с паронимически выверенными началами строк и всякими выгодными попсовыми поражающими воображение «нормальных» людей антитезами.) Был там и так называемый запев, плавно выплескивающийся в припев, в каковом Имярек казалась мне наглядной, всей, как на ладони:

Но снова тебе что-то я обещаю, – только вновь уезжаю я...

Как принято в книгах я не прощаюсь – просто я не вернусь сюда!.. (Это уж что правда – то правда.)

И припев:

Может быть я не права, но мне не надо объяснять,

что ждать не надо. Ждать, если время пришло,

то главное – не опоздать, успеть, вернуть, догнать...

Может я не права, но только я права, и мне уже не надо

мне ничего объяснять, я знаю только то, что я себя не знаю. (Такой, блядь, немного опопсовленный Сократ в конце меня особенно умилял.)

Я спел эти песни. Гаврилов на меня как обычно набычился, девочкам же понравилось. Потом Гаврилов поехал к супруге, а я остался пить водку дальше.

Когда стукнуло четыре часа утра, я понял, что хочу идти, оделся и пошел домой от станции метро «Аэропорт» до своей «Тверской». Это был мой первый пешеходный рейд во имя Имярек. Я шел по декабрьской ночной Москве и думал про эту дурочку весьма тривиальные, как и все чувства, вещи. Думал о том, что я ее люблю и хочу, и люблю одну лишь ее, и хочу тем более одну лишь ее, а она неизвестно где, и я ей на хуй не падал, и все хуево, а было ведь все так прекрасно. Через какое-то время я вышел к Белорусскому вокзалу, с которого она уезжала уже почти год назад ещё любившая меня, во всяком случае, так говорящая.

Я вспоминал, как мы с ней ходили покупать ей билет, как у нее были месячные, вследствие чего ей было очень плохо, холодно и больно. Мне вообще почему-то по жизни попадаются любимые девочки, у которых всегда столь болезненно протекают месячные, что они того гляди умрут у меня на руках.

Я понял, что люблю лишь ее одну, и опять был готов все бросить и ехать к ней. Единственное, что меня остановило, так это то, что я вполне здраво рассудил, что это все же хуйня, когда какой бы то ни было человек, пусть даже и не противный тебе сваливается, как снег на голову, когда его совсем не ждешь. Кроме прочего, на хуй так сваливаться, если потом все равно придется уезжать? Я в очередной раз четко уверил себя, что я обязательно встану на ноги, и когда-нибудь обязательно разыщу ее на каком-нибудь ее уебищном европейском авангардном фестивале, и мы оба будем ужасно счастливы.

От холода и эмоционального голода я совсем охуел и опять, в очередной раз на полном серьезе шел весь в российском снегу и строил планы чуть ли не на пять-десять лет вперед. В моем хуевском мозгу все-таки никак не могла уложиться мысль, что то самое-самое мое, без сомнения самое лучшее во всей моей жизни, потеряно не иначе, как безвозвратно. Поэтому я был готов придумать себе что угодно, лишь бы убедить себя в том, что Имярек и я – это Истинная и Вечная Любовь. Я не мог позволить себе думать, что все кончено. Я не мог позволить себе потерять Любовь снова, и я готов был нарисовать себе любую, пусть самую неправдободобную мирокартину, – лишь бы она объясняла Имяреково поведение чем-то иным, вместо той убийственной в своей простоте фишки, что она просто больше не любит меня.

LXI

Все лето девяносто шестого года мне упорно названивала Катя Живова. Я всегда был рад ей, потому что тогда я считал, что у меня четыре друга, с которыми при необходимости я мог бы (впрочем, потом я понял, что как раз с ними бы и не мог) жить под одной крышей: два мальчика и две девочки: Катя и Добрый-день, да Сережа с Дуловым.

Но я солгу, если не скажу, что катины более чем регулярные звонки несказанно раздражали меня, хоть я и с нескрываемым удовольствием тут же мчался туда, куда она меня приглашала, и радостно вкушал минуты самого задушевного общения.

Между нами никогда не было никаких сексуальных штучек-дрючек, кроме поцелуев в самом начале нашего знакомства; мы всегда просто дружили с ней, весело обсуждая любимых ею мужчин и моих женщин. Такой закадычный друг (именно друг!) противоположного пола совершенно незаменим. Друзья, они ведь не любовники, – поэтому что им стоит сказать друг другу то, что от него хотят слышать. Но при этом все равно один остается мужчиной, а другая – женщиной, и это все очень здорово и классно. Я очень люблю Катю. Мне очень нравится баловать ее всякими вкусностями, когда у меня есть деньги, очень нравится обсуждать с ней ее проблемы с мужчинами, и, конечно, очень нравится обсуждать с ней мои. Катя – это Катя. Она совершенно удивительный и совершенно незаменимый зверь. Я даже не уверен, что можно сказать, что мы друзья. Просто Катя – это Катя, и этим сказано все, хотя, конечно, если опять же вспомнить о том, что мы с ней принадлежим к противоположным полам, сразу начинается клубок дурацких мыслей, но я точно знаю, что мы не созданы с ней друг для друга. Вернее, как раз друг для друга-то мы и созданы, но не так, как созданы мужья для жен и наоборот.

С другой же стороны, разочарованные в Любви ублюдки-родители, страсть как любят попиздеть о том, что такая модель – самая продуктивная для создания здоровой семьи, но я-то, блядь, будучи порождением одной из таких семей, отлично знаю, что это хуйня. Я никогда не заводил семей с девочками, которые мне «подходили». Может быть по этому ни один из моих небесных браков не дожил до сегоднящних дней, но я никогда не позволю себе так поступить. Это говно. Это говно, которое составляет весь наш мир. Я не хочу жениться на женщине, с которой мне хорошо и уютно. Я хочу ту сумасшедшую дуру, даже от телефонных звонков которой со мной начинается сплошная физиология. Вены после первого же ее слова превращаются в провода, по которым эта сумасшедшая дура гонит свои невообразимые, губительные для всего живого токи, со скоростью крови, то есть через пару секунд, достигающее моего глупого сердца. Я хочу быть рядом с ней. Я хочу этой ебаной бури электромагнитной! И пусть меня даже убьет этим ебаным током, но я хочу этого! А жить с девочкой, с которой уютно и хорошо, я не хочу, и никто и никогда не заставит меня этого сделать...

Хотя с третьей стороны, никакая сумасшедшая дура никогда не заменит мне такую родную Катю. Но с четвертой стороны, никакая Катя, которая, впрочем, одна в целом свете такая, никогда не заменит мне никакую мою сумасшедшую дурочку, которая тоже, к сожалению, впрочем, существует, похоже, в единственном экземпляре.

Я вам хуже историю, блядь, расскажу. Ровнехонько накануне того злочастного дня, когда мы познакомились с Имярек, прогуливаясь по августовской Москве с вышеупомянутой замечательной моей Катей, я почти решил в своей голове, что пошло все на хуй, Вечной Любви, наверное, нет и не будет, да и на хуй не надо, буду-ка я Катю любить, даром, что меня от нее током не бьет, как, надо признать, и ее от меня, – все равно, по тем или иным причинам, мы с ней родные люди. Так я решил.

И надо же было такому случиться, что на следующий же день в моей ебаной жизни появилась Имярек! Естественно, что о Кате я вспомнил только через месяц, когда Возлюбленная уебала в свою блядскую Германию. Да и то, с тех пор я раз и навсегда оставил все мысли об уюте и о соединении своей жизни с Катей.

Надо сказать, что я почти уверен в аналогичности катиных чувств ко мне. Даже без почти. Время от времени мы оба садимся на измены из-за того, что нам действительно очень нравится пить вдвоем кофе и говорить обо всем, о чем только можно. Но Природа мудра. Либидо тут не ночевало...

Летом девяносто шестого года меня очень грузили ее звонки. Она звонила мне все время, а я не звонил почти никогда, потому что вся голова была занята Имярек с самых тех пор, как я с ней познакомился.

Всем людишкам оченно свойственно обольщаться на свой счет, и я понятно что предполагал насчет глубинной подоплеки катиных звонков.

Потом я совершенно охуел от своей попсы, Катя стала сильно занята на работе, и ситуация переменилась. Только тут я понял, как был далек от истины в оценках ее летнего поведения. Теперь на свой счет обольщалась уже она, ибо я стал звонить ей чуть ни каждый день и по три-четыре раза в неделю ездить к ней в гости, в каковых гостях святая Катечка, не зная отдыха, отпаивала меня растворимым кофе и занималась всякой психотерапевтической деятельностью, к которой имеет талант от Бога.