Текст книги "Новые праздники"
Автор книги: Максим Гурин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)
Так вот, я ехал домой и обостренно охуевал от тревожных предчувствий, что ещё несколько минут – и я все пойму про этот ебаный мир. Так оно и случилось: когда я вошёл в свой подъезд и начал подниматься по лестнице, я внезапно понял, что если я сейчас не исчезну с такой-то, блядь, хуйней в своей шибко творческой голове с лица многорешной земли, то это, блядь, полный пиздец всем Абсолютам на корню. В общем, как видите, чувство моё описанию никакому не поддается, потому что пытаясь его, чувство, описать, я вижу, что получается только какая-то беспомощная чепуха. Но это было. Я был уверен, что я сейчас растворюсь в пространстве, но ещё более я был уверен в том, что этого не произойдет. В этом, блядь, и весь ужас! Вы поймите! Постарайтесь хотя бы!
Нет! Решительно нет никакого предназначения ни у каких предметов, будь они хотя бы четырежды люди или звери, моря или океаны, небо или лес! Все просто так! Всё-всё! И все, блядь, мыслишки и прочая поебень – тоже просто так! И Христос просто так был, чтоб обнадежить слабых духом. Он, Христос, – просто красный командир, который, блядь, повел всех в божественную атаку, но только-то и успел, что вскрикнуть «За Родину!», погрозить Хаосу своим маленьким пистолетиком, и тут же упал, подкошенный фашистской пулеметной очередью. Но перед этим он, Христос, так трогательно, срываясь на фальцет, орал всякие перформативные речи, что у солдатиков в изрядных количествах выработался адреналин, и они понеслись, блядь, в атаку, даже не заметив, что комиссара убили, и каждый из них в пылу битвы уже по нескольку раз нечаянно наступил ему на уже неживое, с застывшей гримасой самоотверженности, лицо. Такая вот хуйня!..
Вова понял все это через год, после меня, и я не стал ему ставить в упрек, что прошлой зимой он столь радостно надо мной потешался. Подумаешь, блядь, с кем не бывает? (Риторический вопрос, бля.)
Впрочем, конечно, все это понималось мною и раньше, но это не было чувством. Спустя полгода Жестокий Папа подослал мне в качестве второй Единственной Возлюбленной столь глубоко верующую в него Святую Елену. Я не оценил всей глубины его, папиного, самопожертвования. В том и кошмар, что живя рядом с Ленкой, я будто не с ней сожительствовал, а на повышенных тонах вел дискуссию с Господом. Теперь наоборот. Прости меня, Ленушка. А твое мнение, Господи... Как бы я хотел, чтобы оно перестало меня интересовать. Как бы я этого хотел...
XXVII
Все четыре года существования Другого Оркестра я представлял себе смысл своего и нашего музыкального творчества в том, чтобы создавать так называемое в физике «поверхностное натяжение» на говёной жидкости бесмысленной человеческой жизни. Отсюда и склонность к минимализму, само существование какового представлялось мне обусловленным открытой мной аксиомой, что всё – говно, и всё всегда одно и то же. Как и откуда все это вытекает – мне объяснять невъебенно лень, но можете быть уверены, что у меня все логично на ваш манер.
Я представлял себе весь этот окружающий пиздец в виде темной мутной и ледяной воды (видимо, Юнг прав, рассматривая образ воды как символ подсознательного начала), а нашу музыку я, соответственно, мыслил как тонюсенькую корочку более чем хрупкого льда, на который лучше только смотреть, и боже упаси наступать, ибо это конец. Так мы и жили.
При этом мы, разумеется, были молоды, и потому изначальная и она же окончательная пиздецовость мировоззренческой платформы нисколько не мешала нам счастливо и много, как принято говорить, тусоваться, вместе переживать ебаные катарсисы, как я это называю, часы-X, как это называет Добриденка, и ебать мозгА, как это называют Сережа с Вовой, неизменно радуясь тому обстоятельству, что мы друг у друга есть.
Именно тогда и как никогда мы всей тусовкой искренне ненавидели попс, потому что считали, что им занимаются одни тупицы, жаждущие тупого быдланского благоденствия. А попсом мы считали практически все, что легко воспринимается большими массами населения, что, в свою очередь, не мешало нам любить Мамонова, «Аукцыон» и прочую вполне повально увлекательную музыґчку.
Самое смешное, что мы считали так поголовно все. По крайней мере наше небольшое ядро в лице меня, Сережи и Вовы. Мало того, мы постоянно подпитывали друг друга ненавистью к одним проявлениям человеческой души и любовью к другим. Мы постоянно жадно делились друг с другом новой музыкой, новыми знаниями, и, блядь, всем нам хотелось пиздец чего.
На закате нашего существования мы даже хотели было начать подготовку культурной революции. Правящим классом со всеми основаниями была названа попса, а авангард и стремление докопаться до самой сути бытия – это якобы, блядь, угнетенный интеллигентный народ, который кроме прочего не хухра-мухра, а практически очередные новые арийцы с невъебенной волей к победе и мировому господству. Мы, во всяком случае, я, бредили фантазиями на тему, что, вот, как было бы заебись, если бы на улицах на рекламных щитах вместо всякой, как я тогда думал, хуйни типа того, что «имидж – ничто, жажда – всё» висела бы какая-нибудь авангардная крышесворачивающая поебень и так далее в таком же духе во всех отраслях человеческой жизнедеятельности до победного конца.
Впрочем, может быть, все это было только мне интересно. Я не помню, да и вспоминать не хочу. Все равно потом все пошло на хуй. Эх, блядь, даже сейчас немного грустно. Эдик Лимонкин наверно бы меня понял в иной период собственной биографии. Теперь ему по-моему тоже все по хуям. Он старый, я старый. Хули с того, что он мне с большим успехом годится в отцы.
Хотя, бесспорно, было время, когда я не отсекал, ЧТО конкретно в литературе с семиотической точки зрения соответствует тому же самому в музычке, в силу чего какое-то время вполне безбедно сосуществовала в моей координатной системе всякая сложная модернистская и поставангардная писанина с самой натуральными попсовыми песенками, где много ритма, драйва, кайфа и леший бродит, будучи нетрезв, обкурен, обколот и счастлив, как сам ДиОнис.
А про соответствия я понял позже, а ещё позже, ради чего, как говорит Сережа, речь веду, понял, что ни хуя я не понял и, наверное, никогда не пойму, потому что всё – ещё большая хуйня, чем ранее предполагалось.
Но тем не менее, я расскажу, как я про соответствия понял. Когда мы собрались в Другой Оркестр, я хотел со Славиком Гавриловым просто лиричные и за-душу-берущие песни мочить. А потом Вова всех на авангард раскрутил. Хотя я ещё тогда подсознательно чувствовал, что не стоит поддаваться, потому что мне казалось, что Вова так на ентот евангард (это Имярек так говорит «евангард») разгубастился лишь потому, что не пережил того, чего я пережил. То есть, пусть он не обижается, но когда мне было пятнадцать лет, я не металлистом был, а что такое авангард не в двух (как, впрочем, и в двух тоже) словах объяснить мог. Вова же от этого охуел позже, в то время, когда появилась возможность действовать. Короче, я подумал, что так Небесному Папе значит угодно, и поддался, блядь, евангарду на всю голову. А со своей водолейской гибкостью мировосприятия, я уже через пару недель понял, что все правильно, потому что в литературе я же уже давно авангардом занимаюсь, а коли считать себя цельной личностью, то музыка тоже должна из души идти, а душа у меня авангардная вроде бы, подумалось покорной слуге. Так и началось наше общее охуение, хотя это, конечно, самый счастливый период в моей непростительной жизни.
И я стал слушать музыку не для того, чтобы получать от нее удовольствие, а для того, чтобы разбираться в чужой авторской душонке, и именно в этом постепенно и стал огромное удовольствие находить. То есть, блядь, как я теперь понимаю (хотя на самом деле я и теперь ни хуя не понимаю ни в чем, а тем паче в себе), произошло со мной то же самое, что и в тринадцать лет после ебаного «Воскресения» Толстого, только теперь не в литературке, а в музычке.
XXVIII
(ХОТИТЕ ЗНАТЬ, О ЧЕМ НАПИСАН РОМАН НИКОЛАЙ-ГАВРИЛЫЧА «ЧЁ ДЕЛАТЬ?» ОН НАПИСАН О ТОМ, ЧТО В ЭТОМ МИРЕ НЕТ НИЧЕГО, КРОМЕ ПОШЛОСТИ, И С ЭТИМ РЕШИТЕЛЬНО НИЧЕГО НЕ ПОДЕЛАЕШЬ! Был бы он жив, он бы вам, потомкам, блядь, подтвердил, что я прав.)
XXIX
(Я только что вернулся из гостей от семейной пары своих не-друзей и бывших других оркестрантов. Я ужасно люблю их, и это чистая правда, чище каковой не припомню из жизни ещё более других известных мне по другим каналам персонажей, но... Сколь угодно много и искренне способен я хохотать в нашей старой, проверенной временем тусовке, сколь угодно на что способен я в нашей старой, проверенной временем тусовке, но... Я один всегда. Как же я устал быть один, а ещё жить целую вечность, и никогда во всей этой вечности, блядь, не буду я не один. Люди могут любить друг друга и жить бок о бок тридцать лет, но всегда оставаться одинокими. Лучше даже сказать, что по другому они просто не могут, потому что им не дано. Пиздец всем цивилизованным котятам! Я не знаю, как так вышло. Помнится, так было не всегда. Я до сих пор не могу, да уже и не хочу разбираться, кто виноват в этом. Никто не виноват. Иногда мне кажется, что просто времена изменились, а иногда болезненно ощущаю я, что меня просто элементарно предали, то есть просто никогда и не были моими единомышленниками. Что тут поделаешь? Неужели я виноват в том, что когда мы вместе играли, это не было для меня игрой, потому что я был взрослее и тоньше чувствовал этот ебаный мир, и если чего говорил то, не потому, что был юн и так далее, а потому что от и до создан Богом только для того, чем жил и сейчас живу. Неужели я виноват, что не понял сразу, что это только у меня была взрослая жизнь и взрослая ставка, ещё более, как водится, превосходящая первую, а у остальных оркестрантов было детство, юность и развитие за мой счет? Видит Бог (ведь, правда же, ты все видишь. Ты ведь не слепой. Это уж слишком страшно. Не всегда добрый, если не сказать злой, да ещё и слепец!), я в этом не виноват. У меня это не было детством. У меня это была работа. Я никогда, ни на секунду не думал, что развлекаюсь. И простите меня за то, что вы считаете меня плохим другом. Вы же понимаете, что вас раздражает во мне только одно: то, что я всегда и везде и во всех ситуациях не позволяю себе забыть (или это Папа мне не позволяет), что я здесь, на этой земле для того-то и того-то; я всегда помню, что я твой, Папа, резидент в этой ебаной поебени земной, что я работаю на человечество. И ты прости меня, Добриденечка, что мне всегда, и сейчас и раньше, было по хую, что мне скажет о моем творчестве Сережа, ты, Вова, а тем более Дулов (хотя и у меня бывают минуты душевной слабости). Мне по хую вообще кто чего скажет! Меня Папа сюда для этого послал, и я буду всю жизнь делать то, что он внушает мне считать нужным для человеков. А если кто-то там не способен ощущать свою кухню «частью вселенной», блядь, так это не наша с Папой вина! Не для дружеской тусни, а для мира пишу я свою, с позволения сказать, прозу, свои стишки и свои песенки и странные музыґчки. Не для того, чтоб развлечь тебя, милая моя Ирочка Добрый-день, сочиняю я свои попсовые песенки, а для всей совокупности, а когда мне иногда кажется, что это, скажем, делается для тебя и для Катечки Живовой и ещё там для пары-тройки, так это в минуты слабости, когда Сережа твой совсем меня сомнениями, своими, в сущности, заебет. Такие ощущения, что все для друзей только, всеми людишками, устремленными ввысь, испытываются, когда нет причин радоваться окружающей поебени. Даже Папа на кресте сомневался. Прости меня за это, Добриденка. Я не виноват в этом. И вообще это не может считаться виной. Если перед тобой не стоят такие проблемы, то вместо того, чтобы проводить надо мной психоанализ, который, как ты знаешь, ни к чему не приведет, ибо я тебе не пример из книжки, которую ты читаешь, потому что в аспирантуре другие «умники с бородами» велели или их подружки, толстожопые тетеньки с научными званиями и с толстыми сумочками, набитыми яичками и помидорчиками с огурчиками, что, в особенности, Имяречку мою всегда добивало; и обижаться на то, что я, де, с твоей точки зрения – говно, ты уж лучше просто тихо радуйся, что не на твою долю выпала вся эта пожизненная каторга во имя благоденствия Папочки.
И ещё мне не нравится, что Сережа имеет удовольствие и якобы, хотя и ни хуя подобного, право – отпускать в адрес моей С всякие колкости. Я тебе не дам так о ней говорить, хотя ты, я точно знаю, никому зла не желаешь. Просто мы с тобой слишком разные, в чем опять нет ничьей вины. Кроме прочего, мы с С одного знака Зодиака. А в твоих колкостях в ее адрес содержатся те же нотки, что и во всём том говне, которое ты время от времени выливаешь на меня. Мы с С одной астрологической крови. Я не дам, блядь, обижать водолеев! Вы охуели, ей-богу. Не рубите никогда сук, на котором сидите! Это неосмотрительно.
(Пожалуйста, будьте так ласковы, перестаньте день за днем совершать поступки, наводящие меня на примитивную мысль о том, что вы просто злитесь на меня, хотя и любите по-своему, за то, что мне летать дано, а вам, по всей вероятности, так сложилось, что чего-то, вот, не дано. Я по крайней мере не видел ещё, чтоб вы летали. Как летает Мэо, я видел. Как летает Ваня Марковский, я постоянно вижу. Даже Вовка Афанасьев – и тот знатный пилот. Дулов с трудом, но тарахтит в небесах. Раньше совсем соколом был, но сейчас ему трудно. Зодиакальная кровь слишком тяжела, к земле тянет. Ничего, Дулушка, дай бог выберешься ещё в хуевое наше небушко! Искренне тебе этого желаю. Катечка Жилкина тоже летает тихонечко так и ласково. Без высшего пилотажа, без выебона даже лучше сказать, а то обидится, но очень устойчивая в полете конструкция.
Имярек же моя, совсем неразумная птица, хотя тоже с аэродинамикой дружит, только рычаги часто путает и потому все время попадает то в восходящие потоки, то сразу в воздушную яму с размаху низвергается, дурочка, – и всегда это для нее почему-то большая неожиданность. Если ее близко не знать и не иметь опыта Вечной Любви к ней, можно подумать, что ее просто выкинули из самолета с каким-то парашютом хуевым, но я и ряд других мужичков знаем, что она, конечно, сама по себе птица, а самолетов никаких никогда и в помине не было. Просто очень нервная птичка-девочка. А так все способности налицо.
Семицветик мой возлюбленный – тоже очень похожа на птичку. Удивительно будет, если это не так. Такая девочка не может не быть птичкой. У нее на лице написано, как на невидимых скрижалях мироздания, что она мало того, что птичка, так ещё и моя птичка. И созданы мы для того, чтоб не страшно было друг за друга в хуевом небушке.
Потому-то Сережа и колол мою С вчера своими дурацкими словечками, каковые, конечно, очень прикольно слушать и похихикивать, когда ты его не каждый день видишь и не являешься ему не-дрУгом. Он, Сережа, вообще происходит из той славной когорты маленьких хулиганов, охуительный технический склад ума коих с детстких лет позволял им конструировать самонаводящиеся рогатки и истреблять нас, птичек, во всеоружии своих материалистических убеждёний. Такой редкий божественный дар, как умение сконструировать охуительную рогатку, практически исключал в подобных пацанах стремление к небесам, поскольку до этих самых небес каждый такой мальчуган мог без труда достать при помощи несложных технических средств. Хотя и не рукой (крылом), как мы – птицы, но опосредовано через мелкие камешки или масенькие проволочные подковки, которые особенно больно били по пузу пролетающей над подобным Сережей птицы.
А ты, Добриденка, на меня не сердись. Мы все тебя за то и любим, что ты одна из немногих сохранившихся в мире настоящих женщин, о которых в народных сказках рассказывается. Была б ты моей бабой, летала б со мной, как милая. А уж коли ты с Серегой сожительствуешь, то чего уж удивляться, что и ты со временем рогатки мастерить выучилась. Ты милая, слабенькая, чуткая, добрая и красивенькая, как иные французские фотодевочки. Тебе ведь, маленькой пимпочке, религия нужна. Ты, как древние предки восточные славянские совки-киевляне, которые на равных основаниях могли принять что христианство, что ислам, но выбрали первое, потому что мусульманину много бухла жрать не гоже, а православному по жизни море по колено. Так что ты, Добриденка, молодец! Я тебя лублу!)
Впрочем, я во всём , как всегда сам виноват. Много пизжу. Потому что все давно решил для себя. Говорить ни с кем ни о чем на полном серьезе не считаю рентабельным. Бесполезно. Оттого и пизжу так много о всякой хуйне. Как стыдно вдруг понять, что Лермонтова, в сущности, абсолютно не за что порицать, потому что это же действительно так всегда и бывает. Редко когда набредешь на достойного собеседника, с которым возможно от всех родственных душ помолчать. Да и потом я почти профессиональный болтун. Это вполне в порядке вещей – охуительно владеть своей профессией и при этом ненавидеть ее.)
XXX
После того, как я перестал искать непосредственных удовольствий в искусстве и стал охоч до удовольствий опосредованных, путем сужения собственной эмоциональной сферы до перманентного извращенного секса (а если ты получаешь кайф от любого рода общения, то это уже по моим представлениям есть не что иное, как секс); то есть, после того, как и в музыке я тоже стал получать кайф от обретения чувственного знания о чужой творческой (авторской) душе, путем осмысления всяких семиотических фишек и перевода их на язык эмоций и чувств, ещё довольно долгое время сфера моих потребительских интересов не выходила за рамки рОковой, а в лучшем случае джаз-роковой традиции.
То есть, я упивался «Аукцыоном», «Звуками му», «Аквариумом» наряду с «King crimson», ранним «Pink floid», «Gong» и прочим многообразием, в то время как огромное языковое поле большой взрослой и многовековой музыки вообще, то бишь симфонической и пр., оставалось мной невостребованным.
Однако, будучи человеком глубоко испорченным хорошим общегуманитарным образованием, и студентом-филологом, заебанным самой по себе темой Языка и Формы выражения, которая тоже суть Язык и ничего боле, уже через несколько месяцев, после того, как я врубился, благодаря тому же гребаному «языковому» мышлению, в систему соответсвий и коммуникационных траншей между разными видами искусства (а, надо сказать, проблема, еб твою мать, «синкретизма» заворожила меня ещё в то время, когда я впервые узнал это слово, каковое несчастье случилось со мной ещё в районе четырнадцати-пятнадцати лет, и я даже собирался в своем девятом-десятом классе накропать научную работу об этом ебаном синтезе искусств на материале, не смейтесь, питерского рока), мне стало казаться, что вся рок-культура – штука, безусловно, презабавная, но, извините, весьма ограниченная, и на этой, блядь, рок-культуре «до самой сути» чего-то, наверно, все-таки не дойдешь, сколь ни старайся.
Я начал слушать другую музыку и первым был Игорь Стравинский. Я пытался убедить себя, что это охуенно, но в то время я ещё себе врал, потому что никак не мог врубиться в основной «языковой» принцип. Нужна была какая-то зацепка, которую я мог бы воспринять на базе того скромного языка, которым я уже успел на тот момент овладеть. Но зацепка эта никак не находилась. Меня не вставляло ничего у Стравинского, кроме диссонансов и некоторых местечек, где литавры играли что-то такое, напоминающее мне характерные для рок-музыки ритмические остинато.
Хотя, должен признаться, что мне показалось весьма фишечным, что вся эта рок-н-рольность продолжается на протяжение всего лишь двух тактов.
Открытие взрослого музыкального языка произошло как-то внезапно, когда я этого совсем не ждал, где-то поздней весной девяносто третьего года, и уже тогда я семимильными шагами пошел. Это случилось так. Я сидел в одной из комнат, принадлежавшей кому-то из членов моей уебищной многонаселенной семьи, и перепечатывал какую-то свою рукопись на обычной печатной машинке, по причине отсутствия у меня в то время компьютера. От не хуя делать я решил использовать в качестве музыкального фона самое попсовое, что только можно на первый взгляд представить себе в области глубоко непопсовой музыки, а именно, уже упоминавшуюся мной седьмую до-мажорную симфонию товарища Шостаковича.
И вот я сидел и печатал, как, извините, дятел, свою литературную поебень и звучала обычная грампластинка. И вот начался незаметно знаменитый, блядь, «эпизод нашествия», с каждой фразой все более и более раскручивая свой массивный магический маховик. И я печатал все менее и менее сосредоточенно, вслушиваясь в эти удивительные звуки. И тут случилось нечто необычайное! Я вдруг услышал, как сначала далеко-далеко, но неумолимо приближаясь, зашумели фашистские бомбардировщики. И мне стало страшно и горестно, что вот сейчас эти гады-фашисты налетят на и без того несчастный Ленинград и будут его бомбить изо всех своих фашистских силенок. Я чуть не заплакал и перестал печатать. А в городе завыли сирены, предупреждающие бедных совков о предстоящей бомбежке, и они все понеслись к бомбоубежищам, в которых им тесно, хуево и страшно. А метро в Питере по-моему до войны ещё не построили, бомбоубежища действительно хуевые, ни от чего не спасающие и вообще не бомбоубежища, а одно только название. А фашистам все по хую. Они, блядь, летят и хотят всех наших бедных совков выебать насмерть. И все ужасно, и их ни за что не остановить. А потом совки начали наступление, а все равно без толку. А бомбы уже разрываются с грохотом в Северной, блядь, Пальмире и кругом ужас, смерть и разрушения. Потом бедные умирающие от голода совки тащат свои ебаные саночки с ведрами, наполненными ледяной невской зимней водой. А потом автор вообще задумывается о природе внутреннего конфликта постницшеанского сознания, и там совсем уже мрак. И светлый конец – это только для быдла он светлый, а на самом деле нам-то с Шостаковушкой известно, что Чернышевский прав, и даже массовое убийство – это все та же пошлость, но не хуя не трагедия.
А потом я задумался, а что, если убрать из головы весь этот навязанный нам старыми совковыми киношками визуальный ряд и просто послушать одну лишь музыґчку, и понял, что все неспроста и без визуального фона охуительно, а раз это так, то, стало быть, я выкупил новый для себя языковой принцип.
Я невъебенно всему этому возрадовался. И стал лихорадочно слушать все то, что имелось у меня дома и в пределах досягаемости за его пределами. Равель, Барток, Рихард Штраус, Кейдж, тот же возлюбленный Шостик, Губайдулкина, Денисов, Бах, Вивальди, Мусоргский конечно же, и вообще хуева туча замечательных представителей внезапно открытого мною мира. Стравинский, естественно, в которого ранее не въезжал. Прокофушка и ещё очень многие и многие.
Я слушал все это и недоумевал, как мог я скучать на уроках музыкальной литературы, когда учился в музыкальной школе. Как мог я не врубиться в Мусоргского! Это пиздец, хотя в этом нет ничегошеньки удивительного. Мудак я был маленький. Не дорос ещё тогда.
А Скрябин! Вот уж у кого совсем не было головы, отсутствие каковой представлялось мне тогда несомненным достоинством.
Но, сразу скажу, что Альфред Шнитке всегда казался мне «халявщиком» и «шаровиком», не в обиду ему будет сказано. Это мне Имярек ещё, музыкальная девочка, говорила, что он охуителен и что у него, блядь, полифоническое мышление на сотню голосов. Мышление, блядь! Да ты совсем дурочка, что ли?! Была бы правильная партитурная нотная бумажка, я бы тебе, дурочке и триста голосов в полифонии нахуярил.
Да и вообще все эти шестидесятники, Артемов там какой-нибудь, всегда вызывали у меня сомнения, ибо это были уже, сколь ни вращай, мои современники, хоть и старшие, а, следовательно, люди, испорченные нашей эпохой, когда масскультурные имиджевые законы неминуемо ставятся выше, да к тому же и все это не может не приниматься всем сердцем, даже если и не отдавать себе в этом отчет, и искусство, незакрученное на той примитивной хуйне, что кто круче и неповторимее выебнется, тот и царёк, – стало никому не интересным в среде потомственных интеллектуалов и интеллигентов.
Впрочем, это я уже сейчас научился с таких позиций все анализировать, а раньше просто чувствовал и с другим, хотя на самом деле все с тем же самым, ибо кроме этого самого и нет ни хуя, связывал свою органическую неприязнь. Да и потом я не люблю в искусстве то, что мне самому ни хуя не стоит сделать, а от природы слишком многими способностями я наделен. Вот Шостаковичем я бы не мог стать. Шниткой же без проблемы, лишь бы только нужную референтную группу для выебона своего нарулить!
Я помню, как мы всем Другим Оркестром слушали оперу Шостаковича «Нос», которую тот накатал в возрасте двадцати одного годика. Я просто балдел от этого. Там было все. И все было неповторимо, в отличие от его уебищной, если быть честным, первой симфонии, каковая, если не забывать о существовании Скрябина, совершенно в этом мире излишня.
Послушав в первый раз «Нос», я как-то сразу и непреднамеренно почувствовал, что, блядь, вся последующая Шнитка и прочие мастодонты Новой Музыки умещаются, блядь, в нескольких тактах, в нескольких фразочках, совершенно, кстати, для Шостаковушки незначительных, ибо он все это в двадцать семь раз круче умел и подать, и распространить, и, наоборот, где следует, поумерить. То есть, блядь, опять «языковое» мировосприятие моё недвусмысленно толкало меня к пониманию того, что Шнитка, скажем, говорит, может, и интересные вещи, но неоригинально и грубо, как ругающийся, блядь, матом пятиклассник.
Одну Губайдулкину не хотелось мне в говно окунуть. Уж очень тема ебливого Маугли у ней хороша!
А какова у Шостаковича «Симфония N 5, ре минор»! Это пиздец. Сначала мне показалось, что в самом начале слишком до хуя Бетховена, потом, во второй части, чего-то не по-товарищески у ещё не принявшего в то время коммунистическую идеологию Прокофьева так сильно фишки пиздить, но потом я все это полюбил. «Языковое» мышление не позволило любимого учителя в воровстве упрекнуть. Но говорю я все это к тому, что сначала мне у Шостика нравились злые напористые мелодийки, выраженные через медные духовые и совершенно убийственные, если не сказать, чудовищные. А потом, блядь, я влюбился в третью часть все той же пятой симфонии и попался по жизни.
Там ещё и четырнадцатая симфония, и Кейдж, и прочие пиздюки со своим «умри все живое» лиризмом, когда все тихонько и безо всяких медных духовых наповал убивает. Это, конечно, совсем крышак мне свернуло, как и другим оркестрантам.
А кстати, Онигер все у Стравинского-то попиздил, гнида. А Бриттен – хороший, конечно, дядька, но, сами подумайте, что ценного могут изобрести англичане, окромя паровоза?
Хиндемит хорош. Тем более, что мне его впоследствии Имяречка на компакт-диске подарила.
А вот Денисов – всем бы приятен и славен. Я даже думаю, что его оркестровка «Песен и плясок смерти» Мусоргского при всей моей вечной любви к Шостаковичу, лучше и тоньше, чем у вышеупомянутого Дмитрия Дмитриевича. Но с другой стороны, я никогда не забуду один из его авторских вечеров, когда он сказал, что вот в молодости подделывался под чужую крутоту, а потом, де, свой собственный язык нарулил. Мне в тот вечер очень понравились все его музыкальные инициативы, к тому же ещё и мастерски исполненные, но только потом, спустя пару лет, мне довелось услышать Антона Веберна, и, сопоставив хронологию, я расстроился, что все-таки Денисов не нашел-таки своего собственного языка, и умер немым в этом отношении.
Но, надо учесть, что с тех пор, как я решил, что Денисов немым умер, тоже утекла кое-какая живая вода, и вообще, в то время, когда существовал Другой Оркестр, все мы были очень злы, энергичны, и хотели целому миру по еблу настучать. Компенсировались, блядь! Шли, блядь, «до самой сути», подсознательно мечтая о том, чтобы эта «самая суть» оказалась ни чем другим, как самая, какую только можно себе представить, жуть. И вот мы с замиранием сердца (по крайней мере, я) двигались медленно, но верно к постижению этой самой «самой жути». И действительно порой было жутко. Опять же таки, по крайней мере мне. (Сейчас мне кажется, что так и было безо всяких крайних мер. Я тогда и представить себе не мог, что мои тогдашние соратники просто и одного удовольствия ради строят куличи в той самой песочнице, в которой я тогда с пулеметом в засаде сидел.)
Таким образом, мы переплюнули всех существующих до нас нигилистов, если и не на самом деле, то с точки зрения общего представления о том, что им, предшествующим нам нигилистам, свойственно было.
Хуй мы в те блаженные времена клали на все, на что было возможным. Весь изощренный эстетический пафос находили мы тогда в том, чтобы не из пустого баловства и гусарства хуи свои молодые на то или иное проявление культуры класть, а только после серьезного и скрупулезного разбора или даже, извините за выражение, анализа (с тех, разумеется, непримиримых позиций, на которых покоили мы тогда свое нигилистическое и богоборческое мировоззрение). Ебать нас в голову! (Именно это, собственно, теперь-то и происходит с каждым из членов той ещё коалиции.)
XXXI
На закате нашей другой Европы, наша уже неюношеская по годам самоуверенность достигла своего апогея. Вся хуйня, естественно началась с того, как это всегда происходило, что мне, видимо, голову напекло, и я, словно Жанна Д’Арк, подумал что-то типа того: кто же, если не я (мы)! И тут же давно зреющее во мне недовольство, вылилось в четкую вербальную форму. Я понял, что я революционер. Что сама судьба ставит меня на это место и заставляет взять в руки все самое лучшее и качественное интеллектуальное оружие, каковое находится в пределах досягаемости моих сверхзвуковых мыслей.
Я всем объяснил, как это охуительно со всех точек зрения выпускать собственное периодическое издание, одноименное с нашим музыкальным товариществом. Как клево было бы его разрастить до уровня какого-нибудь «Птюча» и всем все объяснить, ибо не понимать, как мы и наши творческие собратья по разуму охуительны, можно только по незнанию. И Кошеверов наш, ныне в этом самом вышеупомянутом «Птюче» работающий, тоже быстрехонько в редколлегию вошёл. И скоро уже первый номер вышел, к которому я следующее предисловие накатал от всей, что называется, все-таки не иначе как попсовой своей душонки:
О Б Ъ Я С Н И Т Е Л Ь Н А Я З А П И С К А
Современная система информации о культуре, во-первых, более чем несовершенна; во-вторых, в значительной степени искажена.
Существуют две основные причины подобного искажения: искажение самой информации в момент подачи, и, если против обыкновения иформация подана более-менее адекватно, искажение происходит благодаря ограниченности восприятия, базирующегося на социальных и культурных стереотипах.
