Текст книги "Новые праздники"
Автор книги: Максим Гурин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)
Мы поехали, кого-то даже нарулили, но потом, конечно, ничего не склалось. У Эли постепенно пропал энтузиазм, у меня опять началась депрессия, опять уехала дурацкая Имярек, вдоволь нагрузившая меня тем, что я говно. Плюс – у нас с Сережей никак не получалось быстро закончить ремонт. В элином новом магнитофоне стали открываться неожиданные поломки, задерживался на таможне новый микшерный пульт.
У меня же, в свою очередь, возникла очередная гениальная идея: записать программу простых минималистских хуюлек под одно очень эстетское фортепианное сопровождение и женин вокал. Так же, среди моих вещей, мы с Женей вознамерились ненавязчиво записать ещё не записанные в России так называемые «Три песни о любви» одного из моих любимых композиторов (кстати, с подачи Имярек) Эриха Сати, тексты, собственного сочинения которого, я сам перевел с подстрочника, сделанного Машей Варденга, на русский язык, и получилось весьма недурно с любой точки зрения.
Эля опять этому обрадовалась и сказала, что у нее есть на примете замечательный зал, принадлежащий одной музыкальной школе, в которой она училась в детстве играть на скрипке, и что там мы все можем записать, а сведем уже у нее на студии. Ну чем не вариант!? Мне все это очень понравилось.
Хотя, конечно, все оказалось так, как я и предполагал: начались бесконечные созвоны и переносы стрелок, планов, конкретных дней начала записи и так далее. Я тогда ещё не привык к подобной хуйне. Видимо, раньше мне просто везло. Я прекрасно понимал при этом Элю, которая переживала тогда романтический период в отношениях со своим будущем мужем Володей. Моя же возлюбленная неизвестно чем занималась где-то за две с половиной тысячи километров от меня, а наши короткие телефонные разговоры неизменно повергали меня в депрессию. Говорить так со мной было очень глупо и неразумно с ее стороны, ибо я без сомнения сильный человек, и могу свернуть горы ради того, чтобы воссоединиться с любимой. От любой подобной любимой требуется только одно, если она действительно хочет быть со мной рядом, а Имярек тогда ещё этого хотела, или ещё была в состоянии содержать в своем больном сознании робкие иллюзии семейного счастья, – не говорить мне, что я говно и ни на что не способен. В меня надо верить, и лишь тогда будет победа! Не надо говорить мне, что я охуительный, надо просто не говорить мне, что я говно. Я ничего не могу с собой сделать. Сама физиология моя противится тому, чтобы изо дня в день сворачивать эти невъебенные горы во имя соединения с женщиной, которая хуй знает за кого меня держит. Я не умею так и не хочу этому учиться. Вы, женщины, предаете меня при первом же соблазне, а я потом мучительно, годами работаю над тем, чтобы разлюбить каждую из вас. Я уже люблю другую, а продолжаю разлюблять вас, предавших меня. Другая – она, как правило, милая и хорошая, она только иногда позволяет себе невольный выпад о том, чтоб я, де, уебывал в свои разрушенные замки, но потом ей стыдно передо мной за это. И никто из нас не виноват, что каждый раз, когда мне попадается удивительно приятная, искренне любимая мной, добрая и чуткая девочка, так же искренне любящая меня, – в недрах моей дурацкой душонки все время делает свое черное дело какая-то, блядь, новоявленная Роковая Женщина, которая даже уже почти не помня обо мне, мешает моему счастью с настоящими ангело-девочками. Какого хуя! Какого хуя, блядь?!
А такого хуя, что я вижу, как им, ебаным мною в иной исторический период, Роковым женщинам, хуево, как им больно, как они плачут, как они казнятся из-за мужчин, которые не то что их, моих бедных девочек, но даже, блядь, и моего-то мизинца не стоят. Я вижу этих роковых девочек, я вижу, как они слабы, как им, бедняжечкам, важно отыграться хоть на ком-то, как важно для них верить в легенды о бедных далеких мальчиках, всю жизнь плачущих по ним, живущих с другими, обычными на их взгляд, девочками, в то время, как они сами – это, блядь, пиздец какое чудо! Я вижу все это, и мне сразу так хочется их приласкать, поцеловать в ушко, нашептать какую-нибудь красивую сказочку, провести с ними полную любви ночь, а утром опять поцеловать их в ещё спящие глазки, ещё поцеловать и пойти к своей Единственной Любимой, которой, каким бы понимающим всё человечком она себя не считала, ни в коем случае нельзя об этом рассказывать, ибо все девочки – они все девочки и есть. И что я могу поделать, если мне хочется их всех приласкать! Я же не выебать их хочу! Пускай себе их голливудские их красавцы ебут, срывают с них одежду решительным жестом, ебут их в подъездах, и в прочих экзотических ситуациях, – а я им хочу дать совсем другое. Мне неинтересна героическая ебля. Для этого вон сколько умельцев, блядь, по земле ходит! Мне им хочется сказки рассказывать и в ушки целовать, в глазки и в прочие нежные местечки. И пусть, если им нужно, они себя Роковыми Женщинами по отношению ко мне считают. Пусть. Я-то знаю, что я просто их глупая добрая мама. Даже не папа, а именно мама. Что поделаешь. Они, наверно, меня потому и бросают, что у девочек с мамами всегда отношения сложные. Они все больше диких животных для постели предпочитают. Ебать меня в голову! И это, блядь, при том, что все мои мастурбационные грезы в пубертатный период были отмечены неизменно садистской направленностью. Впрочем, здесь все понятно, компенсация, ебемте! Что тут поделаешь!
Короче говоря, с записью новой, блядь, музыки на элиной студии ни хуя не вышло. Где-то в марте, когда наконец, закончилась моя ремонтная работа с Сережей, и он был счастливо устроен с моей подачи на «бочковскую» студию, я начал опять интенсивно звонить Эле, а она радостно пересказывала мне по телефону какие-то впечатлившие ее только что видеофильмы и знай себе переносила сроки начала записи. В какой-то момент я сказал, что звоню ей ещё три раза, и если она опять будет все переносить, значит не стоит связываться, и это все не мой шанс. Как вы догадываетесь, эти три раза благополучно минули, и я оставил идею серьезной записи своих авангардных опусов.
В следующий раз я позвонил Эле только в конце апреля, к этому времени Володя уже переехал к ней жить, и все стало вполне себе срастаться, но уже не с «авангардизмами» , но с попсой, которая к этому времени успела меня отыметь во все отверстия моей дырявой башки.
Нельзя сказать, что как-то изменился стиль наших отношений с Элей, но зато я решил, что во что бы то ни встало запишу у нее то, что я не могу не записать, и буду работать на ее студии либо до тех пор, пока не закончу то, что считаю нужным, либо пока она не прогонит меня силой. Так я ввязался в затяжную войну за любовь, блядь, и прочую метафизическую хуйню. Мой крестовый поход начался. Имярек к этому времени уже окончательно пропала, но я говорил себе, что обязан это записать во имя нее, пусть даже она и не услышит этого никогда, а услышит – так никогда не оценит. «Пошло все в пизду!» – сказал я сам себе и сел у Эли в аппаратной забивать в «Alesis» барабаны...
LIII
В декабре девяносто пятого года я жил с любезного позволения Сережи в его комнате в коммунальной квартире где-то в районе метро «Тульская». В принципе, мне там нравилось, но я не мог ночевать там все время, потому что Имярек не знала моего нового телефона, а слыша любой другой, кроме моего, голос в трубке, она имела обыкновение бросать ее, в силу каковых обстоятельств мне не приходилось надеяться на то, что у моих родственников будет хоть какая-то возможность сообщить ей мой новый номер.
В этой охуительной комнате имелся балкон, выходящий прямо на Павелецкую железную дорогу. Само собой, мне оченно нравилось стоять в тапочках на балконном снегу, задумчиво коптить небо сигаретным дымком и смотреть на проезжающие электрички да длинные товарные поезда.
В этой комнате, охуев от того, что благодаря только законченной повести «Достижение цели», написанной в той же «практической» манере, что и «Псевдо», что и данная поебень, я абсолютно перестал понимать, где я, а где мой лирический герой; и ладно бы это (это-то как раз и круто, да и вообще – мой идеал, каковой я всем бы мог посоветовать принять в качестве своего), но я перестал понимать, где произведение, а где жизнь, где реальные, делаемые ногами, обутыми в реальные же зимние сапоги, шаги, а где корявые, до боли напоминающие энцефаллограмму, строчки, спешно фиксируемые на зимнем ветру; я перестал понимать, где начинается один абзац моей жизни, а где кончается следующий; я перестал понимать, где кончаются эмоции, и где начинается Текст, – короче, охуев от всего этого, я сел за восстановление самовыебанной душонки, решив, что наилучшим способом поправить свое психическое здоровье будет сочинение простых эстетских обычно-литературных рассказиков с красивой и несложной формой и яркими эстетскими, опять же, еле заметными фишечками. Так я рассудил и сел писать цикл рассказов «Мирный труд», за который мой бывший одноклассник Алеша Сапожников обозвал меня формалистом и был прав. В этой комнатухе я написал самое правильное свое произведение «Памяти Андерсена», кусочки из которого, кстати, использованы в окончательном варианте девичьей песенки про «город тепла».
А в самом начале очередного нового января мы с Имярек, трогательнее некуда, ласкали друг друга, лежа в моей постели в этой самой не-моей комнате. Это был не тот раз, когда мне позвонила неожиданно деятельная Эля, и когда все происходило в квартире моих родителей, но предыдущий. Я был так счастлив, что опять хотел сдохнуть, чтобы не переживать той неизбежной минуты, когда станет понятно, что на сегодня наши игры закончены. Я не могу! Я был ужасно счастлив. Все получилось в нулину так, как я мечтал, подолгу не умея уснуть в этой же кровати длинными декабрьскими ночами, не зная, кинула ли меня, в данный момент ползающая по мне, Имярек, или же ещё нет. Потом я так же, как и она, начал ползать по ней, хотя, конечно, я специально употребляю такие гаденькие выражения, чтобы немножко уменьшить чувство боли, которою неизменно вызывают во мне воспоминания о подробностях нашего с И. интимогенеза.
Потом я натягивал на нее ее смешные колготки и, охуевая от собственной безответственности, делал ей предложение, на которое, кстати, получил в тот момент вполне решительное согласие. Я был готов на полном серьезе кинуть всю свою творческую хуйню, ограничиться на время одной лишь сраной литературой, и поехать с ней, преодолев все ублюдочные препятствия, в ее ебаную Хермандаландию, раз уж она никак не хочет оставаться в России. Поехать с ней, и заниматься чем угодно, пусть даже делать самое мной ненавистное: учиться в тамошних ебаных университетах и учить этот блядский немецкий язык, а если не сразу все выгорит, то работать каким угодно говном, но лишь бы только быть рядом с этой дурочкой. Но, блядь, почему-то ни хуя не вышло. Я не помню почему. По-моему как всегда не почему. Потому что жизнь – говно...
Мы лежали в постели, и посторгазменно размышляли, как бы нам увидеться вновь. Я сказал, что у меня есть возможность оказаться летом в Австрии, в ебаном городе Моцарта (Зальцбурге) вместе с маминым концертным хором. Мы стали прикидывать, сколько будет стоить двухместный номер на четыре дня и так далее. Потом мы придумали, что хорошо бы нам ещё съездить куда-нибудь в Крым; кажется, речь шла о Коктебеле. Потом я начал надевать на нее колготки, одновременно делая предложение, безумно развеселив сим фактом Имярек, потому что ее действительно слишком человечески веселило, что если она-таки выйдет за меня замуж, то будет уже третьей женой мужчины, который существенно младше ее, но который в этом случае будет всего лишь вторым ее мужем. Короче, нам опять на некоторое время понесло крышу, но Имярек, считая себя более взрослой, в глубине души уже прощалась с последними иллюзиями на мой счет. Такие дела.
LIV
В начале июня, когда я уже начал понимать во что я влип, пойдя со своими попсовыми опусами к Эле на студию, и вообще решив все делать в одиночку, случилось то, что рано или поздно должно было случиться, и о чем я в свое время не то, чтобы мечтал, но считал, что мне это, блядь, положено мало того, что по праву рождения, так ещё и по праву полученных умений, знаний и навыков, то бишь образования и профессионального опыта.
И вот, блядь, маховик будто бы завертелся. Впрямь, если можно так выразиться, а можно все, вопрос как, как говорит Имярек. (Кто ее этому научил?)
Еще в мае мне позвонил некто Петя Дольский, сколь ни забавно, натурально племянничек известного питерского барда Александра. Они, Петя и Саша Дулов, учились с незапамятных времен в Центральной Музыкальной Школе при Консерватории по классу виолончели. Потом они стали вместе эстраду играть: Дулов стал гитаристом и композитором, а Петя басистом, а композитором почему-то не стал, хотя это весьма нетрудно – композитором быть. Бля буду!
Они оченно преуспели в своих эстрадных трудах, играли с разными певичками и певцами, аккомпанировали Ольге Кормухиной и объездили с ней весь «совок» в возрасте ещё неполных двадцати лет. Короче говоря, молодцы-ребята.
Еще у них была собственная команда, в которой ещё в доисторический период моих шестнадцати лет я пробовал играть на барабанах и писать тексты. С кем не бывает? Однако, потом я женился на Миле и решил быть самостоятельным творцом, блядь. Они же обновили весь состав и в таком виде играли немало достойных дуловских творений на English-е-подобных вокальных «рыбах». Потом у Дулова опять понесло его хлипкую крышу, и команда была распущена на вольные хлеба. В ходе добывания этих хлебов Петя связался как-то с какими-то людьми армянского происхождения, как-то косвенно связанных с известным в околоджазовых кругах господином Манукяном. Им понабодилось за две недели написать десять попсовых текстов, и они по петиной наводке позвонили мне. Я оценил себя в сто долларов за текст, ибо это более, чем мало в подобном бизнесе, которым занимаются кто только ни попадя, а я, блядь, к тому же и образование соответственное почти имел.
С ними ничего не вышло, хотя тексты я и написал, но у них не оказалось, блядь, денег. Пидаразы! Они взяли вместо меня какого-то своего диаспоримого армянского поэта, показали ему мои идеально подходящие под их мелодии тексты и попросили переделать. Он взялся переделывать, и, как рассказывают, переделал все до такой степени, что поэтические строчки (как бы уже его) перестали влезать в мелодические вокальные фразы. Но он был свой чувак и денег, хоть и просил, но по поэтически импотентно.
«Да пошли вы на хуй!» – подумал я. Когда я так подумал, Дулов, ставший к тому времени студийным гитаристом, поехал на Тверскую студию, понаписал всем, кому надо и даже кому не надо, разнообразных гитар, и мало того, нашел мне клиентов для текстописания.
С этими клиентами уже все получилось нормально. Они не оказались люди-гОвна, и все срослось, им все понравилось, ибо все действительно было оченно хорошо со всех точек зрения, не говоря уже о финансовой стороне. Сто долларов – это не деньги для людей страстно стремящихся на попсовый Олимп. Сто флажков им в каждую ручку! Ура! Ура! Ура!
Постепенно я стал ездить по всяким людям, и постепенно хуеть от того, что все они неизменно оказывались как назло умными, славными, хорошими, хотя по большей части весьма прижимистыми. Может во всём был виноват мой семиотический способ постижения мира? Не знаю. Может и так. Но даже сестрички Зайцевы, которым мы с Игорем Кандуром состряпали их главный хит последнего года «Уголек», не считая того, что они просто обыкновенные бабы, бывшие когда-то очевидно красивыми, действительно очень славные по своему сорокасемилетние девочки, у которых как у всех людей душа, проблемы, да разговоры о том, что, мол, мало ли чего нам самим нравится, народ, мол, этого не поймет, поэтому будем делать простой «кабак»: два куплета не более двух строф; три припева, последний из которых с модуляцией на тон или полтона вверх.
За одно лето я узнал до хуя много нового, в которое кинулся с большим удовольствием, ибо мне давно уже хотелось сделать с собой что-нибудь неисправимое, чтобы не сидеть в одиночестве дома, охуевая от понимания, что Возлюбленая Имярек решила послать меня на хуй.
Небесный Папа внезапно начал показывать мне другую жизнь, если не сказать, что просто жизнь, в отличие от андеграундного ублюдства. Я перестал отказываться от тусовок с этими новыми для меня людьми, которые , конечно, выебали бы в рот все мои авангардные жизненные установки и ориентиры на Вечность, блядь, если бы я затеял с ними подобные разговоры. Но я не затевал с ними таких разговоров, потому что и без этого ебаного авангарда и андеграунда, было понятно, что им всем так же хуево, как и мне, а когда тебе хуево, то по-моему гораздо благородней не душу свою израненную во всех подробностях демонстрировать слушателям, у которых у самих все души в говне, а просто напросто поддержать друг друга. Если ты, скажем, наделен музыкальными талантами, то зачем самовыражаться через поиски какой-то ебаной «самой сути», когда можно просто петь какую угодно трогательную хуйню, от которой всем будет просто, хотя и временно, хорошо, если, конечно, подобрать барабаны и бас, которые, как говорят все поп-систы, «качают».
Короче, я жадно начал впитывать всю хуйню. Даже не то, чтобы впитывать, ибо ничего нового я не узнал, и всегда предполагал, что все именно так, в отличие от Сережи и Вовы, которые полагали, что в этом попсовом мире все мудаки и дебилы, но само перманентное подтверждение всех моих прогнозов дарило мне ощущение радости. Мне нравилось, что я опять оказался прав.
Мне нравилось это слово «качать», потому что это очень славно и здорово – кого-то качать, как ребенка, позволив ему хоть на секунду забыть, что он – взрослое, заебанное всем, чем только можно, хуйло. Совковая попса это вам не запад, где все хотят мыслить. Здесь все, хочешь не хочешь, мыслят и без того. Здесь люди как раз наоборот, хотят отдохнуть от этого вечного мысления. Поэтому совковые попсовики кропотливо и изо дня в день занимаются созданием примерно того же, чем занимаются художники, расписывающие всякими гномиками и добрыми зверушками стены в детских поликлиниках.
Попсовая песня в совке – это, в принципе, как ласка матери, гладящей по голове своего несчастного трудного подростка, которому уже так хуево, что он вполне позволяет вопреки своему ершистому (ненавижу это слово «ершистое») обыкновению, себя гладить.
Короче говоря, в попсе меня подкупило то, что она всегда стремится воздействовать на адресата без посредников, блядь. Громко заявляя во весь голос, что, дескать, ебись красным конем вся эстетика и семиотика, на самом деле умело при этом пользуясь всем тем, что как будто бы отвергает.
В конце концов, что лично я могу сделать с тем, что так называемое «серьезное искусство» утратило свои магические свойства, став лишь удобной лазейкой для самовыражения слабых и инфантильных вечных юношей да неуверенных в красоте своих тел и душ невъебенно похотливых молодых и немолодых барышень.
Зато попса – это искусство сильных! Это искусство тех, кто уже научился предавать, кто уже научился лгать, кто уже научился с первого взгляда определять, где у кого слабое место, и ни секунды не задумываясь, в это самое слабое место наносить единственный, но окончательный удар.
Кроме того, Попса – это искусство образованных людей! Человек необразованный никогда не достигнет высот в попсе. Зато евангард и андеграунд предоставляет огромное поле для профанаций, и какое угодно хуйло может править в подвалах андеграундных молодежных клубов свои ублюдочные балы. Мне это противно.
Хотя, конечно, хуй его все это знает! В общем, более всего где-то по прошествие полугода после начала моей карьеры поэта-песенника, меня удручало как всегда одно и то же, но на новом материале. Меня раздражали мои младо-интеллектуальные друзья, с пеной у рта отстаивающие какие-то свои, блядь, «серьезные» убеждёния, когда я даже и не нападал ни на кого, а просто произносил такие слова как «попса», «шляг-фраза» и «качать». Почему, блядь? Как же можно быть такими ограниченными людьми? Я никогда этого не пойму. Почему, блядь, этих ебонатов-интеллектуалов раздражает слово «качать», когда, собственно говоря, это всего лишь идея «свинга», каковое «качание» совершенно их не ломает у какого-нибудь Колтрейна или ещё у каких-нибудь джазменов, которых они за своих считают, находя в них какую-то столь любимую ими всеми «шизофрению», которой там порой и не ночевало. Ну да ладно.
А попсовые ебонаты тоже меня раздражали. Но другим. Им не мог я простить типично коммуняческой легкости в низвержении столпов некоммерческого искусства. Короче говоря, опять меня грузила вся та же самая хуйня, что я всех не то что могу, а и понимаю отлично, как, кстати, и они понимают то, что я им говорю (хотя я всем говорю разное, ибо непонятым быть не хочу), а они, ебонаты, готовы друг другу горла перегрызть или, по крайней мере, такими презрительными взглядами одарить друг друга, что ой-ё-ёй! Почему, блядь, мои друзья не ладят между собой? Почему все мои друзья такие ублюдки? Почему я сам, наконец, такой неопровержимый выблядок, а? Я не понимаю ничего, и сейчас уже не хочу понимать.
Мне остоебенело творчество как таковое ещё даже задолго до того, как я об этом по телефону Жене Панченко сказал той уже далекой зимой. Но у меня нет денег, а я хочу счастья. А бесплатного счастья, почему-то, блядь, со всей очевидностью не бывает. Никакая девочка бесплатное счастье долго не вытерпит. Это, блядь, научный факт.
Может быть, и скорее всего это так, все, что я написал выше про попсу, – это полная хуйня. Просто, блядь, люди, занимающиеся ею, делятся на две категории: люди, делающие ее от души, что с моей точки зрения уже не попса, потому что Небесный папа так устроил мой ум, что я в рот ебал все околоабсолютные эстетические критерии. Я считаю, что человеческая душа, каковая есть человеческий мозг, что для меня, хотелось бы так думать во всяком случае, незыблемо. И мозг этот имеет сотовое строение, некие функциональные ячейки, и если у кого-то там Шостакович, а у кого-то Филипп Киркоров, то с точки зрения логики – это одно и то же. И так со всем. Человек, блядь, первичен, а все ваши ебаные «серьезные изхуйства» – это хуйня, блядь. Я бля буду, что это может быть только так!
Вторая категория граждан, увлеченных попсовой идеей – это люди, типа меня, которые от своего Небесного Папы постоянно получают по голове, и уже ничего, блядь, не соображают, слишком человечески пытаясь уцепиться за все, что под руку попадется. Попса видится им, как психоаналитический практикум, как некая незыблемая (в идее незыблимости отражается их неискоренимая жажда, блядь, Абсолюта) система, постигая которою, становится возможным познать, за какие ниточки какого потребителя дергать, чтобы добиться того или иного эффекта. При этом нельзя забывать, что все эти попсисты второй категории – по сути своей ебаные, блядь, богоборцы, и им охуительно важно себя видеть в качестве пастуха человеческого стада. С этим ничего не поделаешь, потому как с этим рождаются, и уже в три-четыре года обнаруживают в себе таковые склонности. Такая хуйня.
Этим попсистам второй категории свойствен весь комплекс душевных переживаний латентного шизофреника. То они думают, что делают великое дело, одними из первых догадавшись, что нужно рулить именно в попсе, ибо, как было сказано выше, «серьезное искусство» лишилось за какие-то проступки магической силы. То им кажется, что они занимаются таким говном, что и думать об этом страшно; что они продали душу за «кусок колбасы», «кусок ветчины» или и вовсе какое-нибудь дорогостоящее экзотическое блюдо. То вдруг они что-нибудь у себя в конуре сочинят для души и подумают, хули, блядь, есть ещё порох в пороховницах, а попса – это так, заработок. Все ведь как-то должны расплачиваться с быдланской и подавляюще большей частью общества за свою невъебенную гениальность. Это, блядь, просто налог такой. Короче говоря, чего только не думают они бедные. Хуй бы с нами и нашим прерывистым сном! Все, блядь, сложно в этом мире... Ха-ха-ха.
И не хочется порой уметь любить и понимать столь многие разности, но что я могу сделать, если я люблю и Шостаковича и Ларису Черникову?!
Мне нравится ее песня «Влюбленный самолет». Там в припеве поется оченно вдохновенно:
Я люблю тебя, Дима! Я люблю тебя, Дима! Я люблю тебя, Дима!
И «бочка» там пумцкает на сильную долю, а сама Лариса синкопирует, блядь, трогательным своим голоском на «всю ивановскую». Недаром, девочка, говорят, в свое время в «Золотом кольце» пела. Что я могу с собой сделать? Ничего я не могу с собой сделать. Поебать мне.
Сначала мне все эти попсовые песенки нравились за то, что я предполагал, что их пишут такие же глубоко несчастные и столь же талантливые люди, как я, а потом, оказалось, что все это так и есть и эти песенки стали нравиться мне уже просто так.
Это все, как у Голенищева-Кутузова в их совместных песенках и плясках смерти с Модестом Мусоргским, когда, кажется, в «Трепаке» поется про то, что будто бы кто-то хоронит кого-то: «...Глядь! Так и есть!»
Так и с попсой. Короче, я потерялся, пиздец.
В конце мая мне неожиданно позвонила Имярек и сказала, что с личными делами все закончено, а она теперь хочет литературный журнал издавать, в чем я должен ей помогать изо всех своих немногочисленных сил. Под конец разговора она спросила, как у меня дела, и узнав, что я теперь пишу попсовые тексты, сказала, что это проституция. Я не помню, что ответил, но подумал, что она дура.
Может быть, все так дурацки складывается со мной потому, что я органически не способен отличить зерна от плевелов. Но скорее всего никаких плевелов не существует в природе, как, собственно, и зерен...
LV
Работа у Эли на студии шла очень медленно. Затяжная война затягивалась у меня на шее. Душа моя металась в пределах пятьдесят второго размера верхней одежды и сорок второго размера обуви. Иногда подходила обувь и сорок первого. Ноги мои не имели четких границ, и душа, блядь, нервно металась. Мозг не разрешал ей этого делать, но она металась все равно, находя утешение лишь в редких удачах, связаных не с творчеством, ибо там все, спасибо Папе, вполне хорошо и стабильно, но с возможностью совместить желание что-то сделать и непосредственные смены на элиной студии, что происходило не так часто, как следовало, чтобы действительно получилось что-то серьезное.
Зато сразу как-то вышло заработать долларов триста, на каковые я купил себе двухдюймовую магнитную ленту для элиного «Ампекса» и сигарет.
Я чувствовал, что по жизни очень серьезно влип. В душе моей безраздельно властвовала уже официально кинувшая меня Имярек, желающая при этом делать со мной какой-то мифический журнал. Я до сих пор не понимаю, зачем ей это нужно. То есть, не зачем ей это нужно в принципе, а зачем ей нужно было предлагать этим заниматься мне. Это какой-то пиздец. Так нельзя. И это абсолютно точно так.
Тем не менее я отправил ей по ее просьбе каких-то рукописей своих друзей и знакомых кролика. Она позвонила сказать, что все, что я ей прислал – говно, в том числе и я тоже, и попросила прислать ещё. Я опять же прислал ещё, после чего она пообещала позвонить через две недели и снова пропала. Я уже знал, что так оно и будет, и смирно учился плавать в этом говне своей трудной судьбы.
Может быть я и свернул бы на хуй все свои наполеоновские планшеты, но случилось мне приехать как-то в гости к Кате Живовой, мистическому чутью которой я всегда доверял, и она нагадала мне там при помощи многочисленных гадальных своих финтифлюшек, что делать я буду свою попсу очень долго и трудно, и это, блядь, отнимет у меня очень много сил, энергии и прочего, но зато все будет заебись и будет за это Любовь, блядь, опять. И я уперся рогом, каковым упираюсь и до сего дня, 11-го сентября 1997-го года.
Тогда я, конечно, хотел ещё восстановить кислотно-щелочной баланс с Имярек, таким образом расшифровывая для себя предсказанную Любовь. Сейчас я ни хуя не понимаю, потому что мне одновременно снится и Имярек и С. Мне от этого плохо и страшно, и единственный вывод, который я постоянно делаю, что надо все-таки съебывать ото всех людишек, а там, кто из них (Имярек или С) ко мне приедет, а скорей всего не приедет никто, потому что жизнь – говно, а они слабенькие и глупые, но если, опять же, приедет кто-нибудь из них, то ту, кто приедет, я и буду далее вечно любить. А приедут обе, так буду любить обеих. А если по причине открытости своей черепной коробки в эти сентябрьские дни нарулится кто-нибудь третий, что вполне вероятно, так это вообще хорошо. Дурацкая девочка Имярек. Ни хуя она ничего не понимает. А С – просто слишком хороша для меня. Мне бы такую девочку лет пять назад встретить.
С другой стороны, что я, человечек, вообще могу знать! Пусть все будет как будет!
А тогда, летом девяносто шестого, все было так.
Эля спросила: «Макс, а кто у тебя, собственно, будет петь?» Я сказал, что пока не знаю, но не может быть, чтобы такая девочка не нашлась, и стал описывать Эле, какая она, гипотетическая девочка, должна быть славная, юная, нежная, поевшая уже изрядно жизненного говна, но не сломленная, по-прежнему, даже я бы сказал, пуще прежнего, верующая в свое Счастье и грядущее вечное соединение с любимым мужчинкой. При этом у нее должна быть в меру охуевшая головушка с очень миленьким, по умному красивым, но не смазливым личиком. Эля очень веселилась, когда я ей это рассказывал.
Она спрашивала, что у меня с моими «Алыми Парусами», ибо видела некоторую общность наших с ней, Элей, судеб по этому пункту, а я уклончиво отвечал, что, да ну, там пиздец совсем, ничего я не понимаю, что, в свою очередь, было правдой. И впрямь ничего я не понимал.
Еще сказал ей, что на две недели проект придется заморозить, поскольку я уезжаю с маминым хором в Европу, а у мамы, дескать, в хоре уже подросла пара-тройка очень симпатичных девочек, только-только достигших совершеннолетия, что было, честно сказать, немаловажно для меня. И наверное, сказал я Эле, кого-нибудь из них я заинтересую этими песнями. Поэтому, мол, Эля, можешь считать, что я еду в творческую командировку.
За несколько дней до отъезда в эту ебаную Европу я заезжал к матери на работу по каким-то ее делам и там воочию увидел девочку, которую собственно и имел в виду, рассказывая о своих планах Эле. Я не видел ее три года, за которые оная девочка успела превратиться из дурацкого подростка в оченно милую юную женщинку с оченно правильным взглядом оченно красивых глаз. Я подумал, что это, блядь, судьба, что именно Н. и должна спеть мои песни.
