Текст книги "Новые праздники"
Автор книги: Максим Гурин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)
Фашист Фихте был очень близок к пониманию божественного промысла. То есть, до, собственно, промысла он не дошел по причине жизни его в доиндустриальную и до-НТР-ную эпоху, но обозначил фишку очень правильную. Эти его хуйни с Я и не-Я – это и есть ключ к решению всех проблемОв.
Всегда все говно случалось от органической неспособности принять точку зрения другого субъекта, если можно так выразиться. Все войны, вся хуйня – это оттуда.
На следующий же день я нагрузил этой фигней Вову и Сережу. Мы много и возбужденно курили. Но, блядь, тайной вечери не состоялось, потому что некоторые слишком любят индивидуальные удовольствия. Короче, все мудаки. Но мне бы со всей очевидностью не было бы так больно, если бы я был такой же мудак, как и они. В этом-то, блядь, все и дело.
Неслучайно Слон, мой учитель истории Михаил Николаевич Александров, говорил мне, что великие все объединяют, а бездари все разделяют. Он прав, блядь, бля буду!
Путь к Папиному Царству – это путь к созданию всеобщего Я, к достижению той ситуации, при которой не-Я не существует по определению. Божественный промысел, таким образом, – это, собственно, и есть как таковое воскресение, второе пришествие Господа нашего, благодаря усилиям подобных ему человеков.
Только индивидуальные отличия между людскими душами служат причиной всех существующих несчастий. Язык же – ничто. Об этом кто только не пиздел из деятелей изхуйства! Безусловно в этих отличиях есть свои прелести, но именно благодаря им не бывает счастливых людей. И даже те из них, кто считает себя счастливым, слишком часто придаются непонятной, так называемой «светлой» грусти, чтобы всерьез утверждать, что кажущееся им личное Счастье – не есть обыкновенная иллюзия, на которую так падки, блядь, человеки. Вспомните совковый, до невероятия попсовый и кассовый фильм, пробивший сердца миллионов своей созидательной и конструктивной пошлостью «Доживем до понедельника»! Вспомнили? Так в чем же, блядь, счастье? Ах в том, когда тебя понимают? Съели, блядь? Это же и есть создание единого субъекта из двух! Понятно?
При ситуации, когда все составляют единое Сверхчеловеческое Я, когда все многообразные обитаемые миры как бы слиты в единый резервуар, вполне очевидно, что этот резервуар и есть Бог, как совокупность всех представлений о нем, как Целое, как Идеал. Вы это хоть понимаете? Неужели вам никогда не было больно от непонимания самых, казалось бы, близких людей? Было? Ну так хули тогда выебываться?!
А если вспомнить, простите за банальность, Библию? «Возлюби ближнего, как себя самого». Кто возразит мне, что это противоречит всему изложенному выше? Никто. Просто Библия афористична, а я все разжевал, и наполнил своей слюной. Но ведь вы так же можете добавить к моей слюне свою! Вы, кстати, любите целоваться? А умеете ли?
А секс, который благодаря великому ебарю человеческих душ дяде Зигмунду правит миром? А само по себе слово «совокупление» вас вообще не наводит больше ни на какие мысли, кроме того, что неплохо бы, в принципе, поебаться? Нет? Если нет, то мне вас очень жаль. Я знаю, что вас большинство, поэтому с точки зрения божьего промысла – хуй с вами, я могу стать таким же, как и вы, ебливое большинство, лишь бы воскресить Господа нашего, кем бы он ни оказался, что бесспорно зависит от духовного наполнения большинства. Все ж таки физика от Бога наука! С этим, блядь, глупо же спорить!
Вас никогда не смущала такая словоконструкция, что, мол, кто-то там со своей точки зрения прав? Меня всегда смущала. В особенности, повергало меня в безысходку то, что это чистая правда. Если человек убил другого человека, то он ведь совершенно безусловно прав... со своей точки зрения. И наш Папа, кстати, всегда призывал к милости к падшим. А? Он ведь, блядь, никого из лука не призывал расстреливать.
Эта хуердень была темой первого нашего разговора с Имярек, состоявшегося на Тверском бульваре. Глупей не придумать. Я ещё тогда же сказал, что есть два метода решения этой проблемы: растворение своего Я в чужом и растворение чужого в своем. Но это все была полная хуйня, потому что тогда я ещё воспринимал собственную доктрину в большей степени, как аллегорию или метафору. Тогда я ещё не знал, что это вполне реально и с технической точки зрения даже на современном технологическом уровне.
Я понял, что это возможно физически, осенью девяносто пятого года, когда Имярек первый раз улетела в свою Херманию, будучи уже моей женщиной. Мне снесло крышу ее гадание по рунам. Те сказали, что я уже есть тот, кем я хочу стать. Я охуел и до сих пор не знаю, как относиться к этому предсказанию, ибо на момент того гадания я навязчиво ощущал себя новым мессией... Ебать меня в голову!
В тот самый ноябрьский день девяносто пятого, когда я понял, что все действительно РЕАЛЬНО, я так охуел и почувствовал вдруг ни с того ни с сего, такую охуительную Силу в себе, что не смог находиться дома и тотчас же примчался к Кате Живовой, которая тогда ещё большинство времени проводила либо дома, либо на тусовках. Это был пиздец. Я понял ещё одну очень простую вещь. И вы ее тоже сейчас поймете.
Язык – как самый главный из божественных даров – это отнюдь не кошачий хуй! В нем все и дело. О, будь проклята семиотика! Рано или поздно она совсем сведет меня с ума.
Коль скоро существует такая хуйня, как энцефаллограмма; коль скоро человеческое мышление имеет материальную элетромагнитную природу, то следовательно все дело в простых тривиальных приемниках и передатчиках, точнее в системах комбинирующих и то и другое. Что это даст? Это даст возможность при правильно выбранной волне передатчику, помещенному в мозг одного субъекта, передавать информацию приемнику, пощенному в мозг другого субъекта, и наоборот. То есть в недалеком будущем, при изучении данной проблемы квалифицированными специалистами, нЕ хуя делать – создать канал реальной телепатической связи, которую можно будет, простите за каламбур, потрогать руками.
Это пришло ко мне в голову благодаря размышлениям на тему, как бы так сделать, чтобы все то, что рождается у меня в голове, не пропадало черт знает куда, а фиксировалось на какой-нибудь информационный носитель. Видите ли, мне было жаль собственных творческих фишек, которые я не всегда успевал донести до бумаги и ручки. Проблема же только в адаптационной системе, то есть в Языке, то есть в способе перевода электромагнитных волн в реальные речевые словоконструкции, что мы, кстати, с успехом имеем в лице теле– и радиовещания. Дело только за специалистами.
А коль скоро все наши органы чувств являются ни чем иным, как периферийной нервной системой, фиксируемые каковой сигналы немедленно передаются в мозг, то стало быть, при наличие принимающего и передающего устройства, возможно в БУКВАЛЬНОМ смысле слова чувствовать не только свой оргазм при ебле с Имярек, но и ее оргазм; буквально чувствовать ее боль, чувствовать запахи, которые чувствует она, чувствовать своей жопой то, что чувствует ее далекая жопа, покоящася на каком-нибудь стуле в западно-европейском кафе. А весь мыслительный процесс и вовсе станет тогда единым. И даже тело, которое чувствуем мы благодаря опять же распознавательной системе своего мозга станет у нас единым.
А если объединяться не вдвоем, а втроем или всотнером? Понятно теперь?
Проблема лишь в том, что все люди козлы и не понимают собственной выгоды. Они сразу начинают думать о своих быдланских радостях, о лично своих автомашинах и лично своих домах, не понимая, что всего этого не будет в случае рождения Коллективного Я. Не понимая при этом так же и того, что никого это не будет удручать. Просто мир станет иным...
Просто случится Конец Света. Просто настанет Царствие Божие, где все будут счастливы. Просто сама идея Бога есть не что иное, как дорастание Человека до того, чтобы дать ему РЕАЛЬНУЮ ЖИЗНЬ. Для того и приходил к нам Христос, чтобы намекнуть об Истине и отдать за один лишь смутный намек свою единственную жизнь. И второе пришествие его – это не что иное, как жизнь его в Едином Человеческом Я.
Библия, снова простите меня за банальность, учит тому, что Человек создан по образу и подобию божьему. Это так. Но в небесах никто и никогда не сидел на облачных подушках. Точнее сидел, но подушки эти находились в иных небесах, расположенных в головах Человеков!
Никогда не было войн между людьми, но были лишь войны между различными искажениями образами Бога. Ведь только после изгания из Рая расплодился род человеческий. Проклятие заключалось лишь все в той же множественности обитаемых миров. Бог пошел на осознанное искажение своего образа, на расслоение картинки. Разбилось Зеркало Мира на мельчайшие куски, в каждом из которых вроде бы отражается единый некогда мир, но это не он – это лишь осколки, и, отражаясь в них, Бог выглядит иначе в каждом отдельном случае.
Так поймите же вы, что Промысел Божий состоит в том, чтобы дать ему жизнь, чтобы воскресить его, чтобы снова все осколки стали единым зеркалом, чтобы восторжествовал над миром единый Богочеловеческий Образ.
И я точно знаю, что так оно все и будет. Иного пути нет, и не может быть! Если не сейчас, так через тысячи лет, но будет именно так.
Не для того ли все эти тысячелетия нашей бездарной человеческой пострайской истории мы используем ресурсы нашего мозга лишь на пару-тройку процентов? Не для того ли в каждом из нас существует такой запас, чтобы все стало так, как я говорю? Бля буду, я прав!..
Да здравствует Вечный и Грядущий Господь наш! НАШ Отец, НАШ Сын и НАШ Святой дух! Да здравствует Конец этого бездарного Мира, созданного лишь в наказание нашим небесным родителям! Да наступит во вселенной Царствие Божие! Да здравствует НАШ Отец, НАШ Сын и НАШ святой дух!..
LXXII
Ебано пальто! В тот день, когда я все понял про этот ебаный мир, я, будучи, как и Отец, человечком, изрядно, блядь, охуел. Голову мою разрывали помыслы об Имярек и о великой Миссии, которую, как мне тогда показалось, поручил мне Господь. Скажу честно, мне было попросту страшно.
Катя была первой, кому я все рассказал. Язык издавна мой самый верный друг. Когда я нахожусь в состоянии экзальтации, я иногда способен говорить с такой силой чувства, что могу убедить в чем угодно кого угодно. Бедная моя Катечка тоже изрядно охуела от моего долгого и пламенного монолога.
В тот вечер мы пошли с ней на концерт группы «Аукцыон». Это был роковой для меня вечер.
Я смотрел на толпу пляшущих тинейджеров и ужасался всему тому, что кипело во мне. Собственное знание сути божественного промысла разрывало мою душу. Знанию было очень тесно в моей стандартных размеров рыжей башке. Я смотрел на людей и ужасался тому, что в этом зале лишь я один знаю, что все это происходит в один из последних разов. Подробности этого вечера изложены мною во втором моем практическом произведении «Достижение цели», которое я как раз тогда писал.
Трудно описать мои чувства. Чувства человека, знающего, что с сегодняшнего дня пошел обратный отсчет (часов, дней или лет – неважно) времени, оставшегося до конца Старого Мира и наступления Царствия Божьего. Лишь я один знал, что все это неминуемо кончится и придет иная Эра. Лишь я один знал и до сей поры лишь я один знаю, что подобно тому, как весь Древний Мир расположен большей своей частью в летах, маркируемых как такие-то ДО НАШЕЙ ЭРЫ, так же и наш мир, так же и наше летоисчисление уже со всеми основаниями можно назвать времнем-ДО. Я знал это точно. И сейчас знаю.
Божественное откровение кончилось для моего личного счастья плачевно. В какой-то момент я испытал вечно присущее мне чувство стыда за то, что, мол, лишь я один. Мне показалось, что Отец мой слишком мягок со мной, мне показалось, что я недостоин. В рамках «Достижения цели» я принялся писать письмо Господу. В каком-то диком нечеловеческом трансе я сказал ему, точно зная, что именно сейчас он действительно слышит меня; точно зная, что именно сейчас открыт канал, открыт, может быть, чуть ли не в единственный раз; я знал все это, я знал все это точно и поступил так, как я чувствовал. Что бы ни делали человеки, все всегда происходит, как и должно было произойти.
Выкурив сигарету, я собрал все свои душевные силы и сделал то, что мне велела Высшая Сила. Я никогда с тех пор не испытывал большей боли, чем в тот момент, когда рука моя вывела следующее: «Господи, отними у меня мою единственную и любимую Л-ву – и это будет малым наказанием для меня! И убить меня, Господи, нельзя. Нет для меня наказания. Сделай же! Отними!»
Я помню каждую миллисекунду того времени, пока я выводил эти строки. Ничтожно малые частицы времени, требовавшегося на написание каждой из букв превратились в долгие годы, но я прожил их все без остатка, каждый их миг чувствуя, что Он слышит меня.
Мне никогда не было больнее. Это, блядь, тоже распятие – прожить за секунды всю свою Вечную Любовь, которой не суждено быть вечной. Только это такое хитрое распятие. Распятие эпохи НТР, блядь. Ненавижу себя и ебаный мир! Ебать меня в голову! Красным копытом ебать меня в девственный анус!
Хотите верьте, а хотите и нет, ибо мне по хуям, но именно тогда я и потерял Имярек. Да, она приехала ко мне через месяц на Новый девяносто шестой год, но это уже не была та девочка, с которой нам ещё в сентябре была обещана Вечность...
Ебена мать, бог дал – бог взял. What can I do, блядь? Fuck me in my soul, my favorite Father!
Benimm Dich wie Du willst, fuhl Dich wohl wie zu Hause und nimm Dir nichts ab!
LXXIII
Снова, снова, снова, снова жизнь моя была хуёва. Как же так, не понимал я, и опять говну внимал я. Почему же, почему же, жизнь моя – всегда в говне? Неужели ж потому, блядь, что говно – оно во мне? Вряд ли, блядь, говно во мне! Я хороший, знаю точно! Но опять я весь в говне, с ним знаком я незаочно. Почему же незаочно я, а не кто-нибудь другой? Неужели потому, блядь, что я ещё молодой?
Злобной мамы молоком я вскормлен на свою беду. Потому не то хочу я и люблю не ту пизду!.. Отчего не ту пизду я на свою люблю беду? Отчего другую, боже правый, не найду никак себе пизду? Может быть потому, что я и не ищу, полагая, что все это просто слишком затянувшийся период испытаний? Затянувшийся мрачной удавкой на моем одиноком хую. Я, блядь, больше так не могу! Да, пусть, пусть я люблю не ту пизду, но ведь я люблю ее! Да и какая пизда та? Надо полагать, что в каковой пиздато, та и пизда та. Ебаный помри! Ебаный помри! Морская фигура на месте замри! Все цветы надоели, блядь! Все цветочки не те какие-то! Не те лепестки я желаю, каковые открыты, но которые мраком покрыты, окутаны ебаной тайной и невъебенно, блядь, далеки. О, как тривиален я и мой одинокий хуй! О, как неправилен! О, как вожделенна не та пизда, каковую б мне мамка желала, не врубаясь, в сущности, ни во что, но мечтающая, чтоб стало мне хорошо! Ебти мати, ебти мати, каждому, блядь, по расплате! О, божья кара! О, омнибусы и медузы! О, мягкое солнце слабых! мое-то ж не таково! У меня очень сильное поле! У меня очень сильное солнце! Я хорошо делаю куннилингус. Я очень хороший мангуст! У меня в штанах притаилась очень сладкая и трогательная змея! Ебать меня красным конем! Не спрашивать меня о хуёвом! Не спрашивать меня не о том! Любить до гроба меня! Лежать в постели со мной! Жарко целовать меня и ласковый хуй мой! Дура! Дура! Дура! Лежать! Лежать в постели со мной!
LXXIV
Где-то с конца мая Имярек вновь начала будить меня по утрам своими выводящими меня из терпения телефонными экспансиями. Она была со мной холодна и якобы деловита в меру своих представлений о том, как ведутся всяческие дела. Она особенно напирала на свой гипотетический альманах «Седьмая печать». Она стала мне присылать предполагаемые для печати тексты. А я стал их читать, более всего интересуясь ея творениями.
После каждого звонка у меня начались тихие истерики на фоне и без Имярек перманентной депрессии. Я бросался к компьютеру и начинал писать ей длинные письма, которые так и не отправлял в силу разных причин, главным образом из-за того, что абсолютно не мог приложить своего скудного ума, чем ее можно пробить. Эту, блядь, ебаную спартанку.
Когда мы с ней хуево расстались в ее последний приезд, я долго думал на эту тему, и в какой-то момент мне показалось, что самое разумное нарулить просто какой-то новый эпистолярный язык. Я был очень горд своим изобретением, которое так и не довелось использовать. Я задумал направить ей в ебаный Дойчлэнд пачку цветной бумаги без каких-либо надписей. Просто много-много разноцветных листочков, маленькую, блядь, красноречиво бессловесную, простите, блядь, за оксиморон, вселенную: красные, белые, желтые, голубые, зеленые, фиолетовые, черные листики. Мне казалось, что она поймет. Но она бы не поняла. Точней, не позволила бы себе понять. И я ей не отправил цветную бумагу.
Меня все грузило. Я уже больше года занимался попсовыми девичьими песнями. Уже даже Имярек очно приехала и не пустила меня в свою зеленоградскую постель, а я все так и не сделал никакого удобоваримого цельного законченного варианта. Я не понимал, когда все это кончится. Я не понимал уже, блядь, ничего, а тут она опять стала звонить, дабы держать руку на моем аритмичном пульсе. Ебаное пальто!
Еще в апреле, в самом его начале, ещё до ее приезда, мне удалось создать точную формулировку, которую я всегда отчеканивал в качестве ответа на вопрос, чем я, мол, живу. «Я ежедневно и постоянно уже долгое время занят одним и тем же, но похвастаться мне пока нечем!» Это всех удовлетворяло сполна. Ведь они звонили мне для того, чтобы подпитаться моей энергией, энергией настоящего, блядь, Творца, и их более чем устраивал такой ответ, потому что с одной стороны их радовало, что я продолжаю творить, и что искусство живо хотя бы в моем лице, и далеко не все, блядь, занялись бизнесом; а с другой стороны их самолюбию льстило, что мне тоже нечем похвастаться, что мне тоже хуево, и не они одни едят столовыми ложками собственное дерьмо.
После первого же звонка Имярек, когда я думал, что она уже никогда мне не позвонит, я с болезненной радостью положил трубку и сел строчить ей неотправленное письмо, каковое мне и сейчас смешно читать. Посмейтесь же и вы, блядь! Хули, почему нет?..
«Как это по-русски? Привет, вот.
Разбуженный твоим телефонным звонком, решил, что пришло время тебе чего-нибудь написать, хотя это, конечно, бесполезно по определению. Причем неважно, о чем: о личном ли, о делах ли. Ну что поделаешь! Ну не умеешь ты слушать, ну что уж с этим поделаешь. Зато, вот, говорить умеешь о чепухе всякой. И о делах, конечно, тоже, не сердись, пожалуйста. Хотя, впрочем, на что тебе сердиться?
Я живу хорошо. Читаю «Клима Самгина». Его, если ты не знаешь, написал Горький. Хорошая книга. Если б в свое время не передумал быть филологом, я бы много им занимался. Хотя, наверное, нет. Потому что тогда бы я ни хуя не знал о жизни и считал бы, что Горький – мудак. К счастью, это не так. И я сегодняшний безусловно прав по отношению к себе позавчерашнему. Это так хотя бы потому, что сегодня – это сегодня.
Печально, знаешь чего? То, что мы с тобой все-таки чем-то похожи. Вот, например, ты сейчас (или не сейчас) читаешь или слушаешь меня и постоянно, видимо, отмечаешь про себя, что это во мне не так, то не эдак и вообще... Да и ладно бы ты, так ведь у меня с тобой то же самое. Это, наверно, потому, что мы не спим вместе. Когда люди ведут друг с другом регулярную половую жизнь, картина мира всегда очень трогательно искажается и, словом, можно жить. А когда не ведут, то все ходят обиженные и якобы что-то такое важное понимающие. Но это все чушь. Потому что, я думаю, я тебе не открою Германии, если скажу, что иллюзорно, в принципе, все, но в разной степени. Люди – животные, и ничего большего или меньшего им не дано.
Я не могу перестать любить тебя лишь потому, что не могу забыть, как мы сидели с тобой у твоего дурацкого озера, как потом было то, что потом, а когда я пришёл домой и лег на полчаса полежать, то физически чувствовал тебя рядом. Это, как ты понимаешь, не хрен собачий.
Я сегодня избрал такой стиль, потому что чувствую себя достаточно незащищенным перед тобой и последнее время всегда, когда общаюсь с тобой, чувствую агрессию с твоей стороны. Это все, наверно, чепуха. Но иногда задумываешься, куда же это и когда, собственно, потерялась моя кожа. Почему впервые ещё в детском саду постоянно, мягко говоря, подшучивали надо мной, играли в «облаву» на меня. Я не понимаю, почему так происходит. У меня не было никаких физических недостатков, кроме того, что я рыжий. И так всегда все было. Какие-то девочки-ровесницы, которым с одной стороны очень любопытно было со мной разговаривать на доступные в 5-6 лет философские темы и вообще было со мной интересно, что не мешало им в ином расположении духа участвовать в «облаве» и т.д. (В это время тебе было лет четырнадцать. Очевидно, у тебя уже вовсю росла грудь и месячные принимали все более и более регламентированный характер. Потому-то я и не мог воспринимать всерьез ровесниц до тех самых пор, пока и у них не стали просматриваться вторичные половые признаки.)
Впрочем, это все, конечно, ерунда. Одно настроение – одно важно, а другое, так другое. Но, по-моему, не это называется шизофренией. Вообще, знаешь, откровенно говоря, я полагаю, что те мои душевные качества, которые тебе как раз во мне импонируют, уживаются во мне с гораздо большей «нормальностью» чем у большинства моих знакомых, в коих так же присутствует и то и то.
Или вот, ты говоришь, что ты приехала, а за год ничего не изменилось. Черт его знает! Я бы так не сказал. Напротив, после зимы 95-96-го годов, когда распался Другой Оркестр, когда с тобой все стало почему-то ломаться, я изменился ещё сильнее и круче, чем после того, как от меня ушла Мила. Но я не знаю, как мне об этом сказать, чем доказать, да и вообще, по-моему, это глупость, и ты же первая с этим наверняка согласишься.
В той ситуации, в которой я живу, к величайшему сожалению резко и быстро ничего измениться не может. Слишком велика инертность семьи и товарища дедушки, который, если помнишь был женат три раза (все три раза без гроша в кармане, ибо простым советским писателем был, да ещё войну прошел в штраф-роте из-за того, что долог был на язык в письмах своей возлюбленной моей бабушке) и оставил после себя шестерых детей, причем первая его семья, то бишь наша, ещё неплохо себя чувствует по сравнению с остальными.
Но я не теряю надежды, хотя многие бы уже потеряли ее. Однако, да, ты права, за год ничего не изменилось, кроме того, что мне стали платить (время от времени) за мою халтуру. Это, конечно, очень грустно, что люди, которые могли бы снимать настоящие фильмы, снимают рекламу; первоклассные, талантливейшие музыканты занимаются попсой и той же рекламой; литераторы тоже известно чем занимаются. Конечно, это ужасно. С другой же стороны профессиональный уровень масскультуры безусловно растет, но с ещё более другой стороны, академическая культура в России умирает, потому что лучшие умы вынуждены думать только о выживании, зачастую даже о физическом. О выживании себя, как биологической единицы, в первую очередь, о выживании близких и пр. Ты, наверно, давно здесь не была, а когда была мало общалась с теми, о ком я говорю. Здесь, к сожалению, не Германия. Здесь эпоха первоначального накопления капитала и жесточайший естественный отбор. И пройдет ещё немало лет, прежде чем отбор этот выйдет на уровень отбора в эстетике и искусстве. Сейчас речь идет только о биологии. К сожалению, это так.
Я пытаюсь что-то делать. И надо что-то делать. Но все настолько серьезно, действительно серьезно, что когда, как снег на голову, приезжаешь ты и говоришь, что так, мол, и так, давай делать, деньги есть, давай делать, давай делать, я поневоле отношусь к этому настроженно. Пойми, это не потому, что я стал более инертен и все такое прочее, а потому, что время у меня здесь другое, чем у тебя там. Нельзя с бухты-барахты давать согласие на неожиданные предложения, делаемые в «Макдональдсе». Нельзя больше действовать «на шару», соглашаясь на все, и опять-таки на все тратя энергию. Мне уже не так мало лет. (Тут ты, наверное, улыбнешься.) Тем не менее, я физически чувствую, что у меня не так много лет впереди, запас уже не так велик, как раньше, энергетический потенциал уже давно не обновляется. Самое главное для меня сейчас сделать правильный выбор, нанести удар туда, куда его действительно следует нанести, чтобы получить от жизни это, это, это и это, куда входишь ты, искусство, моя личная раскрутка и раскрутка тех, кто мне небезразличен. Мне нельзя больше палить из пушки по воробьям. Но сейчас слишком пасмурно и туманно, чтобы четко прицелиться, куда надо. Максимум, что я сейчас могу и должен, да и, в принципе, делаю, – это достать снаряд, вложить в ствол, и молча ждать у орудия, чтобы выстрелить, как только рассеется туман. Не исключено, что я промахнусь. Но тогда будет тогда, а сейчас лучше не думать об этом. От этого вида думания только возрастают шансы на промах.
Может быть ты, хоть теперь стала лучше понимать меня. Нет, так нет.
Что до Кузьмина, то будь с ним осторожна. Он и умен, и человек талантливый, но я веду себя с ним осторожно, и пока за те семь лет, что я знаю его, ничто не указало мне на то, что степень осторожности можно снизить.
Такие дела.
Кстати, ты читала Курта Воннегута? Прочти, если нет. Это очень здорово. В особенности, «Крестовый поход детей».
P.S. Ну, счастливо тебе. Ты не забывай все-таки, что я люблю тебя. Ты же девочка моя самая-самая талантливая.
P.P.S. Вообще, конечно, мои рассказки лучше всё говорят, чем я сам. Извини за пафос. Больше не буду.
Макс.
8 июня 1997-го года.
...Решил продолжить, потому что письмо не отправлю сегодня точно, а сказать вроде как есть о чем, хотя, конечно не о чем. Жизнь очень не люблю. Суди сама, я знал, что буду писателем и вообще человеком творческим уже в семь-восемь лет. В 11 я понял, что профессией моей будет либо история, либо литература. В 12 понял, что литература. В 16, что и музыка тоже. А жизнь – это что-то совсем другое. Я вот написал давеча тебе вышеследующее письмецо, и уже раскаиваюсь, потому что все не так. А когда рассказки пишу или песенки с музычками сочиняю, то не раскаиваюсь никогда. Жизнь – такой очень неприятный, неизбежный довесок, некая сфера, в которой я должен изо дня в день что-то делать, не чувствуя особого к ней таланта. Знаешь, так ведь часто бывает: начнет человек чем-нибудь заниматься, втянется, прекратить уже невозможно по ряду причин, но тем не менее бездарность собственную вполне осознает. Очень от этого плохо подобным людям, если они, конечно, совесть имеют и чувствуют тоньше среднего.
Совсем я тут с ума сошел. Вот слушаешь песню какую-нибудь (о песнях вообще отдельно, ибо это не хрен собачий, и только ограниченный человек может что-то ставить во главу угла, а что-то по стеночкам) или читаешь что-нибудь, и вдруг так остро все это чувствуешь, что просто, кажется, сейчас разорвется все. Бывают в искусстве такие незатейливые штучки, которые, впрочем, возможны только после того как проходит весь этот хуевый псевдоавангардный пафос в башке; так вот, бывают такие в искусстве незатейливые штучки, простые-простые, но сделанные так, как сама природа; такие знаешь тонкие-тонкие идеально зеркальные и гладкие корочки льда, которые притягивают к себе с невероятной силой; и вот ты как читатель, слушатель или зритель идешь по этому льду, а поскольку ты при этом неглуп, то понимаешь, насколько он, этот лед, тонок, и что под ним просто полная катастрофа, по сравнению с которой даже смерть – хуета хует; вот идешь, думаешь, что ещё секунда и провалишься туда, но незатейливая штучка прочна, и хоть и видишь весь тот ужас под ногами, и хоть и почва ходуном ходит, но не упадешь, потому что автор действительно Мастер. Вот какая фигня!
Впрочем, я стилист. Я не умею по-человечески говорить. Все мне надо какие-то фигуры строить и разрушать. Дурак я.
Все эти идиотские мои теории с Я и не-Я – это чушь полная. Все это нужно было только для того, чтобы близкие люди не отталкивали друг друга в самый неподходящий момент. Я просто физически чувствую, что все, что я пишу, говорю тебе, – я делаю. Я физически чувствую, как ты не понимаешь меня, или делаешь вид, что не понимаешь. Я тоже не понимаю тебя, или делаю вид. Никакой шизофрении тут нет. И вообще разговоры о психическом здоровье и нездоровье в среде «новой русской интеллегенции» – это очень неприятная лично мне черта. Как-то так противно-противно. Это как когда кто-нибудь пылкий что-нибудь пафосно объясняет тебе, и готов тебя разорвать в клочки, лишь бы убедить тебя в том, в чем ты сам убеждался, а потом неизмеримо дальше пошел, когда этот Пылкий ещё «Тремя мушкетерами» зачитывался, в чем, конечно же, нет ничего плохого, но все-таки.
Я понимаю, что не нужно было всего этого писать. Ты можешь спросить, зачем же тогда? Я не знаю, зачем.
Все девочки, в том числе и ты, всегда играют со мной в одни и те же, в сущности, незатейливые свои игрушки. Я знаю, что нужно делать, чтобы было так-то и так-то. Я знаю правила. Я даже знаю, как выиграть у тебя, если даже играть в твою игру. Но я не могу этого делать. Я устал. Мне некогда. Я спешу играть в свою игру, которая, на мой взгляд, более полезна для нас обоих.
Зачем я это написал?
Я очень люблю тебя. Я все время думаю о тебе. Все, что я делаю, все что пишу, записываю, играю – это все играется для тебя. Я ничего не могу тебе предложить. У меня ничего нет. Может быть будет, а может нет. И я ничего не хочу от тебя, но ты моя часть. Ты все время со мной. Это и тяжело и больно и хорошо. Я ничего не знаю. Я сказал в этом письме слишком много лишнего и откровенного. Ты при всей моей любви к тебе, по-моему, не тот человек, который способен это оценить, но мне все равно. Ты вот ненавидишь все эти слова «люблю» и т.д. Я тебя очень хорошо понимаю. Честное слово. Но я могу тебе объяснить, что такое любить тебя.
Любить тебя, это ни на что не рассчитывать, ни на что не обижаться, ждать, ждать, ждать, перестать понимать мужчина ты или нет; это когда случайно встречаешься с какой-нибудь женщиной взглядами, безо всякого намека на желание чувствуешь себя безнадежно старым, да и в сущности не существующим человеком; это когда видишь на улице счастливые пары, независимо от их возраста, то испытываешь чувство, родственное тому, которое испытываешь, глядя на мальчишек, играющих в «казаки-разбойники»; это когда думаешь, что так больше невозможно, а потом ты снишься во сне; это когда вообще забываешь, что такое половое влечение, это когда от любого случайного прикосновения бьет током; когда думаешь, что это, наверно, просто совсем другая болезнь, на самом деле все прошло, но тут ты приезжаешь, и как только я слышу твой голос, (еще даже не видя) все время, здесь, без тебя, как будто вываливается, как будто ты не в прошлом январе уехала, а в этом; когда идешь на первую стрелку с тобой (в смысле сейчас) и лихорадочно думаешь что же сказать, когда ты подойдешь сзади и закроешь мне глаза, (в том, что это будет именно так почему-то нет никаких сомнений, как, собственно, и происходит на самом деле, разве что я забываю сказать то, что придумал.) А потом ты просишь налить тебе чаю, за что я, конечно, снова и снова извиняюсь, а я, правда, не могу этого сделать. Совсем не могу. Я не знаю, чем это объяснить.
