Текст книги "Том 2. Рассказы, стихи 1895-1896"
Автор книги: Максим Горький
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 37 страниц)
И она указала рукой куда-то вбок.
«Шутит она или не понимает?» – подумал Ипполит, и в нём стало разгораться настойчивое желание говорить о её красоте. Но она была задумчива, спокойна, это сдерживало его.
Гуляли долго, но говорили мало, мягкие и мирные впечатления дня овеяли их души сладким утомлением, в нём уснули все желания, кроме желания молча думать о чём-то не выразимом словами.
Воротясь домой, они узнали, что Елизаветы Сергеевны ещё нет, и стали пить чай, быстро приготовленный Машей. Сейчас же после чая Варенька уехала домой, взяв с него слово приехать к ним в усадьбу вместе с Елизаветой Сергеевной. Он проводил её и, когда пришёл на террасу, то поймал себя на тоскливом ощущении утраты чего-то необходимого ему. Сидя за столом, пред остывшим стаканом чая, он попробовал уничтожить всю эту игру раздражённых за день чувств, но в нём явилась жалость к самому себе, и он отказался от хирургических операций над собой.
«Зачем? – думал он, – разве всё это серьезно? Это не вредит ей, не может повредить, если б я и хотел. Это несколько мешает мне жить… но тут столько юного и красивого…»
Потом, снисходительно улыбаясь самому себе, он вспомнил своё решение разбудить её ум и свои неудачные попытки сделать это.
«Нет, с ней нужно говорить иными словами. Эти целостные натуры скорее склонны поступиться своей непосредственностью пред метафизикой… защищаясь против логики бронёй слепого, примитивного чувства… Странная девушка!»
В думах о ней его застала сестра. Она явилась шумной и оживлённой, – такой он ещё не видал её. Приказав Маше подогреть самовар, она уселась против брата и начала ему рассказывать о Бенковских.
– Изо всех щелей их старого дома смотрят жёсткие глаза нищеты, торжествуя победу над этим семейством. В доме, кажется, нет ни копейки денег и никаких запасов; к обеду посылали в деревню за яйцами. Обед без мяса, и поэтому старик Бенковский говорит о вегетарианстве и о возможности морального перерождения людей на этой почве. У них пахнет разложением, и все они злые – от голода, должно быть. Я ездила к ним с предложением продать мне клок земли, врезавшийся в мои владения.
– Зачем это? – полюбопытствовал Ипполит.
– Представь, что ради моих будущих детей, – смеясь сказала она. – Ну, а ты как провёл время?
– Приятно.
Она помолчала, исподлобья посмотрев на него.
– Извини за вопрос, – ты не боишься немножко увлечься Варенькой?
– Чего же тут бояться?
– Возможности увлечься сильно?
– Ну, это едва ли я сумею… – скептически ответил он и верил, что говорит правду.
– А если так, то прекрасно. Немножко – это хорошо, а то – ты несколько сух… слишком серьёзен для твоих лет. И я, право, буду рада, если она расшевелит тебя… Быть может, ты хотел бы видеть её чаще?..
– Она взяла с меня слово приехать к ним и просила тебя об этом, – сообщил Ипполит.
– Когда ты хочешь поехать?
– Всё равно… Как ты найдёшь удобным. Ты сегодня хорошо настроена.
– Это очень заметно? – засмеялась она. – Что же? Я провела хорошо день. Вообще… боюсь, это покажется тебе цинизмом… но, право, со дня похорон мужа я чувствую, что возрождаюсь… Я эгоистична – конечно! Но это радостный эгоизм человека, выпущенного из тюрьмы на свободу. Суди, но будь справедлив!
– Сколько оговорок для такой маленькой речи! Рада и – радуйся, – ласково засмеялся Ипполит.
– И ты сегодня добр и мил, – сказала она. – Видишь, – немножко счастья – и человек сразу же становится лучше, добрее. А некоторые, слишком мудрые, люди находят, что нас очищают страдания… Желала бы я, чтоб жизнь, применяя к ним эту теорию, очистила их умы от заблуждения…
«А если Вареньку заставить страдать, что было бы из неё?» – спросил себя Полканов.
Скоро они разошлись. Она стала играть, а он, уйдя в свою комнату, лёг там и задумался: какое представление о нём сложилось у этой девушки? Что может нравиться ей в нём? Что-то привлекает её к нему – это очевидно. Но едва ли он имеет в её глазах цену как умный, учёный человек; она так легко отбрасывает от себя все его теории, взгляды, поучения. Вероятнее, что он нравится ей просто как мужчина.
И, дойдя до этого заключения, Ипполит Сергеевич вспыхнул от радости. Закрыв глаза, он с улыбкой удовольствия представлял себе эту девушку покорной ему, побеждённой им, готовой на всё для него, робко умоляющей его взять её и научить думать, жить, любить.
III
Когда кабриолет Елизаветы Сергеевны остановился у крыльца дома полковника Олесова, на крыльце явилась длинная и худая фигура женщины в серой блузе и раздался басовый голос, резко выделявший звук «р».
– А-а! Какой приятный сюрприз!
Ипполит Сергеевич даже вздрогнул от этого приветствия, похожего на рычание.
– Мой брат Ипполит, – представила Елизавета Сергеевна, поцеловавшись с женщиной.
– Маргарита Лучицкая.
Пять холодных и цепких костей сжали пальцы Ипполита Сергеевича; сверкающие серые глаза остановились на его лице, и тётя Лучицкая пробасила, внятно отчеканивая каждый слог, точно она считала их, боясь сказать лишний:
– Очень рада быть знакомой с вами.
Затем она отодвинулась в сторону и ткнула рукой на дверь.
– Прошу!
Ипполит шагнул через порог, а навстречу ему откуда-то донёсся хриплый кашель и раздражённый возглас:
– Чёрт возьми твою глупость! Ступай посмотри и скажи, кто приехал…
– Иди, иди, – поощрила Елизавета Сергеевна брата, когда он нерешительно остановился. – Это полковник кричит… Мы приехали, полковник!
Среди большой, с низким потолком, комнаты стояло массивное кресло, а в него было втиснуто большое рыхлое тело с красным дряблым лицом, поросшим седым мхом. Верхняя часть этой массы тяжело ворочалась, издавая удушливый храп. За креслом возвышались плечи какой-то высокой и дородной женщины, смотревшей в лицо Ипполита Сергеевича тусклыми глазами.
– Рад вас видеть, – ваш брат?.. Полковник Василий Олесов… бил турок и текинцев, а ныне сам разбит болезнями… хо-хо-хо! Рад вас видеть… Мне Варвара всё лето барабанит в уши о вашей учёности и уме, и прочее такое… Прошу сюда, в гостиную. Фёкла, – вези!
Пронзительно завизжали колёса кресла, полковник качнулся вперёд, откинулся назад и разразился хриплым кашлем, так болтая головой, точно желал, чтоб она у него оторвалась.
– Когда барин кашляет – стой! Не говорила я тебе этого тысячу раз?
И тётя Лучицкая, схватив Фёклу за плечо, вдавила её в пол.
Полкановы стояли и ждали, когда откашляется грузно колыхавшееся тело Олесова.
Наконец, двинулись вперёд и очутились в маленькой комнате, где было душно и тесно от обилия мягкой мебели в парусиновых чехлах.
– Рассаживайтесь… Фёкла – за барышней! – скомандовала тётя Лучицкая.
– Елизавета Сергеевна, голубушка, я вам рад! – заявил полковник, глядя на гостью из-под седых бровей, сросшихся на переносье, круглыми, как у филина, глазами. Нос у полковника был комически велик, и конец его, сизый и блестящий, уныло прятался в седой щетине усов.
– Я знаю, что вы рады мне так же, как и я рада видеть вас, – ласково сказала гостья.
– Хо-хо-хо! Это – пардон! – вы врёте! Какое удовольствие видеть старика, разбитого подагрой и болящего от неутолимой жажды выпить водки? Лет двадцать пять тому назад можно было действительно радоваться при виде Васьки Олесова… И много женщин радовались… а теперь ни вы мне, ни я вам совершенно не нужны… Но при вас мне дадут водки, – и я рад вам!
– Не говори много, опять закашляешь… – предупредила его Лучицкая.
– Слышали? – обратился полковник к Ипполиту Сергеевичу. – Я не должен говорить – вредно, пить – вредно, есть, сколько хочу, – вредно! Всё вредно, чёрт возьми! И я вижу – мне жить вредно! Хо-хо-хо! Отжил… не желаю вам сказать когда-нибудь этакое про себя… А впрочем, вы наверное скоро умрёте… схватите чахотку – у вас невозможно узкая грудь…
Ипполит смотрел то на него, то на тётю Лучицкую и думал о Вареньке:
«Однако, среди каких монстров она живёт!»
Суровая, угловатая худоба тёти Лучицкой колола ему глаза; он не мог видеть её длинной шеи, обтянутой жёлтой кожей, и всякий раз, как она говорила, – ему становилось чего-то боязно, точно он ждал, что басовые звуки, исходившие из широкой, но плоской, как доска, груди этой женщины, – разорвут ей грудь. Шелест юбок тёти Лучицкой казался ему трением её костей. От полковника пахло каким-то спиртом, потом и скверным табаком, Судя по блеску его глаз, он, должно быть, часто раздражался, и Полканов, воображая его раздражённым, почувствовал отвращение к этому старику. В комнатах было неуютно, обои на стенах закоптели, а изразцы печи испещрили трещины. Краска пола была стёрта колёсами кресла, рамы в окнах кривы, стёкла тусклы; отовсюду веяло старостью, разрушением.
– Сегодня душно, – говорила Елизавета Сергеевна.
– Будет дождь, – категорически объявила Лучицкая.
– Неужели? – усомнилась гостья.
– Верьте Маргарите, – захрипел старик. – Ей известно всё, что будет. Она ежедневно уверяет меня в этом. Ты, говорит, умрёшь, а Варьку ограбят и сломят ей голову… видите? Я спорю: – дочь полковника Олесова не позволит кому-нибудь сломить ей голову, – она сама это сделает! А что я умру – это правда… так должно быть. А вы, господин учёный, как себя здесь чувствуете? Тощища в кубе, не правда ли?
– Нет, почему же? Красивая лесная местность… – любезно откликнулся Ипполит.
– Красивая местность, – здесь-то? Пхе! Это значит, что вы не видали красивого на земле. Красивое – это долина Казанлыка в Болгарии, красиво в Хорассане… На Мургабе есть места, как рай… А! Моё драгоценное детище!..
Варенька внесла аромат свежести в затхлый воздух гостиной. Фигура её была окутана в какую-то хламиду из сарпинки светло-сиреневого цвета. В руках она держала большой букет только что срезанных цветов, и её лицо сияло удовольствием.
– Как хорошо, что вы приехали именно сегодня! – восклицала она, здороваясь с гостями. – Я уже собиралась к вам, – они меня загрызли!
Широким жестом руки она указала на отца и тётку, сидевшую рядом с гостьей до того неестественно прямо, точно у неё позвоночник окаменел.
– Варвара! Ты говоришь вздор! – сурово окрикнула она девушку, сверкнув глазами.
– Не кричите! А то я начну рассказывать Ипполиту Сергеевичу о поручике Яковлеве и его пылком сердце…
– Хо-хо-хо! Варька – смирно! Я сам расскажу…
«Куда я попал?» – соображал Ипполит, с удивлением посматривая на сестру.
Но ей, очевидно, было знакомо всё это, в углах её губ дрожала улыбка пренебрежения.
– Иду распорядиться чаем! – объявила Маргарита Лучицкая, не сгибая корпуса, вытянулась кверху и исчезла, окинув полковника укоризненным взглядом.
Варенька села на её место и начала что-то говорить на ухо Елизавете Сергеевне.
«Что у неё за страсть к широким одеждам?» – думал Ипполит Сергеевич, искоса поглядывая на её фигуру, в красивой позе склонённую к сестре.
А полковник гудел, как разбитый контрабас:
– Вы, конечно, знаете, что Маргарита жена моего товарища, подполковника Лучицкого, убитого при Эски-Загре? Она с ним делала поход, да! Энергичная, знаете, женщина. Ну и вот, был у нас в полку поручик Яковлев, этакая нежная барышня… ему редиф разбил грудь прикладом, чахотка и… конец! И вот он болел, а она за ним ухаживала пять месяцев! а? каково? И, знаете, дала ему слово не выходить замуж. Молодая она была, очень эффектна. За ней ухаживали достойные люди… капитан Шмурло, очень милый хохол, даже спился и бросил службу. Я – тоже… то есть тоже предлагал: «Маргарита! иди за меня замуж!..» Не пошла… очень глупо, но, конечно, благородно. А вот когда меня разбила подагра, она явилась и говорит: «Ты один, я одна…» и прочее такое. Трогательно и свято. Дружба навек, и всегда грызёмся. Она приезжает каждое лето, даже хочет продать имение и переселиться навсегда, то есть до моей смерти. Я ценю, но смешно всё это – да? Хо-хо-хо! Потому что была женщина с огнём и – видите, как он её высушил? Не шути с огнём… хо! Она, знаете, злится, когда рассказываешь эту поэзию её жизни, как она выражается. «Не смей, говорит, оскорблять гнусным языком святыню моего сердца!» Хо-хо! А, в существе дела, – какая святыня? Заблуждение ума… мечты институтки… Жизнь проста, не так ли? Наслаждайся и умри в своё время, вот и вся философия! Но… умри в своё время! А я вот пропустил срок, это скверно, не желаю вам этого…
У Ипполита кружилась голова от рассказа и запаха, который распространял полковник. А Варенька, но обращая на него внимания, вполголоса разговаривала с Елизаветой Сергеевной, слушавшей её внимательно и серьёзно.
– Приглашаю чай пить! – раздался в дверях бас Маргариты Лучицкой. – Варвара, вези отца!
Полканов облегчённо вздохнул и пошёл сзади Вареньки, легко катившей пред собой тяжёлое кресло.
Чай был приготовлен по-английски, с массой холодных закусок. Громадный кровавый ростбиф окружали бутылки вина, и это вызвало довольный хохот у полковника. Казалось, что и его полумёртвые ноги, окутанные медвежьей шкурой, дрогнули от предвкушения удовольствия. Он ехал к столу и, простирая к бутылкам дрожащие пухлые руки, поросшие тёмной шерстью, хохотал, сотрясая воздух столовой, обставленной плетёными стульями.
Чаепитие продолжалось мучительно долго, и всё время полковник с хрипом рассказывал военные анекдоты, Маргарита кратко и басом вставляла свои замечания, а Варенька тихо, но оживлённо разговаривала с Елизаветой Сергеевной.
«О чём она?» – с тоской думал Ипполит, предоставленный в жертву полковнику.
Ему казалось, что сегодня она слишком мало обращает на него внимания, Что это – кокетство? Он чувствовал, что готов рассердиться на неё.
Но вот она Взглянула в его сторону и звонко засмеялась.
«Это сестра обратила её внимание на меня!» – недовольно хмуря брови, сообразил Полканов.
– Ипполит Сергеевич! Вы кончили чай? – спросила Варенька.
– Да, уже…
– Гулять? Я покажу вам славные местечки!
– Пойдёмте. А ты, Лиза, идёшь?
– Я – нет! Мне приятно посидеть с Маргаритой Родионовной и полковником.
– Хо-хо-хо! Приятно постоять на краю могилы, куда сваливается полумёртвое тело моё! Зачем так говорить?
«Сейчас она спросит у меня – вам скучно у нас?» – думал Ипполит, выйдя с Варенькой из комнат в сад. Но она спросила его:
– Как вам нравится папа?
– О! – тихо воскликнул Ипполит Сергеевич. – Он возбуждает почтение!
– Ага! – довольно отозвалась Варенька. – Вот и все так. Он ужасно храбрый! Знаете, он не говорит о себе сам, но тётя Лучицкая, – она ведь одного полка с ним, – рассказывала, что под Горным Дубняком у его лошади разбили пулей ноздрю и она понесла его прямо на турок. А турки наступали; он как-то свернул и поскакал вдоль фронта; лошадь, конечно, убили, он упал и видит – на него бегут четверо… Вот наскочил один и замахнулся на него прикладом, а папа – цап его за ногу! Свалил и прямо в лицо из револьвера – бац! И ногу из-под лошади вытащил, а тут ещё трое бегут, а там ещё за ними, и наши солдатики тоже мчатся навстречу с Яковлевым… это вы знаете кто?.. Папа схватил ружьё убитого, вскочил на ноги – вперёд! Но он ужасно сильный был, что чуть не погубило его; он ударил по голове турка, и ружьё сломалось, осталась сабля, но она была скверная и тупая, а уж турок хочет бить его штыком в грудь. Тогда папа поймал рукой ремень ружья, да и побежал навстречу своим, таща за собой турка. В это время его ранили в бок пулей и в шею штыком. Он понял, что погиб, обернулся лицом к неприятелю, вырвал ружьё у турка и на них – ура! А тут Яковлев с солдатиками прибежал, и они так дружно взялись, что турки отступили. Папе дали за это Георгия, но он рассердился на то, что не дали Георгия одному унтеру его полка, который в этой свалке два раза спас Яковлева и раз – папу, папа отказался от креста. А когда дали унтеру – и он взял.
– Вы так рассказываете об этой свалке, точно сами в ней участвовали, – заметил Ипполит.
– Да-а, – протянула она, вздыхая и щуря глаза. – Мне нравится война… И я уйду в сёстры милосердия, если будут воевать…
– А я тогда поступлю в солдаты…
– Вы? – спросила она, оглядывая его фигуру. – Ну, это вы шутите… из вас вышел бы плохой солдат… худой такой…
Его задело это.
– Я достаточно силён, поверьте, – заявил он, предостерегая её.
– Ну, где же? – спокойно не верила ему Варенька. В нём вспыхнуло бешеное желание схватить её и, что есть силы, прижать к себе – так, чтобы слёзы брызнули у неё из глаз. Он быстро оглянулся вокруг, поводя плечами, и тотчас устыдился своего желания.
Они шли садом по дорожке, обсаженной правильными рядами яблонь, сзади них в конце дорожки смотрело им в спины окно дома. С деревьев падали яблоки, глухо ударяясь о землю, и где-то вблизи раздавались голоса. Один спрашивал:
– Он, стало быть, тоже в женихи к нам?
А другой угрюмо ругался.
– Подождите… – остановила Варенька своего спутника, взяв его за рукав, – послушаем, это они про вас говорят…
Он сухо взглянул на неё и сказал:
– Я не охотник подслушивать разговоры слуг.
– А я люблю! – объявила Варенька. – Сами с собой они всегда очень интересно говорят про нас, господ…
– Может быть, интересно, но – едва ли хорошо! – усмехнулся Ипполит.
– Почему же? Про меня они всегда хорошо говорят.
– Поздравляю вас…
Он был во власти злого желания говорить с ней резко, грубо, оскорблять её. Сегодня его возмущало её поведение: там, в комнатах, она не обращала на него внимания, точно не понимая, что он приехал ради неё, к ней, а не к её безногому отцу и высушенной тётке. Потом, признав его слабым, она стала смотреть на него как-то снисходительно.
«Что всё это значит? – думал он. – Если я не нравлюсь ей внешне и не интересен с внутренней стороны – что же влекло её ко мне? Новое лицо и – только?»
Он верил в её тяготение к нему и снова думал, что имеет дело с кокетством, ловко скрытым под маской наивности и простодушия.
«Быть может, она считает меня глупым… и надеется, что я поумнею…»
– А тётя права – дождь будет! – сказала Варенька, глядя вдаль, – смотрите, какая туча!.. И становится душно, как всегда перед грозой…
– Это неприятно… – сказал Ипполит. – Нужно воротиться и предупредить сестру…
– Зачем же?
– Чтоб до дождя возвратиться домой…
– Кто вас отпустит? Нужно переждать здесь.
– А если дождь затянется до ночи?
– Ночевать у нас… – категорически сказала Варенька.
– Нет, это неудобно… – протестовал Ипполит.
– Господи! Разве уж так трудно провести одну ночь неудобно?
– Я не свои удобства имею в виду…
– А о других не беспокойтесь – всякий умеет сам о себе заботиться.
Они спорили и шли вперёд, а встречу им по небу быстро ползла тёмная туча, и уже где-то далеко глухо ворчал гром. Тяжёлая духота разливалась в воздухе, точно надвигавшаяся туча, сгущая зной дня, гнала его пред собой. В жадном ожидании освежающей влаги листья на деревьях замерли.
– Воротимтесь? – предложил Ипполит.
– Да, душно… Как я не люблю время пред чем-нибудь– пред грозой, пред праздниками. Сама гроза или праздники – хорошо, но ожидать – скучно. Вот если б всё делалось сразу… ложишься спать – зима, мороз; проснёшься – весна, цветы, солнце… Или – солнце сияет, и вдруг тьма, гром и ливень.
– Может быть, вы хотите, чтоб и человек изменялся также вдруг и неожиданно? – усмехаясь, спросил Ипполит.
– Человек всегда должен быть интересен… – сказала она.
– Да – что же значит быть интересным? – с досадой воскликнул Полканов.
– Это трудно сказать… Я думаю, что люди были бы все интересны, если бы они были… живее… да, живее! Больше бы смеялись, пели, играли… были бы более смелыми, сильными… даже дерзкими… даже грубыми.
Он внимательно слушал и спрашивал себя: «Это она рекомендует мне программу желательных отношений к ней?..»
– Быстроты нет в людях… а нужно, чтобы всё делалось быстро, для того, чтобы жилось интересно…
– Может быть, вы и правы… – тихо заметил Ипполит. – Конечно, не. совсем правы…
– Да не отговаривайтесь! – засмеялась она. – Как это не совсем? Или уж совсем, или не права… или хорошая, или дурная… или красивая, или урод… вот как надо рассуждать! А то говорят: порядочная, миленькая – это просто из трусости так говорят… боятся правды потому что?
– Ну, знаете, с одним этим делением на два вы уж чересчур многих обидите!
– Чем это?
– Несправедливостью…
– Вот далась человеку эта справедливость! Точно в ней вся жизнь и без неё никак не обойдёшься. А кому она нужна?
Она восклицала с сердцем и капризно, а глаза у неё то и дело щурились и метали искры.
– Всем людям, Варвара Васильевна! Всем, от мужика до вас… – внушительно сказал Ипполит, наблюдая её волнение и стараясь объяснить его себе.
– Мне никакой справедливости не нужно! – решительно отвергла она и даже сделала движение рукой, точно отталкивая от себя что-то. – А понадобится – я сама себе найду её. Чего вы всегда о всех людях беспокоитесь? И… просто вы говорите это для того, чтоб злить меня… потому что вы сегодня важный, надутый…
– Я? Злить вас? Зачем же? – изумился Ипполит.
– Почему я знаю? Скуки ради, должно быть… Но – лучше бросьте! Я и без вас, – ух, как заряжена! Меня из-за женихов целую неделю кормили разными рацеями… обливали ядом… и грязными подозрениями… благодарю вас!
Её глаза вспыхивали фосфорическим блеском, ноздри вздрагивали, и вся она трепетала от волнения, вдруг охватившего её. Ипполит с туманом в глазах стал горячо оправдываться пред нею.
– Я не хотел злить вас…
Но в этот момент над ними гулко грянул гром – точно захохотал кто-то чудовищно огромный и грубо добродушный. Оглушённые, они вздрогнули, остановились на миг, но сейчас же быстро пошли к дому. Листва дрожала на деревьях, и тень падала на землю от тучи, расстилавшейся по небу бархатным пологом.
– Как мы, однако, заспорились, – сказала Варенька на ходу. – Я и не заметила, как она подкралась.
На крыльце дома стояли Елизавета Сергеевна и тётя Лучицкая в большой соломенной шляпе на голове, – шляпа придавала ей сходство с подсолнухом.
– Будет страшная гроза, – объявила она своим внушительным басом прямо в лицо Полканову, точно считала своей обязанностью уверить его в приближении грозы. Потом она сказала: – Полковник уснул… – И исчезла.
– Как это тебе нравится? – спросила Елизавета Сергеевна, кивком головы указывая на небо. – Пожалуй, нам придётся ночевать здесь.
– Если мы никого не стесним.
– Вот человек! – воскликнула Варенька, смотря на него с удивлением и чуть ли не с жалостью. – Всё боится стеснить, быть несправедливым… ах, ты господи! Ну и скучно же вам, должно быть, жить, всегда в удилах! А по-моему – хочется вам стеснить – стесните, хочется быть несправедливым – будьте!..
– А бог – сам разберёт, кто прав… – перебила её Елизавета Сергеевна, улыбаясь ей с сознанием своего превосходства. – Я думаю, нужно спрятаться под крышу – а вы?
– Мы будем здесь смотреть грозу – да? – обратилась девушка к Полканову.
Он изъявил ей своё согласие поклоном.
– Ну, я не охотница до грандиозных явлений природы – если они могут вызвать лихорадку или насморк. К тому же можно наслаждаться грозой и сквозь стекло окна… аи!
Сверкнула молния; разорванная ею тьма вздрогнула и, на миг открыв поглощённое ею, вновь слилась. Секунды две царила подавляющая тишина, потом, как выстрел, грохнул гром, и его раскаты понеслись над домом. Откуда-то бешено рванулся ветер, подхватил пыль и сор с земли, и всё, поднятое им, закружилось, столбом поднимаясь кверху. Летели соломинки, бумажки, листья; стрижи с испуганным писком пронизывали воздух, глухо шумела листва деревьев, на железо крыши дома сыпалась пыль, рождая гулкий шорох.
Варенька смотрела на эту игру бури из-за косяка двери, а Ипполит, морщась от пыли, стоял сзади её. Крыльцо представляло собою коробку, в которой было темно, но, когда вспыхивали молнии, стройная фигура девушки освещалась голубоватым призрачным светом.
– Смотрите, смотрите! – вскрикивала Варенька, когда молния рвала тучу. – Видели? Туча точно улыбается – не правда ли? Это очень похоже на улыбку… есть такие люди, угрюмые и молчаливые… молчит, молчит такой человек и вдруг улыбнётся – глаза загорятся, зубы сверкнут…
По крыше барабанили тяжёлые, крупные капли, сначала редко, потом всё чаще, наконец с каким-то воющим гулом.
– Уйдёмте, – сказал Ипполит, – вас замочит!
Ему было неловко стоять так близко к ней в этой тесной темноте, неловко и приятно. И он думал, глядя на её шею:
«Что, если я поцелую её?»
Сверкнула молния, озарив полнеба, и при блеске её Ипполит увидал, что Варенька с восклицанием восторга взмахнула руками и стоит, откинувшись назад, точно подставляя свою грудь молниям. Он схватил её сзади за талию и, почти положив свою голову на плечо ей, спросил её, задыхаясь:
– Что, что с вами?
– Да ничего! – воскликнула она с досадой, освобождаясь из его рук гибким и сильным движением корпуса. – Боже мой, как вы пугаетесь! А ещё мужчина!
– Я испугался за вас, – глухо сказал он, отступая в угол.
Прикосновение к ней точно обожгло его руки и наполнило грудь его неукротимым огнём желания обнять её до боли крепко. Он терял самообладание, ему хотелось сойти с крыльца и стать под дождь, там, где крупные капли хлестали по деревьям, как бичи.
– Я иду в комнаты, – сказал он.
– Идёмте, – недовольно согласилась Варенька и, бесшумно скользнув мимо него, вошла в двери.
– Хо-хо-хо! – встретил их полковник. – Что? По распоряжению командующего стихиями арестованы впредь до отмены приказа? Хо-хо-хо!
– Ужасный гром, – совершенно серьёзно сообщила тётя Лучицкая, пристально рассматривая бледное лицо гостя.
– Вот не люблю этих безумств в природе! – говорила Елизавета Сергеевна с гримасой пренебрежения на холодном лице. – Грозы, вьюги, – к чему эта бесполезная трата такой массы энергии?
Ипполит, подавляя своё волнение, едва нашёл в себе силы спокойно спросить сестру:
– Как ты думаешь, надолго это?
– На всю ночь, – ответила ему Маргарита Родионовна.
– Уж вы отсюда не вырветесь! – со смехом заявила Варенька.
Полканов вздрогнул, чувствуя что-то фатальное в её смехе.
– Да, придётся ночевать, – заявила Елизавета Сергеевна. – Ночью мы не проедем Камовым перелеском, не изуродовав экипажа…
– Здесь достаточно комнат! – изрекла тётя Лучицкая.
– Тогда… я попросил бы… извините, пожалуйста!.. гроза действует на меня отвратительно!.. Я бы желал знать… где я помещусь… пойти туда на несколько минут.
Его слова, сказанные глухим и прерывающимся голосом, произвели общий переполох.
– Нашатырный спирт! – октавой прогудела Маргарита Родионовна и, вскочив с места, исчезла.
Варенька суетилась по комнате с изумлением на лице и говорила ему:
– Сейчас я покажу вам… отведу… там тихо…
Елизавета Сергеевна была спокойнее всех и, улыбаясь, спрашивала его:
– Закружилась голова?
А полковник хрипел:
– Ерунда! Пройдёт. Мой товарищ, майор Горталов, заколотый турками во время вылазки, был молодчина! О! На редкость! Храбрый малый! Под Систовым лез на штыки впереди солдат так спокойно, точно танцами дирижировал: бил, рубил, орал, сломал шашку, схватил какую-то дубину и бьёт ею турок. Храбрец, каких немного! Но тоже в грозу нервничал, как женщина… Вот так же, как вы, бледнеет, шатается, ах, ох! Пьяница, жуир, двенадцать вершков, – вообразите, как это к нему шло?
Ипполит извинялся, успокоивал всех и проклинал себя. У него действительно кружилась голова, и, когда Маргарита Родионовна, сунув ему под нос какой-то флакон, скомандовала: «Нюхайте!», он схватил спирт и начал усердно втягивать ноздрями его едкий запах, чувствуя, что вся эта сцена комична и унижает его в глазах Вареньки.
А в окно барабанил дождь, заглядывали молнии, гром заставлял стекла испуганно дребезжать, и всё это будило у полковника воспоминания о шуме битв.
– В турецкую кампанию… не помню где… такой же гвалт был. Гроза, ливень, молнии, пальба залпами из орудий, пехота бьёт врассыпную… поручик Вяхирев вынул бутылку коньяку, горлышко в губы – буль-буль-буль! А пуля трах по бутылке – вдребезги! Поручик смотрит на горло бутылки в своей руке и говорит: «Чёрт возьми, они воюют с бутылками!» Хо-хо-хо! А я ему: «Вы ошибаетесь, поручик, турки стреляют по бутылкам, а воюете с бутылками – вы!» Хо-хо-хо! Остроумно, а?
– Лучше вам? – спрашивала Полканова тётя Лучицкая.
Он, стиснув зубы, благодарил её, глядя на всех тоскливо-злыми глазами и замечая, что Варенька недоверчиво и удивлённо улыбается под шёпот его сестры, склонившейся к её уху. Наконец ему удалось уйти от этих людей, и в маленькой комнатке, отведённой ему, он, под шум дождя, стал приводить в порядок свои чувства.
Бессильный гнев на себя боролся в нём с желанием понять, как это случилось, что он утратил способность самообладания, – неужели настолько глубоко в нём увлечение этой девушкой? Но ему не удавалось остановиться на чём-либо одном; в нём бушевал бешеный вихрь возмущённого чувства. Он решил сегодня объясниться с ней и тотчас же откинул это решение, вспоминая, что за ним стоит нежелательная ему обязанность вступить с Варенькой в определённые отношения, а ведь невозможно же жениться на этом красивом уроде! Он обвинял себя в том, что зашёл так далеко в своём увлечении ею, и в том, что недостаточно смел в отношениях к ней. Ему казалось, что она вполне готова отдаться и что она играет с ним, играет, как кокетка. Он называл её глупой, бессердечной и возражал себе, оправдывая её. А в окно угрожающе стучал дождь, и дом весь вздрагивал от ударов грома.
Наконец ему удалось сжать себя в тисках рассудочности, взволнованные чувства, отхлынув куда-то глубоко в его сердце, уступили место обиде на самого себя.
Девушка, непоправимо испорченная уродливой средой, недоступная внушениям здравого смысла, непоколебимо твёрдая в своих заблуждениях, – эта странная девушки в течение каких-то трёх месяцев превратила его почти в животное! Он чувствовал себя подавленным позором. Он сделал не меньше того, сколько мог сделать, чтоб очеловечить её; если же у него не было возможности сделать больше – не он виноват в этом. Но, сделав то, что мог, он должен был уйти от неё, и он виновен в том, что своевременно не ушёл, а позволил ей возбудить в себе постыдный взрыв чувственности.
«Человек менее порядочный, чем я, в данном случае был бы, пожалуй, умнее меня».
Тут его больно кольнула одна неожиданная мысль:
«Порядочность ли удерживает меня? Быть может, только бессилие чувства? Могу ли я любить вообще… могу ля я быть мужем, отцом… есть ли во мне то, что нужно для этих обязанностей?»
Думая в этом направлении, он ощущал внутри себя холод и что-то пугливое, унижавшее его.
Позвали ужинать.
Варенька встретила его любопытным взглядом и ласковым вопросом:
– Прошла головка?
– Да, благодарю вас… – сухо ответил он, садясь вдали от неё и думая про себя: «Даже говорить не умеет: «прошла головка»!
Полковник дремал, покачивая головой, всхрапывая, дамы сидели все три рядом на диване и говорили о каких-то пустяках. Шум дождя за окнами стал тише, но этот негромкий, настойчивый звук явно свидетельствовал о его твёрдом решении обливать землю бесконечно долго.
