Текст книги "Степан Разин"

Автор книги: Максим Чертанов

Что же конкретно сделал Фрол и как его брат на это отреагировал? Рейтенфельс: «Когда, наконец, они на четвёртый день прибыли оба на место казни, то последний [Фрол], пообещав указать царю клад, зарытый им где-то вместе с братом, Стенькою, и которого, де, никто не найдёт, если он его не укажет, получил взамен смерти пожизненное заключение в темнице». «Десятилетние исторические известия Грегориуса Винтсрмоната»: «Что касается брата [Разина], то хотя его и сильно наказали, но в конце концов пощадили, так как он обещал указать все богатства, которые Стенька спрятал в разных местах. Считают, что их очень много и что они состоят из денег, дорогих камней и других ценностей». Анонимное «Сообщение...»: «Брат его, придя на место казни, крикнул, что знает он слово государево, – так говорят, когда намереваются открыть тайну, которая может быть объявлена лишь самому царю».

Самую большую известность эта сцена приобрела в описании Марция: «Он [Степан Разин] был так непреклонен духом, что не слабел в своём упорстве и не страшился худшего, и, уже без рук и без ног, сохранил свой обычный голос и выражение лица, когда, поглядев на остававшегося в живых брата, которого вели в цепях, окрикнул его: “Молчи, собака!” Таково было неодолимое бешенство тирана: раз он не мог прибегнуть к оружию, он решил мстить молчанием, и даже пытками не могли принудить его рассказать о злодейских путях и тайнах его преступных дел. Именно поэтому в смертный час он попрекнул и выбранил своего брата, считая для себя горестным, а для брата постыдным, что тот, прежде его сотоварищ и помощник во всех делах, теперь не в состоянии был отнестись к смерти с презрением. Действительно, тот стал просить, чтобы ему позволили говорить с царём, и варвар понял это так, что из страха смерти брат решил выдать все его дела, тайну которых он хотел сохранить. О чём тот говорил царю, когда его отвели с места казни, точно неизвестно». Вот это знаменитое «молчи, собака» уже несколько столетий переходит из книги в книгу; А. Н. Сахаров тоже приводит это выражение. Да, оно выглядит в миллион раз правдоподобнее, чем слова «Ты ведь знаешь, мы затеяли такое, что и при ещё больших успехах мы не могли ожидать лучшего конца». Из текста Марция, правда, не совсем ясно, присутствовал он при казни или ему её кто-то описал. (Русского языка он не понимал, как и большинство наблюдавших казнь иностранцев, но им, естественно, кто-то переводил слова Разина). Так была «собака»? Наверное, была: уж очень это естественно звучит.

Что же касается «слова государева», то оно, несомненно, было – это доказывают дальнейшие события. Из этого, однако, отнюдь не следует, что Фрол всю жизнь был трусливым, изнеженным и женоподобным, как о нём принято писать. Авторам книги «Степан Разин и его соратники» стало обидно за Фрола, и они попытались его выгородить: «Сохранилась гравюра современника-иностранца, где хорошо видно, как протекала казнь С. Т. Разина. Разин лежит на плахе навзничь, на груди у него тяжёлая доска, на которую навалились дюжие палачи, чтобы жертва не могла выскользнуть из-под топора, голова его сильно запрокинута. В таком положении Разин при всём желании вряд ли мог видеть и слышать, что творится внизу, и тем более реагировать на происходящее». Но это опровергает лишь «собаку», а не тот факт, что казнь Фрола была тотчас отменена.

Повторный допрос Фрола начался не позднее чем через день после казни брата; неизвестно, сколько дней или лет он продолжался, так как сохранился лишь один документ – от 8 июня 1671 года (Крестьянская война. Т. 3. Док. 85): «Вор Фролко Разин в роспросе сказал. – Как де ево пытали во всяких ево воровствах, и в то де время он в оторопях и от многой пытки в память не пришол. А ныне де он опамятавался и скажет про всё, что у него в памяти есть. Как де брат ево Стенька Астрахань взял, и в то де время взял з Бухарского двора 9 тай з дорогами, с шол ком, сафяны и киндяки и отдал на збереженье астараханскому митрополиту, и ныне у него. А про письма сказал. – Которые де воровские письма у брата ево были к нему присыпаны откуды ни есть и всякие, то всё брат ево Стенька ухоронил в землю, для того: как де он, Стенька, хотел иттить вверх к Царицыну, а в дому у него никого нет. И он де, все свои письма собрав, и поклал в куфин в денежной и, засмоля, закопал в землю на острову реки Дону на урочище, на прорве, под вербою. А та де верба крива посерёдке, а около её густые вербы, а того де острова вкруг версты 2 или 3. А сказывал де ему про то про всё брат Стенька в то время, как он Фролко, хотел ехать на Царицын для Стенькина рухляди, перед Корниловым приходом за 2 дни. А рухляде было имать ему на Царицыне у посацкого человека Дружинки Потапова – город костяной сказывал ему Стенька, что тот город сделан как Царь-город... Да сундук, а в нём платья ево, 5 кафтанов дорогильных...»

Кажется, уж против этого возразить нечего, показания благодаря обилию бытовых подробностей выглядят абсолютно естественно, но авторы «Разина и его соратников» попытались и тут что-нибудь придумать: «Царь и боярское правительство рассчитывали, что Фрол, устрашённый зрелищем расправы со Степаном, станет более покладистым и разговорчивым, и, вероятнее всего, дали негласное указание ограничиться только казнью С. Т. Разина, хотя смертный приговор был вынесен обоим братьям. Во избежание недоразумений власти для объяснения переноса срока казни Фрола сфабриковали версию, согласно которой он якобы выкрикнул “слово и дело государевы” (т.е. знание важной тайны государственного значения) и такой ценой отсрочил свою гибель. Эту, услужливо подброшенную правительством выдумку, как и небылицу по поводу предсмертного восклицания С. Т. Разина “Молчи, собака!” в адрес брата, охотно и со многими подробностями воспроизводят зарубежные авторы».

Искали, конечно же искали, и тогда и потом, и сокровища и переписку – ничего не нашли. В «Степане Разине и его соратниках» говорится, что Фрол нарочно всякий раз указывал неверные места – из героизма. Казнили его 28 мая 1676 года. Балтазар Койэтт был очевидцем: «...утром некоторые из свиты посланника, в том числе и я, поехали через Москву-реку на Болото, где я видел, как вели на смерть брата великого мятежника Стеньки Разина. Он около шести лет пробыл в заточении, где его всячески пытали, надеясь, что он ещё что-нибудь выскажет. Его повезли через Покровские ворота на земский двор, а отсюда в сопровождении судей и сотни стрельцов к месту казни, где казнили и брата его. Здесь прочитали приговор, назначавший ему обезглавление, и постановлявший, что голова его будет посажена на шест. Когда голову ему отрубили топором, как здесь принято, и посадили на кол, все разошлись по домам». Великолепна эта последняя фраза. Вчитайтесь в неё ещё и ещё раз, чтобы уловить дух эпохи: «Когда голову ему отрубили топором, как здесь принято, и посадили на кол, все разошлись по домам»...

Койэтт также пишет: «...мы выехали в санях, чтобы видеть голову и четвертованные останки трупа Стеньки Разина, который перед тем восстал против царя, а также голову молодого человека, которого Стенька Разин выдавал за старшего царевича или сына царя: этот последний, по прибытии сюда, также был казнён, а голова его была выставлена на показ». Вот это чрезвычайно интересно. Андрей Черкасский казнён не был. Выходит, мы были правы, с самого начала усомнившись, что он играл роль царевича Алексея? Но кто тогда этот казнённый, почему о нём больше нигде нет ни единого упоминания? Загадка эта, скорее всего, никогда уже не будет разгадана.

Что было дальше (да-да, физическая смерть Разина – это ещё далеко не конец истории): 8 июня правительство разрешило вести торговлю по Дону и Хопру; 10 июня тамбовский воевода Е. Пашков отписался о прекращении волнений в Тамбове; начиная с 9 июня несколько тысяч волжан пытались штурмовать Симбирск, но взять не смогли и в конце концов были разбиты во время одного из приступов воеводой Шереметевым. Ещё из донесения тамбовского воеводы Хованского: «И как де под Синбирском у боярина у Петра Васильевича Шереметева с тем вором был бой, и с тово де бою с тем вором на Царицын пришло воровских казаков тысечи з 2». Сообщение самого Шереметева в приказ Казанского дворца от 2 июля (Крестьянская война. Т. 3. Док. 109) со ссылкой на показания казака Луки Сергеева: «А как де, собрався всех понизовых городов жители, и он, Луканька, ходили под Синбирск и к городу приступали, хотя ево взять вскоре, идти в ыные верховые города. И как де их на приступе у города и в посылке, которые ходили против наших великого государя ратных людей, они, воры, побиты многие, а их осталось только тысечи с 3...» Далее Сергеев говорит, что все – самарцы, астраханцы и т. д. – разбежались по своим городам. Шелудяк потом, на допросах, говорил, что ходил под Симбирск «бить челом великому государю в винах своих» – и попутно «заложил» массу разного народу. Но за это упрекать его нельзя: никто не выдерживает пыток, все рассказы об этом оборачиваются мифами.

Шереметев 27 июня посылал письмо «к самарским и Самарского уезду всяких чинов к жителям и к воровским казаком, которые [были] под Симбирском и остановились на Самаре», чтобы они «били челом» и повинились (Крестьянская война. Т. 3. Док. 110). 2 июля пришёл от самарцев человек и сказал, что горожане виниться готовы. Всё лето шли потоком донесения о том, что жители мятежных городов просят прощения. Сдался Саратов. Но Царицын и Астрахань держались. Шелудяк вернулся в Астрахань; к тому моменту Василий Ус умер и правили городом стрельцы Иван Красулин и Обоимко Андреев, но как только Шелудяк пришёл, его выбрали атаманом. Весь июнь бушевала Пенза. И не только. Из материалов Темниковской приказной избы (Крестьянская война. Т. 3. Док. 80) – показания пензенских служилых людей Бориса Рыскина и Луки Иванова: «А говорили де им, Бориску и Лучке, те воровские казаки Тишка и Куземка Мордашев с товарыщи. – Идём де мы с астараханцы и саратовцы и иных понизовых городов с людьми коньми и пехотою большим собраньем с пушки через Саранскую черту к Москве». Тишка – это Тихон Маланьин, саратовец; Куземка – Кузьма Мардяшев, пушкарь из Нижнего Ломова. Тамбовский уезд, несмотря на высланную 6 июня милостивую грамоту, никак не унимался – там действовал атаман Филимон Путинцов.

Донцы, после смерти Разина осмелевшие, писали царю, что собираются идти брать Царицын и Астрахань, вот-вот ужо пойдут, но почему-то так и не пошли, хотя в Царицыне «воров» осталось всего ничего. Отписка Хованского в Разрядный приказ от 10 августа 1671 года (Крестьянская война. Т. 3. Док. 132): «А на Царицыне де атаман царицынской стрелец Дружинка Потапов. А с ним в Царицыне с 500 человек, и из них многие больные, оцынжали без хлеба»; сообщалось также, что Шелудяк разделил хлеб между оставшимися в Царицыне и теми, кто пошёл с ним в Астрахань, но досталось каждому с гулькин нос.

В середине июля мятежный атаман Максим Осипов от Симбирска дошёл до Царицына, но там к тому времени уже решили виниться. Донской войсковой атаман Логин Семенов сообщал в Москву (Крестьянская война. Т. 3. Док. 128.1 августа 1671 года): «...бой учинили... и, тово вора Максимка Осипова с товарыщи, с Ывашкою Поповым да с Ывашкою ж Андреевым, живьём взяли, а товарищей их многих побили. И сидят... те воры до твоего, великого государя, указу... на Царицыне за крепким караулом». Семенов писал также, что Шелудяк с людьми стоит у Чёрного Яра и непонятно, что он собирается делать дальше. На Тамбовщине по-прежнему орудовали атаманы. Донесение Шереметева в Разрядный приказ (Крестьянская война. Т. 3. Док. 119. Июль 1671 года): «...приведён в Синбирск воровской казак Васька Михайлов, а взят на бою на реке Пре на переправе, а в роспросе и с пытки сказал. – Идут де они воровать на Танбов к атаману Серику, а воровских казаков де у него в зборе много, а сколько де тысеч, того не ведает». (Ничего далее не известно об этом Серике и его «воровских казаках»).

Более двухсот казаков Разина укрылись в Полтаве, как сообщается в донесении Ромодановского в Разрядный приказ в сентябре 1671 года (Крестьянская война. Т. 3. Док. 141); Москва требовала выдачи, но их зачислили в Полтавский полк: «И переписать де, государь, тех воровских казаков никоторыми мерами было немочно». С Полтавы выдачи нет! С Запорог выдачи нет. С Яика – нет. С Терека – нет. А с Дону теперь – есть... Позор... В политике очень часто попытка добиться каких-либо свобод заканчивается потерей вообще всех свобод. Люди благоразумные из этого делают вывод, что добиваться никаких свобод и не нужно.

В августе полковник Косагов и дьяк Богданов поехали на Дон – выдавать казакам жалованье при условии, что они принесут царю присягу (поцелуют крест). Троих людей Косагова на Дону убили, но всё же он добрался до Черкасска – и казаки склонили головы, и целовали крест, и вновь выразили желание идти брать Астрахань, но опять почему-то не пошли.

В том же месяце под Астрахань пришёл назначенный туда воеводой Иван Богданович Милославский почти с тридцатитысячной армией и передал горожанам письмо с обещанием помилования. Но Астрахань решила защищаться (или Шелудяк решил за неё). Горожане, включая всех до единого священников, подписали бумагу («приговорную запись»), в которой клялись стоять друг за друга до конца (потом, конечно, все пленные говорили, что их заставили подписать силой). У Шелудяка было около двух тысяч вооружённых людей, ещё несколько сотен привёл с Дона Алексей Каторжный; он построил городок на нагорном берегу Волги, чтобы отрезать Милославского от других воевод. Милославский укрепился на том же берегу; 12 сентября осаждённые попытались нанести там удар, но были отбиты. Начались долгая осада и переписка с Милославским. Прелюбопытное письмо прислали ему из города персидский посланник и купцы (Крестьянская война. Т. 3. Док. 143. Сентябрь 1671 года): «Фёдор Иванович с нами был в одной мысли и слове, и нас во всём берёг, и к добру радел, и мысль воровскую всегда нам сказывал, и дружбу многую нам оказывал, что великому государю годно... а атаман Фёдор Иванович государю служит верно, и чтоб к нему, Фёдору Ивановичу, прислать государской милостивой указ и ево, Фёдора, обнадёжить, а он работою и службою своею во всём добро учинит». Ах, как же Фёдор Иванович сражался за свою жизнь – нет, не верим, что он отдал приказ убить митрополита, не мог он совершить такой глупости...

На помощь Милославскому подошёл князь Каспулат Муцалович Черкасский (если и был он раньше непонятно где, так что царь был вынужден у Разина интересоваться его местонахождением, то теперь нашёлся) с кабардинцами, татарами, терскими и гребенскими казаками, город блокировали полностью, продовольствие заканчивалось, среди осаждённых, естественно, начался ропот. 20 ноября на кругу Шелудяк разорвал «приговорную запись». Татары после длительной переписки вызвали его на переговоры – 24 или 25 ноября тот без охраны вышел из города и сразу был схвачен татарским мурзой Мустафой Калимбетовым. 26 ноября Астрахань выслала парламентёров с согласием сдаться при условии полной амнистии всем. Милославский на это согласился, и его, как прежде Разина, встречали звоном колоколов. Удивительно, но никто не был не только казнён, но даже арестован; Шелудяк и Иван Красулин по-прежнему жили в своих домах и ходили к Милославскому в гости, убийца митрополита Алексей Грузинкин получил отпускную бумагу и нанялся на рыболовный струг промышленника Ивана Туркина. (Наш Шелудяк, конечно, тип хитрый и скользкий, но также и отчаянно смелый авантюрист: человек более благоразумный на его месте воспользовался бы случаем и сбежал за границу).

Очень хочется сказать, что Милославский был великодушен, добр и честен, но, увы: опять начинается история с шубой. Переговоры в Посольском приказе с персидским посланником Ю. Эханбеком и персидскими купцами о возмещении убытков (Крестьянская война. Т. 3. Док. 253. 3 мая 1673 года): «Боярин де Иван Богданович как пришол в Астарахань, взял себе многие животы... а их де животы грабленые у многих царского величества людей сыщутся». А вот и шуба. Из допроса Ивана Красулина (Крестьянская война. Т. 3. Док. 297.26 июля 1672 года): «И он, Ивашко, тое саблю (саблю князя Львова. – М. Ч.) отдал боярину и воеводе Ивану Богдановичю Милославскому, да ему же, боярину и воеводе, дал шубу кунью под камкой». Из того же документа: мятежник Ф. Колокольник показал, что Милославский взял у него «перстень с каменьем да шапку лисью горлотную»...

Жизнь в городе, похоже, пошла спокойная. Из «расспросных речей» в Посольском приказе астраханца, сына боярского В. Ростопчина (Крестьянская война. Т. 3. Док. 180. Июнь 1672 года): «А которые де донские казаки остались после Стеньки Разина в Астарахани и поженилися, и те живут и ныне в Астарахани... А которые же работные люди пришли из верховых городов в Астарахань со Стенькою Разиным, и те де люди и ныне в Астарахани ж, а сколько их, того не ведает, только в Астарахани от донских казаков и от работных людей шатости нет».

Но скоро на Милославского посыпались доносы, причём не из-за шуб, а из-за того, что сдержал слово, данное горожанам. Вот, например, грамота из приказа Казанского дворца (Крестьянская война. Т. 3. Док. 188. Июль 1672 года): «Ведомо великому государю учинилось, что гулящей человек Федька Тихонов, будучи в Астарахани с отцом своим с попом Тихоном, воровал и православных християн побивал вместе с воровскими казаки. И после воровства взял за себя беззаконно девку из двора боярина Ивана Семёновича Прозоровского, служню дочь. И того вора и его жену взял во двор боярин и воевода Иван Богданович Милославской». И ещё множество преступников не просто разгуливают по Астрахани, а служат у Милославского. И тогда – в июне 1672 года – Москва отправила для разбирательства воеводу князя Якова Никитича Одоевского и с ним две с половиной тысячи стрельцов.

Милославский держался упрямо: как сказано в донесении стрелецкого головы В. Воробьина (Крестьянская война. Т. 3. Док. 184. 5 июля 1672 года), он отказался исполнить требование Одоевского и выдать Шелудяка, пока ему не предъявят прямого царского указания. Но в конце концов выдал, конечно. Шелудяк на допросах ещё и советы давал, как обустроить Россию, и один из его советов даже был выделен в отдельный документ – выпись в Посольском приказе (Крестьянская война. Т. 3. Док. 221. Август 1672 года): надо поставить город между Паншином и рекой Иловлей, чтобы «воровские казаки» не могли больше ходить на Волгу... Не помогло – повесили.

Грузинкина, Красулина и многих других тоже взяли и казнили. Допросы велись беспрерывно, отдельно (без пытки) допрашивали священников; казаков и горожан допрашивали под пытками. Фабрициус, вернувшийся к тому времени в Астрахань (фрагмент из его рассказа мы уже читали, прочтём теперь весь): «Свирепствовал он [Одоевский] до ужаса: многих повелел кого заживо четвертовать, кого заживо сжечь, кому вырезать язык из глотки, кого заживо зарыть в землю. И так поступали как с виновными, так и с невиновными. Под конец, когда народу уже осталось мало, он приказал срыть весь город. По его приказу люди стали вновь строить дома за городом. Когда дома уже были наполовину выстроены, их приказали снова разобрать, и людям пришлось снова перевозить срубы в Кремль. При этом им приходилось самим с жёнами и детьми таскать телеги взад и вперёд, ибо лошадей не было. Часто бывало даже, что беременные женщины падали от тяжкой и непосильной работы и подыхали вместе с младенцем, как скотина...

После такого длительного тиранства не осталось в живых никого, кроме дряхлых старух да малых детей. Ежели выискивался кто-либо, кто из сострадания представлял этому злодею, что всё же грешно так поступать с христианами, то он отвечал, что это ещё слишком мягко для таких собак, а того, кто в другой раз станет заступаться, он тотчас велит повесить. Он нагнал на бедных людей такой ужас, что никто не осмеливался больше просить его за кого-либо. Он настолько привык к людским мукам, что по утрам ничего не мог съесть, не побывав в застенке. Там он приказывал, не жалея сил, бить кнутом, поджаривать, вздымать на дыбу. Зато потом он мог есть и пить за троих».

Один горожанин был сожжён заживо за то, что у него нашли какое-то «заговорное письмо»; Милославский пытался протестовать, но ему было велено не поднимать шуму; возможно, и шубами шантажировали. Он вместе со своими приближёнными был впоследствии переведён воеводой в Казань, потом оборонял Киев от турок, словом, прожил долгую благополучную жизнь.

Гетман Дорошенко, как уже говорилось, бесславно окончил карьеру в Вятке, но его врагу Многогрешному, другу Москвы, повезло ещё меньше: в 1672 году он был обвинён Москвой же в измене и сослан в Сибирь, потом, правда, освобождён и даже использован на дипломатической службе. Вот уж, наверное, оба пожалели, что не сошлись в своё время с Разиным. Воевода Юрий Долгоруков, предполагаемый личный враг Разина, в основном занимался дипломатией, получил множество постов и наград, но был убит восставшими в 1682 году, только не казаками, а стрельцами. «Кровопийца» Одоевский также занимал множество постов и умер спокойно в своей постели. Уцелевшие разинцы разбрелись кто куда, некоторых не выдали и с Дона. Афанасий, пасынок Разина, жил в Черкасске под опекой Фрола Минаева. Всё, конец? Как бы не так...

1673 год, ноябрь – отписка полкового воеводы Хитрово в Посольский приказ (Крестьянская война. Т. 3. Док. 261): «На Донце собралось воровство великое, ворует прежних воров Стенькины станицы Разина Балаклейчка города Ивашко Миюзской, а да с ним же собралось тех же станиц воры многие...» 1675 год, июнь – донской станичный атаман Яков Данилов докладывает в Посольском приказе, что снова собирались казаки идти на Волгу, и по распоряжению Яковлева их казнили (Крестьянская война. Т. 3. Док. 280): «А слышал де он, Яков, что те казаки были наперёд сего в воровстве с Стенькою Разиным». Тот же год, ноябрь – «расспросные речи» в Посольском приказе стрелецкого сотника Я. Григорова и стрельцов Ф. Игнатьева и П. Петрова о том, что было на Дону, когда Москва потребовала выдать казака Семёна Буянку – он «воровал» вместе с Иваном Миюзским (Миусским) – и Яковлев на кругу сказал, что надо выдать (Крестьянская война. Т. 3. Док. 284):

«И казаки де на Корнила кричали и говорили ему. – Повадился де он их к Москве возить, бутто азовских ясырей, связав; полно де и той ему удачи, что Разина отвёз. А если Буянка отдать, то и по достального казака присыпки с Москвы ждать будет... и кричали и говорили. – Вам де в том чинитца выслуга, и берут ковши и соболи, а Дон тем разоряют. А Фрола де Минаева бранили матерны и говорили, что де ево, на руку посадя, другой раздавят... А те от казаков крики были не от пьяных, для того наконуне всякого круга бывает казаком крепкой заказ, чтоб ничего не пили, были готовы в круг, и ходят в круг не пьяни». Тем не менее Яковлева выбрали возглавлять зимнюю станицу в Москву, он не хотел ехать с плохими новостями (всегда старался ездить только с хорошими и добровольно слагал с себя атаманские полномочия, когда хороших новостей не было, – пусть Самаренин отдувается). «И казаки на него шумели и говорили. – Естьли он не поедет, и они де ево и с пасынком ево Родионом окуют, и как он возил Разина, так над ним они учинят. И казаки де в кругу приказывали ему с криком, чтоб он, приехав к Москве, говорил немного, а только б говорил, чтоб ратных людей от них вывесть, а у них де и без ратных людей войска много. И после того дни приходил Корнило к стольнику ко князю Петру Хованскому и плакал...

И в тех де черкаских во всех городках по станичным избам казаки все говорят, что хотят собрався идти великого государя на ратных людей, которые в ратном городке, и воевод и всех начальных людей и стрельцов московских побить всех, а городовым стрельцом дать волю. И збираютца в Паншин изо всех городков для того на думу. А естьли де пришлёт великий государь на Дон рать большую, и они де замирятца с Озовом и поднимут Крым... И говорят де такие речи все казаки по всем казачьим верхним городкам в станичных избах, сходясь по утрам и в ыные времена не пьяны». Тем не менее и после этого инцидента Яковлева вновь избирали атаманом; в 1679 году Посольский приказ требовал от него пресечь попытки атамана Ивана Соловья идти пиратствовать на Волгу.

Весной 1682 года острогожский полковник И. Сасов писал курскому воеводе П. Хованскому, что «воровские» казаки собираются на реке Чёрной Калитве (Крестьянская война. Т. 3. Док. 299): «А знамёна де у них, воровских казаков, большие комчатые и дорогильные, а прапорец де у них с чёрным пластаным орлом под золотом. А сказывают они де, донские воровские казаки, что те знамёна и прапорец Стеньки Разина...» Возглавлял этих казаков атаман Иванов и дошёл аж до Коротояка, где был осенью разбит правительственными войсками. В том же году царицынский воевода К. Козлов писал в Москву, что на Дону голодно и вот-вот «воровские казаки» снова пойдут брать города; обошлось без войск, мятежников усмиряли сами донцы во главе с Фролом Минаевым. И тогда же – мы об этом уже упоминали – произошёл бунт стрельцов в Москве: в нём участвовали и астраханские стрельцы из тех, кто был в войске Разина и отделался ссылкой или тюрьмой. Собирали круги, сбрасывали своих командиров «с роскату»... В 1683 году отряд мятежного атамана Скалозуба пытался взять Царицын, но не сумел. В 1688-м во время очередных волнений на Дону казаки-раскольники заявляли, что хотят быть «как Стенька Разин».

Афанасий Разин воевал, в 1684 году был в плену у крымцев, его выкупили; от отца он, во всяком случае на словах, не отрекался. Год 1690-й, «расспросные речи» в Нижегородской приказной избе драгуна В. Таркова об очередных «воровских казаках» (Крестьянская война. Т. 3. Док. 314): «А Стенькин сын Разина Офонька в то время жил у Фрола ж Минаева и говорил ему, Фролу. – Я де, собрався с воровскими казаками, все крови отца своего отолью сего лета. И хотел он с ним, Фролом, ехать к Москве. И Фрол де ево с собою не взял...» В 1707 году, во время восстания донского атамана Кондратия Булавина, острогожский полковник И. Тевяшев сообщал в Разрядный приказ: «А при нём, атамане Булавине, были: один называетца полковником, прозвище Лоскут, сходец с Валуйки, про которого сказывают, что он был при Стеньке Разине лет с 7». Булавинцы тоже хотели быть «как Стенька». В 1744 году, при императрице Елизавете Петровне, Тайная канцелярия разбирала дело капитана Б. Тютчева, который в пьяном виде болтал, что Саратов – разинский город и живут в нём разинцы; разбирались всерьёз (в деле 40 листов), в итоге капитана не посадили, но в чине понизили. А ещё через 30 лет бледной тенью Разина явился Пугачёв; ну а уж потом казаков окончательно из «вольных людей» превратили в опричников, нагайками разгоняющих студенческие демонстрации. Что бы на это сказал Степан Тимофеевич, интересно?

О, разумеется, он не умер, а если и умер, то временно и отчасти. Валишевский: «Но проклятие тяготило на нём; он не мог более продолжать своих подвигов, он не мог даже умереть.

Его не хотели принять ни вода, ни земля. Он живёт вечно. Некоторые думают, что он всё ещё блуждает в населённых предместьях или дремучих лесах, помогая беглым арестантам или бродягам без паспорта. По другой версии он заключён в пещеру и там искупает свою вину. Через сто лет после его предполагаемой смерти он был узнан русскими матросами, которым удалось бежать из плена у туркменов, на берегу Каспия. Он говорил с ними и объявил, что вернётся в Россию ещё через сто лет и вновь начнёт свои подвиги. Он сдержал своё слово и назвался Емельяном Пугачёвым».

В народных легендах бессмертие Разина тоже не награда, а наказание и несчастье. «Песни и сказания о Разине и Пугачёве»: «Стенька дотронулся до кандалов разрывом-травою – кандалы спали, потом Стенька нашёл угол еде, нарисовал на стене лодку, и весла, и воду, – всё как есть, да, как известно, был колдун, сел в эту лодку и очутился на Волге. Только уж не пришлось ему больше гулять: ни Волга-матушка, ни мать сыра земля не приняли его. Нет ему смерти. Он и до сих пор жив. Одни говорят, что он бродит по городам и лесам и помогает иногда беглым и беспаспортным. Но больше говорят, что он сидит где-то в горе и мучится».

Рано или поздно он появится – так говорят поэты. А. Н. Толстой, «Суд»:

 
Задымятся кровию все леса и реки;
На проклятых торжищах сотворится блуд...
Мне тогда змеёныши приподнимут веки...
И узнают Разина. И настанет суд.
 

Максимилиан Волошин, «Стенькин суд»:

 
Сам судьёй на Москву ворочусь.
Рассужу, развяжу – не помилую, —
Кто хлопы, кто попы, кто паны...
Так узнаете: как пред могилою,
Так пред Стенькой все люди равны.
Мне к чему царевать да насиловать,
А чтоб равен был всякому – всяк.
Тут пойдут их, голубчиков, миловать,
Приласкают московских собак.
 

А вот по мнению В. Гиляровского («Стенька Разин»), возвращаться атаману нет никакого резона:

 
– Эх, народ! Брось эту думу.
Аль в народ не верил я?
Глянь: окрасила солому
За него здесь кровь моя.
Верил я в него когда-то
Да разверился теперь...
На словах одно – на деле
Раб душой и сердцем зверь.
 

Так может ли он вернуться? Страх перед таким явлением жил долго. Очень любивший (по крайней мере, на словах) русский народ М. П. Погодин писал[84]84
  Цит. по: Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. СПб., 1899. Кн. XIII. С. 156.


[Закрыть]: «Не Мирабо страшен, а Емелька Пугачёв: Ледрю-Роллен со всеми коммунистами не найдёт в России приверженцев, а перед Никитою Пустосвятом разинет рот любая деревня. На сторону Маццини не перешагнёт никто, а Стенька Разин лишь кликни клич! Вот где кроется наша революция, вот откуда нам угрожает опасность, вот с какой стороны стена наша представляет пролом». И ведь примерно так и вышло в 1917 году; правда, «коллективный Разин» тогда обошёлся без участия казаков, те, напротив, пошли против власти, на краткий исторический миг вновь став бунтовщиками, но это не суть важно: времена меняются, «новый Разин» мог быть и юристом.

Г. А. Гладченко: «Почему бы защитникам крестьянских восстаний, предлагавшим поставить в городе [Астрахани] монумент Разину, не спроецировать те ситуации на сегодняшний день. Разве сейчас мало недовольных властью, просто бедных людей? Ведь за чертой элементарного достатка живут миллионы. Ну и что, найдётся предводитель, толпа недовольных озвереет, возьмёт город и посбрасывает с колокольни губернатора, его аппарат, правительство, депутатов Думы, мэрию заодно, других богатеев». Да нет, что вы, мы уже давно тихие. Пусть бояре ходят хоть в пятистах шубах, пусть шубохранилища строят специальные – а что такого, все воруют, лишь бы на кол не сажали, а если и сажали, то не нас; мы тихие, мы сонные. Изредка кто-то пробормочет, не подымая головы, тихонечко: «На Руси уж давно правды нету-ти, одна кривдушка ходит по свету» – и, как все, в спячку. Мы сонные, мы тихие. Телевизор усыпил нас. Спим мы, и Степан Тимофеевич спит.